(Из дневника А. Лебедева)
«6 июля. Ау! Вот и истекли отпущенные нам на отдых четыре недолгих часика. Егеря собранны, серьезны и молчаливы. Надев по такому случаю чистые белые рубахи-«смертянки», последние полчаса мы провели в молитвах. Мне врезалось в память, как барон Бенкендорф первым встал и снял форменную фуражку. Мы последовали его примеру. Среди глубокой торжественной тишины раздался по-соборному дружный хор мужественных голосов:
«Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
Чуть позже, после того, как тела наших боевых товарищей были преданы земле и отгремел заупокойный салют, шпага главнокомандующего подала нам сигнал к долгожданной атаке вековечного, не знавшего русского топора леса.
Куринцам – детям Чечни, как это и подобало, выпала честь открытия дела. В стройном боевом порядке прошли мы перед главнокомандующим с любимой песней егерей: «Шамиль вдруг вздумал бунтоваться», причем все лихо подхватили хором: «Куринский полк, ур-ра-а!»
…Беглым шагом, под барабан и флейту, спустились мы затем с горы. Когда очутились в низине, полковник Меллер-Закомельский (командир нашего Куринского полка) бросил егерям пылкое:
– Братцы! Нынче нам предстоит много дела. Кроме частых завалов, устроенных гололобыми по дороге в Дарго, мы обязаны пробиться через неприятеля, несравненно большего числом. Нас немного, но зато мы куринцы! На квартирах за невычищенный штык вас наказывали… Сегодня же чем больше штыков вы обагрите кровью врага, тем радостнее будет мне. Помните: храбрец умирает один раз, трус – тысячу! Умрем, но победим!
Громкое, радостное «ура!» было ответом на слова смелого и любимого начальника.
– С Богом и молитвой вперед, ребята! На нас смотрят командующий и Россия!
…Незамедлительно бросились мы к дремучему лесу; в тридцати саженях от него остановились, слаженно построились в боевой порядок и с песнями решительно двинулись вперед, изумляя неприятеля, смотревшего из-за своих укрытий на нас, столь весело шедших на явную смерть.
…Вот впереди показались пни вырубленных горцами огромных чинар и дубов, которые укрывал, словно попоной, мелкий ползучий орешник, перемешанный с кизилом, боярышником и кислицей, столь любимой фазанами. Мы много видели этой красивой, ярко окрашенной птицы, с быстротою молнии перелетавшей с одного куста на другой и озарявшей нас всполохами своего радужного оперения.
…Не успели наши с есаулом Румянцевым казаки проехать и двух сотен аршин, как в душах гребенцев засквозил холодок смятения.
– Ваш бродие, глянь-ка! Вона, у тех ветлеватых карагачей! А вон есшо… и есшо! Мать честная… Оборони нас, Пречистая Богородица, от пули басурманской и ножа!..
Дзахо, тенью повсюду следовавший за мной, поднял руку, выезжая вперед; я остановил Месяца; Дзахо молча указал стволом крымчанки на корявые, обросшие изумрудным лишайником ветви.
Кровь и смерть на Кавказе не в диковинку жителям границы – чего-чего, а этого добра здесь всегда было в избытке. Но, признаюсь… многие из нас (и я в том числе) испытали на какое-то время почти мистическую оторопь и суеверный страх перед увиденным. «Тут и там мы натыкались взглядом на голые, изуродованные, обезображенные трупы. Поразительна была сия картина при том гробовом безмолвии, которое сохранялось врагом. Его как будто и не было вовсе в чаще, и словно невидимая колдовская сила кружилась и глумилась в воздухе над убитыми». 36
– Нохчи… – твердо ответил на мой немой вопрос абрек. – Там, впэреди… Мой чует их, – хищно раздувая ноздри и сверкая глазами, оскалился Дзахо и, с надменным превосходством глядя на казаков, выдал: – Нохча воин. Нохча рэзат, убиват будэт гяур.
Казаки недобро взглянули на аргунца. Братья Арнаутовы схватились было за шашки, но не успел я на корню пресечь назревавшую свару, как сзади раздался лошадиный топот. Подскакали двое – Моздок и хорунжий Никитин, звякая шашками, спрыгнули с лошадей, без проволочек подошли к моей сотне.
