В середине февраля, почти шесть недель протосковав взаперти и осознав, что мне не становится лучше, я обратилась к психиатру. Его лекцию «Атипичные антипсихотические средства и посттравматическое стрессовое расстройство» я прослушала пять лет назад на конференции в Балтиморе. Тогда мы не были знакомы. Теперь он хорошо знает меня.
Люди, не знакомые с психотерапией, считают, что психотерапевт по умолчанию вкрадчив и внимателен. Вы размазываетесь по его кушетке, как масло по тосту, и таете. «Это не обязательно так», как поется в песне[11]. Аномальный случай: доктор Джулиан Филдинг.
Во-первых, кушетки нет. Мы встречаемся каждый вторник в библиотеке Эда – доктор Филдинг в клубном кресле, я в дизайнерском кресле «с ушами» у окна. И хотя он разговаривает тихо и его голос скрипит, как старая дверь, доктор точен, обстоятелен, каким и должен быть хороший психиатр. «Мужик того типа, который выходит из душа пописать», – не один раз говорил про него Эд.
– Итак, – скрипит доктор Филдинг. Из окна на его лицо падает луч послеполуденного света, превращая стекла очков в крошечные желтые солнца. – Вы говорите, что вчера вы с Эдом спорили из-за Оливии. Эти разговоры помогают вам?
Повернув голову, я бросаю взгляд на дом Расселов. Интересно, чем занимается Джейн Рассел. Хочется выпить.
Я провожу пальцами по горлу и вновь смотрю на доктора Филдинга.
Он глядит на меня, и морщины на его лбу становятся резче. Должно быть, он устал, а я – я просто изнемогаю. Этот сеанс был насыщен событиями. Я рассказала о моем паническом приступе, и это встревожило доктора; о делах с Дэвидом, которыми доктор не заинтересовался; о разговорах с Эдом и Оливией, что снова вызвало у Филдинга озабоченность.
И вот я снова перевожу немигающий бездумный взгляд на книги, стоящие на полках Эда. История агентов Пинкертона. Два тома истории Наполеона. «Архитектура области залива Сан-Франциско». Разносторонним читателем был мой муж. Раздельно проживающий супруг, если уж на то пошло.
– Похоже, эти беседы вызывают у вас смешанные чувства, – говорит доктор Филдинг.
Классический жаргон психотерапевта: «Похоже… Как я это понимаю… Полагаю, вы хотите сказать…» Мы интерпретаторы. Переводчики.
– Я продолжаю… – слетают с моих губ непрошеные слова. Смогу ли я вновь вторгнуться туда? Смогу – и делаю это. – Продолжаю думать… не могу не думать… о той поездке. Я так сожалею, что это была моя идея.
Никакой реакции с другого конца комнаты – наверное, потому, что доктор обо всем знает, слышал об этом много раз.
– По-прежнему сожалею. Сожалею, что это не была идея Эда. Или не чья-то еще. Сожалею, что мы поехали. – Я сплетаю пальцы. – Это очевидно.
– Но вы все же поехали, – осторожно произносит Филдинг.
Меня опаляет боль.
– Вы организовали семейный отдых. Никому не следует такого стыдиться.
– В Новой Англии, зимой.
– Многие ездят зимой в Новую Англию.
– Это было глупо.
– Это было разумно.
– Невероятно глупо, – настаиваю я.
Доктор Филдинг не отвечает.
– Если бы я этого не сделала, мы были бы по-прежнему вместе.
Он пожимает плечами:
– Возможно.
– Определенно.
Я почти физически ощущаю на себе его взгляд.
– Вчера я кое-кому помогла, – говорю я. – Женщине из Монтаны. Пожилой. Она месяц не выходит из дома.
Филдинг привык к этим резким переходам – синаптическим прыжкам, как он их называет, – хотя оба мы понимаем, что я умышленно меняю тему разговора. Но я выпускаю пар, рассказывая о БабулеЛиззи и о том, как я выдала ей свое имя.
– Что заставило вас это сделать?
– Я почувствовала, что она пытается наладить контакт.
Разве не это увещевает нас делать Форстер? Только наладить контакт? «Говардс-Энд»[12] – июльский выбор клуба книголюбов.
– Я хотела ей помочь, – продолжаю я. – Хотела проявить сочувствие.
– Вы проявили великодушие, – говорит он.
– Надеюсь, да.
Он задвигался в кресле.
– Похоже, вы подходите к тому моменту, когда других людей воспринимаешь исходя из их представлений, а не только из собственных.
– Возможно.
– Это прогресс.
В комнату прокрался Панч и трется у ног, нацеливаясь на мои колени. Я убираю ступню с пола и подсовываю под бедро другой ноги.
