Георгий Владимов: бремя рыцарства - читать онлайн

Глава вторая Война

Утром 22 июня 1941 года Жора Волосевич с матерью направлялись в нелюбимый пионерский лагерь, находившийся в селе Ракитное на реке Мжа. В то лето, к большому удовольствию мальчика, отправка в лагерь затянулась из-за плохой погоды. Но с 18 июня начались теплые дни, и в воскресенье мать с сыном сели в переполненный пригородный поезд. В 12:15 по громкоговорителю в вагоне выступил нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов, объявивший о нападении Германии на Советский Союз. Какой-то мужчина громко сказал непонятную для ребенка фразу: «Вот тебе и “муссируют”… Вечно врут!» – и зло выругался. На него сердито шикнула жена, и все сразу заговорили вполголоса. Позднее Владимов осознал, что это была ссылка на заявление ТАСС: «Еще до приезда английского посла в СССР г-на Криппса[11] в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о “близости войны между СССР и Германией”…

Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем асширении и развязывании войны (из заявления ТАСС // Известия. 1941. 14 июня)».

После правительственных заверений известие о нападении было огромным шоком.

Услышав о начале войны, Жора возбужденно объявил на весь вагон: «Вот сейчас мы немцам набьем морду!» Мать, прижав мальчика к себе, сказала ему на ухо: «Тихо, сыночек, тихо, война!»

Через три дня Мария Оскаровна забрала сына из лагеря домой. Бомбежки Харькова начались почти сразу, даже дети дежурили на крышах, сбрасывая зажигалки клещами. На площади Дзержинского лежал сбитый немецкий самолет. Все тащили детали, и Жора, отправившись на него посмотреть, тоже вынес колесико «из какого-то необыкновенного металла», поразившее его легкостью. На улице возле домов копали рвы, накрывавшиеся бревнами, поверх которых насыпали землю, чтобы прятаться во время бомбежек. Окна заклеивали газетой крест-накрест от взрывных волн. В бомбоубежище спускались в противогазах, матери удалось достать для сына детский. «Первые дни война казалась мне интересной, взбудоражила всех, изменила всю жизнь. Но начались бомбежки, и лежали в крови убитые люди на улицах, скорая увозила раненых, появились беженцы, и сделалось страшно».

3 июля 1941 года, стоя с матерью среди курсантов и офицеров училища, мальчик услышал из громкоговорителя запоздавшие слова Сталина: «Братья и сестры!» Тогда они показались ему «пронзительными», вероятно, потому, что он проникся настроением толпы, внимавшей каждому слову вождя. Но много лет спустя он писал А.И. Солженицыну:

Хотя офицеров не отпускали, мать получила разрешение отвезти сына в эвакуацию. С ними в поезде для семей военных ехали бабушка Доня и младшая сестра матери Ида с маленькой дочкой Ниночкой. Дед умер незадолго до начала войны. 16 сентября Жора навсегда простился с отцом, в последний раз крепко прижавшим его к себе на перроне вокзала, и за месяц до оккупации Харькова выехал в Киргизию.

Поезд медленно двигался через Украину, Россию и Среднюю Азию, простаивая часами, чтобы пропустить военные эшелоны и товарные составы. Железную дорогу бомбили, трудно было доставать еду и воду, но с избытком хватало впечатлений.

