Гроза. Ясень клонится на ветру, известняк поблескивает, серый от влаги. Помню, как однажды уронила бокал в патио – он лопнул, будто мыльный пузырь, мерло темной кровью разлилось по земле, заполняя вены каменной кладки и подбираясь к моим ногам.
Когда небо нависает над головой, я иногда представляю себя высоко-высоко – в самолете или на облаке, – обозревающей раскинувшийся внизу остров: спицы мостов его восточного берега; автомобили, летящие к нему как мотыльки на свет лампы.
Моя кожа давно не ощущала капель дождя. Или порывов ветра, чуть не сказала – ласки, хотя это звучит как строчка из романа, купленного в супермаркете.
Но это так. И целую вечность не чувствовала тающих на щеках снежинок. Правда, снега я больше не хочу.
Утром мне доставили фреш из персиков и яблок «гренни смит». Интересно, как им это удалось.
В день нашего знакомства на артхаусном просмотре «39 ступеней» мы с Эдом сравнивали наши истории. Я рассказала ему, что моя мать воспитала меня на старых триллерах и классическом нуаре. Подростком я предпочитала компании одноклассников общество Джин Тирни и Джимми Стюарта.
– Не могу понять, мило это или грустно, – вздохнул Эд, до сего дня не видевший ни одного черно-белого фильма.
Через два часа он целовал меня в губы.
«Хочешь сказать, это ты меня поцеловала». Я представляю себе, как он это произносит.
В те годы, до рождения Оливии, мы, бывало, по меньшей мере раз в неделю смотрели кино: старомодные ленты, полные саспенса, из моего детства: «Двойная страховка», «Газовый свет», «Диверсант», «Большие часы»… В те вечера мы жили в монохромном мире. Для меня это был шанс увидеть старых друзей, для Эда – возможность обрести новых.
И мы составляли списки. Франшизу на «Тонкого человека», начиная с лучшего (оригинал) и кончая худшим («Песня тонкого человека»). Лучшие картины небывалого урожая 1944-го. Прекраснейшие моменты Джозефа Коттена.
Разумеется, я могу составлять собственные списки. Например: лучшие хичкоковские фильмы, не снятые Хичкоком. Вот, пожалуйста: «Мясник», ранний Клод Шаброль, – фильм, который, как известно, собирался снять Хич. «Черная полоса» с Хамфри Богартом и Лорен Бэколл – «валентинка» из Сан-Франциско; эту ленту можно назвать предшественницей всех фильмов, в которых герой, чтобы изменить внешность, ложится под нож пластического хирурга. «Ниагара» с Мэрилин Монро, «Шарада» с Одри Хепбёрн, «Внезапный страх» с бровями Джоан Кроуфорд в главной роли. «Дождись темноты» – здесь вновь блистает Хепбёрн. Ее героиня, ослепшая женщина, оказалась в затруднительном положении в своей квартире в цокольном этаже. Я в моем полуподвале обычно впадаю в бешенство.
Теперь фильмы, вышедшие после Хича. «Исчезающий», с его неожиданным финалом. «Неукротимый», ода мастеру Полански. «Побочный эффект», который начинается как длинное скучное повествование, направленное против фармакологии, а потом плавно переходит в совершенно иной жанр.
Ладно.
Известны неправильные цитаты из фильмов. «Сыграй еще, Сэм» – будто бы из «Касабланки», хотя ни Богарт, ни Бергман этого не говорили. «Он жив» – Франкенштейн не приписывал своему монстру какой-либо пол, там сурово сказано: «Оно живое». «Элементарно, мой дорогой Ватсон» – действительно появляется в первом же звуковом фильме про Холмса, но вы этого не найдете в романе Конан Дойла.
Ладно.
Что дальше?
Я открываю ноутбук, захожу на «Агору». Сообщение от Митзи из Манчестера, сообщение об успехах Ямочек 2016 из Аризоны. Ничего примечательного.
