Мартен

4. Сраженный молнией

В Тулузе тоже шел дождь, но без снега. Начало октября, а на градуснике +15°.

– «Дом в конце улицы», – сказал лейтенант Венсан Эсперандье.

– Чего?

– Ничего. Так называется один фильм ужасов.

Майор Мартен Сервас сидел в машине, не зажигая свет, и смотрел на мрачный дом у железнодорожной насыпи. Трехэтажный, с блестящей крышей, рядом высокое дерево, отбрасывающее на фасад зловещую тень. Ночь и дождь, расстреливавший палисадник, отделявший их от здания, наводили на мысль о конце света.

«Странное место, – подумал майор. – Кому захочется жить между железнодорожными путями и рекой, в ста метрах от последних домов унылого квартала, рядом со складами, изуродованными граффити?» Их, кстати, привела сюда именно река: на женщин, бегающих вдоль Гаронны, были совершены нападения. Первых двух избили и изнасиловали, третьей нанесли множественные удары ножом, и она умерла в реанимации Университетской клиники. Все нападения произошли в радиусе меньше двух километров от дома, хозяин которого фигурирует в картотеке особо жестоких сексуальных правонарушителей. Мультирецидивист. Выпущен из тюрьмы по УДО сто сорок дней назад. Отсидел две трети последнего срока.

– Уверен, что это здесь?

– Флориан Жансан, улица Паради, двадцать девять, – подтвердил Эсперандье, взглянув на экран планшета.

Сервас прислонился лбом к стеклу, посмотрел на пустырь, где под акациями росла высокая трава. Кто-то говорил ему, что крупная компания, специализирующаяся на строительстве автомагистралей, линий электропередачи и дорогущих стоянок, собирается возвести здесь сто восемьдесят пять жилых комплексов (квартиры, ясли-сад и дом престарелых). К превеликому сожалению и неудовольствию авторов проекта, пробы почвы показали, что содержание свинца и мышьяка в два раза превышает допустимые нормы. По данным некоторых экологических ассоциаций, загрязнен даже уровень грунтовых вод. Что не мешает местным брать воду из колодцев и поливать этой водой свои огороды!

– Он здесь, – сказал Венсан.

– С чего ты взял?

– Кретин зарегистрировался на «Тиндере».

– Это что еще за зверь?

– Есть такое приложение, – с улыбкой уточнил его заместитель, знавший, что патрон – не гик [25] и даже не нёрд [26]. – Жансан – насильник, вот я и решил проверить, не зависает ли он на сайте, где заводят знакомства и назначают встречи. Многие – да нет, все! – женщины, загрузившие приложение на свои смартфоны, тут же становятся известны отбросам вроде нашего клиента.

– Сайт знакомств? – переспросил Сервас, как будто Эсперандье рассказал историю о планете, затерянной в глубинах космоса.

– Да.

– Ну и?..

– Ну и я создал фальшивый аккаунт, чтобы завлечь рыбку в сети. Сработало. Только что. Вот, смотри.

Сервас наклонился, увидел на экране изображение молодого парня и узнал подозреваемого. Рядом стояла красивая блондинка – лет двадцати от силы.

– Пора идти. Нас засекли… Вернее будет сказать – Жоанну заприметили.

– Жоанну?

– Моя фальшивая личность. Блондинка, метр семьдесят, восемнадцать лет, только что вышла… Черт, у меня уже больше двухсот соответствий! Всего за три дня… Та ещё штучка, того и гляди станет чемпионкой спид-дейтинга [27].

Сервас не стал просить: «Переведи на французский, дружок!» – чтобы не давать Венсану повода в очередной раз сделать «страшные глаза»: «Ну вы даете, патрон…» Венсан на десять лет моложе, но какие же они разные! Сервасу сорок шесть, и современная жизнь смущает его, а иной раз приводит в полное замешательство. Он воспринимает реалии как противоестественное смешение технологий, вуайеризма, рекламы и массовой торговли, а его заместитель пиратствовал на форумах и в соцсетях, проводил за компьютером больше времени, чем у экрана телевизора. Сервас осознавал, что устарел, а прошлое утратило смысл и лишилось авторитета.

Он напоминал себе героя последнего фильма Лукино Висконти «Семейный портрет в интерьере». Действие происходит в очень старом доме в центре Рима, на двух его последних этажах. Роскошная, набитая произведениями искусства квартира старого профессора в исполнении Берта Ланкастера. В один несчастный день он сдает последний этаж ультрасовременному и скандальному семейству маркизы Брумонти, и его «милый дом» становится ареной борьбы идей и поколений. К затворнику – против его воли – вторгается загадочный новый мир и завораживает его. Сервас тоже плохо понимал представителей молодого поколения с их девайс-зависимостью и ребяческой возбудимостью.

– Шлет одно сообщение за другим, – сообщил Венсан. – Попался! – Он открыл бардачок – и замер с планшетом в руке. – Здесь твоя пушка…

– Знаю.

– Не хочешь взять ее с собой?

– Зачем? У нашего мерзавца стереотипное мышление, он предпочитает холодное оружие и ни разу не оказал сопротивления при аресте. И потом, у меня есть ты и твое оружие.

Сервас вышел из машины. Эсперандье пожал плечами. Проверил кобуру, снял пистолет с предохранителя и последовал за майором. Холодный косой дождь намочил ему лоб.

– Ты упрямый осел, – сказал он в спину Сервасу.

Cedant arma togae. Пусть война отступит перед миром.

– Я предложу изучать латынь в полицейской школе, – съязвил Эсперандье.

– Мудрость древних кое-кому добавит ума, – милостиво согласился Сервас.

Они шли по топкому пустырю к садику за оградой, разбитому перед домом. Почти всю южную стену занимал огромный знак граффити, сделанный краской из аэрозольного баллончика. Единственное окно было замуровано. Два окна фасада смотрели на деревья через щели ставен.

Сервас толкнул калитку, и та отозвалась ржавым скрипучим голосом – таким визгливо-высоким, что, несмотря на разбушевавшуюся погоду, в доме наверняка услышали гостей. Полицейские переглянулись, и Венсан кивнул.

Они миновали заброшенный, заросший сорной травой огород, и Сервас замер. Справа от дома, рядом со своей будкой, стоял большой сторожевой пес и смотрел на чужаков. Молча.

– Питбуль, – тихим напряженным голосом прокомментировал Эсперандье из-за спины майора – Закон тысяча девятьсот девяносто девятого года запретил разведение собак первой категории, всех кобелей должны были стерилизовать, но в одной только Тулузе их больше ста пятидесяти, представляешь? A псов второй категории как минимум тысяча… [28]

Сервас оценил цепь: достаточно длинная, так что если зверюга захочет, то достанет их. Венсан вытащил оружие, и Мартен спросил себя, успеет ли он уложить чудовище в броске, если оно решит перегрызть горло одному из них или даже обоим.

– С двумя пушками шансов было бы больше, – наставительным тоном произнес Эсперандье.

Питбуль напоминал безмолвную тень со сверкающими глазками. Сервас поднялся на единственную ступеньку (боковым зрением он все время следил за псом) и нажал на металлическую кнопку звонка. За матовым затертым стеклом угрюмо молчал дом, но вот раздались шаги, и дверь распахнулась.

– Какого черта вам нужно?

Человек, за которым они пришли, оказался худым, почти тощим, и невысоким. Шестьдесят кило и метр семьдесят. На вид – лет тридцать. Голова наголо выбрита. Впалые щеки. Глаза с крошечными, с булавочную головку, зрачками, смотрят из глубины орбит.

– Добрый вечер, – вежливо поздоровался Сервас, показывая значок. – Уголовная полиция. Мы можем войти?

Бритоголовый колебался.

– Мы просто хотим задать несколько вопросов… На трех женщин напали у реки, – начал объяснять майор. – Все газеты об этом писали.

– Я не читаю газет.

– Ну, значит, видели в Интернете.

– Не захожу.

– Ясно. Мы обходим все дома в радиусе километра от берега, – не моргнув глазом, соврал Мартен. – Опрашиваем соседей…

Хозяин дома буравил полицейских злобным взглядом – он явно не поверил ни единому слову полицейского. Наверняка думает о блондинке, которую подцепил на «Тиндере». Просто чудо, с такой-то рожей… Сейчас у него одно желание – чтобы мы поскорее убрались. Заглоти реальная девица приманку, что этот урод сделал бы с ней? Сервас читал досье и знал подробности…

– Проблема, месье? – Мартен намеренно взял недоверчивый тон, недоумевающе вздернув брови.

– Что? А… нет, никаких проблем… Входите. И давайте поскорее, мне пора давать матери лекарство.

Жансан сделал шаг назад, Сервас переступил через порог и оказался в темном и узком, как шахта, коридоре. Под дверью, метрах в двух по левой стене, виднелась полоска тусклого света. «Напоминает череду пещер, освещенных лампами спелеологов», – подумал Сервас, усмехнувшись своему неуемному воображению. Воняло кошачьей мочой, пиццей, по́том и окурками. Был еще один запах – хорошо знакомый Мартену: в больших квартирах в центре города, где находили тела старых дам, забытых богом и людьми, пахло лекарствами и одиночеством.

Майор сделал еще один шаг.