– Распоряжение «спешиться»! – Есаул приказно махнул плетью и, обращаясь ко всем разом, «спустил собак»: – Нуть, го…го…спода-казаки, шо ж, мать вашу, «шашки» свои в портках повесили? Не дрейфь, станишники. П…п…покажем обрезанным коку с сокой! Есшо поглядим, чей возьмёть! Эх, сучьи потрохи… Видал, Аркадий Палыч, шо нехристи понаделали? Помилуй Бог, сколь невинных душ загубили! Трупов, как грибов апосля дождя, по всему лесу разбросано. Ай, да тебе ли, кунак, сыпать соль на рану, сколь наших братов сарацин в рабство угнал. Вот оне, туточки все, родные… смертушку лютую приняли. А ты шо, морда татарская, пялишься?
Румянцев смерил Бехоева ненавидящим взглядом и зло подмигнул абреку:
– Зикруеть нонче твой брат? Небось, вторую пару чувяков до дыр стер… ась?! То в…в…верно, неча жалеть, один черть новых не носить у Аллаха… Цыть, коршунюга! Я-ть тебе не «подай-принеси»… Гоноровый, гляжу, стал, как ближее к своим доторхался. Скоре совсем, небось, оперишься, стервец, на крыло встанешь… и клюнешь нас в темя?
– Зря ты так, есаул! – Чувствуя неладное, я встал между ними, остановив донца упрекающим взглядом; сам при этом испытывая захлестнувшее меня сложное, противоречивое чувство, ударившее по натянутым нервам.
– Время покажет. – Моздок – весь раскаленный сгусток гнева – бросил на меня полный затаенной обиды взгляд и прохрипел в сторону горца: – Благодари Бога, шо у тебя заступничек есть… Моя бы власть – я-ть тебя… у-у-у, волчара!
…Положение исправила подоспевшая пехота. Ее штыки и мундиры густо замелькали среди деревьев.
Перестраивая спешившихся гребенцев, я с горечью отметил: с того времени, как наши войска вышли к лесистым горам Ичкерии, Пятница мой изменился. Страдание и мука отныне дневали в его глазах… «Кто знает?.. Возможно, он и вправду мечтал сложить свою голову в битве за Дарго. Погибнуть с песней Смерти на устах, презирая нас, русских, пришедших в его прекрасную страну с оружием; презирая своих кровников-палачей, презирая саму смерть, улыбаясь солнцу и парящим под облаками орлам в последний раз, стремясь быстрее уйти в страну теней, чтобы навеки соединиться с любимой Бици. Кто знает?..»
…Я был откровенно рад разумному и своевременному распоряжению барона Бенкендорфа. Идти в атаку, под пули врага в конном строю, не зная леса, было равносильно убийству. При том, что этот лес был чрезвычайно густ и простирался, как сообщили лазутчики, на шесть-семь верст (почти до самого Дарго), а его вековых чинар и дубов еще ни разу не касался наш топор.
Продвигаясь вперед сквозь дебри, мы укрепляли себя мыслью, что до нас в этих сумрачных трущобах уже побывали молодцы Ермолова37. «Не ты первый, не ты последний…» – слабое утешение идущим на смерть, но все же оно греет душу…
Могильное затишье на поверку обратилось в страшную бурю, когда мы вышли к трем опрокинутым армейским фургонам с убитыми лошадьми и трупами людей. Раздался оглушительный залп из ружей и вслед за тем душераздирающий, истошный гик!
Хотя сей ожидаемый, но все равно внезапный залп выкосил из наших рядов более тридцати человек убитыми и ранеными, это нимало не остановило куринцев. Привычно заработал в их руках острый штык, и дальнейший путь был проложен уже по трупам чеченцев.
Помню, как каблук моего сапога оскользнулся на залитой кровью смуглой волосатой руке. Нохча был еще жив и, мерцая красным, налитым болью и яростью оком, рычал мне в спину проклятья. Его навеки успокоил грохотавший следом санитарный фургон. Хрястко стукнув о кости, обитые железом колеса подпрыгнули… вдавив в землю прерванный крик.
…Нам следовало спешить к следующему завалу. Каждый сознавал: промедление могло дать новое торжество неприятелю, в несколько раз превосходящему нас числом и грозящему своими обнаженными шашками.
– Впереди завал! – доложила разведка, когда мы вышли к освещенной солнцем поляне.
