ЛИЦЕЙ
Лицей, он государству нужен был.
В те дни мужей великих не хватало.
Царь поддержал, открыл, благословил.
И многие дворяне пожелали
Подросших сыновей определить
К царю поближе, веря в перспективы,
Чтоб славу прошлую восстановить
И в будущем потомков осчастливить.
И вот уже везут со всех сторон
Всех недорослей, тёмных, робких к свету.
Один лицей на всю страну, но он
Соперничать мог с университетом.
Серьёзным, без каких-либо прикрас
И очень строгим был лицей задуман.
Подобран педагогов высший класс
Из самых мудрых и из самых умных.
И среди них Куницын первым был,
Свободы зёрна сеющий незримо.
Всем сердцем Александр полюбил
Его – за правду, дух неукротимый.
Итак, свершилось – принят был в лицей
Сын дворянина, Александр Пушкин.
Не сразу он нашёл себе друзей.
Но первым другом для него стал Пущин.
Легко и быстро вдруг они сошлись
И, к остальным приглядываясь долго,
Друг другу в вечной дружбе поклялись.
По вечерам беседовали много.
Мир познавая, жизни бытие,
Осмысливали медленно, но верно.
Однообразным было житие
Всех лицеистов, вовсе не примерных,
Какими видеть их хотел бы царь.
И всё ж они охотно все учились,
Почувствовав в себе особый дар,
Дар осмысления, как божью милость.
И Александр весь был увлечён
Учением и к тайнам жизни рвался.
Историей, литературой он,
Поэзией всё больше увлекался.
Учеником способным, первым был
Средь лицеистов Горчаков, легко он
Прочитанное в памяти хранил
И лекции профессоров всех помнил.
За что они, конечно же, не зря
К нему все очень были благосклонны.
Хотя не все, с него пример беря,
Учились пылко, ревностно, достойно.
Проказники Данзас и Броглио
Учению не отдавались шибко.
И Александр юный, мог ли он
Ответить педагогу без ошибки,
Когда отдавшись собственным мечтам
Или стихам, грызя упорно перья,
Преподавателей не слышал сам
И, может быть, их лекциям не верил.
Не все из них суть правды им несли.
Разборчивы, смышлёны лицеисты —
В сознание своё перенесли
Лишь истинные золотые мысли.
В лицее многие стихи писали.
Так, Ильичёвский, Дельвиг, Кюхельбекер
Себя почти поэтами считали,
Читая вслух свои стихи нередко.
Но Александр… Он не торопился
Вслух оглашать стихи, ещё не веря
В то, что давно он с Музой подружился.
Друзей своих стеснялся он, наверно.
Он не желал, чтобы они смеялись
Над строками его стихов несчастных.
Но мысли Александра всё же рвались
К поэзии, волшебной и прекрасной.
И торопясь, как прежде, к совершенству,
Оттачивая слоги и слова,
Он находил в поэзии блаженство.
От слов и рифм светлела голова.
И вновь его манил неосторожно
Мир новых, тайных мыслей, ярких дум.
Отдавшись одиночеству, возможно,
Он приучал к поэзии свой ум.
Но был лицей не очень светлый храм.
И послушание считая главным,
Подслушивали, наблюдали там
За всеми надзиратели упрямо.
Пилецкий – главный надзиратель, он
Знал всех питомцев, все их разговоры,
Подкрадываясь тихо, как шпион,
До келий их и даже до уборных.
Запоминал любое слово, знал,
Кто дружит с кем, о чём ведут беседы.
Свободно думать, мыслить он мешал,
Про все события лицея ведал.
Быть в курсе дел всех он спешил не зря,
Своей повадкой хитрой всех тревожа.
Его боялись и профессора,
И, может быть, и сам директор тоже.
Он запрещал писать стихи, читать
Иные книги, «пагубные», «злые»,
Которые могли воспламенять
Огнём свободы души молодые.
Стеснял он юности порыв, спеша
Закрыть дорогу к истине великой,
Над молодыми подлый суд верша
И не давая всем им права вникнуть
В суть справедливости между людьми,
Что издревле была для всех священной,
И ею жил давно иной весь мир.
И лишь России не было прощенья
За рабство крепостное, голод, гнёт
Крестьян и даже и других сословий.
Как жил в те годы всей страны народ,
У педагогов в лекциях – ни слова.
За что Сперанский, деятель страны,
Подвергнут был немилости суровой,
О том, что мир в преддверии войны,
Хотя к вой не Россия не готова,
О жизни, о политике… всегда
Вслух говорить, как прежде, опасались.
