Через два дня позвонили со станции переливания крови. Звонила зав экспедицией[41]:
– Георгий Александрович! Мы не смогли подобрать кровь для вашего пациента.
– Не понял вас, – Гарин действительно не понял. – Как такое возможно?
– Мы перебрали кровь от ста доноров аналогичной группы и фенотипа резус-фактора, однако при совмещении эритроцитов доноров и плазмы вашего реципиента происходит агглютинация во всех пробах. У вашего больного в крови антитела ко всем белкам, включая не типируемые известными реактивами.
– Вообще ни одной дозы не нашли?
– Ни одной. От ста доноров, – повторила заведующая.
– Может быть, еще сто проверить?
– Это не трудно, дайте заявку.
– Я посоветуюсь с руководством, перезвоню вам через час.
Гарин доложил Марку, и тот немедленно стал звонить академику Шагалкину, но не дозвонился.
– Ты понимаешь, в какое положение меня ставишь? – выкатил черные глаза Марк. – Он же решит, что мы хотим перехватить его пациента.
– Марк, – Гарин старался говорить спокойно, – сто доноров не подошли.
– Пусть еще сто проверят!
– Ты подпишешь заявку? Пятнадцать тысяч за эту подборку мы уже должны станции, ты готов отдать еще столько же?
Марк выскочил из-за стола, принялся бегать по кабинету, как всегда бегал по ординаторской еще в годы Жориной интернатуры, когда нервничал. Наконец, остановился:
– Ладно. У нас есть еще время?
– Сколько угодно. Может, ты с этим больным поговоришь?
– Нет. Это должен сделать сам академик.
Гарин отлично понималМарка. Вопрос репутации и чести накладывался на необходимость обычной медицинской помощи.
Через два часа Бардин сам пришел к Гарину в ординаторскую, поздоровался с Ворчуном. Как в период, когда работали вместе все трое, сели думать.
– Академик не хочет отказываться от АКШ, – мрачно сказал Марк.– О стентировании я даже спрашивать не стал. Шесть стентов сразу наши еще не ставили. Максимум три. В НЦХ свои проблемы. Если Шагалкин привезет его обратно, это сильно ударит по его репутации. Он не объяснил, но я понял, чего он крутит. Надо что-то придумать. Академик предложил заготовить собственную кровь больного.
– С нестабильной стенокардией?! – воскликнул Ворчун. – Мы ему раскачаем свертывание и получим тромбоз в зоне критических стенозов, или два месяца придется держать на антикоагулянтах, а операция открытая – и он зальет всё поле, как только Шагалкин распашет грудину! А селсевер[42] с перфузором перемолотят кровь. Овчинка выделки не стоит. Марк, нет лучшего решения, чем ангиопластика! Ну, пусть поставят только три стента, там, где наверняка будет кердык…
– Риск потерять больного не стоит никаких денег, – произнес Гарин.
Марк взвился:
– Это ты мне говоришь?!
– Это я и академику скажу.
– А я ему не могу этого сказать. Он нам больше ни одного пациента не даст!
– Ты всё это ставишь против жизни человека?
– Не дави мне на мозоль!
– Марк, ты же нас учил, вспомни себя в БИТе, – и не подумал Гарин ослабить «давление на мозоль».
– Тогда всё было иначе, мы работали в бесплатной медицине, – попытался оправдаться Марк.
– А сейчас готовы за деньги и репутацию академика человека убить?
– Дурак.
– Представь ситуацию в США, а вместо Шагалкина – Майкл Дебейки. Он тоже стал бы настаивать на АКШ только ради денег?
– Нет, – согласился Марк, —там репутация дороже денег.
– А у нас в порядке вещей обратное?
Марк молча засопел. Его разрывали противоречия. Наконец, потребовал:
– Объясните мне, как такое может быть, что кровь от ста доноров не подошла?!
Гарин синхронно с Ворчуном пожали плечами.
– Пусть проверят еще сто, – решительно сказал Марк, поднимаясь.
