Домашняя обстановка, которой они окружили себя, когда вернулись после медового месяца, была гораздо более изысканной, чем в прежней жизни миссис Каупервуд в качестве миссис Сэмпл. Они решили пожить в ее доме на Норт-Фронт-стрит, по крайней мере некоторое время. Каупервуд, энергия которого била ключом, сразу же после помолвки выразил неодобрение мебели и украшений или отсутствием оных и настоял на том, чтобы ему было позволено привести дом в большее соответствие со своими представлениями о красоте. За годы взросления он интуитивно приобрел собственные представления об утонченности и художественном вкусе. Он повидал много домов, более изысканных и гармоничных, чем его собственное жилище. В ту пору любой, кто проходил или проезжал через Филадельфию, не мог не заметить общей склонности к более культурной и разборчивой светской жизни. Появилось множество превосходных дорогих домов. Парадные лужайки с некоторыми попытками ландшафтного садоводства набирали популярность. В домах Тая, Лейфа, Артура Риверса и других он видел довольно изысканные художественные вещи: бронзу, мрамор, драпировки, картины, часы и ковры.
По мнению Фрэнка, его сравнительно заурядный дом можно было превратить в нечто более привлекательное за относительно небольшие деньги. К примеру, столовая с двумя непримечательными окнами в боковой стене за верандой смотрела на юг с небольшой лужайкой, несколькими деревьями и кустами, упиравшимися в забор, отделявший участок Сэмпла от соседского. Этот серый частокол нужно было снести и заменить живой изгородью. В стене, отделявшей столовую от гостиной, можно было сделать проем, завешенный красивой портьерой. Два узких окна можно было заменить одним большим эркерным, доходившим до пола и смотревшим на лужайку через ромбовидные стеклянные панели в свинцовых решетках. Всю ветхую невзрачную мебель, собранную бог знает откуда (частично унаследованную от Сэмплов и Уиггинов, частично купленную) следовало выбросить или продать и поставить нечто новое и более красивое. Каупервуд знал молодого человека по фамилии Элсуорт, архитектора, недавно закончившего местный колледж, с которым у них вышел взаимный интерес друг к другу. Уилтон Элсуорт был художник в душе, тихий, задумчивый и утонченный. От обсуждения достоинств одного из зданий на Честнат-стрит, которое было построено совсем недавно и которое Элсуорт назвал отвратительным, они перешли к обсуждению искусства вообще и отсутствия такового в Америке. Тогда Фрэнку пришло в голову, что Элсуорт был тем человеком, который воплотит его замыслы по переделке дома. Когда он рекомендовал Лилиан этого молодого человека, она смиренно согласилась с идеями мужа насчет благоустройства.
Пока они проводили свой медовый месяц, Элсуорт приступил к реконструкции, имея в общей сложности три тысячи долларов на расходы, включая мебель. Работы были завершены лишь через три недели после их возвращения, и они оказались в почти новом доме. Как и хотел Фрэнк, эркер в столовой нависал над самой травой, а окна с ромбовидными панелями в свинцовых переплетах раскрывались на латунных шарнирах. Столовая была отделена от гостиной раздвижной дверью, которую еще следовало занавесить шелковой портьерой с изображением свадебной сцены в Нормандии. В столовой стояла мебель из старого английского дуба, а гостиная и спальни были обставлены американской имитацией в стиле чиппендейл и шератон. Тут и там можно было видеть несколько простых акварелей, бронзовые статуэтки Осмера и Пауэрса, мраморную Венеру работы ныне забытого скульптора Поттера и другие предметы искусства, но ничего особенно примечательного. На полу лежали ковры приятной, со вкусом подобранной расцветки. Миссис Каупервуд была немного шокирована наготой Венеры, сообщавшей дух европейской фривольности, непривычный для Америки, но ничего не сказала. Все выглядело уютно и гармонично, и она не считала себя вправе прекословить. Фрэнк гораздо лучше нее разбирался в таких вещах. Когда в доме появились горничная и лакей, супруги стали устраивать небольшие приемы.
