Волнение, одно лишь волнение жило в воспалённом мозгу Зайковского, спутанные мысли закручивало, как качельные канатики. Он ничерта не выспался минувшей ночью, а потому откровенно клевал носом в кулуарах Таврического дворца. До заседания оставалось полчаса, примчался пораньше, благо, расторопный секретарь Коля позаботился, чтобы господин депутат не прикорнул на софе.
Узел галстука давил шею, а лоб верно покрывался испариной. Быть сегодня буче, подсказало чутьё, стоило Зайковскому взглянуть на разгорячённых представителей правой фракции. Ясное дело, Пуришкевич и ему подобные не преминут превратить первое же заседание в свой бенефис, какой-нибудь номер да выкинут.
– А, Родион Дмитриевич, – раздалось сбоку. – Ну-с, готовы к политическим распрям?
То был его сопартиец Виктор Клементьевич Скворцов, импозантный седоголовый джентльмен из Херсонщины. Знал его Зайковский давно, ещё с «экономических бесед», где этот ловкий, умудрённый годами юрист с некоторой ленцой обсуждал нюансы рынка. Общались немного, едва бы набралось с десяток недолгих и странных разговоров о судьбе России, однако всегда господин Скворцов обращался к Зайковскому с обволакивающим покровительством. Вот и сейчас, холёный, с приглаженными волосами и в идеально отутюженном костюме, Виктор Клементьевич располагающе улыбнулся и пожал протянутую Зайковским руку своими тёплыми ладонями.
– Тоже ожидаете бурю в первый же день? Помнится, мне рассказывали, как выбирал председателя прошлый созыв – суета вокруг Родзянко, если можно так выразиться.
– Как не помнить – неугомонного Владимира Митрофановича аж на стихи прошибло. Паясничать-паясничал, а голос за «Родзянку» отдал. А вы, – тут Скворцов перешёл на шёпот. – Кого вы видите в председательской роли?
– Сложно сказать, – помедлив, состорожничал Зайковский. – Мне не по вкусу игра в национализм Балашева или того же Пуришкевича. Предложил бы Милюкова, но знаю, что буду в меньшинстве. А Родзянко… Он популярен и, как бы ни были пышны его речи о государе-кормильце, человек более чем толковый.
– Вы всё так же беспечны в словах. Если б не знал вашего дела, решил бы, что вы марксист, – здесь Скворцов усмехнулся. – Признаться, такая мысль посетила меня при нашей первой встрече, когда вы с пылом высказались о давней забастовке лондонских спичечниц.
«Зачем он мне это рассказывает?» – прокатилась тревожная мысль. – «Почему именно сейчас?»
На протяжении нескольких лет эти вежливые шпильки Скворцова продолжали колоть исподтишка. Пора было бы привыкнуть, но снова поймали, полусонного и сболтнувшего лишнего.
– Нет, полно о прошлом, Родион Дмитриевич. Пора решать судьбу страны здесь и сейчас, – шепнул Виктор Клементьевич, потирая ладони. – Вы не волнуйтесь, через два часа отмучаемся.
И осторожно увлёк его за локоть в зал. Там, чёрно-белые, уже сидели господа депутаты, вольготно развалившиеся и беспрестанно жужжащие. Против них высился масляный Николай Александрович, вид его был грустен, даже уныл. Перед председательским столом стояли пахучие вазы с пошлыми розовыми цветами, золотом отливал двуглавый орёл, прибитый к трибуне. Стул Зайковскому попался неудобный, жёсткий, сядешь – брюки впиваются в то самое, о чём и думать неприлично. Заёрзал, оглядывая соседей. Кто-то с усердием вытирал платком рыхлый красный нос, кто-то, горячо жестикулируя, делился сплетнями, а кто-то, уронив голову, успел прикорнуть, одни уши торчали, как у супницы.
«Ещё б промокашками плевались – переросшие гимназисты, как есть», – с кривой усмешкой подумал Зайковский.
Когда же голос подал статс-секретарь, господа депутаты подзамолкли, вслушиваясь в помпезное вступление.
