Пока Каупервуд занимался строительством своего будущего, великая освободительная война неуклонно близилась к завершению. Настал октябрь 1864 года. Захват Мобила и «Битва в глуши»[21] стали недавними воспоминаниями. Грант стоял перед Питерсбергом, а Роберт Ли, командовавший войсками Юга, совершал последнюю, блистательную, но безнадежную демонстрацию своих военных и стратегических способностей. Иногда, к примеру, во время долгого и тоскливого периода, когда страна ожидала падения Виксберга, ибо армия Потомака брала верх, когда Ли вторгся в Пенсильванию, ценные бумаги падали на бирже и условия для торговли в целом значительно ухудшались. В такие моменты вся коммерческая жилка Каупервуда напрягалась, и ему ежечасно приходилось следить, чтобы его состояние не было сокрушено нежданными неприятными новостями.
Вместе с тем его личное отношение к войне, не считая патриотического настроя на сохранение союза, заключалось в том, что она была затратным и опустошительным мероприятием. Ему хватало проницательности и национальной гордости понимать, что союз северных и южных штатов, раскинувшийся на необъятных просторах от Атлантического до Тихого океана и от заснеженной Канады до Мексиканского залива, был оправдан и полезен. Рожденный в 1837 году, он был свидетелем развития и распространения нации (не считая Аляски) в тех границах, которыми она теперь обладала. В его ранней юности покупка Флориды у Испании расширила эти границы; после несправедливой войны 1848 года Мексика уступила Техас и территории к западу от него. Пограничные споры между Англией и США на далеком северо-западе в конце концов были разрешены. Факты эти имели большое значение для человека с широкими взглядами на финансовые проблемы общества, это давало ему понимание безграничных коммерческих возможностей, потенциально существовавших в такой огромной стране. Он не был финансовым авантюристом, которые во всем усматривают возможность для быстрой прибыли от любого неисследованного ручейка или уголка прерии, но само пространство страны подразумевало широкие перспективы, которые, как он надеялся, остаются неизведанными. Территория между двумя океанами, покрывавшая несколько климатических зон, обладала возможностями, которые она не сохранила бы в случае утраты южных штатов.
В то же время освобождение чернокожих не было для него важной проблемой. Он с детства наблюдал за представителями этой расы с большим интересом и отмечал достоинства и недостатки, которые ему казались врожденными и которые, как он полагал, определяют их жизнь.
К примеру, он был вовсе не уверен, что чернокожие заслуживают больше, чем имеют. В любом случае это потребует долгой борьбы, и вряд ли будущие поколения будут свидетелями ее завершения. Он не имел особых разногласий с теорией освобождения от рабства, но и не видел особой причины, почему южане не должны энергично протестовать против уничтожения их собственности и крушения общественной системы. Очень плохо, что с чернокожими рабами иногда обращались чрезмерно жестоко. Он полагал, что это положение нужно как-то исправить, но, помимо этого, он не видел прочной этической основы в притязаниях освободителей. Насколько он понимал, подавляющее большинство мужчин и женщин находились почти в таком же зависимом положении, хотя конституция была на их стороне. Это было духовное рабство слабых духом и телом. Он с интересом изучил высказывания таких людей, как Саммер, Гаррисон, Филипс и Бичер, и убедился, что эта проблема для него не важна. Он не испытывал желания стать солдатом или офицером и не обладал полемическим даром. По складу ума он был не склонен к спорам и дискуссиям даже в финансовой области. Братоубийственная война никак не могла ему помочь. По его мнению, она серьезно замедлила коммерческое и финансовое развитие страны, и оставалось надеяться, что она скоро закончится. Он не принадлежал к тем, кто горько жаловался на непомерные военные налоги, хотя и знал, что они стали для многих тяжким испытанием. Некоторые истории о смертях и несчастьях глубоко трогали его, но они принадлежали к непостижимым прихотям судьбы и не могли быть исправлены с его участием. День за днем он шел своей дорогой, наблюдая за прибытием и отбытием войск. Он видел отряды грязных, растрепанных, изможденных и потерявших здоровье мужчин, возвращавшихся из госпиталей и с полей сражений, но он мог лишь пожалеть их. Война была не для него. Он не принимал в ней участия и был убежден, что обрадуется ее окончанию – не только как патриот, но и как финансист. Война была разрушительной, трагичной, никчемной.