– Как проходит физиотерапия? – спрашивает доктор Филдинг.
Я провожу ладонью по ногам и торсу, словно демонстрируя приз в телеигре. «Вы можете выиграть это изъятое из употребления тело тридцативосьмилетней женщины!»
– Прежде я выглядела лучше. – И сразу, не дав ему поправить меня, добавляю: – Знаю, это не фитнес-программа.
И все же он замечает:
– Это не только фитнес-программа.
– Да, конечно.
– Значит, все идет хорошо?
– Я лечусь. Уже лучше.
Он спокойно смотрит на меня.
– Правда. С позвоночником все нормально, трещин в ребрах уже нет. Я больше не хромаю.
– Да, я заметил.
– Но мне нужна гимнастика. И Бина мне нравится.
– Вы с ней подружились.
– В каком-то смысле, – соглашаюсь я. – За дружбу надо платить.
– Бина приходит по средам, верно?
– Обычно.
– Хорошо, – говорит доктор, как будто среда – особенно подходящий день для занятий аэробикой.
Он ни разу не видел Бину. Не могу представить их рядом – такое ощущение, что они находятся в разных измерениях.
Ему пора уходить. Я знаю об этом, даже не глядя на часы, стоящие на каминной полке, – так же как знает об этом доктор Филдинг. После нескольких лет общения мы оба научились засекать пятьдесят минут с точностью до секунды.
– Хочу, чтобы вы продолжали прием бета-блокаторов в той же дозировке, – произносит он. – Сейчас вы принимаете тофранил, по пятьдесят миллиграммов раз в день. Увеличим до двух раз. – Он хмурится. – Это основано на том, что мы обсуждали сегодня. Должно помочь с вашими перепадами в настроении.
– Из-за тофранила я утрачиваю ясность, – напоминаю я.
– Ясность?
– Или четкость, наверное. Или то и другое.
– Вы имеете в виду зрение?
– Нет, не зрение. Более…
Мы это уже обсуждали – разве он не помнит? Обсуждали или нет? Ясность. Четкость. Дело в том, что иногда у меня возникает чересчур много мыслей сразу. Как будто в мозгу перекресток и все пытаются проехать одновременно.
Посмеиваюсь слегка сконфуженно.
Доктор Филдинг хмурится, потом вздыхает.
– Что ж, эта наука не очень точная, как вы знаете.
– Знаю-знаю.
– Вы сейчас принимаете немало разных препаратов. Будем подбирать дозировку каждого, пока не добьемся успеха.
Я киваю. Все ясно. Он считает, мне становится хуже. У меня сжимается сердце.
– Попробуйте две таблетки по пятьдесят и понаблюдайте за самочувствием. Если возникнут проблемы, можем подобрать препарат, улучшающий концентрацию внимания.
– Ноотроп?
Аддерол. Родители часто спрашивали меня, поможет ли их детям аддерол, и не один раз я жестко отвергала его. И вот теперь сама обращаюсь к нему. Ничто не ново под луной.
– Потом обсудим, как и когда, – говорит Филдинг.
Он одним росчерком расписывается на рецептурном бланке, отрывает верхний листок и протягивает мне. Бумага дрожит в его руке. Эссенциальный тремор или пониженный сахар в крови? Нет, полагаю, раннее наступление болезни Паркинсона. Впрочем, не мне об этом спрашивать. Я беру листок.
– Спасибо, – говорю я. – Найду этому хорошее применение.
Филдинг встает, разглаживая галстук. Кивает:
– Тогда до следующей недели. – Он идет к двери. – Анна… – Поворачивается.
– Да?
Он вновь кивает:
– Пожалуйста, заполните этот рецепт.
После ухода доктора Филдинга я делаю запрос онлайн. Лекарства доставят к пяти часам вечера. У меня есть время выпить бокал. Или даже два.
Правда, еще не сейчас. Сначала я подвожу мышь к забытому уголку монитора, несмело кликаю два раза по файлу meds.xlsx.
Открывается таблица в «Эксель». Здесь у меня собраны все лекарства, которые я принимаю, все дозировки, все инструкции… все ингредиенты моего фарм-коктейля. Вижу, что файл не обновлялся с августа.
Доктор Филдинг, как обычно, прав: мне прописали изрядное количество препаратов. Чтобы сосчитать все, понадобятся пальцы обеих рук. И я знаю – морщусь при мысли об этом, – что не всегда принимаю лекарства, как следует и когда следует. Удвоенные, пропущенные дозы, прием с алкоголем… Доктор Филдинг пришел бы в ярость. Надо исправляться. Не хочу потерять контроль над собой.
Команда «Q», и я выхожу из «Эксель». Пора выпить.