– …имею высокую честь объявить Высочайшее повеление, данное мне Его Императорским Величеством!
Зайковский поморщился, но встал со всеми. Что-с тут у нас? А, привет передаёт государь-император. И все ему кричат «да здравствует!» Какой, в общем-то, античный культ; Зайковский попытался даже представить Николая в лавровом венце и пурпуре – нет, не пойдёт, не того полёта птица. Тут же мотнул головой – придут же мысли!
– Ура, ура, ура, – со всех сторон нестройно тянули тенорки и басы.
Соберитесь, Родион Дмитриевич, вы – часть истории, не подобает вам кривить тут рожей. Растряситесь, вспомните, допустим, как сладостно было чувствовать себя поверенным творящихся перемен на демонстрации в девятьсот пятом. А, чёрт, это поначалу. Мороз февральский хорошо тогда схватился, промёрз Зайковский до самых кальсон, не взирая на дородную шубу. Шёл в колонне, кричал что-то синеющими губами, бодрясь и силясь не думать о том, что пора бы домой – отогреваться. Всего-то два часа продержался, хоть не так стыдно было, а улизнул, как воришка, дворами, поймал за углом неказистую пролётку – лишь бы приятели-демонстранты не прознали.
Меж тем, депутаты принялись голосовать за кандидатов в председатели. Зайковский помял в руках листок для записки, воровато повернулся полубоком к сидящему рядом Скворцову – снова, как школяр на диктанте! Время поджимало, а потому, покрутив перо и припомнив кулуарный разговор, Зайковский чуть скачуще вывел на листке: «Родзянко».
– О, вы тоже предпочли не тянуть кота за больное место? – приподнял брови Скворцов. – Дайте-ка я передам за нас двоих, – ловко перехватил бумажки и протянул их приставу.
– А если я передумал? – растерянно проговорил Зайковский.
– Не стоит, Родион Дмитриевич, России нужны решительные люди, – Скворцов подмигнул. – А перемарывать каждое решение – так никаких бумаг не хватит.
Впрочем, победа была ожидаемой.
– Двести пятьдесят один за Родзянко Михаила Владимировича, – огласил секретарь.
Слева и в центре оживлённо захлопали, один франт с синим платком в петлице, загудел, как паровоз. Зайковский в знак солидарности едва слышно побарабанил пальцами по ладони.
Почти всё правое крыло, напротив, тотчас же встало и демонстративно направилось к выходу. «И поделом!» – хмыкнул Зайковский. – «Без вашего гавканья обойдёмся».
Громадный Родзянко (с кем давеча его сравнивали – с крейсером или с медведем?) в сером твидовом пиджаке важно прошествовал к трибуне и забасил:
– Приношу вам глубокую признательность за высокое доверие, в силах которого вам угодно было возвести меня на почтенный и ответственный пост.
Далее пошло о незыблемой и непоколебимой преданности Венценосному Вождю и об огромном труде во имя блага и счастья родины, за чем тянулись гирлянды из «браво», «верно» и серпантин рукоплесканий.
– Ух, хорошо мы начали, а, Родион Дмитриевич? – когда же всё смолкло, Скворцовская рука опустилась Зайковскому на плечо. – Вы на следующем заседании не робейте, главное, с этими шпиками построже надо. Без всяких цирлих-манирлих.
– Понимаю, – вяло улыбаясь, проблеял Зайковский. – Вы меня ещё услышите.
На выходе из зала столкнулся с маячившим субъектом, кажется, из «Союза русского народа». Едва задел, благо, такой же приземистый попался.
– Извините, – тихо сказал Зайковский, на что русоватый и лысоватый субчик взъерепенился:
– Вам в первый день не хватило перцу? – окрысился, расширяя далеко посаженные глаза.
– Так вы же сами ретировались, – пытаясь сохранить равнодушное лицо, ответил Зайковский, радуясь удачному туше.
Случайная, казалось бы, склока, но, спускаясь по ступеням, всё ощущал, будто взглядом ощупывал его плечи этот злой депутатишка.
