Обрати внимание на различия с предыдущими убийствами. На что намекает убийца, #Кракен?
31 июля, воскресенье
В шашлычную «Мачете» я вошел около десяти часов вечера. Вся компания была в сборе, праздновали день рождения Чаби, самого юного из нас, и сняли сводчатый зал, отделанный камнем.
Едва войдя, я сразу понял, что ужин дастся мне нелегко: увидев меня в дверях, друзья как по команде перестали жевать.
– Добрый вечер, Чаби. С днем рождения, – сказал я самым обычным тоном, на который только был способен.
Тот улыбнулся уголками рта и отвел взгляд.
Я сел на единственное свободное место, оказавшись во главе стола, между Нереей и Мартиной, девушкой моего брата, на чьем лице изобразилась ободряющая улыбка.
Я заказал бифштекс, чтобы набраться сил, и принялся ждать, когда упадут первые бомбы. Все были напряжены, все потихоньку поглядывали на свои телефоны и, как только щебетала синяя птичка, проверяли обновления в «Твиттере».
– Ты ничего не хочешь нам рассказать, Кракен? – спросил Хота, открывая огонь.
Что ж, была ни была. Увидев его почти пустой стакан, я готов был поклясться, что он вот-вот закажет себе еще кубаты[25].
– Не трогайте человека, – поспешила Мартина, которая всегда была со мной заодно. – Вы же знаете, что он не имеет права болтать о работе.
– А я хочу про это поболтать, – сказала Нерея, одна из моих лучших подруг. – Тем более что это интересно всем нам.
Нерея была маленькая и кругленькая, словно морская галька. Лицо у нее было как полная луна, а челку она стригла всегда одинаково со времен первого причастия. У нее имелся собственный киоск на углу улицы Постас и площади Белой Богородицы, рядом с Ла-Ферре; самый настоящий киоск с газетами и журналами, унаследованный от родителей, несмотря на то что ее комнату украшал диплом по специальности «биология», которой она никогда толком не занималась из-за категорического нежелания удаляться от Витории более чем на десять километров.
– Зачем, Нерея? – Я вздохнул, глядя ей в глаза.
«С какой стати ты на меня давишь?» – добавил мысленно.
– Серийный убийца убивает виторианцев, а осужденный на двадцать лет общается с тобой и шлет тебе твиты. Ты ведь и есть тот самый Кракен, к которому обращается этот долбанутый.
Я сделал красноречивую физиономию: ну да, к чему скрывать?
– Что происходит, Унаи? – продолжала она, смахнув челку, как делала всегда, когда была раздражена. – Неужели вы его не задержите, не заставите остановиться? Да я от страха помираю, когда выхожу в шесть утра открыть киоск. Постарайся, чтобы это поскорее прекратилось!
Нерея говорила быстро, голос ее звенел от волнения. Она сама не заметила, что уже некоторое время держит меня за запястье, так что следы ее ногтей отпечатались на моих венах – как раз там, где самоубийцы делают себе надрезы.
– Можно я заберу руку, Нерея?
– Прости. – Она вся сжалась, как улитка в ракушке. – Честно говоря… честно говоря, я очень беспокоюсь, Унаи. Все вокруг только об этом и говорят. Покупают газеты – а сами расспрашивают меня об убийствах, как будто я – выпуск новостей.
– А насчет копыт – это правда? – спросил Асиер, аптекарь.
– Каких копыт? – не понял я.
– Козлиных. В социальных сетях говорят, что это могли сделать оккультисты, что якобы на полу в Доме веревки нарисована огромная пентаграмма, а на крыльце Старого собора валялись дохлые черные кошки… Каких только нет теорий и предположений, но больше всего говорят про то, что рядом с ногами убитых отпечатались козлиные копыта.
Лучо, Нерея, Чаби – все пристально смотрели на меня, ожидая ответа.
– Я знаю, что это беспредел, – заговорил я, – что нет ничего нормального в том, что парень расхаживает на свободе и убивает людей; я знаю, что в городе паника, как двадцать лет назад. Все мы через это прошли, вы же помните. И я в самом деле занимаюсь этим расследованием, но про сообщения в «Твиттере» ничего не могу сказать. Я не имею права с кем-либо это обсуждать, и вы это прекрасно знаете. Все вы достаточно умны и развиты, чтобы всё понять. Хотите поспособствовать расследованию? Уверен, что хотите, поэтому мне нужно, чтобы вы вели себя со мной как добрые друзья, чтобы каждый раз, когда мы собираемся вместе, расследование этого дела не мешало нашим разговорам и я мог немного передохнуть, чтобы вернуться к работе сосредоточенным и без лишних волнений. Это непросто. Я лишь прошу вас быть на высоте, как вы всегда это делали.