С бокалом в одной руке и «Никоном» в другой я устраиваюсь в углу кабинета, между южным окном и западным, и обозреваю окрестности. Контроль товарно-материальных ценностей, как любил говорить Эд. Вот Рита Миллер, которая возвращается после йоги, блестящая от пота, с прижатым к уху мобильным. Я настраиваю объектив и даю крупный план: она улыбается. Интересно, не ее ли подрядчик на связи. Или муж. Или ни тот ни другой.
Из двери соседнего с миллеровским дома двести четырнадцать выходят и осторожно спускаются по ступеням крыльца миссис Вассерман и ее Генри. Полная идиллия.
Я перемещаю камеру на запад: два пешехода замешкались у дуплекса, один из них указывает на ставни. Я представляю себе, как он говорит: «А каркас-то неплохой».
Господи. Я уже сочиняю чужие разговоры.
Осторожно, словно боясь быть пойманной, а я действительно этого боюсь, перевожу оптику на ту сторону сквера, к Расселам. Кухня полутемная и пустая, жалюзи частично приспущены, как полузакрытые глаза, но этажом выше, в гостиной на маленьком диване с обивкой в полоску, стоящем у окна, я вижу Джейн и Итана. На ней желтоватый джемпер, в вырезе которого видна глубокая ложбинка меж грудей. Там, как альпинист над ущельем, болтается ее медальон.
Я поворачиваю объектив, изображение становится более четким. Джейн быстро говорит, взмахивая руками, в улыбке обнажаются зубы. Итан сидит с опущенными глазами, на губах эта его застенчивая кривая ухмылка.
Я не рассказывала доктору Филдингу о Расселах. Знаю, что он скажет, ведь я способна к самоанализу. Мол, эта нуклеарная семья – мать, отец, единственный ребенок – напомнила мне собственную. В соседнем доме, считай за соседней дверью, живет семья, чем-то похожая на мою. У этих людей своя жизнь, но ведь и у меня была семейная жизнь, которую теперь я считаю безвозвратно потерянной, – однако вот она, такая же, сразу за сквером. «Ну и что?» – думаю я. Может быть, говорю это вслух, теперь я ни в чем не уверена.
Я отпиваю вина, вытираю губы, вновь поднимаю фотоаппарат. Смотрю в объектив.
Джейн тоже смотрит на меня.
Я роняю камеру на колени.
Никакой ошибки – даже невооруженным глазом я вижу, как она пристально глядит на меня, приоткрыв рот.
Она поднимает руку, машет мне.
Мне хочется спрятаться.
Стоит ли мне помахать в ответ? Или отвести глаза? Или тупо заморгать, словно направляла камеру на что-то другое поблизости от нее? Дескать, я вас там не заметила.
Нет.
Я вскакиваю, камера падает на пол.
– Оставь ее. – Я определенно говорю это вслух и выбегаю из комнаты в темноту лестницы.
Прежде меня никто не подлавливал. Ни доктор, ни Рита Миллер, ни Такеда, ни Вассерманы, ни толпа Греев. Ни Лорды, перед тем как переехать, ни Мотты перед своим разводом. Ни проезжающие мимо такси, ни прохожие. Даже почтальон, которого я фотографировала каждый день у каждой двери, не замечал меня. И многие месяцы я сосредоточенно изучала снимки, оживляя в памяти моменты прошлого, пока наконец мне не наскучило быть в курсе всего, происходящего за окном. Разумеется, я по-прежнему делаю странные исключения – меня интересуют Миллеры. Или интересовали до приезда Расселов.
А этот объектив «Оптека» лучше бинокля.
Но сейчас я сгораю от стыда. Я думаю обо всех и обо всем, что попало в объектив моей камеры. Соседи, незнакомцы, поцелуи, ссоры, обкусанные ногти, рассыпанная по полу мелочь, широкие шаги, спотыкание. Мальчик Такеда играет, глаза полузакрыты, пальцы дрожат на струнах виолончели. Греи поднимают бокалы с вином в легкомысленном тосте. Миссис Лорд в столовой зажигает свечи на торте. Молодые Мотты в дни крушения брака орут друг на друга с разных концов гостиной – красной, выкрашенной в цвет святого Валентина. На полу – осколки вазы.
Я думаю о своем накопителе на жестком диске, распухшем от украденных образов. Я думаю о том, как на меня с той стороны сквера смотрела не мигая Джейн Рассел. Я отнюдь не невидимка. Я живая, я у всех на виду, и мне стыдно.
Вспоминаю слова доктора Брюлова из «Завороженного»: «Моя дорогая девочка, нельзя постоянно биться головой о реальность и говорить, что ее не существует».