Месяцы проходили один за другим. Прошли местные выборы, и появились новый мэр, новый городской казначей и налоговый инспектор, но влияние Эдварда Мэлии Батлера как будто оставалось прежним. Батлеры и Каупервуды стали дружить семьями. Миссис Батлер нравилась Лилиан, хотя они исповедовали разную веру. Они катались вместе в экипаже и ходили по магазинам, хотя Лилиан немного стыдилась старшей приятельницы из-за ее бедного словаря, ирландского акцента и плебейских вкусов, как будто сами Уиггины не были такими же плебеями. С другой стороны, она была вынуждена признать, что пожилая дама отличалась благодушием и добросердечностью. Она любила дарить подарки, так как была не стеснена в средствах, и осыпала ими Лилиан, детей и всех остальных. «Вы должны приехать и отобедать с нами», – говорила она, поскольку Батлеры наконец завели привычку поздних обедов, или: «Завтра вы должны обязательно прокатиться со мной».
Еще она говорила: «Эйлин, благослови ее Бог, такая чудная девушка» или «Наша милая Нора сегодня что-то занемогла».
Но Эйлин с ее апломбом, задорным нравом, тщеславием и стремлением привлекать к себе внимание раздражала и иногда возмущала миссис Каупервуд. Ей исполнилось восемнадцать лет, и ее фигура была неуловимо соблазнительной. Ее манера держаться была ребячливой, а иногда вульгарной, и, несмотря на воспитание в монастырской школе, она имела склонность преступать правила. Но в ее голубых глазах проглядывала деликатность, трогательная и человечная.
Женская школа Св. Агаты в Джермантауне и церковь Св. Тимофея были выбраны ее родителями, желавшими, чтобы она получила хорошее католическое образование. Эйлин многое узнала о догматах и особенностях католического ритуала, но все равно не понимала их. Церковь с высокими, тускло поблескивавшими окнами и большим белым алтарем, по обе стороны которого стояли статуи св. Иосифа и Девы Марии в синих одеяниях с золотыми звездами, нимбами над головами и скипетрами в руках, производила на нее глубокое впечатление. Как и в любой католической церкви, там царила атмосфера утешительного покоя. Во время торжественной мессы на алтаре горело не менее полусотни свечей; священники и служки в богатых одеждах с кружевной отделкой выглядели величественно, а искусно расшитые и переливавшиеся яркими цветами ризы и палии, покровы и орари захватывали ее воображение и приковывали взор. Можно сказать, что в глубине ее существа всегда присутствовало ощущение величия, любовь к ярким краскам и «любовь к любви». С ранних лет она чувствовала себя женщиной. Она не испытывала тяги к педантичности или достоверности знания; это редко бывает свойственно людям с врожденной чувственностью. Такая чувственность купается в солнечном свете и ярких красках, упивается красотой и величием и не идет дальше этого. Педантичность не может быть обязательным качеством, если не считать людей с собственническими наклонностями, у которых она проявляется как желание обладать предметами и другими людьми. Подлинная чувственность недоступна активным и педантичным натурам.
Необходимо пояснить эти утверждения, поскольку они относятся к Эйлин. Было бы несправедливо говорить, что в то время она была определенно чувственной девушкой. Ее чувственность была еще недоразвитой, ведь любому урожаю необходимо время для созревания. Исповедальня, погруженная в сумрак по вечерам в пятницу и субботу, когда церковь была освещена лишь несколькими лампадами, а священник шептал о покаянии, епитимьях и отпущении грехов через узкую решетку, доставляла ей смутное удовольствие. Она не боялась своих грехов. Ад, описываемый в цветистых выражениях, тоже не пугал ее. Видения посмертных мук не имели власти над ее совестью. Пожилые мужчины и женщины, ковылявшие в церковь и склонявшиеся в молитве, бормочущие над четками, интересовали ее точно так же, как панель с деревянными барельефами, изображавшими крестный путь Христа. Ей нравилось исповедоваться, особенно в возрасте от четырнадцати до пятнадцати лет, и слушать голос священника, увещевавшего ее: «Ну, ну, мое дорогое дитя…» Один пожилой священник, французский падре, приходивший в школу выслушивать исповеди, нравился ей своей добротой и учтивостью. Его отпущение грехов и благословение казались более искренними, чем ее молитвы, которые она произносила, не вникая в суть. Потом был отец Дэвид, молодой священник из церкви Св. Тимофея, – крепкий и румяный, с кудрявыми черными волосами надо лбом и щегольской манерой носить шляпу, проходивший между скамьями по воскресеньям и окроплявший паству святой водой широкими, уверенными взмахами руки, поражавшими ее воображение. Он тоже выслушивал исповеди, и время от времени ей нравилось шептать ему свои странные мысли и гадать, что он на самом деле думает об этом. Как ни пыталась, она не могла воспринимать его как духовное лицо. Он был слишком молод, слишком похож на мирянина. Было нечто едва ли не злонамеренное, провокационное в том, с каким восторгом она рассказывала ему о себе, а потом уходила с наигранно-скромным и покаянным видом.