По обе стороны коридора были свалены стопки картонных коробок, просевших под весом древних абажуров, пыльных журналов, плетеных корзин со всяким хламом. Тяжелая громоздкая мебель оставляла проход для одного человека – двоим было не разойтись. Склад какой-то, а не квартира… Сервас добрался до двери и бросил взгляд налево. Увидел темные очертания шкафов и комодов, ночник на тумбочке в центре комнаты. Глаза постепенно привыкали к полумраку, и он разглядел кровать и очертания человека. Болящая мамаша… Сервас не был к этому готов – а кто был бы?! – и непроизвольно сглотнул. Женщина полусидела-полулежала в подушках, нагроможденных у дубовой спинки кровати. В вырезе ветхой ночной рубашки виднелась костлявая грудь. Лицо с выступающими скулами, глубоко посаженные глаза и редкие седые волосы на висках делали ее похожей на героиню картины то ли Дюрера, то ли Гойи. На салфетке, покрывающей тумбочку, лежали упаковки лекарств, в вену узловатой руки была воткнута игла капельницы. Смерть в этой комнате почти вытеснила жизнь. Больше всего пугали слезящиеся глаза ведьмы: даже утомленные болезнью, они сочились ненавистью. Сервас вспомнил адрес дома – улица Паради [29] – и подумал, что ее стоило бы переименовать в улицу Анфер [30].

Довершал образ пожелтевший окурок в растрескавшихся губах – мумия курила, как пожарный, рядом стояла пепельница, над кроватью висело облако дыма.

Сервас перешел в гостиную, освещенную мерцанием телевизора и экранами нескольких компьютеров. «Да здесь целая анфилада комнатенок, соединенных низкими арками, деревянная лестница и куча закутков, хуже варианта не придумаешь…» – подумал он. Что-то коснулось его ног. Кошки, стая кошек, снующих туда-сюда поверху и понизу; десятки разноцветных усатых зверьков разного размера. Сервас разглядел блюдечки и миски с едой, свежей и засохшей, скукожившейся и почерневшей, и приказал себе: «Смотри, куда ставишь ногу, болван! Не хватает только вляпаться».

Вонь стояла невыносимая, но чуткий нос майора уловил запах жавелевой воды. Мартен поморщился.

– Свет можно зажечь? – спросил он. – А то темно, как… сам знаешь где.

Хозяин дома протянул руку, зажег чертежную лампу, высветив половину стола с компьютерами. Сервас успел заметить низкий диванчик и пузатый комод.

– Ну так что там у вас за вопросы?

Жансан слегка пришепетывал, и майор угадал за вызывающим тоном страх и неуверенность в себе.

– Вы гуляете рядом с тропой бегунов, проложенной вдоль реки? – спросил Эсперандье, и Жансан резко обернулся.

– Неа.

– Никогда?

– Я же сказал! – Уродец повысил голос.

– Слышали, что там случилось?

– Нет… но… Да вы что?! Видели, где мы с мамашей живем? Кто, по-вашему, придет сюда делиться слухами? Почтальон? Никто у нас не бывает.

– Разве что бегуны… – заметил Сервас.

– Ну-у-у… некоторые паркуются на гребаном пустыре.

– Мужчины? Женщины?

– И те и другие. Девки иногда берут с собой псов, Призрак нервничает, лает.

– А идут они мимо ваших окон.

– И что с того?

Под ларем что-то лежит. Сервас заметил, как только вошел.

Он сделал шаг, и Жансан занервничал.

– Куда это вы? Если собрались обыскивать…

– На трех женщин напали в двух километрах от вашего дома, – вмешался Венсан, вынуждая парня повернуть голову. – Все три дали одинаковое описание…

Сервас почувствовал, как напрягся хозяин дома, и незаметно переместился еще ближе к ларю.

– Они заявили, что на них напал мужчина в толстовке с капюшоном, ростом примерно метр семьдесят, худой – килограммов шестьдесят, не больше…

На самом деле художник по словесным описаниям сделал три разных портрета, обычно так оно и бывает. Но в одном жертвы сошлись: преступник был низкий и тщедушный, но очень сильный.

– Где вы были одиннадцатого, двадцать третьего и восьмого ноября между пятью и шестью часами вечера?

Жансан нахмурился, изобразив глубокую задумчивость, и Сервас почему-то вспомнил игру актеров в фильме «Семь самураев».

– Одиннадцатого мы с Анжелем и Роланом – это мои кореша – играли в карты у Анжеля. Двадцать третьего тоже. А восьмого мы с Анжелем ходили в кино.

– Какой фильм смотрели?

– Что-то про зомби и скаутов.

– Зомби и скауты? – переспросил Венсан. – «Скауты против зомби», – подтвердил он. – Вышел на экраны шестого ноября. Я тоже его видел.

Сервас смотрел на своего заместителя, как будто тот вдруг превратился в марсианина.

– Странно, – произнес он так тихо, что Жансану пришлось в очередной раз повернуть голову. – У меня, вообще-то, хорошая память, но я не сумел бы вот так, с ходу, сказать, где был и что делал вечером одиннадцатого или двадцать третьего октября. Двадцать пятого помню – коллега уходил в отставку, так что день был особый… Получается, для тебя игра в карты с дружками и поход в кино – особо запоминающиеся дела, так?

– Спросите у ребят, они всё подтвердят, – надулся Жансан.

– Не сомневаюсь. – Сервас кивнул. – Фамилии назовешь?

Как он и предполагал, парень поспешил дать требуемую информацию.

– Слушайте, я знаю, почему всё так хорошо запомнил.

– Неужели? Валяй.

– Когда я прочел в газете про ту девушку… ну, которую изнасиловали… решил обязательно запомнить, что делал в тот день…

– Ты вроде сказал, что не читаешь газет?

– Соврал.

– Зачем?

Жансан пожал плечами. Его бритый череп блестел в темноте. Он провел рукой в перстнях от лба к татуированному затылку.

– Да затем, что не собирался с вами долго разговаривать, неужели не ясно? Хотел, чтобы вы убрались побыстрее.

– Что, дел по горло?

– Может, и так.

– Ты каждый раз записывал, чем занимался?

– Да. Сами знаете, все это делают.

– Кто – все?

– Парни вроде меня – с ходками за это самое… Мы знаем, что легавые первым делом спросят: «Где был? Что делал?» Не ответишь – рискуешь стать подозреваемым.

– А твои кореша, эти самые Анжель и Ролан, уже мотали срок?

– Ну мотали… И что с того?

Сервас заметил, что тень под ларем шевельнулась. На него смотрели два испуганных глаза.

– Сколько тебе было, когда ты сел в первый раз? – внезапно поинтересовался Эсперандье.

Прогремел гром, молния на мгновение осветила гостиную.

– В первый раз?

– Когда ты впервые совершил сексуальное нападение на женщину…

Сервас заметил, как загорелись глаза Жансана.

– В четырнадцать лет. – Ответ прозвучал холодно и четко.

Мартен еще чуть-чуть наклонился. Под ларем сидел белый котенок. Малыша терзали страх и желание вылезти, прыгнуть изо всех сил и потереться о ногу большого человека.

– Она сама захотела.

– Ты ее оскорбил. Дал пощечину, избил…

– Мерзавка спала со всеми подряд. Мужиком больше, мужиком меньше, не все ли равно?

– Ты нанес несколько ударов по голове… Очень жестоких… Врачи констатировали черепно-мозговую травму… А потом ты взял насос – им надували спортивные мячи – и… применил его не по назначению. Тебе известно, что у девушки никогда не будет детей?

– Это давние дела…

– А ты помнишь, что чувствовал в тот момент?

Ответил Жансан не сразу.

– Вам не понять, – произнес он наконец неприятным тоном, и майор расслышал нотки превосходства.

Высокомерие и эгоизм в чистом виде. Сервас протянул руку к ларю, и котенок медленно, «на мягких лапках», бочком, приблизился и начал лизать ему пальцы шершавым языком. Появились другие кошки, но их майор отогнал.

– Ну так объясни, – попросил Эсперандье, с трудом сдерживая отвращение.

– Зачем? Вы рассуждаете о том, чего не понимаете. Ни один из вас понятия не имеет, что чувствуют такие, как я… Не представляете, насколько сильны наши эмоции. Мы экспериментируем, раздвигаем границы, а люди вроде вас – те, что подчиняются закону и правилам морали, боятся легавых, опасаются взглядов соседей, – находятся на расстоянии миллионов световых лет от истинной свободы и подлинной власти. Наши жизни богаче ваших и уж точно полнее.

Голос Жансана теперь напоминал шипение змеи.

– Я отсидел и расплатился по долгам. У вас на меня ничего нет. Я чту закон…

– Неужели? И как же ты сдерживаешь порывы? Чтобы не переходить к действиям? Занимаешься онанизмом? Снимаешь проституток? Принимаешь лекарства?

– …но я ничего не забыл, – продолжил Жансан, проигнорировав выпад Серваса. – Я ни о чем не жалею, ни от чего не отрекаюсь и не чувствую ни малейшей вины. И не стану извиняться за то, что Господь создал меня таким…

– Так вот что ты чувствовал, когда пытался изнасиловать трех женщин на берегу Гаронны? – спокойно поинтересовался Эсперандье. – Я сказал пытался, ведь ты даже не кончил. У тебя не встал, и за это ты изрезал девушку ножом, верно?

Сервас понимал, чего добивается Венсан, оскорбляя мужское эго ублюдка. Он хочет, чтобы тот начал оправдываться, похваляться своими подвигами. Ничего не выйдет…

– Я изнасиловал четырех женщин и заплатил за это, – холодно ответил Жансан. – Троих отправил в больницу. – Он произнес это, как футболист, похваляющийся забитыми голами. – Я ничего не делаю наполовину, все довожу до логического конца. – Скрипуче хохотнул, и у Серваса волосы на затылке встали дыбом. – Сами видите, с этими поработал кто-то другой…

Гад прав; Сервас сразу понял, что последние три нападения совершил не Жансан. Он снова посмотрел на белого котенка. И вздрогнул. Малыш был одноухий, на месте второго – розовый шрам.