В гостиной дома двести десять мальчик Такеда проводит смычком по виолончели. На восток от него четверо Греев, спасаясь от дождя, со смехом взбегают по ступеням крыльца. На той стороне сквера Алистер Рассел в кухне наливает в стакан воду из-под крана.
Ближе к вечеру я наполняю стакан калифорнийским пино нуар, и вдруг раздается звонок в дверь. Я роняю стакан.
Он разбивается, вино длинным языком выплескивается на доски из белой березы.
– Твою мать! – ору я.
Надо заметить, в отсутствие людей я ругаюсь чаще и громче. Эд поразился бы. Я тоже поражена.
Успеваю схватить ворох бумажных полотенец, но в этот момент снова звонят. Кого это черт принес? Я подумала или уже сказала это? Дэвид час назад уехал на работу в Ист-Гарлем – я видела его из кабинета, – и я не ожидаю никакой доставки. Наклонившись, прикрываю пятна полотенцами и иду к двери.
На экране переговорного устройства – высокий парень в узком пиджаке, сжимающий в руках белую коробочку. Сын Расселов.
Я нажимаю кнопку для переговоров.
– Да? – спрашиваю я.
Менее ласково, чем «Привет», более любезно, чем «Кого это черт принес?».
– Я живу на той стороне сквера! – едва не кричит он невероятно милым голосом. – Мама просила вам это передать.
Я смотрю, как он подносит коробку к динамику, потом, засомневавшись, там ли находится камера, медленно поворачивается, поднимая подарок над головой.
– Можешь просто… – начинаю я.
Стоит ли просить его оставить коробку в холле? Боюсь, это не очень-то по-соседски, но я два дня не принимала ванну, кроме того, парня может укусить кот.
Мальчик по-прежнему стоит на крыльце, высоко держа коробку.
– …войти, – заканчиваю я, нажимая кнопку.
Слышу, как открывается замок, и иду к двери с опаской – так подбирается Панч к чужим людям. Во всяком случае, он делал это раньше, когда в дом являлись незнакомцы.
На заиндевевшее стекло падает смутная стройная тень, как от молодого деревца. Я поворачиваю ручку.
Он и вправду высокий, с детским лицом и голубыми глазами, волной рыжеватых волос и едва заметным шрамом, который прорезает одну бровь и задевает лоб. Ему лет пятнадцать. Он похож на одного знакомого мальчика, с которым я когда-то целовалась в летнем лагере в Мэне, четверть столетия тому назад. Мне нравится гость.
– Итан, – представляется он.
– Входи, – повторяю я.
Он входит.
– Здесь темно.
Я щелкаю выключателем.
Пока я разглядываю его, он изучает комнату: картины, кота, разлегшегося на кушетке, холмик намокших полотенец на кухонном полу.
– Что случилось?
– Маленькая авария, – говорю я. – Меня зовут Анна. Фокс, – добавляю на тот случай, если он приучен к формальностям.
По возрасту я могла бы быть его матерью. Молодой матерью, впрочем.
Мы обмениваемся рукопожатием, затем Итан протягивает мне блестящую коробочку, перевязанную лентой.
– Это вам, – застенчиво произносит он.
– Поставь сюда, пожалуйста. Выпьешь что-нибудь?
Он подходит к кушетке.
– Можно мне воды?
– Конечно. – Я возвращаюсь в кухню, убираю разгром. – Со льдом?
– Нет, спасибо.
Я наполняю стакан, затем другой, не обращая внимания на бутылку пино нуар, стоящую на столешнице.
Коробочка лежит на кофейном столике рядом с ноутбуком. Я еще не вышла из «Агоры». Мне только что удалось в процессе беседы с ДискоМики погасить у него начинавшийся приступ паники. На экране крупными буквами написаны слова благодарности.
– Хорошо, – говорю я, садясь рядом с Итаном, и ставлю перед ним стакан. Потом захлопываю ноутбук и беру подарок. – Посмотрим, что у нас там.