Все замолчали; кто-то сосредоточенно доедал морского окуня. Наконец Асиер, всегда практичный, но несколько холодноватый, разбил лед.
– Лично я согласен. Не хочу больше слышать про убийства, с меня довольно.
– Спасибо, Асиер. Другого я от тебя и не ждал.
Остаток ужина прошел в разговорах о том, кто и как планирует провести день города: некоторые были в бригадах блуз, другие составляли распорядок дня и решали, какие мероприятия посетить.
Чуть позже официант принес торт с торчащей из – середины свечкой «35 лет». Увидев перед собой пылающую фигуру, Чаби сделал серьезную мину, но тут же раздул щеки и выполнил свой долг, задув свечи. Я завел нестройное «С днем рожденья тебя», Нерея взглядом меня остановила.
– В чем дело, у нас день рождения или похороны?
– Поверить не могу, Унаи. Чаби только что вошел в группу риска. Ему сейчас тридцать пять, и у него типичная алавская фамилия из двух частей, а ты его спокойненько поздравляешь? – яростно прошептала она мне на ухо.
Все внимательно следили за выражением моего лица, поэтому я умолк и вернулся к отбивной, сделав вид, что это воскресенье ничем не отличается ото всех прочих.
Ужин закончился, как и начался, в глубокой тишине, и только Лучо рассказывал анекдоты и истории, не опубликованные в разделе общественной жизни его газеты. Он делал так всегда, если обстановка становилась напряженной. Лучо был очень подкован в социальном плане, и непростые ситуации парировал ловчее всякого тореадора.
Когда наступило время прощания, Мартина подошла ко мне сзади и обняла.
– Все хорошо, Унаи? – спросила она, нежно положив голову мне на плечо.
– Все хорошо, Мартина. Как дела на работе? Пообедаем на неделе?
– В августе разводов меньше, все норовят уехать из Витории. Постараюсь за это время навести порядок с документами. Зато в сентябре все начинают разводиться, – рассказывала она, заговорщически подмигивая. – И у меня больше работы, как и у Германа. Так что мы с твоим братом воспользуемся августовской передышкой, чтобы сбавить ритм и спокойно посидеть в Витории. И конечно же, на этой неделе обязательно пообедаем. Я тебя люблю, ты помнишь?
– До скорого. – На прощание я поцеловал ее в лоб.
– Унаи… Держись. Ты справишься с этим расследованием, и не только с ним.
Она послала мне воздушный поцелуй, поправила рассыпавшиеся волосы и исчезла в направлении площади.
Перед выходом из шашлычной я зашел в туалет, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Я стоял лицом к стене, когда какой-то парень в белом поварском колпаке подошел ко мне и протянул бумажную салфетку с надписью.
– Ты Кракен, верно? – спросил он.
– Тебе придется немного подождать, прежде чем я возьму у тебя эту бумажку, – ответил я, не успев застегнуть ширинку.
– Хорошо, – сказал парень, обеспокоенно поглядывая по сторонам.
Как только я одернул рубашку и помыл руки, он протянул мне салфетку. Несмотря на то что он был совсем молод, рука у него предательски дрожала.
– Слишком много выкурил гашиша, – сказал парень, оправдываясь.
– Я бы хотел, чтобы для начала ты представился и объяс-нил, кто сказал тебе, что меня зовут Кракен.
– Я Роберто Лопес де Субихана, работаю здесь по выходным. Я сосед Нереи, девчонки из твоей тусовки. Наши родители знакомы всю жизнь. Это она рассказала, что ты – тот самый знаменитый Кракен из аккаунта Тасио. Мы с мамой составили список имен; нам бы хотелось, чтобы ты его прочитал и принял к сведению.
– И что это за список, Роберто? – спросил я, пробегая глазами дюжину имен и фамилий с указанием возраста.
– Наша семья: нам с сестрой по тридцать, моему дяде пятьдесят пять, бабушке семьдесят пять… У всех в этом списке возраст жертв, к тому же двойная алавская фамилия.
«Пока неизвестно, действительно ли у убитых двойные фамилии», – хотел я сказать ему, просто чтобы успокоить, как-то утешить. Но не мог, не имел права раскрывать данные следствия, которые в противном случае через несколько часов облетят весь город.
– А почему ты обратился именно ко мне?
– Ты же этим занимаешься. Скажи, разве нельзя приставить к ним охрану?
– Мне пришлось бы обеспечить охрану нескольким тысячам жителей Алавы, которые совпадают с этими характеристиками, как и члены твоей семьи.