Когда ж нависла над страной беда,
Грозя вой ной, с иллюзией расстались.
Лицея жизнь была тиха, скромна,
С утра занятия, затем прогулка
По саду царскому у Царского села.
Здесь, у дворцов, сердца их бились гулко:
Вдруг встретится великий государь.
Но их встречало тихое безмолвье.
Был занят важными делами царь,
Дай бог ему и силы, и здоровья.
После прогулки был обед, затем,
Чуть отдохнув, вновь в классе занимались.
В разнообразии уроков, тем
Они постичь мир прошлого старались,
Иных народов жизнь, их быт и строй,
Царей, философов и полководцев.
Прельщала их история игрой
Теней веков, чьё время не вернётся.
Но более прельщала всех она,
Поэзия – полёт душевной страсти,
Что на земле в любые времена
Дарила людям истинное счастье.
И боль, и гнев, и радости восторг,
И море чувств она в себе таила.
И Александр устоять не смог
Перед её волшебной, чудной силой.
Он, с детских лет к ней приобщаясь, жил,
Наполненный задумчивостью, словно,
Невидимый для всех, куда-то плыл,
Ещё не ощущая силы слова.
Овеянный легендами времён
И отданный фантазии вселенной,
Казался тихим, незаметным он
И всё же просыпался постепенно.
Иная жизнь в его душе жила,
Она незримо набирала силы
И как-то незаметно расцвела
И в нём талант великий разбудила.
Из тишины, небытия, из тьмы
Как бы воскрес он, озарённый светом,
Чтоб изменить жестокий этот мир
И оживить сердца людей планеты.
Излишне строгим, злым, коварным был
Иезуит, монах Мартин Пилецкий,
Он Александра просто невзлюбил
За тон речей его, довольно резких,
За независимость и гордый вид,
За думы тайные, его небрежность.
За то, что он в душе своей хранил
Необъяснимую для всех надежду.
Его упрямство, затаённый гнев
Терзали сердце чёрного монаха:
Как смеет отрок, словно юный лев,
Не принимать целительного страха,
Отвергнув наставления его,
Не чувствуя предупреждений грозных,
Когда весь мир во власти злых тревог…
Всё это было просто несерьёзно.
Но Александр не воспринимал
Монаха злого вредное влиянье.
Он в светлый мир поэзии вступал
И шёл вперёд тропою созиданья.
И вот пришёл он, этот час, когда
Иезуит был сброшен дружной силой.
Всех лицеистов общая беда
Не зря, наверно, вдруг объединила.
Припомнив все обиды, горечь зла,
Всё то, что от монаха испытали,
Они решили: дальше так нельзя,
И гордое решение приняли —
Или Пилецкий, или же они
Уйдут из царского лицея дружно…
Монах, увидев в их глазах огни,
Вдруг понял, что ему исчезнуть нужно.
«Вы оставайтесь», – кротко молвил он
И молчаливо, скромно удалился.
Так был их враг повержен, побеждён.
И Александр торжеством налился.
Та первая победа для него
Триумфом справедливости блистала,
Переполняла радостью его,
К добру и к правде светлой приближала.
Домой он письма не любил писать
И вспоминал о близких редко очень.
Как там живут его отец и мать,
Брат и сестра, и думать он не хочет.
Арину, няню, вспоминал порой,
Чьих сказок дух не мог в нём не остаться —
Спешил, как прежде, сказочный герой
За тридевять земель в иное царство.
Но по-иному он воспринимал
Суть сказок всех, былин, легенд, сказаний.
Не через них ли душу открывал
Его народ, живя в плену страданий,
Почти не веря в светлые мечты,
Не представляя истинной свободы.
Он никогда не мог себя простить
За то, что не сумел помочь народу.
Вот почему всю страсть своей души
Он посвятил борьбе за справедливость
И с юных лет к прекрасному спешил,
Мечтая видеть свой народ счастливым.
А жизнь лицея прежней чередой
Текла, но мир внезапно изменился,
Повеяло вдруг в воздухе вой ной —
Наполеон к России торопился.
Не мог не знать об этом царь. Уже
Вой ска России были наготове,
Чтобы на самом первом рубеже
Сломить врага, смешав с землёй и кровью.
Не кланялся врагам российский флаг
И так же гордо будет реять завтра.
Двадцать второго дня июня враг
Широкий Неман перешёл внезапно.
И сразу им Смоленск захвачен был,
Как ключ к Москве. Торжествовал враг явно.
Наполеон, волнуясь, торопил
Свои войска к сраженьям самым главным.