Тяну за ленточку, откидываю крышку и достаю из вороха оберточной бумаги свечу. В полупрозрачном парафине видны цветочки, как насекомые в янтаре. Подношу свечку ближе, чтобы рассмотреть.
– Лаванда, – сообщает Итан.
– Я так и думала. – Нюхаю подарок. – Люблю лаванду.
Итан улыбается краем рта, словно его потянули за веревочку. Я понимаю, что через несколько лет он превратится в красивого мужчину. Этот шрам женщины оценят. Возможно, девочкам он уже сейчас нравится. Или мальчикам.
– Мама просила меня передать это вам. Уже несколько дней назад.
– Очень чутко с ее стороны. Но на самом деле это вам новые соседи должны делать подарки.
– Одна леди уже заходила, – говорит он. – Она сказала, что для нашей маленькой семьи не нужен такой большой дом.
– Готова поспорить, это была миссис Вассерман.
– Да.
– Не обращайте внимания.
– Мы так и сделали.
Панч соскочил с кушетки на пол и осторожно приближается к нам. Итан наклоняется вперед, кладет руку на ковер ладонью вверх. Кот замирает, потом плавно подходит к нам и, понюхав пальцы Итана, лижет их. Итан хихикает.
– Мне нравятся кошачьи языки, – говорит он, словно признаваясь в чем-то.
– Мне тоже. – Я отпиваю воду. – Они покрыты крошечными шипами – крошечными иголками, – говорю я на случай, если он не знает слова «шип». До меня доходит, что я не знаю, как разговаривать с подростком, – моим самым старшим пациентам было двенадцать. – Зажечь свечку?
Итан с улыбкой пожимает плечами:
– Конечно.
В ящике стола нахожу коробок спичек вишнево-красного цвета с надписью: «Рыжий кот». Я вспоминаю, как ужинала в этом ресторане с Эдом более двух лет назад. Кажется, мы ели тажин из курицы, и, припоминаю, Эд одобрил вино. В то время я так много не пила.
Чиркнув спичкой, я зажигаю фитилек.
– Посмотри только, – говорю я, когда в воздухе появляется язычок пламени и цветы озаряются светом. – Как мило.
Наступает молчание. Панч вьется вокруг ног Итана, потом запрыгивает к нему на колени. Итан с довольным видом смеется.
– Похоже, ты ему нравишься.
– Пожалуй, да, – говорит он, согнутым пальцем легонько почесывая кота за ухом.
– Он не выносит большинства людей. Дурной характер.
Раздается низкое урчание, будто тихо работает двигатель. Панч мурлычет.
Итан улыбается.
– Он у вас домашний?
– Для него есть кошачья дверка в кухонной двери. – Я указываю на нее. – Но он в основном бывает дома.
– Хороший мальчик, – бормочет Итан, когда Панч зарывается к нему под мышку.
– Как тебе ваш новый дом? – спрашиваю я.
Итан отвечает не сразу, массируя голову кота костяшками пальцев.
– Скучаю по старому, – говорит он после заминки.
– Еще бы. Где вы жили раньше?
Разумеется, ответ мне известен.
– В Бостоне.
– Почему вы переехали в Нью-Йорк?
Этот ответ я тоже знаю.
– Папа получил новую работу. – (Формально был перевод, но вряд ли я буду сейчас спорить.) – Здесь у меня комната больше, – сообщает он так, словно эта мысль только что пришла ему в голову.
– Прежние хозяева провели большую реконструкцию.
– Мама говорит, это была адская работа.
– Точно. Адская работа. И они объединили несколько комнат наверху.
– Вы были в моем доме? – спрашивает он.
– Несколько раз. Я не очень хорошо знала этих Лордов. Но они каждый год перед отпуском устраивали вечеринку, и я к ним ходила.
По сути, последний раз я была у них год назад. Вместе с Эдом. Две недели спустя он ушел от меня.
Я понемногу расслабляюсь. В первый момент приписываю это обществу Итана – с ним так легко, даже кот это чувствует, – но потом начинаю осознавать, что возвращаюсь в режим психоаналитика, к живому диалогу. Любознательность и сострадание – инструменты моего ремесла.