Через три минуты я вновь вхожу в кабинет. Диван Расселов пуст. Я заглядываю в спальню Итана – он там, сидит, уткнувшись в компьютер.
Осторожно поднимаю с пола камеру. Не разбилась.
Потом раздается звонок в дверь.
– Похоже, вы ужасно скучаете, – говорит она, когда я открываю дверь в прихожую.
А потом обнимает меня. Я нервно смеюсь.
– Могу поспорить, вас тошнит от всех этих черно-белых фильмов.
Она буквально врывается в дом. Я не произнесла еще ни слова.
– Я вам кое-что принесла. – Она с улыбкой запускает руку в сумку. – Холодное.
Запотевшая бутылка рислинга. У меня текут слюнки. Я уже сто лет не пила белого.
– О, не надо было…
Но Джейн уже чешет в кухню.
За десять минут мы приканчиваем вино. Джейн прикуривает сигарету «Виргиния слим», потом вторую, и скоро воздух под потолком наполняется клубами табачного дыма. Его запахом отдает рислинг в моем бокале. Оказывается, я ничего не имею против. Это напоминает мне о магистратуре, о беззвездных вечерах на барных улицах Нью-Хейвена, о мужчинах с пепельными губами.
– У вас там много мерло, – говорит Джейн, оглядывая кухонную стойку.
– Я заказываю его оптом, – объясняю я. – Мне оно нравится.
– Как часто вы пополняете запасы?
– Несколько раз в год.
По меньшей мере раз в месяц.
Она кивает.
– Вы давно уже находитесь в этом состоянии? – спрашивает она. – По-моему, вы говорили – полгода?
– Почти одиннадцать месяцев.
– Одиннадцать. – Складывает губы в виде крошечной буквы «о». – Свистеть я не умею. Но представьте, что сейчас свистнула. – Джейн тушит сигарету в чашке для хлопьев, складывает вместе ладони и наклоняется вперед, словно в молитве. – Так чем же вы занимаетесь целый день?
– Консультирую людей, – с достоинством произношу я.
– Каких людей?
– В Интернете.
– А-а.
– Еще беру онлайн уроки французского. А также играю в шахматы, – добавляю я.
– Онлайн?
– Онлайн.
Она проводит пальцем по ободку своего бокала.
– Значит, Интернет, – говорит она, – что-то вроде вашего… окна в мир.
– Ну, как и обычное окно. – Я указываю на застекленное пространство у нее за спиной.
– И ваша подзорная труба, – говорит она, и я краснею. – Шучу, шучу.
– Мне так неловко, что…
Джейн машет рукой, затягивается сигаретой.
– Ах, перестаньте. – Она выпускает дым изо рта. – У вас есть настоящая шахматная доска?
– Вы играете?
– Раньше играла. – Джейн прислоняет сигарету к чашке. – Покажите-ка свои шахматы.
Наша первая партия в разгаре, когда звонят в дверь. Пять коротких звонков – доставка лекарств. Джейн пошла открывать.
– Наркотики вразнос! – верещит она, возвращаясь из прихожей. – Есть от них какой-то толк?
– Это стимуляторы, – говорю я, откупоривая вторую бутылку, на этот раз мерло.
– Теперь у нас вечеринка.
За выпивкой и игрой мы болтаем. Мне известно, что у нее, как и у меня, один ребенок, но я не знала, что мы обе морячки. Джейн предпочитает ходить под парусом в одиночку, я привыкла плавать вдвоем, – по крайней мере, так было раньше.
Я рассказываю ей о медовом месяце с Эдом. Тогда мы зафрахтовали тридцатитрехфутовую яхту «Алерион» и плавали по греческим островам, от Санторини к Делосу, от Наксоса к Миконосу.
– Вдвоем, – вспоминаю я, – носились по Эгейскому морю.
– Совсем как в «Мертвом штиле», – говорит Джейн.
Я делаю глоток.
– Мне кажется, в «Мертвом штиле» они были в Тихом океане.
– Ну, не считая этого, совсем как в «Мертвом штиле».
– К тому же они вышли в море, чтобы оправиться от несчастья.
– Ладно, пусть так.
– А потом они спасли психопата, который пытался их убить.
– Вы дадите мне высказать мою мысль или нет?
Пока она хмурится, глядя на шахматную доску, я шарю в холодильнике в поисках шоколадного батончика, потом разрезаю его кухонным ножом. Мы сидим за столом и жуем. Сладкое на ужин. Совсем как у Оливии.
Спустя некоторое время Джейн спрашивает:
– У тебя бывает много народу?
Она наносит мне удар слоном, передвинув его через доску.
Я качаю головой, проталкивая вино в глотку:
– Нет. Только ты и твой сын.
– Почему? Почему нет?