Где он его видел?

– Оставьте моего кота в покое, – потребовал Жансан.

Оставьте моего кота в покое…

И тут майор вспомнил. В июне, в загородном доме близ Монтобана убили женщину. Он читал отчет. Жертва жила одна. Ее изнасиловали, потом задушили – после завтрака. Патологоанатом обнаружил в желудке кофе, зерновой хлеб и джем из цитрусовых и киви. Погода стояла жаркая. Все окна были распахнуты настежь, и в комнату вливалась утренняя свежесть. Преступник просто перелез через подоконник. Семь утра, дом соседей метрах в тридцати, но никто ничего не видел и не слышал. Жандармы отметили только, что пропал хозяйкин кот.

Белый одноухий кот…

– Он не твой… – Сервас покачал головой и встал.

Ему показалось, что воздух в комнате сгустился. Майор поморщился, почувствовал, как напряглись мышцы. Жансан не пошевелился. Не произнес ни слова. Еще одна молния высветила его крошечные глазки на белом как мел лице.

– Назад, – вдруг приказал он.

В его руке как по волшебству оказался пистолет.

«Вот ты себя и выдал», – подумал Сервас, переглянувшись с Венсаном.

– Назад!

Полицейские подчинились.

– Не делай глупостей, – сказал Эсперандье.

Жансан побежал. Стартовал с места – и, как юркая мышь, завилял между шкафами, обогнул стол, рванул на себя заднюю дверь и исчез, а в комнату ворвались ветер и дождь. Сервас встряхнулся и кинулся в погоню.

– КУДА ТЫ? – кричал ему вслед Венсан. – МАРТЕН! КУДА? ТЫ БЕЗ ОРУЖИЯ!

Застекленная дверь хлопала на ветру, билась о заднюю стену дома. Она выходила на железнодорожную насыпь. Доступ к путям закрывала решетка. Жансан не стал перелезать – он побежал вдоль нее и оказался на пустыре. Сервас поискал мерзавца взглядом, повернул голову и увидел, что тот мчится к узкому туннелю, через который они приехали. Он был проложен под железнодорожными ветками, которые вливались в главный путь.

Справа от туннеля находился вход; от него поднималась лестница к бетонному каземату – там, скорее всего, находился пост переключения стрелок. Строгие предупреждения об опасности ударов током не отпугнули граффитистов: каждый квадратный сантиметр бетона покрывали крупные цветные буквы. Капли воды сверкали в свете молний, подавал голос гром: гроза кружила над Тулузой. По растущей на насыпи траве бежали ручьи и растекались по грязному пустырю, образуя глубокие лужи.

Сервас бежал, омываемый ливнем. Жансан сильно опередил его и уже мчался к стальным опорам воздушных линий электропередачи, поддерживавшим на заданной высоте сложную сеть консолей, поперечин, сцепок проводов и тросов, изоляторов и трансформаторов. Это напоминало подстанцию, и у Серваса сразу мелькнула мысль: «Высокое напряжение!» Потом в голову пришли слова гроза, гром, молнии, дождь, проводимость. Тысячи вольт, ампер или хрен знает чего другого представляли собой смертельную ловушку. «Куда ты, кретин?» – мысленно воззвал он к Жансану, но тот, судя по всему, не понимал, что вот-вот подвергнет свою жизнь опасности. Его интересовал только грузовой состав, катившийся на малой скорости и перегораживавший ему путь.

Ноги у Серваса промокли насквозь, в ботинках чавкало, воротник рубашки пропитался водой, волосы прилипли ко лбу.

Майор вытер лицо и перелез через решетку, зацепившись курткой за проволоку: падая на цементный пол, он слышал треск рвущейся ткани.

Жансан колебался. Он наклонился, заглянул между вагонами, но испугался быть раздавленным, спрыгнул на землю, и уцепился за ступеньки, чтобы забраться на крышу.

Не делай этого!

Не делай этого!

Не здесь, идиот!

– Жансан! – крикнул Сервас.

Тот обернулся, заметил погоню и прибавил скорости. Рельсы блестели под дождем. Мартен полез наверх по металлическим ступенькам на боку вагона.

– Какого черта ты делаешь, идиот?!

* * *

Кричал Эсперандье. Сервас слышал гул электричества в проводах высоковольтных линий у себя над головой; казалось, что жужжит огромный осиный рой. Дождь барабанил по крыше вагона, капли отскакивали в лицо полицейскому.

Вот и крыша. Вспышки молний освещали Жансана, находящегося в нескольких метрах от контактной сети. По высоковольтным проводам со звуком фффф-шшшшшш проскакивали импульсы перенапряжения… Все волосы на теле Серваса встали дыбом. Он стер воду с лица – дождь не унимался. Жансан стоял спиной к Мартену, широко расставив ноги, и не знал, на что решиться.

– Жансан! – Майор решил воззвать к здравому смыслу. – Мы поджаримся, если не свалим отсюда…

Ноль реакции.

– Жансан!

Пустой номер.

– ЖАНСАН!

Продолжение…

…продолжение Сервас видит в тумане противоречащих друг другу ощущений. Они смешиваются, время резко ускоряется необъяснимым образом. Жансан поворачивается, у него оружие, из черного дула вылетает огонь, яркая белая электрическая дуга слепит глаза, падает на Жансана, бьет его по левой стороне лица, между ухом и челюстью, находит путь сквозь тело, попадает через ноги в мокрую крышу вагона, превращает беглеца в горелый тост и тотчас отбрасывает его на несколько метров… Сервас замечает остаточный заряд электричества, когда тот по крыше подбирается к его подошвам, волосы на голове шевелятся, но в этот момент происходит событие, которое изменит его будущее: за следующую – десятую – долю секунды выпущенная из пистолета пуля входит в контакт с промокшей шерстяной курткой, пробивает ее на скорости 350 метров в секунду, то есть в десять раз быстрее скорости звука, проходит сквозь ткань водолазки (42 % полиамида, 30 % шерсти и 28 % альпаки), эпидермис, дерму, гиподерму влажной кожи в нескольких сантиметрах от левого соска, наружную косую мышцу живота, глубокие мышцы груди, задевает грудную артерию, грудину, потом переднюю долю левого легкого, губчатого и пористого, рвет перикард на уровне левого желудочка, проникает наконец в сердце (страх подгоняет его, оно качает кровь) и выходит с другой стороны. Удар отбрасывает Серваса назад.

Последнее, что видит, ощущает и слышит Мартен, – статическое электричество у себя под ногами, капли холодного дождя на щеках, запах озона и вопли Венсана под насыпью.

Смертоносная металлическая оса пронзила его сердце.

5. Где-то по соседству со смертью

– ОР и ОРГ, – произнес женский голос рядом с ним. – Повторяю: огнестрельное ранение и проникающая травма грудной клетки. Опаснейшее проникающее ранение в сердце. Входное отверстие в прекардиальной области. Выходное отверстие на спине. Время восстановления цвета кожных покровов более трех секунд [31] – предагональное состояние. Тахикардия – выше ста двадцати ударов в минуту. Отсутствует реакция на боль. Зрачки не реагируют на свет. Цианоз губ, конечности холодные. Положение крайне нестабильное. Рекомендуется немедленное хирургическое вмешательство.

Голос доносился до Серваса словно через несколько слоев ваты. Женщина спокойна, но очень сосредоточена и обращается не к пациенту, а к кому-то другому.

– У нас еще один раненый, – добавляет голос. – Получил ожоги третьей степени, удар током. Стабилизирован. Нам нужен аппарат искусственной вентиляции легких. Давайте шевелитесь. Здесь всё дерьмово.

– Где другой полицейский? – спросил человек с блеющим голосом. – Я хочу знать калибр этого ублюдочного оружия и тип боеприпасов!

Молнии вычерчивают косые линии на небе. Он смотрит через ресницы и угадывает справа другие пульсации – ритмичные, окрашенные в разные цвета. Он слышит шумы: далекие голоса – их много, отзвуки сирен, стук и скрип поезда, идущего по рельсам.

Было верхом идиотизма гнаться за этим мерзавцем без оружия.

Он погружается в задумчивость и видит отца. Тот стоит рядом с носилками. «Какого черта ты тут делаешь? – думает он. – Ты покончил с собой, когда мне было двадцать. Я нашел тебя. Ты последовал выбору древних греков – Сократа, Сенеки [32]. Свел счеты с жизнью в кабинете, где проверял работы учеников. Под Малера. В тот день я вернулся после занятий… Как ты здесь оказался?»

Чистое безумие.

Папа? Папа? Куда он делся? Ушел…

Вокруг него суетятся. Ему мешает маска, лицо как будто придавила толстая лапа, но именно через маску в легкие проникает жизнь. Вступает другой – знакомый – голос, до ужаса перепуганный.

– Он жив? Он жив? Он будет жить?

Венсан, это Венсан. Почему Венсан паникует? Я хорошо себя чувствую. Я на удивление хорошо себя чувствую. Он хочет сказать: «Всё хорошо. Очень хорошо…» – но не может произнести ни слова, нет сил шевельнуться.

– Приоритет номер один – поддержать объем циркулирующей крови! – гаркает новый голос совсем рядом с ним. – Долой трубки! Дайте мне перфузионный насос!