Те, кто помнит первые годы своей супружеской жизни, лучше всего поймут малозаметные перемены, которые произошли с Фрэнком в силу его нового положения; подобно всем, кто связывает себя узами Гименея, он в определенной степени подпал под влияние своего домашнего окружения. Судя по некоторым чертам его характера, можно было представить, что ему суждено стать весьма респектабельным и достойным гражданином. Он оказался идеальным семьянином. Его радовало возвращение к жене по вечерам, когда он покидал оживленный центр города с шумным движением и спешащими прохожими. Здесь он мог чувствовать себя вполне благополучным и счастливым человеком. Мысль о накрытом обеденном столе со свечами (его идея); мысль о Лилиан в длинном платье из голубого или зеленого шелка (он любил, когда она носила эти цвета); мысль о большом камине с пылающими поленьями и о жене, свернувшейся в его объятиях, – все это будоражило его незрелое воображение. Как уже было сказано, книги его не волновали, но кроме сложных и хитроумных финансовых комбинаций его захватывало и само ощущение жизни – картины, деревья, нежные объятия. Все его существо стремилось к богатой, радостной и полноценной жизни.
Миссис Каупервуд, несмотря на разницу в возрасте, в то время оказалась подходящей для него спутницей. Однажды она проснулась к жизни и с тех пор была ласковой, отзывчивой и мечтательной. Оба хотели завести ребенка, и через некоторое время она шепотом сообщила ему счастливую новость. Она считала себя виновной в своей предыдущей бездетности и была удивлена и обрадована, когда убедилась, что это не так. Перед ней открылись новые возможности: образ прекрасного будущего, перед которым она не испытывала страха. Ему нравилась мысль о продолжении рода; для него она была окрашена в почти собственнические тона. В течение дней, недель, месяцев и лет – по меньшей мере, первых четырех или пяти, – он испытывал живое удовольствие от вечернего возвращения домой, прогулок во дворе, катания вместе с женой, приглашения друзей на ужин, разговоров с ней и перечисления тех вещей, которые он собирался сделать. Она не понимала его сложных финансовых ухищрений, и он не трудился объяснять их.
Но ее любовь, ее чудесное тело, ее губы и спокойные манеры, двое детей, появившихся на свет за четыре года, продолжали восхищать его. Он качал на колене своего первенца Фрэнка-младшего, глядя на его пухлые ножки, блестящие глаза и младенческий ротик, похожий на бутон, и гадал о чуде появления детей на свет. В этой связи многое давало пищу для размышлений: зарождение через крошечный сперматозоид, удивительный период созревания плода в материнской утробе, недомогания и опасности, связанные с родами. Ему пришлось пережить действительно напряженный период перед рождением Фрэнка-младшего, потому что миссис Каупервуд была испугана. Он страшился потерять ее и тревожился о возможной утрате ею красоты; первое настоящее беспокойство он испытал, когда стоял за дверью в день рождения младенца. Чувство было не таким уж сильным – он умел держать себя в руках, однако он беспокоился, отгоняя мысли о смерти и конце их счастливой жизни. Затем, после страшных ее криков, ему сказали, что все в порядке, и разрешили посмотреть на новорожденного. Эти переживания расширили его представление о мире и сделали его размышления о жизни более основательными. Его понимание того, что жизнь таит в себе трагедию, словно рисунок дерева, покрытый слоем лака, наполнилась особым смыслом. Маленький Фрэнк, а потом голубоглазая и златокудрая Лилиан на какое-то время завладели его воображением. Идея семейной жизни была очень важна. Так устроена жизнь, и домашний очаг по праву считается ее краеугольным камнем.
Существенные перемены, произошедшие за эти годы, не поддаются точному определению; они были постепенными, почти незаметными, как слабое колыхание воды. Но в конце концов они оказались значительными, принимая во внимание, с какой малости ему пришлось начинать. Его деловые связи ознаменовались близким знакомством с некоторыми влиятельными фигурами в постоянно развивающемся финансовом мире. В дни своей службы у Тая и на фондовой бирже ему представили множество важных людей: городских чиновников и представителей штата, которые «кое-что значили в политике», а также государственных чинов, иногда приезжавших в Филадельфию из Вашингтона для личных встреч с руководством «Дрексель и Ко», «Кларк и Ко» и даже «Тай и Ко». Эти люди, как он узнал, обладали полезными сведениями о возможных законодательных или экономических реформах, несомненно, влиявших на стоимость акций или торговые перспективы. Однажды у Тая молодой клерк дернул его за рукав:
– Видишь того человека?
– Да.
– Это Муртаг, городской казначей. Могу сказать, что он играет только наверняка. Он распоряжается всеми деньгами городского бюджета, а отчитывается только за основной капитал. Проценты достаются ему.