– Не знаю. Родители умерли, а я слишком много работала и не успела обзавестись друзьями.
– И коллеги не приходят?
Я думаю об Уэсли.
– Мы практиковали вдвоем, – говорю я. – Так что теперь напарнику приходится выполнять двойную нагрузку.
Она смотрит на меня.
– Это печально.
– И не говори.
– У тебя есть даже телефон?
Я указываю на провод, притаившийся в углу за кухонной стойкой, и похлопываю себя по карману.
– Древний-древний айфон, но он работает. На случай, если позвонит мой психиатр. Или кто-то еще. Мой съемщик.
– Твой красивый съемщик.
– Мой красивый съемщик, да.
Сделав глоток, я беру ее королеву.
– Это было круто.
Она смахивает со стола крупицу пепла и разражается громким смехом.
После второй партии она просит показать ей дом. Я немного колеблюсь – Дэвид последним изучал дом сверху донизу, а до этого… я, право, не могу вспомнить. Бина никогда не поднималась выше первого этажа. Доктор Филдинг бывает только в библиотеке. Сама мысль кажется интимной, словно я собираюсь вести по дому за руку нового любовника.
Но я соглашаюсь и вожу Джейн из комнаты в комнату, с этажа на этаж. Красная комната.
– Такое ощущение, будто меня заперли внутри артерии.
Библиотека.
– Как много книг! Неужели ты прочитала все?
Я качаю головой.
– Хоть одну прочитала?
Я хихикаю.
Спальня Оливии.
– Пожалуй, маловата? Слишком маленькая. Нужна комната на вырост, как у Итана.
С другой стороны мой кабинет.
– Ох, ах! – восклицает Джейн. – В таком месте девушка найдет чем заняться.
– Ну, в основном я играю в шахматы и разговариваю с другими затворниками. Если ты называешь это занятием.
– Послушай. – Она ставит бокал на подоконник, засовывает руки в задние карманы джинсов. Наклоняется к окну. – Вон мой дом, – говорит она низким, почти хриплым голосом.
Только что она была такой игривой, такой веселой, и этот ее серьезный вид приводит меня в замешательство.
– Да, он там, – соглашаюсь я.
– Красивый, правда? Дом что надо.
– Да.
Она еще с минуту смотрит туда. Потом мы возвращаемся в кухню.
Время идет.
– Часто пользуешься этим? – спрашивает Джейн, расхаживая по гостиной, пока я обдумываю следующий ход.
Солнце быстро клонится к закату. В этом изменчивом свете Джейн в своем желтом джемпере скользит по моему дому, как дух.
Она указывает на зонт, притулившийся у стены, будто человек, который выпил лишку.
– Чаще, чем можно подумать, – отвечаю я.
Откинувшись на спинку кресла, я описываю предложенную доктором Филдингом терапию на заднем дворе – нетвердые шаги вниз по ступеням крыльца, пузырь из нейлона, защищающий меня от забытья, прозрачность воздуха, порывы ветра.
– Любопытно, – говорит Джейн.
– Лучше сказать – нелепо.
– Но это помогает? – спрашивает она.
Я пожимаю плечами.
– Вроде да.
– Ну вот, – произносит она, похлопывая зонт по ручке, как похлопывают собаку по голове, – у тебя все получится.
– Эй, когда у тебя день рождения?
– Хочешь мне что-нибудь подарить?
– Давай-ка полегче.
– На самом деле уже скоро, – говорю я.
– У меня тоже.
– Одиннадцатого ноября.
У нее глаза лезут на лоб.
– Это и мой день рождения.
– Шутишь!
– Нет. Одиннадцатое число одиннадцатого месяца.
Я поднимаю бокал.
– За одиннадцатое одиннадцатого.
Мы чокаемся.
– Есть ручка и бумага?
Я достаю то и другое из ящика, кладу перед ней.
– Просто сядь здесь, – велит мне Джейн. – Сделай красивое лицо.
Я хлопаю ресницами.
Несколько коротких, резких штрихов, и на белом листе возникают мои черты: темные глаза, гладкие скулы, немного выступающий подбородок.
– Постарайся передать мой патологический прикус, – говорю я, но она шикает на меня.
Рисует минуты три, дважды подносит бокал к губам.
– Вуаля! – восклицает она, показывая мне бумагу.
Я изучаю набросок. Сходство поразительное.
– Ловко у тебя получается.
– Правда?
– А другое умеешь рисовать?
– Портреты других людей? Хочешь верь, хочешь нет, я могу.
– Нет, я имею в виду животных или, скажем, натюрморты.
– Не знаю. Меня в основном интересуют люди. Как и тебя. – Она ставит в углу размашистую подпись. – Та-да. Оригинал от Джейн Рассел.