– Подпиши, – подсунул ему Гарин заявку для станции.
Марк размашисто подмахнул бланк.
– Станция просит взять у него еще пробирку крови, я буду вызывать его на завтра, – сообщил Гарин. —Может быть, сам с ним поговоришь? Бланка попроси. Все-таки они с академиком на одном уровне, не то что мы.
– Значит, так, – принял решение Марк, —узнавайте насчет еще ста проб, вызывайте больного, объясните ему ситуацию. Как вы это сделаете, не знаю, придумайте что-нибудь. А я объясню Бланку и попрошу его поговорить с академиком… Идиотская ситуация. Я представить себе не мог, что такое возможно.
Марк ушел, а Гарин позвонил Васильеву в НИИ переливания крови. Описал проблему. Главный вопрос: как могло получиться, что реципиент не принимает вообще никакой донорской эритроцитной массы?
Васильев выслушал, несколько секунд помолчал и объяснил:
– Такое случается, если больной однажды получил много крови от разных доноров. От большого числа доноров. Человек десять, пятнадцать. Больше ничего припомнить не могу. Покопайтесь в его анамнезе. Как его зовут?
– Ратушевский Станислав Иванович, пятидесятого года рождения. Он сегодня придет снова, кровь сдать, и мы «покопаемся», – пообещал Гарин.
Пациент Ратушевский выслушал Гарина спокойно. Не удивлялся и не возмущался. А на вопрос, переливали ли ему раньше кровь, ответил:
– В шестьдесят четвертом мы ехали на машине в Крым и перевернулись в Запорожской области. Я здорово переломался. Почти месяц был без сознания, сперва лечили в Мелитополе, потом перевезли в Краснодар, там еще три недели. Было несколько операций. Может быть, тогда и переливали кровь, я не знаю.
Гарин задумался. Куда писать? И надо ли?.. Нет, надо. Нужно Шабалкину аргументированно доказать, что это не выдумка. Что ни у кого в ЭСХИЛЛе нет желания отобрать у академика пациента.
Он не надеялся, что среди еще одной сотни доноров найдется подходящая кровь. Просто выполнил распоряжение Марка.
А для себя решил, что если опять будет отказ, он официально напишет заключение о необходимости заменить АКШ более безопасной ангиопластикой. Невозможность использования донорской крови при заведомо кровавой операции – объективная причина.
Марк должен понять и согласиться. Пройдут первые эмоции, стихнет негодование – и должен включиться здравый смысл, рассуждения и осознание.
Письма Гарин написал. Официальные запросы в Мелитопольский горздрав и в Краснодар, а Марк посоветовал написать еще и в Ростов-на-Дону. С шестидесятых архивы могли перевозить несколько раз.
В понедельник следующей недели Шагалкин прибыл сам. Он был недоволен, но претензий не высказывал.
Гарин положил перед ним два заключения со станции переливания крови, рассказал об аварии и вероятных гемотрансфузиях в шестьдесят четвертом. Он ждал, что Марк первым заговорит об ангиопластике, но тот молчал. Академик должен был сам принять решение.
Шагалкин произнес:
– Возьмите кровь у него. Его-то кровь подойдет, проблем не будет?
Гарин пожал плечами:
– Проблема в том, что разом два литра не взять, это ступенчатая схема. Я консультировался в НИИ переливания —заготовка аутокрови займет пару месяцев, и мы обязательно вызовем раздражение свертывающей системы крови. Могут быть проблемы во время операции. Хранить его кровь дольше пятнадцати дней мы не сможем, нежелательно. А я не уверен, что за две недели свертывание у него стабилизируется. Марк посчитает, во сколько обойдется такая подготовка к операции. Это десять-двенадцать процедур плазмафереза, с возвратом и заменой каждой новой порции той, что брали ранее. Время последней заготовки крови займет не меньше восьми часов. Если вам важно мое мнение, я считаю этот риск неоправданным и слишком дорогим. Будете настаивать— я всё сделаю. Но моя задача вас предупредить о всех вероятных последствиях. Каждая процедура, начиная с третьей, должна проходить в условиях дневного стационара с исследованием крови на свертывание утром следующего дня. Иначе мы рискуем потерять больного до операции.