Глядя из окна, мальчик увидел на одной из станций очень молодую черноволосую женщину с ярко-голубыми глазами, почти без вещей, с грудным ребенком на руках. Рядом стояли растерянные родители и старшая сестра, тоже с младенцем. Голубоглазая женщина вынула из полотенца и дала добродушному проводнику-татарину плату за проезд – набор серебряных ножей, вилок и ложек. Он покивал, взял столовое серебро и посадил всех в вагон. Еврейская семья бежала от немцев. Молодая женщина была в прострации и приходила в себя, только когда начинал плакать ребенок. Чудом попав в один из последних уходящих к центру страны поездов, она потеряла все, кроме паспорта и серебра, свадебного приданого, которым расплатилась с проводником. Муж был в армии, и она не знала, жив ли он и где находится. Каждый раз, когда она хотела говорить, из нее вырывались рыдания, которые она с трудом подавляла. Крошечная, почти не плакавшая девочка ее старшей сестры умерла через несколько дней. Проводник-татарин принес наволочку, в которую, как в саван, завернул мертвого ребенка. И приняв от него в руки маленький белый сверток, мать девочки вдруг «страшно, по-звериному завыла. И как ток горя пронесся по вагону от ее воя». Заголосили женщины, прижимавшие к себе громко плачущих детей, плакали, не прячась, старые мужчины, плакал проводник-татарин, гладивший безутешную мать по плечу и бессмысленно повторявший: «Нитцево, нитцево, ты эта… эта…» Это бормотание и общий плач впервые пронзили мальчика острым чувством происходящей катастрофы и чужого страдания: «Я вдруг почувствовал соленый вкус на губах и понял, что тоже плачу. И что-то сдвинулось во мне, как будто заработала турбина[13]. С этого воя проснулось мое писательское сознание. Я стал подсознательно все запоминать и все детали откладывать в памяти».

Отец семьи на следующий день тяжело заболел. Его жена с ним и старшей дочерью с мертвым ребенком на руках сошли на ближайшей большой остановке. Голубоглазая женщина осталась одна. Проводник-татарин отечески опекал ее, приносил сладкий чай, воду на остановках, сам готовил ей еду и отводил в свое купе, чтобы она могла покормить ребенка. Простирнув пеленки из разрезанной им простыни, она отжимала их, просила Марию Оскаровну подержать мальчика и выходила. Она сушила пеленки теплом своего тела, разложив их на животе. Когда она возвращалась, на ее платье было мокрое пятно: «Так и осталась в моей памяти. Мадонна войны – заплаканное юное лицо и мокрое пятно на животе».

Это путешествие оставило огромный след в мироощущении мальчика, часами смотревшего в окно с верхней полки плацкартного вагона. Впервые к десятилетнему Жоре Волосевичу пришло осознание огромных пространств, многоликой красоты природы и драматичности человеческих судеб: «Это было настоящее познание страны и жизни».

Поезд довез семью до Джамбула, откуда на стареньком автобусе они добрались до Фрунзе, а потом на попутных машинах и лошадях к конечному пункту долгого пути – киргизскому селу Чалдовар. В нем жило много лишенных имущества и высланных украинских кулаков. Вырванные из родных мест, вышвырнутые посреди киргизской степи, они были брошены умирать или выживать в чужом азиатском краю.

Некоторые во время коллективизации сами бежали из родных мест в Среднюю Азию в надежде уцелеть и сохранить хоть какое-то имущество.

На новом месте умелые и трудолюбивые мужики обжились и со временем построили беленькие украинские хатки. Молодые мужчины ушли на фронт, но ловкие украинские дивчины прекрасно справлялись с полевыми работами. В семьях не стихал конфликт поколений. «Старики неисправимы!» – с отчаянием говорили девушки-комсомолки об упорстве старшего поколения, не желавшего понимать преимущества коллективизации и советской власти. Матери глубоко вздыхали, отцы угрюмо усмехались молодому энтузиазму неразумного потомства.

Жоре и его семье, бабушке Доне, тете Иде и Ниночке, была выделена комнатка в одной из украинских хаток. На единственной постели спали бабушка с девочкой. Мальчик и тетя Ида устраивались на ночь на узлах. Стола в комнате не было, ели на чемодане. Хозяева жалели детей, делясь иногда густым борщом, вяленым мясом и варениками.

Кроме киргизов и украинцев, в селе жили высланные чеченцы, державшиеся особняком. В письме дочери Марине Владимов вспоминал, как в 1941-м, вскоре после приезда, десятилетним мальчишкой «сверзился в арык и готов был предстать пред Божьим престолом – будучи омытым, но не причастившимся, – и мальчик-чеченец из ссыльных, старше меня года на два, кинулся в поток и вытащил» (04.10.1995, FSO).

