От арамейского «abba», позже перешедшего в церковный греческий и церковный латинский, – отец. Вольтер заметил в этой связи, что аббатам следовало бы плодить детей, тогда от них была бы хоть какая-то польза… Пожалуй, на сей раз в своей страсти к этимологии он зашел далековато.
Когда-то аббатом называли настоятеля монастыря; ныне называют любого священника, духовного отца монахов или своей паствы. Вольтер упрекал аббатов в богатстве, тщеславии и излишествах. «Вы воспользовались временами невежества, суеверия, безумия, чтобы отнять у нас наше наследство и попирать нас ногами, чтобы разжиреть, высасывая соки из несчастных; трепещите, как бы не наступил день разума» («Философский словарь», статья «Аббат»). Вряд ли он ошибался, говоря о современных ему аббатах. Но сегодня, когда такое множество аббатств стоят пустые или почти пустые, мне нередко случалось, вступая под безлюдные величественные своды Нуарлака, Сенанка или Фонтене (8), с сожалением думать об этом запустении и скудости и, взирая на плоды столь умелого строительного искусства и следы столь очевидной возвышенности духа, чувствовать причудливую смесь благодарности, восхищения и тоски по ушедшему… Настал ли день разума? Он никогда не настанет. Впрочем, если бы Вольтер оказался сегодня среди нас, он наверняка торжествовал бы победу над священниками и инквизиторами. Сколько аббатств смела Революция? Сколько было обращено в фермы и склады, а ныне – в музеи? Монахов все меньше, туристов все больше. И много ли среди последних тех, кто понимает, что недостоин первых? Вместо аббатств мы возводим отели, вместо монастырей – больницы, вместо церквей – школы.
Жалеть об этом не стоит. Но почему наши постройки обязательно должны быть такими уродливыми, безликими и унылыми? Почему они способны так мало сказать душе и сердцу?
Конечно, прекрасно, что мы избавились от инквизиции и церковной десятины, от придворных аббатов и непристойного союза трона и алтаря, от деспотизма и суеверий. Всем этим мы обязаны, по крайней мере частично, Вольтеру и его друзьям. Век Просвещения заслуживает благодарности. Но стоит ли обольщаться по поводу нашей эпохи? Принимать туризм за духовность, искусство за религию, а хобби за искусство? Разве лучше обожествлять «аудимат» – прибор, позволяющий с точностью подсчитать, сколько именно зрителей посмотрело ту или иную телепередачу? Молиться на биржевой индекс ценных бумаг? Поклоняться футбольной команде Франции? Никакой день разума не наступил. Наступил день торжества капитализма, о котором так мечтал Вольтер, но который сегодня подмял под себя все, в том числе рынок культуры и информации. Настал день массовых изданий, чванливого торгашества и всеобщей коммуникации, с нарциссическим восторгом взирающей на самое себя. «Говорите мне обо мне, ибо ничто другое меня не интересует…» И мы готовы всю свою жизнь превратить в бесконечный фильм, транслируемый через Интернет… Это много лучше, чем инквизиция, скажет кто-то. Наверное, так. Но этого все-таки слишком мало, чтобы спасти цивилизацию.
Времена меняются. Сегодня даже мне, вольнодумцу, встреча с аббатом покажется приятным сюрпризом. Надо же, говорим мы себе, нашелся все-таки хоть кто-то, кто не совсем забыл о главном, кто не спешит продать свою жизнь любому, кто больше даст, с кем у меня настоящие разногласия, а не тоскливое раздражение, как с остальными современниками. Бой продолжается. Бой за Просвещение, за права человека, за счастье. Только противники теперь другие. Лишний повод предпринять попытку составления нового «Карманного философского словаря» – именно так поначалу назвал свое творение Вольтер.
В форме прилагательного (абсолютный) указывает на признак полноты (absolutus) и всеохватности, не признающей ни ограничений, ни оговорок. Например, абсолютная власть, абсолютное доверие, абсолютное знание… Как правило, выражения подобного рода содержат явное преувеличение. Каждому здравомыслящему человеку ясно, что человечество само по себе являет довольно яркий пример ограничения.
В философии термин чаще всего используется в форме существительного. Абсолют это то, что существует независимо от каких-либо условий, ограничений, точек зрения, то есть то, что автономно и отделено от всего прочего.
Абсолют должен быть причиной самого себя (иначе он зависел бы от причины) или существующим сам по себе (в отличие от того, что относительно). Он может быть только Богом или всем сущим. То, от чего все зависит, само не зависит ни от чего. Целостность отношений безотносительна.
Абсолют – другое название бытия в себе и для себя. То, что наш доступ к нему относителен, не отменяет того, что он заключает нас в себе.
В праве иногда определяется как нечто отличное от оправдания. Оправдывают невиновного, абсолюцию же применяют к виновному, когда наказание невозможно (не предусмотрено законом) или нежелательно (закон на нем не настаивает).