В этом голосе звучит тревога. Все хорошо. Уверяю вас, я хорошо себя чувствую. Я никогда не чувствовал себя лучше. И вдруг странное ощущение: он парит над собственным телом. Лежит на воздухе, подвешен в пустоте. Они делают свое дело – методично, точно, дисциплинированно. Другой он лежит внизу. Господи, ты жутко выглядишь! Как покойник! Боли нет. Им владеет небывалый внутренний покой. Он любит этих людей. Всех.

Он и это хотел бы сказать. Объясниться в любви. Вы важны для меня – все, даже незнакомцы. Почему у него никогда не получалось признаваться в любви тем, кого он действительно любит? А теперь слишком поздно. Слишком поздно. Хорошо бы Марго была здесь. И Александра. И Шарлен. И Марианна… В него как будто воткнули пику, как в быка на корриде. Марианна… Где она? [33] Что с ней сталось? Она жива или умерла? Неужели он умрет, так и не узнав ответа на главный вопрос?

– Начинаем! – скомандовал голос. – На счет «три»: раз… два…

* * *

В реанимобиле он начинает уходить, и над ним склоняется фельдшер с крашеными волосами. Его изрытое морщинами лицо составляет странный контраст с блондинистыми прядями. Сервас смотрит на него сверху, будто влипнув спиной в потолок. Другое я лежит на каталке с иглой в вене, с кислородной маской на лице, а медработник продолжает докладывать диспетчеру. Сколько ему лет? Перестань думать об имидже! – командует он себе. – Есть вещи поважнее жизни. Например, признаться в любви любимым людям. Где Марианна? – снова и снова спрашивает он себя.

Она жива или умерла? Ничего, скоро узнаю…

Иногда – вот как сейчас – он полностью отключается. Нет никаких сомнений – начинается его Большое Путешествие. Я хорошо себя чувствую. Я очень хорошо себя чувствую. Расслабьтесь, парни, я готов. Дверцы машины распахиваются.

Больница.

* * *

Третий оперблок!

Гемостаз! [34]

Нужно обеспечить гемостаз!

* * *

Щелчки. Голос. Мелькание неоновых огней под ресницами. Коридоры… Он слышит скрип колесиков по полу… Хлопают двери… Запах этанола… Глаза у него полуприкрыты. Считается, что он не видит: кома второй степени – так сказал кто-то в какой-то момент. Считается, что он не может слышать. Возможно, он грезит? Кто знает? Но разве можно нафантазировать слова вроде гемостаза – слова, которых никогда прежде не слышал, но смысл их понимаешь очень точно? Нужно будет выяснить. Потом.

Профессиональная деформация. Он улыбается – разумеется, мысленно.

Он переходит из состояния перемежающейся ясности сознания и полнейшей затуманенности мозгов. Вдруг догадывается, что над ним склонилось много людей в голубых шапочках и халатах. Взгляды… Все они сконцентрированы на нем, как лучи линзы.

– Мне нужен детальный отчет о повреждениях. И что там с эритроцитами, тромбоцитами, плазмой?

Его поднимают, осторожно перекладывают. Он снова застревает в тумане.

– Приготовьте инструменты для левосторонней боковой торакотомии [35].

Он выныривает последний раз. Лучик света перемещается от одного глаза к другому.

– Зрачки не реагируют. На боль реакции тоже нет.

– Где анестезиолог?

На лицо лапой гризли снова плюхается маска. Чей-то голос звучит громче остальных.

– Начали!

Внезапно появляется длинный туннель наверх. Как в той чертовой картине Иеронима Босха – не помню название [36]. Он входит в туннель. Что за дела? Он… летит. Летит к свету. Черт, куда меня несет? Чем он ближе, тем свет… сильнее СВЕРКАЕТ. Никогда такого не видел.

* * *

Что я такое?

Он лежит на операционном столе, но и перемещается в ярко освещенном изумительном пейзаже. Как это возможно? От красоты перехватывает дыхание (ха-ха! хорошая шутка, старина! – он думает о кислородной маске). Он видит вдалеке голубые горы, безоблачное небо, холмы. И СВЕТ. Много света. Сверкает, переливается, струится. Великолепный, осязаемый. Он знает, где находится, – по соседству со смертью, может, даже по ту сторону, – но не чувствует страха.

Все прекрасно, светло, волшебно. Притягательно.

Он находится на господствующей высоте над холмами. Отливающие серебром реки повторяют причуды рельефа. Метрах в пятистах внизу прямо к нему от горизонта течет река. Он идет по дороге, и чем ниже спускается, тем необычней выглядит река. Она невообразимо прекрасна! Это самая чудесная река на свете! Он приближается, его сознание расширяется, и истина проявляется во всем своем величии и простоте: река состоит из людей, идущих плечом к плечу. Это река человечества – прошлого, настоящего и будущего…

Сотни, тысячи, миллионы, миллиарды человеческих существ…

Последние сто метров он преодолевает бегом и, присоединившись к огромной толпе, чувствует такую любовь, которую невозможно описать словами. Он рыдает, осознавая, что ни разу не был так счастлив. Не был в мире с собой и окружающими. Никогда жизнь не была слаще и пленительней. Никогда другие не любили его сильнее. Эта любовь пропитывает все его существо.

(Жизнь? – Голос звучит диссонансом. – Разве ты не видишь, что и этот свет, и эта любовь есть смерть?)

Он спрашивает себя, откуда взялся этот неожиданный нестройный аккорд – такой же мощный, как тот, что звучит в конце адажио 10-й симфонии Малера.

На границе поля его зрения находится человек. Женщина. В течение бесконечно долгой секунды он не может вспомнить, как ее зовут. Как зовут эту красавицу с удрученным лицом. Ей года двадцать два – двадцать три. Потом туман рассеивается, и сознание проясняется. Марго. Это его дочь. Когда она прилетела? Марго должна быть в Квебеке.

Марго плачет. Сидит у его кровати с лицом, мокрым от слез. Он может чувствовать мысли дочери, знает, как она несчастна, и ему вдруг становится стыдно.

Он осознает, что находится в палате.

Реанимация, – думает он. Отделение интенсивной терапии.

Открывается дверь, входят врач в белом халате и медсестра. Доктор с серьезным лицом поворачивается к Марго, и Сервасом на секунду овладевает паника. Сейчас этот человек скажет: «Ваш отец умер…»

Нет, нет, я не умер! Не слушай его!

– Кома, – сообщает хирург.

Марго задает вопросы.

Он не видит ее и не всё слышит, но различает знакомые сигналы в голосе дочери. Доктор намеренно использует тарабарскую медицинскую лексику, и Марго нервничает. Говорит: «Объясните по-человечески!» Эскулап отвечает со смесью профессионального сочувствия, высокомерия и снисходительности, которые так хорошо известны Сервасу по совместной работе с разными медиками. А Марго, его дорогая девочка, заводится, злится.

Давай, – думает он. – Сбей с него спесь!

В конце концов хирург меняет тон, изъясняется понятными словами.

Эй вы, я здесь! – хочет крикнуть он. – Эй, посмотрите сюда! Вы обо мне беседуете! Увы, трубка в горле не дает вымолвить ни слова.

* * *

– Ты меня слышишь?

Он не помнит, куда удалялся и сколько времени отсутствовал. У него есть смутное чувство, что он снова обрел свет и человеческую реку, но полной уверенности нет. В любом случае это больничная палата. Вот потолок с коричневым пятном в форме Африки.

– Ты меня слышишь?

Да, да, слышу.

– ПАПА, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?

Ему хочется взять ее за руку, подать знак, любой – взмахнуть ресницами, шевельнуть пальцем, издать звук, – лишь бы она поняла; но безжизненное, подобное саркофагу тело держит его в плену.

Он не способен вспомнить, куда исчез мгновение назад. Это его волнует. Свет, люди, пейзаж… Они реальны? Казались дьявольски, потрясающе, грубо реальными.

Марго что-то говорит – ему говорит, и он заставляет себя слушать.

Какая же ты красивая, детка, – думает он, глядя на склонившееся к нему лицо девушки.

* * *

У него появляются свои ориентиры. В реанимации есть другие палаты и пациенты: иногда они зовут сестричек или давят на грушу вызова, и по всему отделению разносится пронзительный звонок.

Он слышит, как торопятся мимо открытой двери санитарки, как тоскливо бормочут что-то посетители. Звуки прорываются сквозь туман. В моменты прояснения приходит осознание важного обстоятельства: он находится в центре паутины из трубок, бандажей, проводов, электродов, насосов, а справа шумно дышит машина. Очень скоро он окрестит ее машиной-паучихой, орудием современной магии, пленившей его колдовством, наведенной порчей. Худшее наказание – силиконовая трубка в горле. Он беспомощен, обездвижен, безоружен, похож на мертвеца.

Может, он и вправду… мертв?

Когда наступает вечер и из палаты все уходят, мертвецы занимают место живых…

* * *

По ночам в отделении царит тишина. И вдруг… Они тут. Отец спрашивает:

– Помнишь дядю Ференца?

Ференц был мамин брат. Поэт.

Папа утверждал, что брат с сестрой так сильно любят французский язык, потому что родились в Венгрии.

Ты умрешь, – просто и нежно сообщает отец. – Присоединишься к нам. Все не так ужасно, сам увидишь. Тебе будет хорошо.