В школе Св. Агаты ее считали довольно трудной воспитанницей. Благочестивые сестры быстро убедились, что она была слишком энергична и жизнерадостна, чтобы без усилий добиться ее послушного поведения.
– Эта мисс Батлер – очень бойкая девочка, и если ты не будешь особенно тактичной, она может доставить массу неприятностей, – однажды заметила настоятельница сестра Констанция, обращаясь к сестре Семпронии, наставнице Эйлин. – Можно задабривать ее маленькими уступками; так будет легче поладить с ней.
Поэтому сестра Семпрония старалась выяснить, чем больше всего интересуется Эйлин, чтобы ее задабривать. Это оказалось нелегко, Эйлин прекрасно понимала высокое положение своего отца и тщеславно гордилась своим превосходством. Время от времени она желала поехать домой; или она хотела, чтобы ей разрешили носить четки старшей сестры с большими бусинами и подвеской в виде креста из черного дерева с серебряным Христом, а это считалось большой привилегией. Эти и другие вознаграждения, такие как прогулки по субботам, разрешение приносить цветы, носить нарядные платья и украшения, разрешались ей за тихое поведение на уроках, тихий голос и походку – насколько это было в ее силах, за обещание не прокрадываться в комнаты других девушек после того, как гасили свет, не выказывать нежных чувств к той или иной доброжелательной сестре-наставнице. Ей нравились музыка и занятия живописью, хотя она не имела таланта; книги и романы интересовали ее, но она не могла достать их. Всем остальным: грамматикой, правописанием, шитьем, церковной и общей историей – она занималась с большой неохотой. Хорошие манеры… да, в этом что-то было. Ей нравились довольно вычурные реверансы, которым ее научили, и она часто думала, как будет пользоваться этим умением, когда вернется домой.
Когда она вернулась к городской жизни, нюансы образа жизни состоятельных людей не ускользнули от ее внимания, и она искренне желала, чтобы ее отец построил хороший дом – настоящий особняк, какие она видела у других, и ввел ее в светское общество. Не добившись в этом успеха, она могла думать лишь о новых нарядах и украшениях, скаковых лошадях и экипажах и о соответствующей перемене нарядов для этой цели. Ее семья не могла устраивать достойные приемы, поэтому уже с восемнадцати лет она страдала от уязвленного самолюбия. Она жаждала новой жизни, но как она могла этого добиться?
Ее комната являла собой образец слабостей пытливой и честолюбивой натуры. Она была полна нарядов и всевозможных красивых вещей – украшений, которые она почти не имела возможности носить на людях, туфель, чулок, кружев и нижнего белья. Эйлин все знала о духах и косметике (хотя вовсе не нуждалась в ней), и это имелось у нее в изобилии. Она не была аккуратной, любила показную роскошь, поэтому ее занавески, драпировки, картины и безделушки отличались пышностью, плохо сочетавшейся с убранством всего дома.
Эйлин всегда напоминала Каупервуду гарцующую лошадку без поводьев. Он встречался с ней в разное время, делая покупки с ее матерью или катаясь в экипаже с ее отцом. Его неизменно привлекал и забавлял нарочито-утомленный тон, к которому она прибегала в его присутствии, – «Боже мой! Знаете ли, жизнь так скучна!» – хотя на самом деле она упивалась каждым мгновением бытия, жизнерадостная, романтичная, исполненная мыслей о любви и ее возможностях. Когда он смотрел на нее, то испытывал чувство, будто видит лучшее, чего может достигнуть природа, когда пытается создать физическое совершенство. Его посещала мысль, что какой-нибудь везучий юный прохвост скоро может жениться на ней и увезти ее прочь. Но кто бы ни заполучил ее, он должен был удерживать ее нежностью, тонкой лестью и вниманием, если вообще хотел, чтобы она оставалась с ним.
