– Парк? – еще раз произнес Скинни, сократив вопрос до одного, как он надеялся, понятного слова, и хищно вытянул вперед шею.
Девушка встрепенулась. Смерть блестела в ее глазах. В отчаянии она выкинула руку в сторону, будто указывая на вход в пустой парк, затем резко сорвалась и побежала что есть сил на подкашивающихся ногах. Высокие каблуки мешали ей и цокали. Длинные ноги, казавшиеся такими стройными и привлекательными, когда она была поглощена созерцанием и фотографированием цветка, теперь выглядели очень нескладными. Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок… Девушка пробежала мимо меня, ее наполненный адреналином мозг больше не воспринимал мелкие опасности, образ огромного Скинни преследовал ее, лизал пятки ядовитым огнем преисподней. Цок-цок-цок-цок-цок…
Улица была прямой, как вытягивающаяся логарифмическая линейка моего отца. Она никак не кончалась. Девушка бежала и бежала. Мы со Скинни молча, не в силах выпустить раздражение смехом, добрых пять минут (и это не клише) взирали ей вслед… И даже когда она скрылась из виду, до нас еще какое-то время доносился легкий и тревожно частый стук копыт этой испуганной лани.
Я подошел к Скинни. Не разговаривая, мы, два уродливых человека-слона, вошли в пустой парк, на который указала девушка. Здесь было тихо, много зеленых кустов, деревьев и даже травы, но ни единой живой души. Только мы.
– Бля! – громко крикнул Скинни и швырнул на землю смятый клочок бумаги. С животной яростью придавил его ногой. Растоптал
На станции O-Funa (название это мне почему-то напоминает рыбу, какой-нибудь причудливый сорт; у Скинни аллергия на рыбу, все ее виды, кроме тунца. Странный организм, в котором отражается весь мир, странная беспорядочность и сюрреалистичность его; почему именно тунец? Несмотря на то, что век на дворе – двадцать первый, сегодня еще можно сказать, что морская живность довольно разнообразна. Съедобных ее и полезных для человеческого желудка видов можно найти много, на маленькую энциклопедию набежит, но почему случилось так, что Скинни без вреда для своего организма может переварить именно тунца? И что вообще такое тунец? Я его видел только в виде кашицы, вкусной, сероватого цвета.
Скинни говорит, что любит рыбу и очень сожалеет, что у него на нее сильная аллергия, но как можно любить нечто, отчего тебе становится плохо? Поистине, сама жизнь скрывается в Скинни, его организме и желудке; жизнь, на станции O-Funa мы разделились и стали отлавливать синеворотых служащих метро. Мы не стояли на месте, как я уже упоминал, но делали вид, будто куда-то идем, отдельно друг от друга, порой в разные стороны, расходясь метров на двести и теряя друг друга из виду. Шли с занятым видом, но не торопясь, и, проходя мимо этих живых синих подземных билетовыдавателей, мягко улыбающихся тем, кто имел японский вид (и говорил тоже по-японски, так как японцами стараются также выглядеть и корейцы, но японцы смотрят на них сверху вниз, так же, впрочем, как и на китайцев, да только китайцам на это наплевать), обращались к служащим, оставаясь на почтительном расстоянии (чтобы не спугнуть), и задавали вопрос: как проехать к станции Kamakura.
Прежде чем задать вопрос, я останавливался примерно в двух с половиной метрах от субъекта и вежливо, стараясь не делать резких движений, махал рукой, чтобы привлечь к себе внимание. От фразы «Do you speak English?» мы к тому времени уже отказались ввиду ее очевидной бесполезности. Уверен, что даже те редкие японцы, которые способны изъясняться на английском, в большинстве случаев предпочтут с восточной вежливостью и потупленными глазами отрицательно помотать головой, нежели сказать простое «Yes». Как бы то ни было, я вернулся из охоты за информацией ни с чем, а Скинни – с указаниями как наконец добраться до океана.
Мы сели, как нам показалось на тот поезд, куда нам указали, и отправились.
– Теперь уж без пересадок, – сказал Скинни.