Вернувшись к себе, пил капли, читал немного Гурнэ, исколотый пережитым, как акупунктурой. «Ну, написал «Родзянко», вот и все твои дела. Молодец, депутат Зайковский!»
Без пяти восемь в дверь позвонили. Зайковский лишь сейчас вспомнил о своих меценатских делах и переписке с тем проворным еврейчиком.
Родион Дмитриевич любил синематограф. Он ухахатывался с люмьеровского политого поливальщика, подрагивал на леденящих душу «Рентгеновских лучах», затая дыхание, переживал любовные страсти Мэри Пикфорд. В иллюзионе любил сидеть в центре, закинув ногу на ногу и посасывая ландрин. На комедии и драмы ходил в «Сатурн», а когда желалось изысков, разыскивал подвальные сеансы молодых дарований, коим потом душевно выписывал чеки на новые творения. Так судьба и свела его с Яковом Геллером.
Между тем звонок повторился, и Зайковский, вскочив с софы и оправив галстук, велел впустить. Горничная провела в гостиную улыбчивого Геллера в синем костюме и неизвестную Зайковскому мисс. Девушка была препрелестнейшая, чёрненькая, с немного раскосыми бархатными глазами и замечательным круглым носиком. Персиковый шёлк мыльно переливался на её стройном теле, на руках сверкали от газовых рожков многочисленные кольца. Зайковский не смог – вновь заробел.
– Родион Дмитриевич, очень рад, – непринуждённо начал, тем временем, Геллер. – Позвольте представить мою спутницу и приму нашей фильмы – Евгению Константиновну. Вам, наверное, знаком её отец, профессор Зинкевич…
Но Зайковский его не слушал. Приблизился к Евгении и коротко поцеловал её тонкую ладонь, пахнущую розовым маслом.
Из нутра не лезло ни единой формальности, и Зайковский бы погиб, не заговори прекрасная мисс легко и быстро:
– Вас утомили эти думские пустословы? Простите меня за это выражение, другого не нашла! Я с полусна, признаюсь вам, – трепетали коралловые губы. – Замечталась за книгой, задремала до самого вечера – случается со мной такое.
И взглянула по-беличьи огненно, душевынимательно, словно ставшая на ужасный сантиметрик выше низенького Зайковского.
– Это… Это ничего. Я сейчас распоряжусь накрыть в столовой. Наташа, чаю с кардамоном нам и сладостей!
Растерявший всю свою строгость, Зайковский позволил сесть Евгении на своё место («Вы счастливец, Родион Дмитриевич, кремовый гарнитур – моя мечта!»), пропустил загадочно улыбающегося Геллера и, робко пододвинув крайний стул, примостился у гостьи.
– Не спрашивайте, молю, о заседании, – говорил Зайковский, пока горничная разливала чай по венским зелёным чашкам, разрисованным мифическими фигурами в тогах. – Вещь эта совсем безыскусная. То ли дело ваши картины, Яков Михайлович.
– А что мои картины, – тряхнул кудрями Геллер. – Так, эксперимент, шутка. Взять хотя бы мой сеанс ужасов, давал я его в салоне… эхм… господина Пратова, верно?
– Точно. Как поразили меня тогда ваши скелетики! Вы как будто разграбили зоологический музей! (Геллер засмеялся, прикрывшись ладонью.) В чём был фокус? Эти мёртвые змейки и птицы двигались, словно живые! Такой жуткий и будоражащий танец…
– Там были лески, – Геллер плавно вытянул пальцы, изобразив ту самую леску. – Я был кукловодом, а Пронька, златорукий мой киноаппаратчик, всё это действо снимал.
– Скелетики, – вдруг бросила звенящими бусами Евгения и тёмно мазнула глазами по Зайковскому. – Как это чудно.
До гадкого лоснящееся запекло в животе, душна и липка стала рубашка, старомодным заказался фрак. Шёлковый рукав Евгении блестящим угрём подплыл к сахарнице, коротко задев чинную депутатскую ладонь, что пять часов назад выводила несчастного «Родзянко», а ныне готова была онеметь.
– Вы же читали про рыжую нищенку у Бодлера, Родион Дмитриевич? – захлопали густые ресницы. – Скажите, вы же горевали по ней?