Сервас смотрит на них. Ночью, в видениях, он легко вертит головой. Они в палате повсюду: стоят вдоль стен, у двери, окна, сидят на стульях и на краешке кровати. Он знает каждого, в том числе красивую пышногрудую брюнетку тетю Сезарину. В пятнадцать лет он был в нее влюблен.

Пойдем, – зовет она.

Здесь Матиас, его кузен, умерший в двенадцать лет от лейкемии. Преподавательница французского мадам Гарсон – в четвертом классе она зачитывала вслух его сочинения. Эрик Ломбар, миллиардер, погибший под лавиной, любитель лошадей. Астронавт Мила, вскрывшая вены в ванне (в ту ночь рядом с ней точно кто-то стоял, но Мартен отказался копать в этом направлении [37]). И Малер собственной персоной – великий Малер, гений с усталым лицом, в пенсне и странной шляпе, он говорит с ним о проклятии цифры «9»: Бетховен, Брукнер, Шуберт… все умерли, сочинив девятую симфонию… вот я и перешел от 8-й сразу к 10-й… Хотел обхитрить Бога – глупый гордец! – но не вышло…

Они появляются, и его обволакивает любовь. Он ни за что не поверил бы, что такая любовь – не выдумка. Это начинает казаться ему подозрительным. Он знает, что им нужно, но не готов уйти. Его час не пробил. Он пытается объяснить, но они не желают слушать. От них исходят нежность и вселенская доброта. Да, там, откуда они являются, трава зеленее, небо божественно синее, а свет такой яркий, что не описать словами, но он останется с Марго.

* * *

Одним прекрасным утром заявляется Самира в странноватом прикиде. Она наклоняется совсем близко, и он различает череп на груди и голову в капюшоне. Полсекунды уходит на узнавание ее жуткого лица. Уродство Самиры трудно определить словами, оно заключается в мелких деталях: нос слишком короткий, глаза навыкате, рот уж очень большой для женщины, общая асимметрия черт… Самира Чэн – лучший, наряду с Венсаном, член группы Серваса.

– Боже, патрон, видели бы вы сейчас свою башку…

Он хочет улыбнуться, и губы мысленно растягиваются. Типичная Самира… Упорно зовет его патрон, хотя он миллион раз просил: «Не выставляй меня на посмешище!» Самира обходит кровать и исчезает из поля его зрения, отдергивает штору, и Мартен рассеянно отмечает, что у нее по-прежнему лучшая задница в бригаде.

Таков парадокс Самиры. Идеальное тело и неповторимо уродливое лицо. Он что, сексист? Не исключено. Между прочим, она и сама любит комментировать анатомические подробности мужчин, с которыми встречается.


– …хороши сестрички?.. небось воображаете их голыми под халатиками, а, патрон? …приду завтра… патрон… заметано.

* * *

Проходят дни. И ночи. Он нестабилен. Настроение меняется. Утром, в реанимации, покой и умиротворенность, ночами беспокойство. Он не знает, сколько прошло дней и ночей, потому что времени здесь не существует и отмерять его можно только по приходам медсестер.

Он ясно осознает их всевластие. Они всемогущи, в данный момент – важнее самого господа. Эти женщины компетентны, преданны своему делу, педантичны, перегружены работой и дают ему это почувствовать – жестами, тоном, произносимыми словами. Во всем, что говорят медсестры, заключен один-единственный смысл: «Ты тяжело болен и полностью зависим от нас».

Другое утро, другой посетитель. Два размытых пятна лиц у кровати. Марго и… Александра. Надо же, его бывшая жена соизволила появиться. У нее красные глаза. Она печалится? После развода у них возникли разногласия, но они их быстро уладили – помогли общие воспоминания о прежних счастливых временах, о детстве Марго. С тех пор Александра сильно раздобрела, и он – со скрытым злорадством – говорит себе, что мужчины стареют красивее женщин. (Ха-ха-ха! Особенно он хорош сейчас, со всей этой машинерией на нем, под ним, из него, рядом и в ногах!)

* * *

– …говорят, что ты ничего не слышишь, – задумчиво произносит сидящий на стуле Венсан.

Они в палате одни, дверь, как всегда, открыта.

Лейтенант встает, подходит к кровати, надевает на патрона наушники.

И… О боже! Эта музыка! Эта тема – лучшая из всего сочиненного в мире! Волнение, пролитая кровь, слова любви! Малер… Его любимый Малер… Почему раньше никто не догадался? Сервасу кажется, что по его лицу текут слезы, но в глазах склонившегося над ним заместителя – тот жадно караулит малейшее проявление эмоций – одно лишь разочарование. Лейтенант забирает наушники, снова садится.

А Мартену хочется крикнуть: Еще! Еще! Я плакал! – но кричит только его внутренний голос.

Еще одна ночь. Снова пришел отец. Устроился на стуле. Читает вслух книгу. Как в детстве. Сервас узнаёт отрывок:


Сквайр Трелони, доктор Ливси и другие джентльмены попросили меня написать все, что я знаю об острове Сокровищ. Им хочется, чтобы я рассказал всю историю, с самого начала до конца, не скрывая никаких подробностей, кроме географического положения острова. Указывать, где лежит этот остров, в настоящее время еще невозможно, так как и теперь там хранятся сокровища, которые мы не вывезли. И вот в нынешнем, 17… году я берусь за перо и мысленно возвращаюсь к тому времени, когда у моего отца был трактир «Адмирал Бенбоу» и в этом трактире поселился старый загорелый моряк с сабельным шрамом на щеке [38].


Что скажешь, сынок? Не похоже на твое обычное чтиво?

Отец наверняка намекает на многочисленные научно-фантастические романы, которые он так любит, или на рабочие документы. На память вдруг приходит другой – пугающий – текст, прочитанный лет в двенадцать-тринадцать:

«Ужас и омерзение достигли во мне и в Герберте Уэсте невыносимой силы. Еще и сегодня вечером я вздрагиваю, вспоминая, как услышал из-под бинтов голос Уэста. Произнесенная им фраза была воистину пугающа:

Черт побери, он не был совершенно достаточно свеж» [39].

Почему это воспоминание всплыло на поверхность именно сейчас? Да потому, что этим вечером, как и во все другие вечера, он покрывается мурашками, чуя Ее присутствие во всех темных углах и закоулках: она дала о себе знать в том мрачном доме близ железной дороги, на улице Паради; последовала за ним, как проклятие из фильма ужасов.

Черт побери, – должно быть, говорит она себе, – он еще не совсем готов…

6. Пробуждение

ОН ОТКРЫЛ ГЛАЗА.

Моргнул.

Ресницы шевельнулись… На сей раз – наяву. Его веки и вправду дрогнули. Дежурная медсестра стояла спиной к кровати и читала назначения. Белый халат обтягивал широкие плечи и могучие бедра.

– Сейчас возьму у вас кровь на анализ, – сообщила женщина, не ожидая ответа.

– Ммммм…

Она обернулась. Посмотрела на пациента. Он моргнул. Она нахмурилась. Он моргнул еще раз.

– Вот черт!.. Вы меня слышите?

– Ммммм…

– Черт-черт-черт…

Медсестра так стремительно покинула палату, что нейлоновые чулки звучно скрипнули, а уже через пару секунд она вернулась с интерном. Незнакомое лицо. Очки в стальной оправе. Мягкая щетина на подбородке. Подошел. Наклонился. Очень близко. Лицо крупным планом, как в кино. Запах табака и кофе.

– Вы меня слышите?

Мартен кивнул. Движение острой болью отозвалось в шейных позвонках.

– Ммммм…

– Я доктор Кавалли, – представился молодой врач, беря левую руку больного. – Если понимаете, что я говорю, сожмите мне ладонь.

Сервас сжал. Слабо. Доктор улыбнулся. Переглянулся с медсестрой.

– Позовите доктора Кашуа. Пусть немедленно идет сюда. – Достал из нагрудного кармана ручку. – Следите только глазами, головой не крутите.

Сервас выполнил команду.

– Гениально! Сейчас я выну трубку и дам вам воды. Не шевелитесь. Если поняли, подайте знак.

Сервас сжал пальцы.

* * *

Он опять проснулся. Открыл глаза. Увидел лицо Марго. Она плакала, но это были слезы счастья.

– Ох, папа… наконец-то! Ты меня слышишь?

– Конечно.

Он взял дочь за руку. Ее ладонь была горячая и сухая, его – холодная и влажная.

– Господи, папа, как же я рада!

– Я тоже, я… – Он попробовал откашляться, и ему показалось, что в горло напихали стекловаты. – Я… очень… рад, что ты здесь…

Ему удалось произнести эту фразу почти на едином дыхании. Он потянулся к стакану.

Марго поднесла воду к запекшимся губам отца, сдерживаясь, чтобы не заплакать. Сервас посмотрел на дочь.

– Ты… давно ты здесь?

– В этой палате или в Тулузе? Несколько дней…

– А как же твоя работа в Квебеке? – спросил Сервас.

За несколько последних лет Марго пробовала себя тут и там и наконец осела в одном небольшом издательстве. Ей поручили зарубежный сектор. Сервас дважды навещал дочь в Канаде, и каждый раз с трудом переносил полет.

– Взяла отпуск за свой счет. Не волнуйся. Все улажено. Гениально, что ты очнулся, папа…

Гениально. То же слово использовал интерн. Моя жизнь гениальна. Это гениальный фильм. Все гениально, повсюду и всегда.

– Я тебя люблю, детка. Это ты у меня гений.

Почему он так сказал? Марго изумилась. Покраснела.