– Ага, – ответил я, и мы поехали.
Напротив меня сидел японский дедушка, почтенного вида, в очках и деревянных сандалиях. Если бы не шум метро, подумал я, было бы слышно, как он цокает при ходьбе.
– Смотри, – сказал я Скинни.
– Ага, – ответил он, зевая. – Я таких и раньше видел. Похмелье.
Дедушка был в белых носках, раздвоенных, чем лично мне напоминал ниндзю в отставке. Седые волосы, не очень толстые, но крупные стекла очков, худое лицо, но не изможденное (вероятно, и в молодости был худым, не в коня корм), очень важный вид и серое просторное кимоно с узким белым поясом вместо одежды. В руках у дедушки был бумажный подарочный пакет с белыми пластиковыми ручками. Из пакета торчала стрела, деревянная, толстая, оперением вверх.
– Дед пострелять ездил, – заметил Скинни. – Почетный луковец… Как они там называются? Арбалетчик, стрелок из лука.
– Ага. Да только не у одного него такая стрела. У многих по одной.
Правда, некоторые пассажиры были с подобными предметами. У многих стрелы были перевязаны цветными блестящими ленточками (прямо как на дискотеке семидесятых).
– И не стрелы это вовсе, – сказал я, – а палки какие-то. Есть только оперение, а вместо наконечника – обрубок.
– Елки-палки, – сообщил Скинни безучастно. – По соображениям безопасности, вероятно, не носят острые стрелы. Люди высокой культуры.
– Ну. Нельзя курить на улице, потому что зажженный бычок в опущенной руке курильщика находится на одном уровне с глазами восьмилетнего ребенка. Безопасность.
– Откуда такая информация? – спросил Скинни, широко раскрывая рот в огромном зевке.
– На большом плакате в одном из отведенных для курения мест было написано.
– Да, дела-а-а, – протянул он. И заснул.
Я стал смотреть на дедушку, а он никак не хотел смотреть на меня. Достоинства однако не терял. Наверное, это такая традиция, дарить на первое января подарки в виде стрел. Наконечники им отрубают, чтобы в метро можно было возить. Не самая бредовая мысль, пожалуй, в стране, где и стар и млад выигрывают огромные ведра стальных шариков пачинко. Играют с утра до вечера, засовывая в автоматы тысячи йен, и не получая в обмен на выигранные шарики живых денег, так как азартные игры в Японии запрещены, а миллионами автоматов пачинко заведует корейская мафия. Корейская мафия, как можно понять из названия, состоит из корейцев – людей, кого японцы считают третьесортным народцем и которые научили тех же самых японцев есть вонючие чесночные корешки. Думают ли японские мужчины, пожилые и молодые, и подростки о том, что за пачинко стоят презренные корейцы? Вероятно, не думают, поскольку в игровые залы приходят именно за тем, чтобы не думать.
Виной всему – прекрасные японки.
Цервус рассказывал, как однажды стоял в субботу после регулярного футбольного матча в составе любительской команды на ухоженном поле и трепался о всякой ерунде с австралийцем, американцем, немцем и двумя японцами.
– Звучит как начало анекдота, – сказал я Цервусу, когда он вспомнил ту субботу. Мы стояли в столичной, снежно-болотной грязи, наспех истоптанной тысячами ног приезжих нелегалов и местных чванливых человечков, за много тысяч километров от Токио.
– Так вот, мы стояли на том чистом, аккуратно подстриженном зеленом поле, и немец заговорил о том, как хорошо и приятно встречаться с японками. «Это, конечно, очень расхолаживает и балует европейца… пардон, белого человека, – С этими словами немец, которому было слегка за тридцать, посмотрел на американца и австралийца, – Но какого черта, могу я себе позволить немного побаловаться после всех этих лет с эмансипированными широкоглазыми женщинами, которые вынимают тебе мозг на пустом месте, и ничего не значащие сексуальные отношения с ними стоят сотен, если не тысяч мертвых клеток. Вреднее алкоголя».