Академик Шагалкин, Бардин и Бланк выслушали Гарина.
Академик воспринял его речь вполне спокойно, он не давил статусом, но боролся за своего пациента и возможность провести АКШ до конца.
Марк понял, о чем говорил Жора,и был согласен с каждым его словом.
Бланк же хотел сохранить добрые отношения с Шагалкиным и поддерживал все его инициативы, а кроме того, в нем еще сильно было недоверие к Гарину как к специалисту, еще вчеране врачу, а маркетологу: «Недостаточно клинического опыта. Как он может так уверенно что-то советовать академику? Тоже мне,заведующий отделением! Вчерашний интерн».
Гарин помнил совет деда: «Никогда не говори начальству то, что ему будет приятно услышать, а только то, что должен. Научись говорить нет, если нельзя сказать да».
Снова вызвали Ратушевского. Шагалкин сам ему объяснил проблему, описал способ заготовки, положил на стол график процедур, расписанный Гариным.
Всё это стоило немалых денег, но пациент заручился поддержкой руководства предприятия, которое оплачивало лечение.
Марк объяснил Ратушевскому, что тому дадут письмо на работу, откроют больничный лист на весь срок лечения.
Работа началась. Чем дальше они продвигались, тем больше пакетов эритроцитной массы с подписью «Ратушевский С. И. АII R+» и датой заготовки укладывалось в корзинке холодильника.
После процедур Ратушевский уходил в палату в отделении «интервенциональной радиологии»и там наблюдал, как проходят пациенты на ангиопластику. Невольно был свидетелем разговоров врачей-кардиологов с такими же, как он, пациентами.
И когда уже сдал предпоследнюю порцию крови, решился на ангиопластику. Договорился с заведующим отделением Зауром Качаравой, и когда тот на утренней конференции доложил, что они берут Ратушевского на стентирование, Марк уже не мог вмешаться и запретить.
Это было решение самого больного.
Бардин примчался в палату и потребовал от того немедленно,прямо сейчас, до операции позвонить академику и предупредить, что его пациент принял решение самостоятельно, что никто его не отговаривал от АКШ.
И всё равно академик Шагалкин обиделся и больше в центр ЭСХИЛЛ не приезжал.
Об одном жалел Гарин: что зазря они заготовили больше полутора литров эритроцитной массы. Девать ее было некуда.
Из Краснодара пришло большое письмо с копией историй болезней Ратушевского С. И., где значилсядиагноз: «множественная травма, включая повреждение внутренних органов».
Все протоколы переливания «цельной консервированной крови», а также три протокола «прямого переливания крови» во время операции в сумме показали, что Ратушевский в четырнадцать лет получил кровь от двадцати одного донора!
– Неудивительно, что иммунная система обиделась, – резюмировал Ворчун.– Я ж говорил, Бог всё видит, а ты сомневался!
– Кстати, наши «интервенты» все-таки ему вернули пять доз из семи, – радуясь,сообщил Гарин.
– Зачем?
– А ты как думаешь? Мы гепарином [43] разбередили, замедлили свертывание. Во время операции Ратушевский из бедренной артерии поверх доставляющего устройства потерял около литра крови. Всё ушло в салфетки. А мы тут как тут – вот для него кровца!
[41] Отдел, в котором хранятся готовые к выдаче компоненты крови.
[42] «СеллСейвер» (CellSaver) – аппарат для восстановления крови, обычно теряемой во время хирургической операции, в целях обратного переливания ее пациенту (реинфузии).
[43] Природный антикоагулянт, регулятор свертывания крови, вырабатываемый печенью (лат.haepar)—отчего и получил название «гепарин».