Но русские не принимали бой
И пятились назад по древним трактам.
И, недовольный, видимо, собой,
Барклай де Толли попросил отставки.
Царём Кутузов призван был, ведь он,
Как ученик Суворова, был видным
И мудрым полководцем тех времён
И многие сражения предвидел.
И вот, назначенный на высший пост,
Встав во главе всех войск российских, смело
Провозгласил он за победу тост
И энергично принялся за дело.
Смотр войск всех строго произвёл, потом
К солдатам обратился с пылкой речью:
«К нам враг пришедший будет побеждён,
И мы должны пойти к нему навстречу.
Солдаты! Братцы! Мы должны принять
Наполеона вызов и сразиться!»
В ответ услышав громкое: «Ура!» —
Великий полководец прослезился.
И был им дан французам страшный бой.
Бородино – лихих атак свидетель.
Кутузов, став над собственной судьбой,
Пошёл вперёд, не убоявшись смерти.
И вот – сражение. Наполеон
Впервые с русской армией столкнулся.
Весь ожил и преобразился он,
От грустных дум как будто бы очнулся.
Любил он живость, резвость, злость атак,
Гром пушек, дым, свист пуль, снарядов взрывы.
И трепетал над ним французский флаг.
В боях лишь чувствуя себя счастливым,
Он презирал врагов, считая их
Презренными рабами обстоятельств.
И во главе отрядов боевых
В чужие страны полюбил врываться.
Египет, пол – Европы захватив,
Свой жадный взор он устремил к России,
Иной простор мечте своей открыв.
Но рассчитать не смог безумец силы.
Не знал он, что Россией овладеть
И до него уж многие пытались,
Но обрели бесславие и смерть,
Ведь русские за Родину сражались.
Столкнулись армии, и страшный бой,
Один из величайших на планете,
Начался, встав единой, злой Судьбой
И вестником всеобщей, страшной смерти
Солдатам, с той и с этой стороны,
Капралам, офицерам, генералам.
И всё смешалось в вихре злой войны.
Но для неё убитых было мало.
Окутанное дымом и огнём,
Всё поле битвы стало полем ада.
Кто побеждал, кто отступал, о том
Никто не знал. Лишь грохот канонады
Вселял надежду сладкую. Увы!
И вражьи пушки тоже грохотали.
В огне, в дыму, в пыли, в поту, в крови
Жестокий бой солдаты продолжали.
Стон, вопли, ругань каждого и всех,
Всеобщий гул, отчаянные крики,
И плач, и рёв, и даже горький смех —
Всё исторгал бой, страшный, грозный, дикий.
Кто победил, кто проиграл, о том
Никто не знал. Великие потери
И там, и тут. И сник Наполеон,
И потерял в себя былую веру.
Хотя Москву оставили ему,
Опустошённую, в огнях пожара,
Не рад он был великому Кремлю,
Пропитанному горькой, едкой гарью.
А тут ещё настали холода,
И голод всех преследовал упорно.
И погнала французов прочь беда.
Так лопнул план Наполеона вздорный.
Он прочь бежал стремительно, как зверь,
Затравленный, напуганный, угрюмый,
Страдая от бесчисленных потерь.
Сверлили мозг его упрямо думы:
«Как эта полудикая страна,
Народ чей рабством до сих пор измучен,
Меня повергла? Видимо, она
И, правда, стран иных сильней, могучей».
Итак, Победа! Пал Париж. Весь мир
Российских войск увидел мощь и славу,
И всей Европы доблестный кумир,
Российский царь, был восхвалён по праву
За то, что страны все освободил
От гнёта и насилия тирана.
Наполеон, хотя ещё и жил,
Позором бегства был смертельно ранен.
Он медленно и долго угасал
Один во тьме, на острове презренном.
Но в нём великий дух не умирал.
Остановить сумел он всё же время.
Войдя в историю, он для себя
Нашёл весьма значительное место,
Сражений ярость и гром битв любя,
Войны злой гений, стал он всем известным.
Поэт наш юный в годы те не зря
Был полон новых светлых ожиданий.
Прославив одой своего царя,
Он всё же чувствовал и в нём тирана.
Любил гусаров юный наш поэт.
В их удалом, хмельном кругу порою,
Среди горячих споров и бесед
Он мужеству учился у героев.
Здесь о свободе, истине, любви
Шла речь открыто, прямо, без оглядки.
И в чём-то были воины правы,
И были злы на рабство их нападки.
Все ожидали действий от царя,
Который должен был покончить с рабством.