И я на миг оказываюсь в своем кабинете на Восточной Восемьдесят восьмой, в маленькой, тихой, неярко освещенной комнате, где напротив друг друга стоят два глубоких кресла, а между ними голубой ковер на полу. Шелестит батарея отопления.
Дверь отодвигается, и в приемной видны диван, деревянный стол, на котором лежат стопки журналов «Хайлайтс» и «Рейнджер Рик», коробка лего. В углу мурлычет генератор белого шума.
А вот дверь в кабинет Уэсли. Уэсли Брилл – мой деловой партнер, научный руководитель, человек, который посоветовал мне заняться частной практикой. Мы называли его Уэсли Бриллиант. Неопрятные волосы, непарные носки, и при этом блистательный и быстрый как молния ум и громовой голос. Я вижу его в кабинете – вот он развалился в кресле, вытянув длинные ноги к центру комнаты и положив на колени книгу. Окно открыто, он вдыхает зимний воздух. Только что курил. Он поднимает глаза. «Привет, Фокс», – говорит он.
– Здесь у меня комната больше моей прежней, – повторяет Итан.
Я откидываюсь назад, закидываю ногу на ногу. Эта поза кажется мне немного нелепой. Не помню, когда я последний раз так сидела.
– В какую школу ты ходишь?
– В домашнюю школу, – говорит он. – Меня учит мама. – Пока я думаю, как ответить, он кивает на фотографию, стоящую на приставном столике. – Это ваша семья?
– Да. Муж и дочь. Эд и Оливия.
– Они сейчас дома?
– Нет, они здесь не живут. Мы расстались.
– А-а. – Он гладит Панча по спине. – Сколько ей лет?
– Восемь. А тебе сколько?
– Шестнадцать. Семнадцать будет в феврале.
Что-то в этом роде сказала бы и Оливия. Он выглядит моложе своих лет.
– Моя дочь тоже родилась в феврале. В День святого Валентина.
– А я двадцать восьмого.
– Еще немного, и угодил бы в високосный год, – говорю я.
Итан кивает.
– Чем вы занимаетесь?
– Я психолог. Работаю с детьми.
Он морщит нос:
– Зачем детям психолог?
– Причины самые разные. У одних проблемы в школе, у других сложности дома. Для кого-то даже переезд на новое место вызывает затруднения.
Итан молчит.
– Так что, полагаю, если ты учишься дома, тебе не мешает встречаться с друзьями.
– Папа нашел для меня команду по плаванию, – вздыхает он.
– Давно занимаешься?
– С пяти лет.
– Наверное, ты здорово плаваешь.
– Да, хорошо. Отец говорит, я способный.
Я киваю.
– Довольно-таки хорошо, – скромно признается он. – Я учу.
– Учишь плаванию?
– Людей с физическими недостатками, – добавляет он.
– Инвалидов вследствие порока развития?
– Ага. Я много занимался этим в Бостоне. Здесь я тоже хочу этим заняться.
– С чего это началось?
– У сестры моего друга синдром Дауна. Пару лет назад она посмотрела Олимпийские игры и захотела научиться плавать. И вот я стал учить эту девочку и других детей из ее школы. А потом подключился ко всей этой… – он подыскивает слово, – сфере.
– Здорово.
– Меня не интересуют вечеринки или что-то в этом роде.
– Не твоя сфера.
– Да. – Итан улыбается. – Совсем не моя. – Он крутит головой, разглядывая кухню. – Из моей комнаты виден ваш дом, – говорит он. – Вон оттуда.
Я поворачиваюсь. Если он видит наш дом, значит у него вид на восток, на мою спальню. Мысль об этом меня не беспокоит, – в конце концов, он всего лишь подросток. Во второй раз я задумываюсь о том, не гей ли он.
А потом я замечаю, как глаза у Итана становятся словно стеклянными.