Я приказал казакам укрыться за стволами чинар в ожидании полковника Бенкендорфа с его егерями. Несколько десятков выстрелов, произведенных невидимым противником, лишь взбодрили казачьи сердца. Это были первые пули, в столь непосредственной близости просвистевшие над нашими головами.
Слева от нас послышалась отдаленная канонада Чеченского отряда генерала Лидерса, когда на другой стороне поляны мы увидели горцев, исключительно конных, разъезжавших вне досягаемости наших пуль и криками и оскорблениями пытавшихся нам навязать перестрелку. Их летучие отряды шныряли туда-сюда, оглашая скалы свирепыми кличами; смело джигитуя у наших рубежей, они то и дело открывали по нам огонь. Но мои и Румянцева Александра храбрецы в безмолвии дожидались приказа. Нам нельзя было тратить свои драгоценные заряды на одиночных всадников.
– Ишь ты… за…за…разы… Т…т…ты только глянь, кунак, на этих чертогонов луженых. «Бубённые» все – при заслугах38, мать-то их… Лучших живопыров, видать, бросил на нас Шмель. То-то, гордись, ваше скобродие, – хмыкнул мне в ухо подползший Моздок и, набычившись, словно перед ударом, брякнул с пафосной шутливостью: – Нет, маманя, казака «пужалками» не обкрутишь.
– А ведь нагло ведут себя, – заметил я.
– Наглость есшо не смелость, кунак, – с бравой ухмылкой возразил есаул. – Раз оруть без памяти, значить, бо…бо…боятся. Заводють оне себя… у них уж так повелось!
– Ну, брат, завалы штурмовать – тоже не папильотки39 крутить. Та же воля и храбрость нужны.
– Храбрость – да… – согласился Моздок, прислушиваясь, как чеченские пули тянули над нами игольчатый высвист. – Но орать зачем? П…п…пуп развяжется.
Я усмехнулся шутке Санька, а сам вспомнил откровение бывалого куринца в ответ на мой вопрос: страшно ли ему в атаки ходить?
«Как не боязно, ваш бродие?.. Страх у ладного солдату завсегда должон быть. Это дурак только радостно ловит ртом и пули, и мух. Страх – он как ангел-хранитель: где надо подсказку шепнет, где надо от гибели схоронит. Что ж до атаки, тут вот чо, ваш бродие… Покуда лежишь, как телок в закуте, – ляжки от холода сводит… будь-будь… Но как услышал приказу, поднялся из-за камней – всё! Зверем становишься: по хребтине мороз, волос дыбом, и в штыки на басурманскую гаду!»
…Ответный огонь открыли без команды. У кого-то из есауловых казаков не выдюжили нервы. Но едва хлестнул первый выстрел, Моздок встрепенулся, как ястреб, и, матерясь на чем свет стоит, гаркнул, привстав на колено:
– Кон-чай пальбу! Эт-то шо за конь б…бздиловатой породы в моем табуню?! Хомутов?.. Сёмкин! Я-ть тебе, урван нерадивый! Гляди, тетеря, полетишь у меня дальше, чем видишь!
Румянцев для убедительности погрозил костистым кулаком молодому гребенцу и, возвращаясь на место, сплюнул:
– Оженить бы тебя плеткой разок, Сёмкин… шоб знал, как службу казацку блюсти.
…Не успел наш брат казак перевести дух за деревьями, как от прискакавшего урядника-осетина был получен приказ барона: «Срочно подтянуть казаков к его батальону!»
Когда мы добежали до куринцев, Константин Константинович уже развернул роты вправо от основной дороги и прямиком повел нас вперед для занятия опушки леса, коим следовало овладеть. Неприятельская кавалерия, точно рой злобных ос, закружилась вокруг нас, поливая свинцом из винтовок, и таким образом «провожала» нас до завала, наводненного пешими толпами магометян.
У нас зарябило в глазах… Сотни ружейных стволов, ярко освещенных полуденными лучами знойного солнца, высовывались из-за канав и стволов поваленных деревьев, которыми в несколько рядов был перекрыт спуск в каменную балку. Косматые ряды папах пестрели и в боковых завалах, со знанием дела устроенных на дне ущелья. И решительно за каждым уступом, кустом, на каждом дереве скрывались и сидели в разлапистых ветвях-гнездах по нескольку стрелков.
Да, так была укреплена и занята неприятелем Разбойная балка, когда к ней подошел полковник Бенкендорф со своим батальоном, встреченный убийственным залпом из ружей.