Я засовываю набросок в выдвижной ящик, в котором держу хорошее столовое белье. Иначе портрет может испачкаться.
– Посмотрите-ка на это.
Кажется, по столу разбросаны самоцветы.
– От чего пилюлька?
– Какая?
– Розовая. Восьмиугольная. Нет, шестиугольная.
– Это индерал. Бета-блокатор.
Джейн прищуривается.
– Это же от сердечных приступов.
– И также от приступов паники. Замедляет сердечный ритм.
– А та от чего? Маленькая белая, овальной формы?
– Арипипразол. Атипичное антипсихотическое средство.
– Звучит серьезно.
– Да, и в некоторых случаях это действительно серьезно. Для меня это просто добавка. Она позволяет оставаться в здравом уме, но от нее я толстею.
Джейн кивает.
– А это что?
– Имипрамин. Тофранил. От депрессии. От него бывает ночное недержание мочи.
– У тебя энурез?
– Сегодня ночью может быть.
Я прихлебываю вино.
– А эта?
– Темазепам. Снотворное. Приму позже.
Джейн кивает.
– Разве можно принимать что-то из этого с алкоголем?
Я глотаю.
– Не-а.
И только в тот момент, когда пилюли проскальзывают в глотку, я вспоминаю, что уже пила лекарства утром.
Джейн откидывает голову, выпуская изо рта струйки дыма.
– Пожалуйста, не говори «шах и мат». – Она хихикает. – Мое эго не может принять трех поражений подряд. Не забывай, что я много лет не играла.
– Это заметно, – говорю я.
Она фыркает и смеется, выставив на обозрение серебряные пломбы.
Я осматриваю своих «пленников»: обе ладьи, оба слона, толпа пешек. Джейн «съела» коня и пешку. Она видит, что я разглядываю ее трофеи, сбивает коня на бок.
– Лошадь упала, – произносит она. – Вызови ветеринара.
– Люблю лошадей, – сообщаю я.
– Посмотри-ка. Чудесное выздоровление.
Она поднимает коня, гладит его мраморную гриву.
Улыбнувшись, я допиваю красное вино. Джейн наполняет мой бокал. Я смотрю на нее.
– Мне нравятся твои серьги.
Она теребит одну из них, потом другую. В каждом ухе – маленькая гроздь жемчужин.
– Подарок бывшего бойфренда, – говорит она.
– Алистер не против того, что ты их носишь?
Подумав немного, она смеется:
– Сомневаюсь, что Алистер знает.
Джейн поворачивает колесико зажигалки большим пальцем, подносит ее к сигарете.
– Знает, что ты их носишь, или знает, от кого они?
Она затягивается, потом выпускает дым в сторону.
– Ни то ни другое. С ним бывает трудно. – Она постукивает сигаретой по чашке. – Не пойми меня превратно – Алистер хороший муж и хороший отец. Но у него все под строгим контролем.
– Почему?
– Доктор Фокс, вы анализируете мои действия? – спрашивает она.
Голос у нее веселый, а глаза холодные.
– Если уж на то пошло, я анализирую твоего мужа.
Она вновь затягивается, потом хмурится.
– Он всегда был таким. Не очень доверчивым. По крайней мере, в отношении меня.
– А почему так?
– О, в детстве я была неуправляемой, – говорит она. – Распущенной – во всяком случае, по выражению Алистера. Плохая компания, плохие перспективы.
– Так было, пока ты не встретила Алистера?
– И после нашей встречи тоже. Я не сразу избавилась от недостатков.
Думаю, на это не могло уйти так уж много времени – судя по ее виду, матерью она стала в двадцать с небольшим.
Она качает головой:
– Какое-то время я встречалась с другим.
– Кто это был?
Гримаса.
– «Был» – это правильно. Не стоит вспоминать. Все мы совершаем ошибки.
Я молчу.
– Так или иначе, все кончилось. Но моя семейная жизнь по-прежнему… – Джейн щелкает пальцами, – испытание на стойкость. Я бы так сказала.
– Le mot juste[13].
– Эти уроки французского полностью окупаются. – Она хмыкает сквозь зубы, сигарета торчит кверху.
Я продолжаю давить на нее:
– Что делает твою семейную жизнь испытанием на стойкость?
Джейн выпускает дым. В воздухе повисает идеальное по форме голубоватое кольцо.
– Сделай так еще, – вопреки желанию, прошу я.
Джейн выдувает второе кольцо, и я понимаю, что напилась.
– Понимаешь… – Она откашливается. – Дело не только в этом. Все так сложно. Алистер меня напрягает. Семья напрягает.
– Но Итан замечательный парень. Я говорю это как человек, который с первого взгляда понимает, что перед ним хороший ребенок, – добавляю я.