– О-о… – Я смотрю вправо – в моем офисе с этой стороны под рукой были бумажные платки.
Вместо этого вижу фотографию, с которой мне щербатым ртом широко улыбается Оливия.
– Извините, – шепчет Итан.
– Не надо извиняться, – говорю я. – Что случилось?
– Ничего. – Он трет глаза.
Я пережидаю. Он ребенок, напоминаю я себе, – высокий, с ломающимся голосом, но еще ребенок.
– Я скучаю по друзьям, – бормочет он.
– Не сомневаюсь. Конечно.
– Я никого здесь не знаю.
По щеке у него скатывается слеза. Он смахивает ее тыльной стороной ладони.
– Переезд – штука непростая. Поселившись здесь, я не сразу смогла обзавестись знакомыми.
Итан громко шмыгает носом.
– Когда вы переехали?
– Восемь лет назад. Или теперь уже фактически девять. Из Коннектикута.
Он опять шмыгает носом и теребит его пальцем.
– Это не так далеко, как Бостон.
– Да. Но, откуда бы ты ни приехал, привыкать к новому месту нелегко.
Мне хочется его обнять. Не стану. Сразу представляется строчка: «МЕСТНАЯ ОТШЕЛЬНИЦА СОВРАЩАЕТ СОСЕДСКОГО РЕБЕНКА».
С минуту мы сидим в молчании.
– Можно еще воды? – спрашивает он.
– Сейчас принесу.
– Нет, не беспокойтесь.
Он встает. Панч соскальзывает по его ноге и распластывается под кофейным столиком.
Итан подходит к раковине. Пока из крана бежит вода, я поднимаюсь, подхожу к телевизору и выдвигаю ящик под ним.
– Любишь фильмы? – интересуюсь я.
Ответа нет. Повернувшись, я вижу, что он стоит у кухонной двери и смотрит на сквер. Рядом с ним флуоресцируют бутылки в контейнере для переработки. В следующий миг Итан поворачивается ко мне.
– Что?
– Любишь фильмы? – повторяю я, и он кивает. – Иди посмотри. У меня большая видеотека. Очень большая. Чересчур большая, как говорит мой муж.
– Я думал, вы в разводе, – бормочет Итан, подходя ко мне.
– Но он по-прежнему мой муж. – Я рассматриваю кольцо на левой руке, верчу его. – Но ты прав. – Я указываю на открытый ящик. – Если захочешь что-нибудь взять, милости прошу. У вас есть дивиди-плеер?
– У папы есть дисковод в ноутбуке.
– Подойдет.
– Он может мне его одолжить.
– Будем надеяться.
Я начинаю представлять себе Алистера Рассела.
– Какие фильмы?
– В основном старые.
– Типа черно-белые?
– В основном черно-белые.
– Никогда не видел черно-белого фильма.
Я делаю круглые глаза.
– Ты получишь удовольствие. Все лучшие фильмы – черно-белые.
Он смотрит с сомнением, но заглядывает в ящик. Там почти две сотни слипкейсов с фильмами из коллекции «„Критерион“ и кино», хичкоковская коллекция «Юниверсал», систематизированная коллекция фильмов-нуар, «Звездные войны» (я всего лишь человек). Просматриваю надписи на корешках: «Ночь и город», «Водоворот», «Это убийство, моя милочка».
– Вот. – Я вытаскиваю диск и протягиваю его Итану.
– «Когда настанет ночь», – читает он.
– Подходит для начала. Напряженный, но не слишком страшный.
– Спасибо. – Итан пытается откашляться. – Извините. – Он делает глоток воды из стакана. – У меня аллергия на кошек.
Смотрю на него с удивлением:
– Почему ты ничего не сказал? – И бросаю сердитый взгляд на кота.
– Он такой дружелюбный. Не хотел обижать его.
– Это смешно, – говорю я. – Но очень мило.
Итан улыбается.
– Пожалуй, я пойду. – Он ставит на кофейный столик свой стакан, наклоняется и, глядя через стекло на Панча, обращается к нему: – Не из-за тебя, приятель. Ты хороший мальчик.