– Аллах акбар!
– Ля илляха иль алла!
– Аллах акба-ар!
На какой-то миг мы были оглушены и парализованы огненным смерчем. Первые две шеренги егерей будто споткнулись о сизые клубы дыма, из которых вырвались сотни слепящих кинжалов пламени. Рядом со мной замертво рухнули два казака, на которых с секундным опозданием упало безмолвное тело ротного барабанщика с оторванной рукой и продырявленным во многих местах барабаном. Жуткие стоны и крики раненых огласили наши крепко поредевшие ряды.
Ответом на это был батальонный огонь одолевшей первичный ступор пехоты и выверенные картечные выстрелы четырех орудий под началом Леонида Шардина (произведенного на прошлой неделе в унтер-офицеры артиллерии, с правом командовать расчетом взамен убитого поручика Резакова).
– Пер-рвое орудие, огонь! Заряжай!
– Второе орудие, огонь! Круши их, падаль, в закон-мать!
– Третье орудие, огонь! Приходи, кума, любоваться!
Сорванный голос Шардина перешибала яростная стукотуха выстрелов, но Черноногий, не обращая на то внимания, продолжал как заведенный отдавать команды, подбегая к каждому орудию, ревностно следя за действиями артиллерийской прислуги.
– Молодцом, Шардин! Хвалю! – Барон Бенкендорф, в простреленной фуражке, окоротил у лафета орудия взопревшего жеребца. – Как Бог свят, – прокричал он, – заслужил Георгия! Давай, давай, родной, угости еще азиатов!
– Погодь, погодь… не мешай, ваш превосходительство! Рад стараться!
Сосредоточенное и серьезное лицо Леонида было чугунно-черным от пороховой гари, будто к его скулам приложили аспидную маску с прорезями, где настороженно-чутко мерцали яркие, точно фарфоровые белки глаз.
– Зуев, растудыть тебя, косорукого! Не слепой, чай?! Маненько влеву возьми! Так… так, и чуток нижее… Хорош! В саму мотню им жахнем. Огонь!
Ядро с гудящим шелестом ушло на rendez-vous40 с дымящимся завалом. Огромным раскаленным зубилом вгрызлось в поваленные чинары и груды камней. Гулкий оглушающий взрыв разорвал изнутри вековую лесину, ударил космами искр и пылающего щепья, заволакивая балку едкой сизо-зеленой гарью. В малиновом зареве, высветившем жерло каньона с темными стенами скал, забегали люди, похожие на муравьев, в неприступный термитник которых сунули горящую жердь. Ошеломленные горцы стреляли из ружей и пистолетов, сотрясая воздух лишенной смысла, слепой пальбой.
– Ура-а! – Наши штыки и сабли засверкали в дыму и огне развалин. Сумрак балки дергался предсмертными судорогами вспышек ружейного огня. Отовсюду несло порохом, паленым мясом и горелой костью.
Нарастающее грозное «ура-а!» сотрясло тысячелетние стены ущелья. Каблуки куринцев загрохотали по обгорелым стволам дубов и чинар, молнии штыков отразились в расширенных от ужаса глазах защитников…
Пользуясь сим замешательством, полковник Бенкендорф двинул вперед две роты. После кровавой рукопашной схватки неприятель был выбит из задних канав и окопов и, поражаемый картечью, отступил к прочим своим скопищам, двигавшимся по южной вершине ущелья. Это были тавлинцы41, ведомые на бой известным в горах своим бесстрашием Оздемиром.42
…В целом для отряда, брошенного на завалы, это была по сути лишь прелюдия трудностей сего дня, но для нашего батальона – окончание его участия в деле. Обескровленные и дьявольски уставшие, мы на остаток дня сделались только зрителями. «Человек предполагает, а Господь располагает» – старая истина. Увы, так часто бывает: реальность, в противу первоначальным замыслам, диктует свои железные поправки. Так произошло и в этот раз: едва мы заняли участок, с коего начинался разбег штурмовых колонн, как атака возобновилась.
…И все же, как ни бросай карты, а это была наша первая ласточка удачи в Даргинском сражении. Враг дрогнул и отступил. Мы были счастливы, чрезмерно возбуждены и посему не могли тогда осознать всю горечь потерь нашего 1-го батальона Куринского егерского полка».