Джейн смотрит мне в глаза.
– Рада, что ты так думаешь. Я тоже так считаю. – Она снова стряхивает пепел с сигареты. – Ты, наверное, скучаешь по своим родным.
– Да. Ужасно. Но я каждый день с ними разговариваю.
Она кивает. Глаза у нее осоловели. Вероятно, она тоже пьяна.
– Хотя болтать по телефону и быть рядом – разные вещи, правда?
– Да. Конечно, это совсем другое дело.
Она кивает еще раз.
– Видишь, Анна… Заметь, я не спрашиваю, что именно привело тебя на этот путь.
– Излишек веса? – говорю я. – Ранняя седина?
Я правда наклюкалась.
Она пьет вино, потом произносит:
– Агорафобия.
– Ну… – Если уж мы делимся секретами, я признаюсь. – Травма. С любым может случиться такое. – Я нервничаю. – Поэтому я впала в депрессию. Глубокую. Не хочется об этом вспоминать.
Но Джейн качает головой:
– Нет-нет, понимаю, это не мое дело. И догадываюсь, что ты не в состоянии приглашать гостей на вечеринку. Просто мне кажется, что тебе надо найти еще какие-то занятия. Помимо шахмат и черно-белых фильмов.
– И шпионажа.
– И шпионажа.
Я обдумываю предложение.
– Когда-то я занималась фотографией.
– Такое впечатление, что ты по-прежнему этим занимаешься.
Я притворно улыбаюсь:
– Вполне справедливо. Но я имею в виду фотографирование на улице. Мне это очень нравилось.
– Что-то вроде «Людей Нью-Йорка»?
– Скорее, съемка природы.
– В Нью-Йорке?
– В Новой Англии. Иногда мы туда ездили.
Джейн поворачивается к окну.
– Взгляни на это. – Она указывает на запад, и я гляжу на сочный закат. Сумерки сгущаются; здания на сияющем фоне, словно вырезанные из бумаги; невдалеке кружит птица. – Это и есть природа, верно?
– Формально – да. Какая-то ее часть. Но я имею в виду…
– Мир – прекрасное место, – настаивает Джейн, и говорит она вполне серьезно. У нее спокойный взгляд, ровный голос. Она встречается со мной глазами, долго смотрит на меня. – Не забывай об этом. – Наклонившись вперед, она вдавливает окурок в дно чашки. – И не упусти его.
Я выуживаю из кармана телефон, направляю на бокал, делаю снимок. Потом смотрю на Джейн.
– Молодец, – ворчливо произносит она.
Я провожаю гостью в прихожую в начале седьмого.
– Меня ждут очень важные дела, – сообщает она.
– Меня тоже, – откликаюсь я.
Два с половиной часа прошло… Когда я в последний раз разговаривала с кем-то два с половиной часа? Я пытаюсь выудить из памяти воспоминания – месяц за месяцем… Ничего. Ни одного случая. Начиная с первой встречи с доктором Филдингом – давным-давно, в середине зимы. Но и тогда я не могла говорить так долго, поскольку у меня была повреждена трахея.
Я вновь чувствую себя молодой, я почти в эйфории. Может быть, дело в вине, но думаю, нет. Дорогой дневник, представляешь, сегодня у меня появилась подруга.
Продолжение следует тем же вечером. Я дремлю за просмотром «Ребекки», когда трещит звонок.
Отбрасываю одеяло, ковыляю к двери. «Почему ты не уходишь? – фыркает у меня за спиной Джудит Андерсон. – Почему не уезжаешь из Мэндерли?»
Я смотрю на монитор переговорного устройства. Высокий мужчина, широкоплечий, с узкими бедрами и отчетливым «вдовьим мысом». Ну да, я привыкла видеть этого человека при естественном освещении, так что узнаю его не сразу, через секунду. Алистер Рассел.
– Интересно, что тебе надо? – говорю я или, может, думаю.
Кажется, все же произнесла это вслух. Определенно еще не протрезвела. Не стоило глотать тогда те таблетки.
Я нажимаю на кнопку. Клацает защелка, скрипит дверь. Жду, когда она захлопнется.
Открываю дверь в прихожую – он стоит там. В полумраке белеет его бледное лицо. Улыбается. Крепкие зубы растут из крепких десен. Ясные глаза, в их уголках мелкие морщинки.
– Алистер Рассел, – произносит он. – Мы живем в доме двести семь, на той стороне сквера.
– Входите. – Я протягиваю ему руку. – Я Анна Фокс.
Он не принимает мою руку, оставаясь на месте.
– Мне, право, не хочется вам мешать, извините, что отвлекаю вас от ваших занятий. Смотрите фильм?