Выпрямившись, Итан отряхивает джинсы.
– Дать тебе чистящий ролик?
Я не уверена, что он у меня есть.
– Не беспокойтесь. – Он оглядывается по сторонам. – Можно мне в туалет?
Указываю на красную комнату:
– К твоим услугам.
Пока он находится там, я смотрюсь в зеркало. Вечером нужно обязательно принять душ. В любом случае не позднее завтрашнего дня.
Я возвращаюсь к дивану и открываю ноутбук. «Спасибо за помощь, – пишет ДискоМики. – Вы моя героиня».
Быстро выстукиваю ответ и слышу, как сливается вода в унитазе. Через секунду появляется Итан, вытирая ладони о джинсы.
– Все в порядке, – докладывает он.
Потом, засунув руки в карманы, шагает к двери развинченной походкой школьника.
Я иду следом.
– Спасибо, что зашел.
– Увидимся, – произносит он, открывая дверь.
«Это вряд ли», – думаю я, а вслух говорю:
– Обязательно.
После ухода Итана я вновь смотрю «Лору». Не должно подействовать: Клифтон Уэбб упивается пейзажами, Винсент Прайс пробует южный акцент – словом, лед и пламень. Но все же действует, и – ах! – эта музыка. «Мне прислали сценарий, а не партитуру», – пожаловалась однажды Хеди Ламарр.
Я оставляю свечку зажженной, колеблется маленький язычок пламени.
А затем, напевая себе под нос мелодию из «Лоры», я провожу пальцем по экрану телефона и вхожу в Интернет, чтобы найти своих пациентов. Бывших пациентов. Десять месяцев назад я потеряла всех: девятилетнюю Мэри, которая пыталась противостоять разводу родителей; восьмилетнего Джастина, брат-близнец которого умер от меланомы; Анну-Марию, в свои двенадцать по-прежнему боящуюся темноты. Я потеряла Рашида (одиннадцать лет, транссексуал) и Эмили (девять лет, жертва буллинга); потеряла страдающую депрессией десятилетнюю девочку, которую, как это ни странно, звали Джой[7]. Я потеряла их слезы, тревоги, гнев и радость. Потеряла девятнадцать детей. Двадцать, если считать мою дочь.
Разумеется, мне известно, где сейчас Оливия. За остальными я стараюсь наблюдать. Не слишком часто – психолог не обязан собирать сведения о своих пациентах, включая бывших, – но раз в месяц или около того я в порыве тоски обращаюсь к Сети. В моем распоряжении несколько интернет-ресурсов: фантомный аккаунт в «Фейсбуке», банальный профиль в «Линкедине». Правда, для молодежи подходит только «Гугл».
Изучив текст состязания по орфографии для Авы и правила выборов в ученический совет для Джейкоба, просмотрев в «Инстаграме» альбомы матери Грейс, прокрутив «Твиттер» Бена, осушив слезы и прикончив три бокала красного вина, я снова в спальне – пролистываю фото на телефоне. А потом я вновь разговариваю с Эдом.
– Угадай кто, – как всегда, говорю я.
– Ты здорово напилась, бездельница, – замечает он.
– Долгий был день. – Взглянув на пустой бокал, я чувствую укол вины. – Чем занимается Ливви?
– Готовится к завтрашнему дню.
– О-о. Какой у нее костюм?
– Привидения, – отвечает Эд.
– Тебе повезло.
– В каком смысле?
Я смеюсь.
– В прошлом году она изображала пожарную машину.
– Черт, на это ушло несколько дней.
– У меня на это ушло несколько дней.
Я слышу, как он ухмыляется.
На той стороне сквера на третьем этаже в глубине темной комнаты светится экран компьютера. Вижу освещенный стол, настольную лампу и Итана. Он снимает свитер. Действительно, наши спальни находятся друг против друга.
Он поворачивается с опущенными глазами и стаскивает с себя рубашку. Я отвожу взор.