– Я тоже тебя люблю… Помнишь наш разговор в больнице, куда ты попал после лавины?

– Нет.

– Я сказала: «Никогда больше так со мной не поступай».

И Сервас вспомнил. Зима 2008/2009-го. Погоня в горах на снегокатах и лавина. Марго у его изголовья.

Он улыбкой попросил у дочери прощения.

* * *

– Черт, патрон, ну и напугали же вы нас!

Он завтракал – ужасный кофе, тосты, клубничный конфитюр плюс лекарства – и читал газету, сидя в подушках, когда примчалась Самира, а следом за ней Венсан. Пришлось бросить на середине статью о том, что Тулуза каждый год принимает 19 000 новых жителей и через десять лет обгонит Лион, что в городе учатся 95 789 студентов, работают 12 000 исследователей и что он связан рейсами из своего аэропорта с 43 европейскими городами, а в Париж самолеты вылетают 30 раз в день. Но – ложка дегтя в бочке меда – между 2005-м и 2011-м численность тулузской и национальной полиции постоянно уменьшалась по сугубо бюджетным причинам, и эта драматичная ситуация так и не выровнялась. В 2014-м пришлось даже отказаться от технического переобучения некоторого числа полицейских, служащих в уголовной полиции. События 13 ноября 2015 года в Париже радикально изменили расклад. Полиция и судебная система неожиданно стали приоритетно значимыми, процедуры упростились, а ночные обыски снова были «в законе» (Сервас никогда не мог понять, почему нельзя задерживать опасного субъекта до 6 утра, – это же не война, когда обе стороны каждую ночь объявляют перемирие и ни одна сторона его не нарушает.) Дебаты об ограничении гражданских свобод и уместности их отсрочки, конечно же, оживились, но в демократической стране так и должно быть.

Сервас раздраженно отбросил газету. Самира в черной косухе с молниями и пряжками безостановочно моталась вокруг кровати. Венсан был в тельняшке, джинсах и серой суконной куртке. Внешне оба напоминали кого угодно, только не полицейских. Эсперандье достал телефон, приготовился снимать, и Сервас грозно произнес по слогам:

– Ни-ка-ких фо-то-гра-фий!

Он бросил взгляд на лекарства на тумбочке: два болеутоляющих препарата, один противовоспалительный. «Маленькие пилюли самые опасные», – решил он.

– Даже карточку на память не разрешишь сделать?

– Ммммм…

– Когда выписываетесь, патрон? – спросила Самира.

– Хватит называть меня патроном, это просто смешно.

– Ладно.

– Насчет выписки не знаю… Зависит от анализов и обследований.

– А потом что? Предпишут отдых и восстановление?

– Ответ тот же.

– Вы нужны в бригаде, патрон.

Мартен вздохнул. Помолчал. Потом его лицо просветлело, и он сказал с железной уверенностью в голосе:

– Знаешь что, Самира? Вы прекрасно справитесь без меня.

Затем открыл газету и углубился в чтение.

– Может, и так… Но все равно… патрон… я… схожу за кока-колой… – Она выскочила за дверь, и пятнадцатисантиметровые каблуки зацокали по коридору.

– Она не выносит больницы, – объяснил Венсан извиняющимся тоном. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Нормально – или на самом деле нормально?

– Я готов действовать.

– То есть готов к работе?

– К чему же еще?

Эсперандье вздохнул и упрямо насупился; вечно непослушная прядь волос упала ему на лоб, придав сходство с лицеистом.

– Прекрати, Мартен, это не шутки. Еще несколько дней назад ты валялся в коме и никак не можешь быть в форме! Да ты из кровати-то не вылез! И перенес операцию на сердце…

Кто-то деликатно постучал в дверь, Сервас повернул голову, и у него перехватило дыхание: на пороге стояла Шарлен, красавица-жена его заместителя. Длинные рыжие, как осенняя листва, волосы падали на белый мех широкого воротника, молочно-белая кожа сияла, зеленые глаза сулили райское блаженство каждому мужчине.

Шарлен склонилась над Сервасом, и он возбудился, как это всегда случалось в ее присутствии.

Он знал, что она знает. Знает, как сильно он ее хочет. И не он один.

Она провела ногтем по щеке Серваса, улыбнулась и сказала:

– Я рада, Мартен.

Только и всего. Я рада. И ведь она абсолютно искренна.

* * *

В следующие дни в больнице у Серваса перебывали все члены группы, большинство сотрудников бригады уголовного розыска, отдела по борьбе с наркотиками, полицейского отряда по борьбе с бандитизмом, Главного управления и даже службы экспертно-криминалистического учета. Из чумного он стал чудом исцеленным. Получил пулю в сердце – и выжил. Все тулузские полицейские надеялись, что однажды им тоже выпадет такой вот единственный шанс, и считали посещение коллеги своего рода паломничеством, актом почти религиозного поклонения. Все хотели увидеть вернувшегося с той стороны, прикоснуться к нему, услышать свидетельство из первых уст. Каждый жаждал подцепить частичку его фарта.

Во второй половине дня появился даже директор полиции Стелен.

– Господи, Мартен, с тобой случилось истинное чудо!

– Шестьдесят процентов людей, раненных в сердце, умирают на месте, – успокоил его Сервас. – Но восемьдесят процентов из тех, кого довезли до больницы, выживают. Смертность от огнестрельной раны в четыре раза выше, чем от раны, нанесенной холодным оружием… Чаще всего пули попадают в правый желудочек, левый желудочек, предсердие… Легкое оружие менее точное, пули после попадания имеют тенденцию смещаться; пули с полостью в носике и пули с мягким носом раскрываются при попадании, разрывая ткани жертвы и расширяя пулевой канал. Воздействие крупной дроби зависит от расстояния: с трех метров поражения кучные и более тяжелые, с десяти – веерные.

Стелен изумленно выслушал краткую лекцию и улыбнулся. Мартен, как всегда, досконально изучил тему – а может, пытал докторов, пока те не сознались.

– Этот тип… Жансан… Он умер? – поинтересовался Сервас.

– Нет, – ответил дивизионный комиссар, вешая серый мундир на спинку стула. – Его лечили в ожоговом отделении, а теперь заново учат жить в специализированном центре.

– Ты серьезно? Значит, он на свободе?

– Мартен, его оправдали – и по изнасилованиям, и по убийству бегуньи…

Сервас отвернулся к окну: небо над плоскими крышами больничных корпусов хмурилось и корчило гримасы.

– Он – убийца.

Сказал, как припечатал.

– Виновного арестовали. Он сознался. Против него есть стопудовые улики. Жансан невиновен.

– Не совсем. – Мартен бросил в стакан с водой горькую таблетку обезболивающего, выпил залпом и пояснил: – Он убил кое-кого еще…

– О чем ты?

– Он убил женщину в Монтобане.

Стелен нахмурился. За годы совместной работы он научился доверять чутью майора Серваса, но хотел услышать доводы.

– С чего ты взял?

– Как вы поступили со старухой-матерью и кошачьим выводком?

– Она в больнице, хвостатых отдали на попечение защитникам животных.

– Звоните им, немедленно! Выясните, у них ли еще молодой белый одноухий котик или его кому-нибудь отдали. Проверьте, где был Жансан в момент нападения в Монтобане. И не находился ли его мобильный в той же зоне в тот же период времени.

Сервас описал Стелену их визит в дом Жансана, котенка под ларем и реакцию преступника на короткую, произнесенную тихим голосом фразу: «Он не твой…» – об этом самом малыше.

– Молодой белый котик, – повторил дивизионный комиссар, не скрывая иронии.

– Именно так.

– Мартен, ты уверен в том, что видел? Я хочу сказать… Дьявольщина! Ты ведь не хочешь, чтобы мы арестовали человека только потому, что ты видел в его доме кота?

– А почему нет?

– Ни один судья не выпишет ордер, это ты понимаешь?!

– Может, получится задержать его на трое суток?

– Да на каком основании? Адвокат мерзавца нам и так житья не дает…

– В каком смысле?

Стелен ходил по палате, как всегда делал в своем огромном кабинете, все время на что-нибудь натыкался и рычал: «Дьявольщина!» Это было его излюбленное ругательство, и он пускал его в ход даже в тех случаях, когда нормальные люди выражались покрепче.

– Жансан утверждает, что ты гнался за ним с пушкой в руке и заставил подняться на крышу поезда, заведомо зная об опасности удара током. «Легавые сделали всё, чтобы я сдох…» Вот как он трактует случившееся.

– Током эту тварь шибануло, – подтвердил Сервас, – но он оказался на редкость живучим.

Ему показалось, что швы натянулись, и он коснулся их ладонью. Во время операции ему распилили грудину, и пройдут недели, прежде чем кости срастутся. А пока ему ничего нельзя поднимать и не следует размахивать руками.

– Всё так, но адвокат талдычит о преступном умысле и начале правонарушения, заключающегося в действиях, имеющих непосредственное отношение к совершению преступления.

– Какого именно преступления?

– Покушения на убийство…

– Что-что?

– Ты якобы пытался убить его электричеством! Шел дождь, ты не мог не видеть таблички с предупреждением на воротах, но все-таки преследовал Жансана и загнал на вагон, угрожая пистолетом… – Стелен всплеснул руками. – Да знаю я, знаю, что это полный бред, ведь у тебя и оружия не было. Но крючкотвор хорошо натаскал сволочугу, и тот нагло врет, не боясь греха, а мы сейчас должны быть очень аккуратны и не подливать масла в огонь.

– Жансан – убийца.