Но основное, сакральное значение термина – прощение. В этом смысле только Бог, если он существует, может нас простить, т. е. зачеркнуть наши грехи. Отметим, что тем самым предполагается, что мы виновны. Это многое говорит как о религии, так и об атеизме.
«В науке существует только общее, – говорил Аристотель, – а в существовании – только единичное». Поэтому всякая наука по определению абстрактна, ибо она рассматривает общность законов, отношений или понятий, а не единичность существования. Она и существует как наука лишь при условии отделения (abstrahere) от непосредственной реальности. К философии это относится в той же мере, в какой относится к любой теоретической деятельности. Не существует конкретной мысли: конкретная мысль являла бы собой либо весь мир, а он не мыслит, либо Бога, а он не поддается осмыслению. Именно это и отделяет нас от Бога и мира; и первое и второе для нас – лишь абстракции.
Абстрагироваться от чего-либо значит мысленно изолировать нечто, что существует лишь вместе с чем-то другим, либо, наоборот, соединять мыслью то, что существует лишь раздельно друг от друга. Например, цвет, какой-нибудь цвет, рассматриваемый независимо (или, как еще говорят, отвлеченно) от того или иного окрашенного предмета, является абстракцией (красный цвет – абстракция). Или форма, рассматриваемая независимо от предмета, имеющего эту форму, и даже независимо от любого материального объекта (треугольник, куб или шар суть абстракции). Или совокупность объектов, рассматриваемых без учета различий между ними (совокупность треугольных, кубических, шарообразных предметов суть абстракции; совокупность людей или живых существ есть абстракции). Отсюда геометрия, физика, биология и остальные науки.
Абстракция – тот обходной путь, которым двигается мысль, чтобы вернее достичь истины, нечто вроде вынужденного упрощения. Реальность неисчерпаема, а мыслить – утомительный труд. И умение абстрагироваться служит удобством (коли не уступкой лени). Если бы дело обстояло иначе, никакие словари нам вообще были бы не нужны. Но ни один словарь не включает в себя целиком и полностью ни весь мир, ни даже один язык.
Попытайтесь дать полное и исчерпывающее описание, скажем, булыжника. Очень скоро, убедившись, что это невозможно, вы поймете, что такое абстракция. Это понятие, соответствующее своему объекту лишь при условии отказа вместить его целиком и даже найти с ним сходство. Это и будет понятие булыжника, и даже вот этого конкретного булыжника. Абстракция есть удел всякой законченной мысли, а для нас – ограниченность всякой мысли.
Всякая идея, даже истинная, абстрактна, ибо ни одна идея не походит на свой объект (Спиноза говорит: понятие собаки не лает, а идея круга не является круглой) и не может воспроизвести существующий вне ее предмет в его неисчерпаемой реальности. Степень абстрактности идеи бывает разной: цвет – понятие более абстрактное, чем красный цвет, но менее абстрактное, чем внешний вид. Но главное, употребление абстракции может быть правильным и неправильным. Все зависит от того, приближает оно нас к реальности или удаляет от нее, раскрывает реальность или маскирует ее.
Есть еще такая вещь, как абстрактная живопись. Это живопись, отказывающаяся от изображения конкретных предметов. В самом этом отказе уже присутствует доля необходимости: воспроизведение всегда означает выбор, преображение, разделение, приближение, упрощение, одним словом – необходимость абстрагироваться. Всякое изображение хоть в чем-то абстрактно, но не вопреки своей изобразительности, а именно благодаря ей. Лишь отказывающаяся от изображения конкретных предметов живопись могла бы претендовать на звание конкретной – ведь ее ничто не отделяет от объекта имитации или воспроизведения. Что может быть конкретнее цветового пятна на холсте? И если такую живопись называют абстрактной, то лишь потому, что она производит впечатление отделенности от реального мира, что, разумеется, не более чем иллюзия; истина же в том, что подобная живопись составляет часть реального мира и действительно отказывается от его имитации. Таким образом, получается нечто вроде двойной абстракции, отделяющей живопись от любого внешнего объекта, оставляющей ее наедине с собой или с духом. Здесь, возможно, живопись уподобляется тому, как если бы какой-нибудь философ захотел вдруг нарисовать свою концепцию мира…