Рабочих в колхозе не хватало, и школьники помогали после занятий. Рослый и сильный Жора, научившись управлять волами, стал возчиком, небольно нахлестывал волов вожжами и громко, с удовольствием цокал и покрикивал. Совхоз выращивал сахарную свеклу и поставлял ее в районный центр на сахарный завод. Обратно из города везли свекольный жом на корм скоту. Мальчику платили копейки за набегавшие трудодни и иногда давали продукты: «Я гордился и чувствовал себя кормильцем, хотя жили мы голодно».

Впечатления жизни и работы в колхозе навсегда остались в памяти, уже в детстве зародив в нем сомнения в эффективности колхозной системы, что в будущем было замечено органами госбезопасности.

Оставив сына с родными в Чалдоваре, Мария Оскаровна уехала к новому местонахождению училища в Саратов. Во время войны преподавание русского языка и литературы в военных училищах было отменено, поэтому на новом месте мать работала заведующей библиотекой. В 1942 году, получив ведомственную комнатку, Мария Оскаровна выхлопотала разрешение съездить за сыном и привезти его из Киргизии. Он был счастлив возвращению к жизни с ней в военном городке.

Неподалеку от училища была городская тюрьма, а через дорогу – кладбище, где хоронили узников. Никто не сомневался в том, что они были уголовниками. Наклонив кузовок набок, солдаты сваливали голые мертвые тела в неглубокую яму, забрасывая сверху комьями земли. Истощенность трупов поражала даже в голодное военное время. Мать, не выдержав, подошла однажды к солдатам, почтительно откозырявшим при виде ее капитанских погон. «Как же вы их швыряете… даже могилу не выкапываете?» – с упреком сказала она. «Так ведь нам лишь бы землей присыпать, товарищ капитан. Начальство не заругает, а мертвые не придерутся, им-то что…» – лениво ответил один из конвойных[14]. Позднее Владимов узнал, что зимой 1943 года в той саратовской тюрьме умер от голода основоположник советской генетики академик Николай Иванович Вавилов[15]. Уже взрослым Владимов не раз думал о том, что они с матерью, возможно, были единственными свидетелями страшных похорон великого ученого.

Во время летних лагерей весь состав училища жил в палатках вблизи аэродрома, откуда взлетали бомбардировщики, направлявшиеся к Сталинграду. Немецкая авиация регулярно бомбила аэродром. Осколки сыпались на лагерь, пробивая брезент палаток. Когда начиналась атака, сын с матерью, взявшись за руки, ложились на пол под кровать, и мать старалась прикрыть его своим телом. Уже взрослым Владимов рассказал Марии Оскаровне, что он молился, чтобы его убило, если она погибнет. Мать вдруг заплакала. Коммунистка и убежденная атеистка, она тоже молилась памятными с детства словами еврейской молитвы – чтобы выжил сын[16]. «Очень страшно было… Но Бог спас».

В январе 1943 года Жора Волосевич решил, что «…пришла пора защищать Отечество – во мне проснулся Петя Ростов». Сговорились с другом вместе убежать на фронт. Тайно сушили хлеб и копили сахар, возбужденно обсуждая маршрут. Благоразумный друг в последний момент испугался. Но Жора не отступил и, прихватив мешочек с сухарями и несколькими вареными картофелинами, направился «прямо к Сталинграду». «Компаса у меня не было, но к Сталинграду летели тяжело нагруженные бомбардировщики, а при полете назад звук был другой – они летели пустыми». С наступлением темноты полеты прекратились, замела поземка, и мальчик заблудился. Замерзнув и устав от колючего ветра и долгого пути, он собирался забраться в снег, что окончилось бы трагически. Но тут раздался шум шедшей мимо поля танковой колонны. Вылетев на дорогу, продрогший беглец попросился в танк. Танкисты, понимая, что ребенок погибнет, взяли его внутрь, по рации сообщив о происшествии командиру. Пока, воображая себя «сыном полка», отогревшейся вояка перекусывал и пел экипажу военные песни, подкатил на «виллисе» командир. Забрав смельчака, он повез его назад в Саратов. «Мать вся дрожала, переволновалась», – вспоминал Владимов. «Вы воспитали героя, но воевать он пока еще маленький», – в утешение сказал командир Марии Оскаровне и уехал, почтительно откозыряв. И Жора опять начал ходить в школу, где учителя, посматривавшие на него с любопытством, уделяли ему больше внимания. Мать старалась проводить с ним побольше времени, они читали вместе и разговаривали о литературе: «Я эти часы с ней очень любил. Она и сама писала стихи и остро чувствовала каждое слово. Стихи Пушкина были частью ее речи, и это я перенял».