Зайковский едва не поперхнулся.
– Гхм, да. Да-да, читал и горевал. Вы… Клянусь, вы великолепно её сыграете, Евгения Константиновна.
– Для вас – просто Евгения. Оставим официоз газетам и… – на секунду она запнулась, но вмиг её лицо приняло прежнюю беличью обворожительность.
– Мы хотим отснять вначале ноги – много ботфортов, штиблетов, ботиков – мельтешащих, как пурга. А потом в ракурс взять босые лодыжки нашей нищенки. Они дрожат. Подскакивают от тремора бульвара монетки в её банке из-под монпансье, – увлечённо раскрашивал Геллер. – И вот мы снимаем нашу Евгению в полный рост, точёный её силуэт в куцем платье, как она, обнимая плечи, вьётся в последнем танце на грани обморожения. Лицо, крупным планом лицо! Брови! Родинка! Над губой! – подпрыгивал Геллер на стуле. – Она кружится, а штиблеты всё маршируют, равнодушные, мимо, а она бздамц! (от удара по столу из розетки с вареньем улетела ложка.) Па-да-ет!
Геллер тяжко вытер лоб салфеткой, красный, как марафонец. Все на минуту примолкли, прихлопнутые ораторией.
– А про плёнку, Яков Михайлович? – пропела в тишине Евгения, касаясь его локтя.
– Плёнка… Мы, Родион Дмитриевич… Родион Дмитриевич?
Лёгкий оклик подействовал нашатырно – Зайковский пришибленно заморгал. Геллер смотрел на него сочувствующе, а Евгения – с милой жалостью.
– А? Прекраснейшая задумка, Яков Михайлович! Что до плёнки, вы кажется, писали, про «Истман Кодак»? Сверхчувствительная, тридцать пять миллиметров? Быть может, мне в Неваде фильмы показывали именно на такой. – «Стандарт Эдисона», – закивал Геллер.
– Конечно-конечно. Мне уже интересно взглянуть на плоды ваших трудов, – натужено допивая чай, сказал Зайковский. – Выпишу вам чек, обговорённой в письме суммы должно хватить и на плёнку, и на реквизиты. Киноаппарат же у вас есть, надеюсь?
Разумеется, он выпишет чек, чек – его билет к тёмным беличьим глазам и мягким словам нараспев. Только бы не ускользнул этот шёлковый рукав!
А Геллер вновь кивнул.
– Мы безмерно благодарны вашему великодушию, Родион Дмитриевич. Развитие синематографа – то, в чём нуждается современный мир. Люди ходят в театры, им хочется звука, цвета, но разве не сможет синема повторить все эти трюки через пару лет? Мы сможем снять битву, извержение вулкана, калейдоскоп вещей, деталей, нарочно выцепляя их. Так и с фотографией – пойманный миг, неподдельный, а чёрно-белая гамма – сама дьявольщина, помяните мои слова, Родион Дмитриевич!
Крепко жали друг другу руки, стараясь не смотреть в глаза. Геллер всё говорил правильно, словно мысли читал, но нечто в голове не позволяло ясно их осмыслить, превращая Зайковского в последнего тугодума. Затем подошла Евгения, и в мозгах стало совсем дымно.
– Яков Михайлович будет послезавтра снова давать «Эпитафию», своё синематографическое стихотворение, – мурлыкнула она почти над его ухом. – Мы вас приглашаем бесплатно, как дорогого гостя. В подвальчик на Зверинской.
Розовое масло на золотистом изгибе шеи действовало одуряюще. Перехватив гладкую, в стекающем шёлке, руку, Зайковский мягко облобызал её.
– Безусловно, я приду, милая Евгения. Знайте, я обязательно буду заглядывать к вам в павильон, даже если придётся сбегать, как шпиону, из Таврического.
Посмеялись. Геллер принял чек, учтиво поклонился и вскоре, под руку с
Евгенией, вышел в свет ночных фонарей, под мелко крупящийся снег. А Зайковский остался стоять столбом в передней, снюхивая с пальцев оставшийся розовый флёр.