Каупервуд понял, о чем речь. Все чиновники города и штата занимались спекуляциями. Они имели привычку размещать средства городского бюджета или штата у определенных банкиров и брокеров, назначая их уполномоченными или ответственными хранителями государственных фондов. Банки не платили проценты по этим средствам, проценты доставались лично чиновникам. Они ссужали деньги доверенным брокерам по секретному распоряжению чиновников, а те инвестировали государственные деньги в «бумаги с гарантированным доходом». Таким образом, сначала банки бесплатно пользовались деньгами, а затем то же самое делали брокеры: чиновники получали доход, а брокеры получали солидные комиссионные. В Филадельфии существовал круг политиков, к которому принадлежали мэр, некоторые члены городского совета, казначей, начальник полиции, распорядитель общественных работ и другие, действовавший по принципу «ты мне, я тебе». Сначала Каупервуд считал это довольно мелочным и бесчестным делом, но многие люди быстро богатели, и никому до этого не было дела. В газетах постоянно болтали о патриотизме и гражданской гордости, но там не было ни слова о махинациях. А люди, делавшие эти вещи, были влиятельными и уважаемыми.
Во многих банках Каупервуда считали весьма надежным посредником для размещения вексельных обязательств или выплат по облигациям. Он знал, куда можно обратиться, чтобы быстро получить деньги. С самого начала он завел правило держать под рукой двадцать тысяч долларов наличными, чтобы иметь возможность немедленно и без обсуждения браться за исполнение тех или иных предложений. Поэтому он часто мог сказать: «Разумеется, я могу это сделать», тогда как в противном случае, с учетом обстоятельств, это было бы невозможно. К нему обращались с запросами о проведении определенных сделок на фондовой бирже. У него не было своего места на бирже, и сначала он не рассматривал такую возможность, но потом приобрел место не только в Филадельфии, но и в Нью-Йорке. Некий Джозеф Циммерман, торговец мануфактурой, для которого Каупервуд разместил несколько выпусков векселей, предложил ему доверительное управление своими акциями трамвайных компаний, и это стало началом его возвращения на биржу.
Между тем в его семейной жизни наступали перемены, можно сказать, что она становилась более утонченной и одновременно более прочной. К примеру, миссис Каупервуд время от времени была вынуждена пересматривать свои отношения с некоторыми знакомыми, и он поступал так же. При жизни мистера Сэмпла круг ее общения состоял главным образом из мелких торговцев, весьма ограниченный. Некоторые прихожанки Первой пресвитерианской церкви, в которой она состояла, имели дружеские отношения с ней. С мистером Сэмплом она принимала приглашения на приходские чаепития и скромные вечеринки, делала скучные визиты к его и своим родственникам. Каупервуды, Уотермены и несколько других семей того же круга были видным исключением. Теперь все изменилось. Молодой Каупервуд не проявлял интереса к ее родственникам. Сэмплы, возмущенные ее вторым браком, тоже постепенно отделились от нее. Члены его собственной семьи были привязаны друг к другу и поддерживали взаимное благополучие. Однако он привлекал интерес некоторых действительно влиятельных людей. Он приглашал их в дом для светского общения, а не для деловых разговоров – ему не нравилась такая идея, – это были банкиры, инвесторы, настоящие или перспективные клиенты. На Скулкилле[13], в Уиссахиконе[14] и в других местах имелись знаменитые рестораны, куда можно было приезжать по воскресеньям. Они с миссис Каупервуд часто приезжали к миссис Сенека Дэвис, к судье Китчену, в дом знакомого адвоката Эндрю Шарплесса, в дом юриста Харпера Стеджера и к другим. Каупервуд обладал даром сердечного добродушия. Никто из этих мужчин и женщин не прозревал глубину его личности; он много размышлял, но и умело наслаждался жизнью.
Одним из его главных и наиболее искренних увлечений была живопись. Он восхищался природой, но – сам не зная почему – полагал, что можно составить наилучшее представление о ней через восприятие художника, так же как мы получаем представление о политике и законах от других людей. Миссис Каупервуд была бесконечно далека от этого, однако сопровождала его на художественные выставки, считая Фрэнка немного экстравагантным человеком. Поскольку он любил ее, то старался пробудить в ней духовный интерес к таким вещам, но она, как ни старалась, не могла по-настоящему понять или оценить произведение искусства.