– Есть доказательства – кроме кота?

7. Сефар

– НИКТО БОЛЬШЕ не принимает всерьез свидетельства о случаях околосмертных переживаний [40], – сказал доктор Ксавье. – В отличие от реальности жизни после жизни. Те, кто, подобно вам, соприкоснулись со смертью, по определению не мертвы. Поскольку вы здесь.

Психиатр улыбнулся, растянув губы, обрамленные седеющей бородой, что подразумевало: «И все мы очень этому рады!»

События зимы 2008/2009-го изменили доктора не только психологически, но и физически. Когда они с Сервасом познакомились, Ксавье руководил Институтом Варнье, был манерным конформистом, красил волосы и носил пижонские очки в красной оправе.

– Все околосмертные переживания могут объясняться дисфункцией мозга, нейрологическим коррелятом.

Коррелят. Сервас мысленно посмаковал слово. Толика педантизма всегда помогала психиатру утвердить свое превосходство: со времен Мольера врачи не изменились. Ксавье остался прежним. И все-таки стал другим человеком. На лбу и в уголках потускневших глаз появились морщинки. Он сохранил вкус к умным словам, но использовал их реже. Между ним и майором завязалась настоящая дружба. После пожара в институте доктор открыл кабинет в Сен-Мартен-де-Комменже, всего в нескольких километрах от развалин своей бывшей вотчины. Два-три раза в год Сервас приезжал повидаться. Они совершали долгие пешие прогулки в горы, по обоюдному согласию никогда не ворошили прошлое, но оно витало над всеми их беседами, как тень горы, нависающая над городом ровно в 16:00.

– Вы были в коме. Исследователям, работающим в области наук о нервной системе, удалось спровоцировать у здоровых людей то самое состояние отделения от тела, которое вы описываете. Перед операцией они стимулировали разные отделы головного мозга и получали требуемый результат. А пресловутый туннель – следствие недостаточной ирригации мозга, что приводит к гиперактивности в зрительных зонах коры. Именно она создает интенсивный фронтальный свет, приводит к потере периферийного зрения и возникает так называемое туннельное видение.

– А откуда берется ощущение полноты жизни и безусловной любви? – спросил Сервас, нисколько не сомневаясь, что психиатр выдаст объяснение, как фокусник, достающий кролика из цилиндра на глазах у изумленной публики.

Эй, куда подевалось твое рациональное видение мира? Ты же агностик и никогда не верил ни в маленьких зеленых человечков, ни в передачу мыслей на расстоянии.

– Все дело в гормонах, происходит выброс эндорфинов, – пояснил Ксавье. – В девяностых годах двадцатого века немецкие ученые, изучавшие феномен синкопы, обнаружили, что после потери сознания многие пациенты чувствовали себя изумительно хорошо, видели сцены из прошлого и себя над собственными телами.

Сервас обвел взглядом комнату: элегантная мебель, стратегически точно расставленные лампы. Окна выходят на мощенную булыжником улицу и парикмахерский салон. Купленный доктором кабинет на втором этаже ратуши явно процветает, и зарабатывает Ксавье куда больше ста шестидесяти двух штатных психиатров Национальной полиции, которым не повышали зарплату с 1982-го по 2011-й, а потом пересчитали по минимуму. Впрочем, Сервас сам решил обратиться за помощью именно к нему.

Он бегал от мозговедов, как от чумы, все четыре недели, когда считал Марианну мертвой, а потом все-таки загремел в центр реабилитации для впавших в депрессию легавых…

– А мертвые, которых я видел? Вся эта толпа?

– Ну, во-первых, не стоит забывать о вторичных эффектах наркотиков, которыми вас накачивали, – сначала анестезиолог, потом в реанимации. Во-вторых – сны. В них мы видим невероятные вещи, летаем, падаем со скалы и остаемся целыми и невредимыми, переносимся из одного места в другое, видим любимых покойников или людей, не знакомых друг с другом в реальной жизни.

– Это был не сон.

Психиатр проигнорировал реплику Серваса и продолжил излагать:

– Вам никогда не снилось, что вы талантливее и умнее, чем в реальной жизни? – Он сделал неопределенный жест рукой. – Бывает ли у вас во сне чувство, что вы знаете и понимаете больше, чем наяву? Что вы другой человек – более сильный, ловкий, одаренный, могущественный? А просыпаясь, ясно помните сон и удивляетесь его… реальности.

«Да. Конечно. Как у всех», – подумал Сервас. Когда он был студентом и пытался писать, сочинял во сне лучшие страницы, а проснувшись, смутно чувствовал, что эти слова, эти гениальные фразы действительно существовали в мозгу… несколько секунд, и бесился, что не может их вспомнить.

– Ну и как вы объясняете, что все пережившие околосмертный опыт – даже самые рациональные люди и закоренелые атеисты, – выходят из него изменившимися?

Психиатр обхватил тонкими пальцами колени.

– А были ли они такими уж неверующими? Насколько мне известно, не существует серьезного научного исследования о философских и религиозных допущениях таких людей до околосмертного опыта. Но я признаю, что перемена, наблюдаемая почти у всех, неоспорима. Исключение – по обычной квоте – составляют мифоманы и оригиналы. Они звонят на полицейский коммутатор, чтобы возвести на себя напраслину, а потом провести несколько платных пресс-конференций (я стерплю, если меня обвинят в мизантропии!). Есть заслуживающие доверия свидетельства видных деятелей – их честность никто не ставит под сомнение – об этих… радикальных изменениях личности и системы ценностей после комы или клинической смерти…

«Эту речь должен был бы произнести я, – подумал Сервас. – Раньше я так и поступил бы. Что со мной происходит?»

– Потому-то и следует в обязательном порядке выслушивать все свидетельства, – промурлыкал психиатр (и Сервас подумал о Раминагробисе [41], уютно свернувшемся клубком в кресле). – Нельзя вести себя высокомерно, просто пожать плечами и отойти в сторону. Я догадываюсь, через что вы проходите, Мартен. Не имеет значения, существуют объяснения или нет, важно одно – что этот опыт изменил в вас.

Луч бледного осеннего солнца проник через оконное стекло и приласкал букет в китайской вазе. Сервас не мог отвести глаз от цветов. Ему вдруг захотелось плакать.

Мимо дома прошли люди в вязаных шапочках с лыжами на плече.

– Вы вернулись, и все изменилось. Это тяжело. Трудно. Реальная жизнь находится в противофазе с тем, что вы увидели там. Придется искать новый путь. Вы обсуждали проблему с близкими?

– Пока нет.

– Есть человек, с которым вы можете поговорить?

– Дочь.

– Попытайтесь. Если понадобится, пришлите ее ко мне.

– Я не первооткрыватель потустороннего… мира; и последним тоже не буду.

– Конечно, но мы говорим о вас. Раз вы здесь, значит, это важно.

Сервас не ответил.

– Вы стали объектом серьезнейшей пертурбации, пережили потрясающий, исключительный опыт, который кардинально изменит вашу личность. Вам кажется, что вы обрели знание, о котором не просили. В некотором смысле оно свалилось вам на голову и без последствий не обойдется. Я помогу… У меня были пациенты с подобной проблемой, ничего – разобрались. Вы почувствуете себя живее, проницательнее, внимательнее к окружающим; прежние навыки вернутся – и покажутся лишенными смысла; все материальное утратит значение. Вам захочется объясняться людям в любви, но они не поймут случившегося и не оценят чистоты намерений. Так часто бывает… Вы впадете в эйфорию, ощутите жадное желание жить, но будете очень уязвимы и можете вплыть в депрессию.

Коротышка-доктор ослабил узел галстука от Эрменеджильдо Зеньи, надел куртку, застегнул пуговицы. В нем не было ничего хрупкого, и ему не грозили ни эйфория, ни депрессия.

– Но, как бы то ни было, вы здесь, среди нас, живой-здоровый. Полагаю, врачи настоятельно рекомендовали вам отдохнуть…

– Я хочу вернуться к работе…

– Прямо сейчас? Я думал, что вы… Приоритеты изменились?

– Думаю, у каждого в этом мире есть миссия. Моя – ловить злых людей, – ответил Сервас.

Психиатр насупил брови.

Миссия? Вы это серьезно?

Сыщик одарил его фирменной улыбкой № 3, означавшей: «Ага, купился!»

– Именно эти слова я и должен был произнести – по вашей логике, – если б верил, что вернулся из мира мертвых… Не волнуйтесь, доктор: я по-прежнему не верю в НЛО.

Врач ответил бледной улыбкой, но его взгляд стал цепко-сосредоточенным, как будто он внезапно вспомнил нечто важное.

– Вам знакомо плато Тассилин-Аджер? [42] – спросил он. – Это в алжирской Сахаре…

– Сефар… – откликнулся Сервас.

– Да, древнее поселение Сефар. Тридцать лет назад я побывал в этом уникальном месте. В двадцать два года мне открылось чудо – пятнадцать тысяч наскальных рисунков, лучшая и самая великая книга пустыни, запечатлевшая для грядущих поколений историю войн и цивилизаций, существовавших на рубеже неолита. В том числе трехметровую фреску, которую одни называют Великим Марсианином, другие – Великим Богом Сефара. Я и сегодня не знаю, что видел. Говорю как ученый…

* * *

Пять часов вечера.

Когда он покинул кабинет психиатра, на Сен-Мартен уже опускались сумерки. Улицы больше не наводили на него ужас. Раньше, при одной только мысли об опасностях, которые подстерегают всех полицейских в ночном городе, у него заходилось сердце.