Самой тяжелой военной потерей была для Владимова гибель отца. Николай Степанович Волосевич с семьей не успел эвакуироваться, так как был сразу мобилизован на строительство оборонительных сооружений под Харьковом. Но немецкие войска наступали с такой быстротой, что оставленные в городе люди построить толком ничего не успели и уехать им не удалось. Белла Зиновьевна, кроме того, очень боялась, что в переполненных поездах ребенок может заболеть. Волосевичи решили, что, беспартийные школьные учителя, они не будут представлять для немцев особого интереса и дождутся скорого освобождения Харькова советскими войсками. Одним из последствий пакта Молотова – Риббентропа было отсутствие у населения информации о действиях и идеологии фашистов, в частности о расовом вопросе, что привело к гибели многих людей.

«Если бы в советских газетах говорилось, что, когда гитлеровские войска занимают города, они истребляют евреев, то, вероятно, это бы подвигло большинство евреев на эвакуацию. Но в советских газетах сообщалось, что вот в Минске расстреляно 12 тысяч мирных советских граждан, но ни слова, что они евреи. Конечно, в написанное никто не верил: ну почему немцы должны расстрелять 12 тысяч мирных советских граждан? Так что часть вины за гибель евреев на оккупированных территориях лежит и на советском правительстве, оно могло воспользоваться если не прессой, то другими какими-то способами, чтобы информировать еврейское население о том, что его ожидает в случае прихода немцев. Этого не было сделано»[17].

Оккупировав Харьков 24 октября 1941-го, немецкие власти провели перепись населения, занося евреев в особые списки. В декабре все евреи города были «приглашены» явиться на Харьковский тракторный завод: «Для защиты от украинского населения», – как гласил указ. Часть населения в самом деле проявляла такой антисемитский пыл, что приглашение даже не казалось особенно подозрительным. Белла Идлин пошла, оставив маленькую дочь на попечение мужа.

Я воспроизвожу дословный рассказ Георгия Николаевича, услышанный им от бабушки, матери Николая Степановича, и сестры отца Веры. По сохранившимся документам известно, что расстрелы проводились ежедневно партиями по нескольку сот человек. К концу февраля все обитатели харьковского гетто были уничтожены. Вместе с евреями были расстреляны пленные красноармейцы и пациенты из домов скорби. Точное число убитых неизвестно, по официальным данным, 16–20 тысяч человек. Дробицкий Яр был одним из самых массовых мест Холокоста в Украине.

Вскоре после этой трагедии, зимой 1942 года, Николая Степановича угнали на принудительные работы в Германию. Его письма оттуда родителям аккуратно доставлялись[18]. Николай Степанович работал токарем на военном заводе по четырнадцать часов в день. Режим был строгим, кормили плохо, везде водили под охраной солдат и собак: «Собаки всегда играли большую роль в моей жизни». Последнее письмо от отца, датированное 1943 годом, пришло из концлагеря, находившегося поблизости польского города Пила (Piła), называвшегося тогда по-немецки Шнайдемюль (Schneidemühl). Георгий Николаевич думал, что Николай Степанович погиб при авиационном налете в июле 1943 года. Лагерь был полностью разбомблен в 1944-м, так что никакой документации не осталось. По предположениям Владимова, бомбила советская авиация: «Англичане и американцы такие лагеря не бомбили, опасаясь, что там содержатся их пленные летчики». Владимов с помощью Константина Симонова пытался узнать о судьбе отца несколько раз, но поиски были безрезультатны. Позднее от имени матери был послан еще один запрос, и сохранился полученный Марией Оскаровной ответ Международного союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца: «Нами был произведен розыск Вашего мужа Волосевича Николая Степановича за пределами Советского Союза, но установить его местонахождение или судьбу, к сожалению, не удалось» (29.11.1962, FSO).