Живя свободой, вольностью горя,
Мечтали все о новом государстве,
Свободном, равном. Но, увы, ни царь,
Ни друг его, всесильный Аракчеев,
Преподнести не захотели в дар
Свободу злой, неблагодарной черни.
И даже сам великий Карамзин,
Историю изящно излагая,
Смолчал о рабстве. Но Александр с ним
Был не согласен, рабство отвергая.
Быть может, здесь, среди гусаров, он
И наполнялся чувствами свободы,
И ими был надолго воспалён.
Они, как искры, тлели в нём все годы
И озаряли жизни славный путь,
И боль, и гнев даря, и вдохновенье.
Любил свободу он не как-нибудь,
Он посвятил свободе жизни время,
Отдав ей сердца пламенную страсть,
Порыв души и разума горенье.
Всё то, что он напишет и создаст,
Весь яркий мир божественных творений,
Всё, всё, до строчки каждого письма
Посвящено свободе от насилья.
Он относился в жизни к ней весьма
Серьёзно, веря в светлый день России.
И от бессилия порой в ночи
Переживал за многих угнетённых.
Он жил, как светом золотой свечи
Во мраке зла, свободой освещённый.
Но что тянуло к вольности его?
Чего хотел он, поднимаясь к славе?
Позором жёг, винил, клеймил кого?
Какое он имел на это право?
Чего хотел, к чему он страстно звал,
Язвить стихами научившись рано,
За что иных безжалостно карал
Словами, души и сердца их раня?
Кого, за что он с детства невзлюбил?
Куда, к чему он собственно стремился?
Какой идеей, чем на свете жил,
Что отвергал, чему всю жизнь учился?
Не став богатым, не приемля власть,
Он всё же не был ни к кому завистлив.
И отвергая ложь, как сердца грязь,
И злость, всё время оставался чистым.
Но жизнь его пока что впереди —
Поэт ещё прощается лишь с детством,
Отечества вдыхая сладкий дым,
Живёт, цветёт, мир познавая сердцем.
А жизнь лицея продолжалась. Дни
Стремительно куда-то вдаль катились.
Растаял дымом призрак злой войны.
Повеселели люди, оживились.
Дух бодрости и славы над страной
Витал, в сердца уверенность вселяя.
И царь, уже Европы всей герой,
Давал балы, триумф свой не скрывая.
В лицее же вдруг распри начались,
Профессора интригами занялись.
На пост директора они рвались,
Доносами к министру упражнялись.
Министром просвещения в те дни
Был Разумовский, от наук далёкий.
Куницин, Вудри, Галич – лишь они
Не вмешивались ни в какие склоки.
Им, истинным профессорам, всегда
Хотелось, чтоб познали лицеисты
Суть их предметов – результат труда
Учёных мира, плод науки чистой.
Как часто Александр вспоминал
Того, который во главе лицея
Со дня его создания стоял,
Кто их любил, возможно, всех сильнее.
Директор прежний, Малиновский, он
На них растратил силы, чувства, страсти.
Он ими жил и светлый дух времён
Старался в них вложить, для их же счастья.
В дни мирные и в дни невзгод войны
Всегда он рядом с ними находился.
Он за отца им был все эти дни.
Он их любил и ими же гордился.
Любя порядок, чистоту, уют,
Как и в быту, так и в умах питомцев,
Он создал им надёжнейший приют,
Обогревая всех теплом, как солнце.
И очень часто юных всех друзей
Он приглашал к себе на вечер, в гости.
Как жаль, не смог дожить до светлых дней
Их друг, отец, учитель Малиновский.
И вот теперь лицей осиротел.
Но был ещё любимец – Галич добрый,
Который просто объяснять умел,
Как будто сеял золотые зёрна
Правдивых знаний, истины, добра
Своим ученикам, весьма пытливым.
Он убеждал их, что уже пора
Талантом мир весь этот осчастливить.
Он объяснял, как будто сам с собой
Беседовал с великим увлеченьем,
И суть, и смысл поэзии святой,
Великое её предназначенье.
Философ умный, в нескольких словах
Он осветить мог каждое явленье.
И исчезал у Александра страх,
Вдруг уступая место вдохновенью.
И чувствуя уверенность в себе,
Наставнику премудрому внимая,
Отдался он, наперекор судьбе,
Поэзии, всю жизнь ей посвящая.
Но в тайне посвящение прошло.
В молчании, грызя упорно перья,
Он ждал, чтоб вдохновение нашло
Вдруг на него, чтобы один из первых
Постиг он лёгкость и воздушность слов,
Бег быстрых строк, образованье мыслей,
Чувств появление, словно даров
Небесных, чтобы жизнь людей возвысить.