Этим вечером все было иначе. Город у него на глазах обрел старомодное обаяние курорта с лыжными базами в горах и памятью о былом величии, еще заметном в особняках, аллеях и садах. Слова, сказанные Ксавье, не до конца его убедили, но вернули к приземленным реалиям.

Он пошел к машине. Врачи совсем недавно разрешили ему вернуться за руль и рекомендовали ездить на короткие расстояния. Четыре часа туда-обратно Сервас отнес именно к такой категории. Он покинул Сен-Мартен и вскоре преодолел двадцать километров по течению Гаронны. Горная гряда постепенно понижалась в сторону долины, зажатой между Монтрежо и Тулузой. Сердце Мартена полнилось детским восторгом перед вершинами, тонущими в сине-голубой ночи, перед мерцающими огоньками деревень на краю света, нанизанными на дорогу, как бусины, перед лошадьми на туманном лугу. Да что там красо́ты природы – он умилялся даже забегаловке-стекляшке на обочине дороги.

Через полтора часа Сервас въехал в Тулузу через Пор-де-л’Амбушюр, промчался вдоль канала Святого Петра между домами из розового кирпича и пристроил «Вольво» на одном из верхних ярусов стоянки над рынком имени Виктора Гюго.

Он набрал код на двери подъезда и вдруг почувствовал, что реальный мир похож на сон. А то, что ему показали в больничной палате, – реальность.

Реанимация = реальность? – спросил он себя.

Мартен знал, что все увиденное во время комы навеяно химическими субстанциями, которые спровоцировали мозг, и тот пошел вразнос. Так откуда взялось чувство утраты? Зачем тосковать по состоянию блаженства, которое он ощущал там? Очнувшись, майор прочел несколько работ на тему. Как подчеркнул его психиатр, реальность и искренность свидетельств не подлежат сомнению. И все-таки Сервас не был готов принять за данность, что увиденное – не просто фантасмагория. Для этого он мыслил слишком рационально. А река из счастливых людей – абсурд по определению.

Мартен поднялся по ступенькам, вошел и увидел дочь. Марго была одета по-домашнему, в светлые джинсы и коричневый шерстяной свитер. Она посмотрела на него слишком уж ласково, как здоровый человек на страдальца, и ему захотелось сказать: «Ау, детка, я, вообще-то, не болен!» – но он сдержался.

На накрытом столе горели свечи. Из кухни пахло специями. Сервас сразу узнал музыку, звучавшую из стереосистемы. Малер… Внимательность Марго растрогала Мартена до слез, и она это заметила.

– Что случилось, папа?

– Ничего. Вкусно пахнет.

– Цыпленок тандури из духовки [43]. Предупреждаю – я не великая кулинарка.

Сервас снова сдержал чувства, не сказал: «Ты всегда была очень важна для меня, и я сожалею обо всех своих ошибках – вольных и невольных…» «Не форсируй события», – одернул он себя.

– Марго, я хотел бы извиниться за…

– Не стоит, папа. Тсс. Я знаю.

– Нет, не знаешь.

– Не знаю чего?

– Того, что я видел там.

– Где?

– Там… В коме…

– О чем ты говоришь?

– Я кое-что видел, пока был в коме.

– Мне это не нужно.

– Не хочешь послушать?

– Нет.

– Почему? Тебе неинтересно?

– Дело не в интересе. Просто не хочу… Мне от всех этих штук не по себе.

Сервасу вдруг захотелось остаться одному. Дочь сказала, что взяла отпуск за свой счет и пробудет с ним сколько потребуется. Как понимать ее слова? Она останется на две недели? На месяц? На неопределенный срок? Когда он вернулся из больницы и впервые переступил порог своего кабинета, оказалось, что Марго навела там порядок, не спросив разрешения. Майор раздражился, но ничего не сказал. Так же она поступила с кухней, гостиной и ванной, и это ему тоже не понравилось.

Впрочем, недовольство быстро прошло… После выхода из больницы настроение у Мартена менялось по сто раз на дню: ему хотелось заключить окружающих в объятия и говорить, говорить, говорить с ними… А уже через секунду он мечтал укрыться в тишине и одиночестве, остаться наедине с собой.

Сейчас Сервас снова вспомнил неземной свет идущих по дороге людей, их безусловную, бескорыстную любовь, – и у него сладко заныло сердце.

* * *

Он держал таблетки в горсти и рассматривал их, большие и маленькие. Они вызывают тошноту, диарею, потливость. Или виновата кома? Он знал, что об этом следует сказать врачам, но они до смерти ему надоели. Два месяца по два раза в неделю Сервас встречался с кардиологами, диетологами, психологами, кинезитерапевтами, медсестрами и ужасно утомился от этого, с позволения сказать, общения. В конце концов, сердце ему не пересаживали, двойного стентирования не делали, ему не грозят ни рецидив, ни отторжение трансплантата. Он успешно справился с программой восстановления физической формы, ходил на сеансы дыхательный гимнастики; вторая кардиограмма с нагрузкой показала явное улучшение всех параметров.

Сервас разжал пальцы, пилюли покатились в раковину; он пустил холодную воду и проводил их взглядом. Больше никаких лекарств! Он пережил кому, побывал на другой стороне и не желал травить организм химией. Чтобы вернуться к работе, нужно снова стать сильным и забыть о шраме на груди.

Спать не хотелось. Через несколько часов он придет в комиссариат. Все будут глазеть, перешептываться у него за спиной, участливо заглядывать в лицо. Интересно, у него отнимут группу? Кто его заменял? До сегодняшнего дня ему на это было плевать. А хочет ли он вернуться к прежней жизни?

8. Ночной визит

Среди ночи он подъехал к дому и заглушил мотор. Света за ставнями не было ни в одном окне. На верху железнодорожной насыпи шли по рельсам поезда, замедляясь на стыках, раскачиваясь и позвякивая, и у Серваса каждый раз волоски на руках вставали дыбом.

Он сидел и смотрел на пустырь, склады, расписанные граффити, и большое отдельно стоящее здание.

С последнего раза ничего не изменилось. И в то же время изменилось все. В нем самом. Как в знаменитой фразе Гераклита: он перестал быть тем, кто побывал здесь два месяца назад. Интересно, коллеги завтра заметят произошедшие в нем перемены? Все-таки столько времени не виделись…

Он открыл дверцу и вышел.

Небо совершенно очистилось. Лужи высохли. Лунный свет заливал пустырь. Вокруг царила тишина – если не считать далекого глухого бормотания города и поездных сигналов. Сервас огляделся. Он был один. Старое дерево все так же отбрасывало причудливую тень на фасад дома. Сыщик справился с нервами и толкнул заскрипевшую калитку. Где питбуль? Будка на месте, но цепь валяется на земле, как сброшенная змеей кожа. Пса, скорее всего, усыпили.

Сервас поднялся по аллейке к крыльцу и позвонил в дверь. По пустым комнатам разнеслось треньканье, но никто не подал голос, и он нажал на ручку. Заперто. Куда подевался Жансан? Стелен что-то говорил о санатории в курортном городе. Кроме шуток? Мерзавец, насильник и убийца наслаждается массажем и горячими источниками? Майор оглянулся. Никого. Он вытащил из кармана штук пять ключей, завернутых в промасленную тряпицу. Такими пользуются взломщики, если нужно справиться с цилиндровым замком. Он собирается устроить «мексиканку» – так в полиции называют обыск без ордера. Ему не впервой – он уже занимался этим видом спорта в доме космонавта Леонара Фонтена. Еще на работу не вышел, а уже закон нарушаю…

С ржавым замком пришлось повозиться. Внутри все так же воняло кошачьей мочой, окурками и старостью. Лампочку в коридоре не заменили, пришлось искать другой выключатель. В комнате старухи тоже ничего не изменилось – она по-прежнему напоминала сырую пещеру. Подушки были разбросаны по кровати, штанга капельницы стояла в изголовье, как будто хозяйка собиралась на днях вернуться.

Мартен поежился.

Может, похожая на скелет старуха и вправду вернется, ведь ее мерзавец-сын на свободе?

Он перебрался в гостиную. Зачем? А бог его знает… Ладно, поищем улики. Сервас выдвинул ящики письменного стола, но обнаружил только какие-то бумаги и немного «травки» в кульке из фольги. Возможно, ответ найдется в компьютере, но он не такой умелец, как Венсан, а везти жесткий диск к технарям нельзя.

Майор решил попытать счастья, включил один агрегат, и тот тут же затребовал пароль. Да провались ты

С улицы донесся шум двигателя.

Машина. Едет сюда. Остановилась. Хлопнули дверцы. Водитель запарковался на пустыре. Сервас ничего не мог разглядеть из-за закрытых ставен, но слышал мужские голоса. Один он узнал и напрягся – парень из уголовки. Кто-то решил возобновить расследование.

Мартен погасил свет и метнулся к задней двери, ударился в темноте коленом о комод и зашипел от боли. Черт, заперто! Времени возиться с замком нет. Он забежал в одну из комнат, зажег свет, открыл окно, распахнул ставни, перекинул ногу через подоконник и… замер. Идиот, они наверняка записали номер твоей машины!

Майор захлопнул створки и вернулся в гостиную. Услышал звонок в дверь, постарался успокоить бешеный стук сердца и приготовился бросить по-приятельски: «Привет, парни!»

У коллег не оказалось ни судебного постановления, ни ордера на обыск! Они уехали. Он выждал минут пять и покинул дом.

Загрузка...