Я киваю.
Он вновь улыбается. Сияет, как рождественская витрина.
– Просто хотел узнать, были ли у вас сегодня гости.
Я хмурюсь. Пока собираюсь ответить, у меня за спиной раздается грохот. Сцена кораблекрушения. «Судно к берегу! – ревут с буксирных катеров. – Всех в бухту!» В общем, много шума.
Я возвращаюсь к дивану, ставлю фильм на паузу. Повернувшись к гостю, вижу, что Алистер уже шагнул в комнату. В холодном свете экрана он похож на мертвеца с черными подглазьями. За его спиной в стене зияет провал открытой двери.
– Будьте добры, закройте дверь. – (Он закрывает.) – Спасибо, – невнятно бормочу я, с трудом ворочая языком.
– Я пришел не вовремя?
– Нет, все нормально. Хотите выпить?
– О, благодарю, не стоит.
– Я имела в виду – воды, – уточняю я.
Он вежливо качает головой.
– У вас были вечером гости? – повторяет он.
Что ж, Джейн меня предупреждала. Он, со своими ясными глазами и тонкими губами, не похож на человека, привыкшего все контролировать. Скорее, неунывающий светский лев в пору своей осени – эта острая бородка, эта резкая линия роста волос. Я представляю, как они с Эдом по-приятельски беседуют, попивая виски и обмениваясь армейскими историями. Но наружность обманчива, и все такое прочее.
Разумеется, это не его дело. И все же я не хочу оправдываться.
– Весь вечер я была одна. Разгар киношного марафона, знаете ли.
– Что смотрите?
– «Ребекку». Один из моих любимых фильмов. А вы…
Потом я замечаю, что он, нахмурив темные брови, смотрит мимо меня. Я поворачиваюсь.
Шахматная доска.
Я уже успела загрузить бокалы в посудомойку, отмыть чашку, но шахматная доска по-прежнему здесь. На ней стоят оставшиеся в живых фигуры, рядом – поверженные, король Джейн валяется на боку.
Я вновь поворачиваюсь к Алистеру.
– Ах, это. Мой съемщик любит играть в шахматы, – небрежно поясняю я.
Рассел, прищурившись, изучает меня. Не могу понять, о чем он думает. Обычно для меня это не проблема – я вот уже шестнадцать лет копаюсь в чужих головах. Но, очевидно, теряю навык. Или же действует алкоголь. И лекарства.
– Вы играете?
Он отвечает не сразу.
– Давно не играл, – наконец произносит он. – Здесь только вы и ваш съемщик?
– Нет, я… да. Я в разводе с мужем. Наша дочь живет с ним.
– Понятно. – Бросив последний взгляд на шахматную доску и на телевизор, он идет к двери. – Спасибо, что уделили мне время. Извините, что побеспокоил.
– Все в порядке, – говорю я, когда он выходит в прихожую. – И поблагодарите жену за свечку.
Обернувшись, он сверлит меня взглядом.
– Свечку принес Итан, – добавляю я.
– Когда это было? – спрашивает Рассел.
– Несколько дней назад. В воскресенье. – Постойте, какой сегодня день? – Или в субботу. – Я злюсь: зачем ему знать, когда приходил Итан? – Это имеет значение?
Алистер молчит, приоткрыв рот. Потом на губах его мелькает рассеянная улыбка, и он уходит, не сказав ни слова.
Перед тем как завалиться в постель, я смотрю в окно на дом двести семь. Вот она, семья Расселов, собралась в гостиной – Джейн с Итаном на диване, Алистер в кресле напротив, о чем-то оживленно разговаривают. «Хороший муж и хороший отец».
Кто знает, что происходит в чужой семье? Никто не знает. Я поняла это, учась в магистратуре.
– Можно годами общаться с пациентом, и все же не исключено, что однажды он удивит вас, – сказал мне Уэсли, когда мы впервые обменялись рукопожатием.
Я тогда заметила, что пальцы у него желтые от никотина.
– Как это? – спросила я.
Он уселся за письменный стол, пригладил волосы пятерней.
– Вы можете услышать о чьих-то тайнах, страхах и надеждах, но помните, что все это существует параллельно с тайнами и страхами других людей, живущих в тех же комнатах. Вы ведь знаете высказывание о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга?
– «Война и мир», – сказала я.
– «Анна Каренина», но дело не в этом. А дело в том, что это неверно. Семьи, счастливые или несчастливые, разительно отличаются. У Толстого много всякой чуши. Помните об этом.
Я вспоминаю его слова сейчас, осторожно поворачивая большим пальцем кольцо наводки и выстраивая кадр. Семейный портрет.
Но потом опускаю камеру.