– Честно сказать, мы все умираем от страха. Бабушка уехала в деревню и не хочет возвращаться в Виторию, даже чтобы сходить к врачу… И что, ничего нельзя сделать? Неужели вы не можете задержать сообщника Тасио или отследить аккаунт в «Твиттере»?
– Тебя Роберто зовут, верно? Так вот, Роберто, мы делаем все от нас зависящее, но я не могу делиться с тобой информацией.
– Хорошо. В любом случае пусть этот список будет у тебя. Носи его с собой, и если кто-то из этих людей умрет, имей в виду: виноват в этом…
– Слушай, парень, – перебил я его, не желая, чтобы он озвучивал мои собственные мысли. – С меня хватит. Ты хотел передать мне список, ты мне его передал. Все ясно как день. У всех нас есть в окружении люди, которые соответствуют этим требованиям. Об одном прошу: не разноси по всей Витории, что Кракен – это я. Это не в интересах следствия. Твоя соседка Нерея – та еще болтушка, но это не должно повторяться. Не заставляй меня взяться за тебя и выяснить, какую дурь ты употребляешь и где достаешь. Договорились?
Парень неохотно согласился.
К тому времени, когда я собрался выходить из шашлычной, меня поджидал только Лучо. Он посмотрел на меня с беспокойством, и мы молча вышли на площадь Мачете, названную так потому, что со времен Католических Королей и до конца XIX века генеральный прокурор должен был присягнуть перед мачете под угрозой того, что, если он не сдержит свое слово, ему отсекут голову.
Мы прошли напротив витрины, где хранился чудесный мачете: реликвия, о которой мало кто знал и которая, как это часто случается, будучи на виду, оставалась незамеченной. Позади апсида церкви Сан-Мигель, за решеткой, установленной в 1840 году, хранился знаменитый мачете, мимо которого равнодушно проходили не только туристы, но и сами виторианцы.
Но то, что я чувствовал в эти минуты у себя над головой, было тяжелее всякого мачете: мое сознание будто жгло огнем. Парень был прав какой смысл в моей работе, если я не могу защитить людей, которые чувствуют угрозу?
– Идем, Унаи. Провожу тебя до дома, – только и сказал Лучо, похлопав меня по спине.
Я кивнул, и мы молча побрели по мощеной площади, затем поднялись по ступенькам, которые соединяли ее с площадью Белой Богородицы.
Лучо был тот еще фрукт: его знала вся Витория. Длинный и тощий, он брил волосы с тех пор, как себя помнил, и единственной шевелюрой, которая украшала его бритую голову, была вертикальная полоска, ведущая от нижней губы к острому подбородку. Обычно он красил ее в разные цвета, в зависимости от того, в какой период жизни находился: полоска на голове была опознавательным знаком его настроения. Последнее время он красил ее в белый. Не в седой, не в платиновый, а именно в белый, яркий и безупречный.
– Ты куда-нибудь ездил в выходные? – спросил я его, чтобы сменить тему.
– Был в Наварре, прошел несколько маршрутов в Пиренеях, – рассеянно ответил он.
– Что-нибудь новое?
– Да, 7с+[26].
– Ты крут, – улыбнулся я. Но Лучо слушал меня невнимательно и не улыбнулся в ответ. – Что с тобой, Лучо?
– Странные были выходные, Унаи. С нами пошел Икер, парень твоей напарницы, и притащил с собой ее брата.
«Травку», – подумал я, сдерживая скептическую гримасу.
Брат Эстибалис был старым знакомым всей виторианской полиции. Он всегда был странным малым, владел травяной лавкой с эзотерическим декором и с ранней юности увлекался продажей веществ как минимум подозрительных. Я был уверен, что Эстибалис устроилась в полицию, чтобы быть подальше от выходок своего братца, граничивших с законом, хотя подозревал, что он до сих пор имеет слишком большое влияние на сестру.
Он был на пару лет старше Эсти, и я знал его с тех пор, как он ходил с рыжими дредами и рюкзаком, набитым марихуаной. В его подростковой комнате висела увеличенная фотография Потрошителя, что выглядело тем более странно – мы в его возрасте украшали наши стены фотографиями Саманты Фокс в трикини. Наверное, это волнующее чувство – засыпать каждую ночь под свирепой физиономией серийного убийцы и насильника.
Потрошитель был нашим алавским Джеком-потрошителем, неизбежной звездой во всех сборниках психологических портретов преступников, которые попадались мне в руки.
Хуан Диас де Гарайо Руис де Аргандонья, родившийся в 1821 году в Эгиласе, деревеньке на Алавской равнине, убил, изнасиловал и расчленил шесть женщин, четыре из которых – проститутки, и был казнен с помощью гарроты[27] в старой тюрьме Польворин.