Тогда у этого немца уже была постоянная женщина, партнерша, японка, с которой он сожительствовал. Но ранее, за несколько лет обитания в Японии, он успел, что называется, хорошенько погулять. «Довольно легко снять японку в каком-нибудь баре и сразу же провести с ней ночь. Прошу заметить, что я с большим уважением отношусь к культуре этой страны и почти с благоговением к ее главному достоянию – женщинам, таким чистым и прекрасным. Секс в первую же ночь знакомства в наших с вами, уважаемые, странах расценивается как… Ну, вы знаете, как расценивается.
Однако здесь женщины совершенно иначе относятся к мужчинам. Безропотно, покорно и так нежно, что только здесь я понял, какими чудесными могут быть отношения мужчины и женщины. Какой дурак… Пардон, какая дура только могла придумать эмансипацию и распространить эту заразу на большую часть цивилизованного мира? Женщины и мужчины есть совершенно разные люди. Наша планета так многообразна, что пытаться сравнять между собой все ее проявления есть самое что ни на есть дурацкое, в некотором роде извращенное занятие. Никто же не решил, что, скажем, кролик и морская черепаха должны вести себя одинаково и вместе обитать в прибрежных водах Тихого океана или в лесу. Так почему женщины и мужчины должны быть равными? И как мужчина может быть мужчиной, ощущать себя как мужчина, совершать мужские поступки, если женщина ведет себя тоже как мужчина? Как часто я слышал в свою европейскую бытность восклицания вроде: Перестань, веди себя как мужчина! Но что, помилуйте, я могу ответить на это, если женщина, эмансипированная феминистка, ведет себя тоже как мужчина? Какая из нас может получиться пара? Все равно, что человек с одной парой правых ног и с двумя правыми руками, сгибающимися в одну сторону! Нет ни симметрии, ни гармонии. Глупость одна. И довольных в результате нет.
Мужчине поведение хоть и не ярой, но все же феминистки – феминистками я считаю всех белых женщин – кажется очень нелогичным. Женщине же жутко не нравится поведение мужчины. Результат – слезы, разводы, горе, идиотизм, алкоголизм. Два разнополых человека, пытающихся влезть в одну штанину… Япония же – благословенная страна. Здесь женщины знают свое место, и место это, заметьте, не конура скулящей домохозяйки, а пьедестал нежной любви. Это не поклонение, но страстное обожание. И все счастливы. Я обожаю японок.
Взять, к примеру, тот случай, один из многих, когда я познакомился с одной очень прелестной молодой токийкой в баре и провел с ней первую же ночь. Прекрасную ночь… – Немец мечтательно посмотрел на свежее небо, скоро пойдет легкий дождь – Я, знаете ли, люблю поспать, особенно если… в общем, я спал крепко и проснулся ближе к одиннадцати утра. Моей очаровательной и нежной любовницы уже не было, она, по-видимому, рано встала и ушла. Но… моя маленькая квартирка была убрана так чисто и аккуратно, как этого никогда не сделал бы я сам. А я, прошу заметить, самый что ни на есть стереотипный немец, во всем люблю порядок. Когда я встал, то увидел на журнальном столике записку. На ней значился осторожно выведенный номер ее телефона, а под ним – такая фраза: Позвони мне, – дальше крупными буквами, – если захочешь… Вы только представьте! Ну как здесь не испытать нежности к этим удивительным, таким милым существам – японкам!»
Ощущая приятную усталость в телах и ясно осознавая, что жизнь, по меньшей мере личная ее сторона, удалась, американец и австралиец согласно кивали головами. Да и Цервус улыбался. В этот момент он вчетвером, не сговариваясь, посмотрели на двух японцев, неосознанно полагая увидеть их довольными, но узрели лишь грусть… Невысокого роста, уже не юные и даже не молодые, эти японцы были одинокими. Жили одни. И после футбольного матча, когда гайдзины возвращались в теплые объятия нежно любимых токиек, эти двое шли играть в пачинко или, приняв на скорую руку душ, отправлялись в один из многочисленных баров. Платили за вход, и принимались за пиво Kirin, Malt’s или шлепали рюмки Johnnie Walker, надеясь забыться. Страждущие.