После гибели матери и депортации отца маленькая Алена оказалась у родителей Николая Степановича. Но ее дедушка боялся, что в доме жила внучка полуеврейка, и настоял, чтобы ребенка отдали в немецкий детский дом. Волосевичи сказали немецким властям, что у черноволосой Алены грузинские корни. Алена там очень болела, перестала есть и разговаривать. Мать Николая Степановича, несмотря на скандалы и сопротивление мужа, после нескольких месяцев забрала больную, совершенно травмированную девочку из детдома.

В 1944 году в освобожденный Харьков приехала артистическая бригада, в состав которой входила пианистка Елизавета Эммануиловна Лойтер, подруга Анны Зиновьевны Идлин, старшей сестры Беллы. По просьбе Анны Зиновьевны она с большим трудом отыскала Алену у стариков Волосевичей. Елизавету Эммануиловну поразила нищета дома. На полу в разорванной рубашечке сидела прозрачно-худенькая девочка с огромными темными глазами. Дома вначале была только бабушка, сразу согласившаяся отдать ребенка родственникам в Москву, чтобы спасти от голода. Физически истощенная, с полной вшей головкой, Алена была в очень плохом состоянии. Е.Э. Лойтер привезла ее в Москву в своей пижаме, осторожно давая в дороге по ложке меда в день[19]. Анна Зиновьевна Идлин и ее муж, друг Николая Степановича писатель Дмитрий Миронович Стонов, у которых был сын Леонид, официально удочерили Алену после войны, и она стала Еленой Дмитриевной Стоновой. В семье Стоновых ее очень любили, она обожала родителей и была очень близка с Леонидом.

Во время своей работы в «Новом мире» Владимов встречал Д.М. Стонова и относился к нему с огромной теплотой и симпатией. Но об Алене они никогда не заговаривали. Владимов был уверен, что Елена Дмитриевна ничего не знала об их родстве и считала Стоновых своими настоящими родителями:

По свидетельству Леонида Дмитриевича Стонова, когда Владимов стал широко известен, Елене Дмитриевне рассказали, что писатель и диссидент – ее единокровный брат. Однако она решила, что «знаменитый и богатый», как ей казалось, Владимов может не поверить, что раньше она была в полном неведении о своем происхождении, и неверно истолковать ее попытку установить поздний родственный контакт с известным писателем. И категорически отказалась от знакомства[20]. В 1988 году Елена Дмитриевна, химик по профессии, с семьей эмигрировала в Израиль, где умерла от лейкемии в 1995-м.

Среди архивных фотографий Владимова есть снимок Елены Стоновой-Кричевской с Леонидом, Наталией и Александром Стоновыми, сделанный в США. В 1996 году в Бостоне Александр Стонов передал Георгию Николаевичу эту фотографию. На вопрос, знает ли Владимов, кто женщина на фотографии, Владимов ответил: «Это моя сестра Лена». Тогда же он узнал от Александра о ее смерти. Эта фотография хранится в архиве среди его бумаг. На обороте написано владимовской рукой: «Елена Стонова-Кричевская. Моя единокровная сестра» (FSO). Лев Наумович Кричевский рассказал мне, что после смерти Елены Дмитриевны среди ее бумаг обнаружилась папка с надписью «Владимов», в которой она хранила публикации и статьи о своем знаменитом, но незнакомом брате.

Такова бесконечно печальная история не-встречи двух родных людей, чьи судьбы были навсегда разорваны трагедией войны.