По этой, а также по многим другим причинам я недолюбливал Травку, по крайней мере чувствовал себя ответственным за напарницу. Меня обеспокоило, что Эстибалис не проводила выходные в Витории в обществе своего жениха, как утверждала. Почему она меня обманывала? Что с ней случилось?
– Ну и вот, вернувшись с восхождения, он убедил нас заехать в Сугаррамурди, и в конце концов мы оказались в знаменитой Ведьминой пещере – Сонгинен Лесея, – рассказывал Лучо, пока мы спускались по каменной лестнице. – Провели там ночь, и чувак только и болтал о двойных убийствах и языческих ритуалах. Он считает, что преступник вроде как вернулся в другую эпоху, когда люди жили ближе к природе. Вот и устраивает исторические инсталляции. Говорит, не случайно все началось с дольмена Ведьминой Лачуги. Рассказал легенду про ведьму, которая когда-то в нем жила, и до сих пор местные в полнолуние бросают в дольмен маленькие камушки – подношение богине Мари. Но в деревне говорить про это не любят. Когда в 1935 году археологи обнаружили большое количество круглых камней, люди испугались репрессий со стороны церкви за то, что до сих пор сохраняют древние верования.
По мнению Лучо, преступления не случайно возобновились именно в Старом соборе: это не только религиозный символ нашего города – под ним покоятся развалины самого первого поселения на месте нынешней Витории, древней деревни Гастейс. Якобы это предупреждение для всех жителей Витории. Тела окружены символами, которые надо истолковать… Тут он смущенно умолк и отдышался.
– О каких символах он говорил, Унаи?
Лучо был не в курсе того, что первые жертвы были убиты тисовым ядом, а орудием нынешнего убийства явились разъяренные пчелы. Не знал он и того, что фирменным знаком убийцы были три эгускилора, разложенные вокруг трупов. И что в будущем преступления наверняка будут носить те же характерные черты.
– Я не могу рассказать тебе больше, чем пишет газета, ты же знаешь, – только и сказал я, пока мы неспешно шагали по площади Белой Богородицы.
Обычная стратегия Лучо: он выдавал порцию якобы полезной информации, а затем требовал, чтобы я рассказал ему о том, чего не знают остальные журналисты.
– Что такое, Лучо? Твой шеф давит на тебя сильнее обычного?
Директор «Диарио Алавес» был загадочным человеком, практически не участвовавшим в светской жизни. Многие десятилетия он руководил редакцией, оставаясь в тени, и был одержим своей газетой, как утверждали его подчиненные. Суровый человек прежней эпохи.
– Понимаешь, я рассчитываю на повышение. С тех пор как Ларреа вышел на пенсию, место заместителя директора освободилось, и я должен проявить себя с лучшей стороны. Мне нужно это место, и я прошу тебя помочь мне, Кракен. Надеюсь, ты дашь какие-нибудь сведения. Я зубами могу вцепиться в это дело, и если ты мне ничего не расскажешь, возьмусь за независимое расследование, – взволнованно проговорил он.
Мы уже добрались до моего дома, и я умирал от желания поскорее подняться к себе и забыть о работе, бифштексах и тусовках, но Лучо не считал наш разговор законченным, судя по ноге, вставшей между дверным косяком и тяжелой деревянной дверью, украшенной стеклянными вставками и решеткой.
– И что ты собираешься делать? – спросил я Лучо. – Напишешь статью и объявишь правдой все эти языческие бредни Травки?
Я пожал плечами и сделал движение, чтобы войти в подъезд.
– Какого Травки? Ты имеешь в виду брата Эстибалис, Эгускилора?
Я уже собрался было раствориться в сумерках подъезда, но имя полоснуло меня по спине, подобно хлысту.
– Эгускилора? – переспросил я, лихорадочно обдумывая эту мысль, бледный, как призрак.
– Это его прозвище чуть ли не с детства. Двадцать лет назад он носил длинные дреды, не помнишь разве? Из-за рыжего цвета волос он был похож на эгускилор, оранжевый сорняк. Неплохое прозвище, очень наглядное. В нем есть своя прелесть.
– Действительно, живописно, – отозвался я с невозмутимым видом. – Знаешь, Лучо, я очень устал, впереди длинная неделя… Давай в другой раз поговорим, хорошо?
Я пожелал ему доброй ночи и остался один во мраке. Мне стало холодно, несмотря на разгар июля.
К бесчисленным вопросам, разрывавшим мне мозг в этот момент, прибавился еще один, самый неудобный, самый тревожный, который мешал мне больше всего: почему Эстибалис не сказала, что раньше ее брата звали Эгускилор?
Неужели моя напарница что-то от меня скрывает?