– Это маленькое ничтожество (она вовсе не была такой) считает, будто солнце всходит и заходит в кармане ее отца, – однажды обратилась Лилиан к своему мужу. – Послушать ее, так Батлеры происходят от королей Ирландии! Ее деланый интерес к музыке и живописи просто смешон.
– О, не будь слишком строга к ней, – дипломатично отозвался Каупервуд, Эйлин уже очень нравилась ему. – Она прекрасно играет на пианино, и у нее хороший голос.
– Верно, но у нее нет настоящей утонченности. Да и откуда? Только посмотри на ее родителей.
– Не вижу в этом ничего особенного, – настаивал Каупервуд. – Она смышленая девушка и хороша собой. Разумеется, она еще ребенок и немного тщеславна, но это пройдет. Она не лишена воли и здравого смысла.
Насколько он понимал, Эйлин весьма дружелюбно относилась к нему. Он нравился ей. Она завела привычку петь и играть на пианино, когда он приходил в гости, и пела только в его присутствии. В его ровной, уверенной походке, коренастой фигуре и гордо посаженной голове было нечто привлекательное для нее. Несмотря на тщеславие и эгоизм, она иногда испытывала робость в его обществе. Когда он был рядом, она как будто становилась веселее и задорнее.
Вероятно, самой тщетной вещью на свете является точное определение человеческого характера. Все люди сотканы из противоречий, а наиболее способные из них тем более.
В случае Эйлин Батлер было совершенно невозможно дать точное определение. Она несомненно обладала умом в грубом и первозданном смысле, силой воли, до некоторой степени усмиренной общественной моралью и условностями, но иногда прорывавшейся наружу самым непосредственным и откровенным образом. В то время ей было всего лишь восемнадцать лет, но она выглядела привлекательной для мужчин с темпераментом Фрэнка Каупервуда. Она воплощала то, чего он раньше не знал и к чему испытывал бессознательное стремление. Живость и бодрость духа. Ни одна другая женщина или девушка из его знакомых не обладала такой внутренней силой. Ее рыжевато-золотистые волосы – не столько рыжие, сколько золотистые с рыжинкой, – поднимались надо лбом тяжелыми волнами и спадали узлом на шею. У нее был красивый нос, не чувственный, но прямой с маленькими ноздрями, и большие лучезарные глаза. Для него они имели приятный голубовато-серый или серо-голубой оттенок в зависимости от нарядов, которые в соответствии с ее темпераментом намекали на непозволительную роскошь в виде ножных браслетов, серег и нагрудных украшений одалиски. Разумеется, все это было только в его воображении. Годы спустя она призналась ему, что хотела красить ногти и покрывать ладони красной хной. Здоровая и сильная, она неизменно интересовалась мужчинами, – тем, что они думают о ней, и сравнивала себя с другими женщинами.
То обстоятельство, что она могла ездить в экипаже, жить в красивом доме на Джирард-авеню и навещать Каупервудов и других важных людей, имело огромное значение для нее. Однако даже в этом возрасте она понимала, что жизнь гораздо интереснее – многие не имели всего этого и продолжали жить.
Но осознание своего богатства и преимущества над другими продолжало владеть ее мыслями. Сидела ли она за пианино, каталась ли в экипаже, гуляла или стояла перед зеркалом, она ощущала свою статность и привлекательность и сознавала, что это значит для мужчин и почему женщины завидуют ей. Иногда она видела бедных девушек с впалой грудью или неказистой внешностью и проникалась сочувствием к ним; в других случаях в ней вспыхивала необъяснимая враждебность к какой-нибудь прелестной девушке или женщине, которая осмеливалась затмить ее своей внешностью или положением в обществе. На Честнат-стрит были такие девушки из богатых семей, которые, будь то в дорогих магазинах, верхом или в коляске, демонстративно вскидывали голову и всем своим видом показывали, что они выше всех остальных и хорошо знают это. Когда такое случалось, они с вызовом смотрели друг на друга. Ей всегда хотелось подняться на высшую ступень общества, однако жеманные аристократы из старинных семей вовсе не привлекали ее. Ей был нужен мужчина. Время от времени попадался «кто-то похожий», но не вполне «тот самый», кто казался ей привлекательным, но большей частью это были политики или законодатели, знакомые ее отца, а не люди из светского круга, так что они утомляли и разочаровывали ее. Ее отец не имел связей с настоящей элитой общества. Но миссис Каупервуд выглядела утонченной, сдержанной и властной. Эйлин часто посматривала на миссис Каупервуд и думала о том, как ей повезло.