Всем стало неловко, включая самих японцев, которые из вежливости не любили, когда другим неловко.
– А я однажды попытался в баре прикинуться иностранцем, – сказал один из двоих, – когда знакомился с девушками. Не европейцем, конечно, никто бы в это не поверил. Китайцем.
– Ну и как, дружище? – спросил австралиец.
– А, пустое… – японец смущенно поводил ножкой по траве. – Я, признаться, и по-китайски-то не говорю.
– Послушай, послушай, – сказал немец. – Ты не расстраивайся. У моей девушки есть подруга. Вроде, никого у нее сейчас нет. Хочешь, я ее с тобой познакомлю?
– Конечно, хочу! – воскликнул японец с детской непосредственностью и тут же растерялся.
– Эй, все будет отлично.
– Ага, все будет отлично, – повторил японец с воодушевлением и от избытка чувств сделал стойку на руках, похлопал ножками.
Дедушка напротив меня все сидел и сидел, хранил вечное достоинство предков-самураев. Сидел, не сутулясь, прямой, как та тупая стрела, что безопасно торчала из его бумажного пакета. Он все сидел и сидел, а мы все ехали и ехали. Руки Скинни лежали на коленях. На голове бейсболка, шея безвольная, кажется, он уснул. Я снова посмотрел на дедушку, а затем вернулся взглядом к Скинни. Скинни никогда не был маленького роста, но в этой стране он казался просто громадиной, великаном. Румяное, совсем не худое, уверен, что приятное лицо. Если бы Скинни был ростом сантиметров на десять-пятнадцать поменьше, он был бы толстым. Но при его росте под метр девяносто, он наполнен плотью в самый раз, под завязку, не чрезмерно.
Несколько лет назад мы сидели с Анной в ее пустой квартире. Не было ни телевизора, ни радио. Только проигрыватель и большие, очень старые, но прекрасно работающие колонки. Мы собирались лечь спать, но было лень что-то делать, вставать, разбирать диван, идти в ванную, переодеваться, раздеваться; мы просто лежали на сложенном диване и говорили. Друг о друге. Нет никакой ностальгии в этом и похожих ему воспоминаниях. Я пишу о том, что было, но вряд ли хочу, чтобы нечто подобное повторилось. Я просто пишу. Ведь это чем писатели занимаются, верно?
Странное чувство порою способна вызвать девушка. Откуда берется это ощущение близости и родства с совершенно посторонним человеком? Если бы не относительно наплевательское отношение к жизни и полное смирение с ее абсурдностью и сюрреалистичностью, а так же с тем фактом, что люди только называются людьми, в действительности являясь разваренными луковичными головами, способными лишь на невнятное бульканье, я бы постеснялся признаться в том, что смерть собственного отца, которую я наблюдал своими глазами, легла на меня куда менее тяжким грузом, нежели исчезновение Анны из поля зрения. Исчезновение навсегда, полагаю. Честно ли это? Отец сделал для меня намного больше, чем Анна. Если считать в днях, то отец был со мной в едва ли не бесконечное количество раз больше. Да и потом – я вышел из чресл его. У меня походка отца, привычки отца.
Только расставание с Анной открыло мне двери в очень изощренный, персонализированный, настроенный именно на мое существо, мою разваренную личность, ад. Верующие, религиозные фанатики и иже с этой шушерой очень сильно ошибаются в своих представлениях об аде. Исчезновение Анны позволило мне понять, что ад – личный для каждого человека в отдельности. Иначе быть не может. Иначе человек справился бы с любым адом. Универсальный ад (общий для всех, унифицированный), конечно, не был бы походом за мороженым. Я этого и не утверждаю. Но он был бы чем-то, что можно победить. Как всякий достаточно упорный человек может победить систему. Как преступник может совершить побег из стен заключения, преодолев непреодолимые заграждения, подкупив чистую помыслами и идеалистически настроенную охрану, обхитрив кого угодно. Потому что система – универсализированный механизм, за ней всегда стоит человек.