Как будто бы послание миров
Пришло к нему из звёздного пространства.
И после первых, тихих, скромных слов:
«Навис покров угрюмой нощи…» – счастьем
Вдруг озарился бледный лик его.
Казалось, сердце вдруг в груди растает.
Но он уже не помнил ничего,
Вне жизни, вне реальности витая.
Лились слова: про Царскосельский сад,
Про славу, честь, достоинство России —
Как быстрый ливень, шумный водопад,
Как мыслей взлёт, никем необъяснимый.
Он никому те строки не читал,
Скрывал от любознательных соседей.
А тот, кому всё это посвящал,
Ещё о нём не слышал и не ведал.
В великой славе доживая век,
Тепла, уюта, тишины поклонник,
Времён Екатерины человек,
Достойнейший поэт, мудрец, сановник,
Привыкший верить в собственный талант,
Быть признанным, никем неоспоримым.
Казалось, он уж ничему ни рад.
И жизнь как будто проходила мимо.
И пылкие татарские стихи
Уже ветшали и теряли звуки.
За все чужие и свои грехи
Переносил он старческие муки.
Всё то, чем жил, уже пора в музей.
И сам ушёл бы, да пока не время.
Теряя век свой, хороня друзей,
Державин ждал великого знаменья.
В России был он истинно велик.
Но быть её единственным поэтом,
Царём Парнаса, не хотел старик,
Вот почему не торопился к смерти.
Он должен был, покой чтоб обрести,
Найти, увидеть юный, чистый гений,
И дух свой умирающий спасти,
И передать своё благословенье,
Чтоб умереть уверенно: «Жива
И будет жить поэзия России».
От старости кружилась голова,
И иссякали постепенно силы.
Жизнь превращалась в тихий, грустный сон,
И угасали мысли, словно искры.
Но вот однажды был он приглашён
Министром на экзамен к лицеистам.
Была зима. У Царского села
Сойдя с кареты, он пошёл по саду,
И на него тень прошлого легла —
Воспоминанья вызвали досаду.
Вечерний зимний сад был молчалив.
Укутанные снегом изваянья,
Казалось, дремлют – но ещё был жив
В них древний дух любви, страстей, желаний.
Они таились, словно до поры,
Внутри их душ, под оболочкой камня.
Их тайные, далёкие миры
Смущали душу и терзали память,
Напоминая прошлое, когда
Цвели, живя любовью и свободой,
Далёкие отсюда города,
В иные времена, века и годы.
Когда-то он описывал в стихах
И в одах этих жриц, богинь, героев…
И вот теперь почувствовал вдруг страх —
И он уйдёт к ним, в круг их грустный скоро.
Так нехотя и медленно бредя,
Задумавшись, поэт не торопился,
Как будто бы из прошлого идя,
Где собственно давно уж утвердился.
И всё же к лицеистам он зашёл,
Хотя и здесь найти отраду трудно,
Не отдохнуть ни сердцем, ни душой.
Экзамен. Лепет лицеистов, нудный,
О тех науках, нужных, может быть,
Но слишком трудных, не во всём понятных.
Старались многому здесь научить
Всех лицеистов, что ж – весьма приятно.
Но скучно слушать. Впрочем, для него
Начали чтение. И вот читают
Стихи свои, чужие и его.
Державин в них почти что не вникает.
Всё было, как вчера, так и сейчас —
Ни новизны, ни свежести, ни страсти.
Казалось, признак жизни в нём угас,
В лицей приехал, видимо, напрасно.
И вдруг как будто всё исчезло, он
Услышал чистый, звонкий, юный голос:
«Навис покров угрюмой нощи…» В нём
Всё ожило, к знамению готовясь.
Он молодел, меняясь на глазах —
В него врывался свежим ветром гений.
Исчезли равнодушие и страх,
Тревоги, опасения, сомненья.
Он впитывал в себя слова юнца,
Которые могли бы, несомненно,
Смягчить любые жёсткие сердца,
Пронзить собой и мрак ночной, и время,
Пространство необъятное объять
И прошлое, и будущее сблизить,
Великое и светлое принять,
Стать маяком, сияньем новой жизни,
И мыслью зажигать сердца людей,
Вселяя в них уверенность и силу,
Дарить им радость золотых идей,
Желая счастья яркого России.
Встал от стола Державин, чтоб обнять
Того, кто славу Родины продолжит.
Но трудно было юношу догнать,
Познавшего знаменье века тоже.