Дети занимали большую часть ее времени. Впрочем, Каупервуд не беспокоился по этому поводу. Ее материнское рвение поражало его как нечто восхитительное и чрезвычайно достойное. В то же время ее спокойные манеры, нежная улыбка и внешняя отстраненность, проистекавшие главным образом от ощущения надежности своего положения, тоже привлекали его. Она так отличалась от него! Она относилась к своему второму браку точно так же, как к первому, – как к священному факту, исключавшему возможность душевной перестройки. В то же время сам он старался повсюду поспевать в мире, который, по крайней мере в финансовом отношении, находился в постоянном движении и был порой полон неслыханных перемен. Время от времени он начинал задумчиво поглядывать на Лилиан (не очень критично, так как любил ее), пытаясь понять ее личность и характер. Они были женаты уже более пяти лет, но что он знал о ней? Юношеская страсть многое не замечала, но теперь, когда она безраздельно принадлежала ему…
Медленно наступила и наконец была объявлена война между Севером и Югом и вызвала всеобщее возбуждение умов. Это было потрясающее время. Вскоре начались митинги, собрания, волнения и бунты: инцидент с телом Джона Брауна[15], прибытие «великого общинника» Линкольна[16] в Вашингтон через Филадельфию из Спрингфилда в штате Иллинойс, чтобы принести президентскую присягу, битва при Булл-Ран, битва при Виксбурге, битва при Геттисберге и так далее. Каупервуду было всего двадцать пять лет; хладнокровный и целеустремленный, он полагал, что агитация против рабства вполне сочетается с правами человека, но чрезвычайно опасна для коммерции. Он надеялся на победу Севера, однако она могла дорого обойтись ему самому и другим финансистам. Он был равнодушен к военной службе, считая ее глупостью для предприимчивого человека. Пусть это будет уделом для других; вокруг было много бедных и глуповатых людей, готовых подставлять себя под огонь; они были годны лишь на то, чтобы подчиняться и дать себя использовать как пушечное мясо. Собственную жизнь он считал священной ради семьи и своих личных интересов. Он помнил, как однажды увидел в одном из тихих переулков небольшой отряд вербовщиков в синих мундирах, с энтузиазмом маршировавших под бой барабанов и звуки флейты. Разумеется, идея заключалась в том, чтобы произвести впечатление на равнодушных и сомневающихся, заставить их забыть о собственной выгоде, о семье и доме, возбудить патриотизм. Он видел, как рабочий, который возвращался домой, помахивая обеденным котелком, вдруг остановился и прислушался к звукам музыки и как, когда отряд прошел мимо, пристроился в хвост с выражением то ли сомнения, то ли восторга во взгляде. Фрэнк спрашивал себя, что могло подвигнуть этого человека. Почему он так легко поддался? Ведь он же не собирался идти на вербовочный пункт. Человек этот, на лице которого были следы копоти и пота, на вид был литейщиком или машинистом лет двадцати пяти. Фрэнк смотрел, как маленький отряд исчезает за деревьями в конце улицы.
Ему было непонятно это всеобщее возбуждение воинственности. Казалось, люди не хотят слышать ничего, кроме барабанного боя и звуков флейты, не хотят видеть ничего, кроме солдат, которые тысячами уходили на фронт, водрузив на плечо холодную сталь ружей и штыков, и не интересуются ничем, кроме войны и слухов о войне. Без сомнения, это было завораживающее проявление чувств, но совершенно невыгодное. Он не понимал подобного самопожертвования. Если он уйдет на войну, его могут застрелить, и какой прок тогда будет от его благородных чувств? Лучше он будет управляться с текущими политическими, общественными и финансовыми делами. Бедный глупец, увязавшийся за вербовщиками, – нет, не глупец, не следует его так называть, – бедный замученный трудяга – пусть Бог смилуется над ним. Да смилуется Бог над всеми ними! Воистину они не ведают, что творят.
Однажды он видел Линкольна – высокого нелепого человека, худого, долговязого, но производившего внушительное впечатление. Это случилось промозглым утром в конце февраля, когда великий президент военной эпохи только что произнес свое торжественное обращение к народу о связующих узах, которые могут быть натянуты, но не разорваны[17]. Когда он выходил из Капитолия, этой знаменитой колыбели свободы, его лицо было грустным и задумчиво-спокойным. Каупервуд внимательно смотрел на него, окруженного высокопоставленными советниками, представителями местных властей, сыскными агентами и любопытными или сочувствующими зеваками. Глядя на грубо высеченное лицо Линкольна, он проникся величием и достоинством, исходившими от этого человека.
«Вот настоящий мужчина, – думал он. – Удивительная натура!» Поражал каждый жест Линкольна. Когда президент садился в экипаж, Фрэнк подумал: «Значит, вот каков этот Дровосек[18], этот провинциальный адвокат. Что ж, в критический момент судьба избрала великого человека».
Еще много дней лицо Линкольна являлось его внутреннему взору, и во время войны его мысли часто обращались к этой необыкновенной фигуре. Казалось неоспоримым, что ему выпала удача увидеть одного из поистине великих людей. Дела войны и государственного управления были не для него, но он понимал, как важны порой бывают эти вещи.