Не отсутствие смысла. Например, слово «затмение» ничего не означает, но ничего абсурдного в нем нет. И наоборот, то или иное высказывание может быть абсурдным лишь при условии, что оно что-то означает. Воспользуемся несколькими традиционными примерами. «На горе без долин, возле квадратного круга, бурно спали бесцветные зеленые мысли». Разве можно сказать, что это высказывание ничего не значит? Нет, потому что мы понимаем: в этих словах есть нечто не поддающееся осмыслению, нечто такое, что совершенно невозможно себе представить. Поэтому будем считать это высказывание абсурдным, в отличие от такого, например, с позволения сказать, высказывания: «Глокая куздра штеко будланула бокра» (9). Абсурд есть скорее нелепость, чем отсутствие точного значения. Не отсутствие смысла, а его инверсия, самоотрицание, саморазрушение, своего рода внутренний взрыв. Абсурдно то, что противоречит здравому смыслу или расхожей истине, т. е. противно тривиальному разуму, логике или человечности. В этом – одна из причин того, что абсурд породил весьма своеобразную поэзию сюрреализма, одно время, несмотря на свой бредовый, с явной сумасшедшинкой характер, чаровавшую многих и многих. Тем же самым объясняется, почему абсурд играет главную роль в юморе особого рода, прискучившем незначительностью. Возьмем для примера такие фигуры, как Вуди Аллен (10) и Пьер Дак (11). То, что они говорят, не бессмыслица, а выражение парадоксального, внутренне противоречивого смысла, который невозможно полностью осмыслить и принять. «Вечность, – утверждает, например, Вуди Аллен, – это очень долго, особенно к концу». Притом, что как раз конца-то у вечности нет и быть не может. Или такое заявление Пьера Дака: «Есть три вечных вопроса, ответа на которые никто не знает. Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем? Что касается лично меня, то я всегда отвечаю на них так: “Я это я, я пришел из дома и сейчас возвращаюсь туда же”». Разве он ответил на «проклятые» вопросы? Вроде бы ответил, но… совершенно выхолостив их смысл. Абсурд не всегда сводим к юмору и далеко не всегда смешон, да и не всякий юмор построен на абсурде. Общее в абсурде и юморе – отрицание здравого смысла, трезвой рассудительности. И выглядит это порой смешно, а порой и страшно.
Абсурден ли мир? Он был бы абсурден, если бы имел смысл, отличный от нашего. Абсурд, считал Камю, рождается из сравнения двух и больше не сравнимых, взаимоотрицающих, антиномичных или противоречащих друг другу понятий, и «чем шире разрыв между членами сравнения, тем выше степень абсурда». И Камю приводит такой пример: «Если я вижу, как солдат с одной саблей или шашкой бросается на пулеметы, я скажу, что его действия абсурдны. Но они абсурдны лишь в силу диспропорции между его намерением и тем, что ждет его в реальности, абсурдны в силу очевидного противоречия между его реальными силами и поставленной им перед собой целью». Не существует абсурда как такового, абсурда в себе, т. е. абсолютного абсурда. «Абсурд по сути своей есть разлад. Ни в одном, ни в другом из сравниваемых элементов ничего абсурдного нет. Он рождается от их столкновения». Так что мир не абсурден. Как объясняет «Миф о Сизифе», абсурд заключается в «конфронтации человеческого зова и безмозглого молчания мира». Мир не имеет смысла, но это делает его абсурдным лишь для нас, ищущих смысл. Поэтому абсурд это «пункт отправления», а вовсе не «пункт прибытия». Для того, кто сумеет принять этот мир с его молчанием и безразличием, в его простой и чистой реальности, он перестанет быть абсурдным. Но не потому, что в нем отыщется какой-то смысл, а потому что отсутствие в нем смысла перестанет ощущаться как нехватка. В этом высшая мудрость повести Камю «Посторонний»: «Лишенный надежды, стоял я среди ночи, полной знаков и звезд, впервые открываясь нежному безразличию мира. Ощущая его таким по-братски похожим на меня, я наконец-то почувствовал, как счастлив был раньше, как счастлив теперь…» Трудно лучше объяснить, что такое абсурд. Не отсутствие смысла, но крушение смысла, его нехватка. Тогда мудрость – это полное приятие, и не смысла, а своего присутствия в мире.
Абсурдна ли жизнь? Абсурдна, если искать в ней смысл, способный существовать лишь вне ее (смысл – отсутствие). Что означает вне жизни? Смерть. «Искать смысл жизни, – говорит Франсуа Жорж (12), – значит противоречить самой жизни». Действительно, это значит любить жизнь не ради самой жизни, а ради чего-то другого – некоего смысла жизни, тогда как, напротив, смысл жизни и предполагает жизнь. Если «жизнь должна быть самоцелью, – писал Монтень, – значит, понятия абсурда и осмысленности к ней не приложимы». Жизнь просто реальна, и в этой ее реальности – главное чудо. И она прекрасна – надо только любить ее.
Вот это-то и есть самое трудное: не биться над пониманием жизни как над решением трудной загадки, а принимать ее такой, какая она есть, – хрупкой и недолговечной, и принимать по возможности с радостью. Мудрость трагична, если это мудрость не смысла, а истины, не толкования, а любви и мужества.
Суть всего этого выразил Артюр Адамов (13): «Жизнь не абсурдна. Просто она трудная штука. Очень трудная».
Рассуждение, доказывающее истинность того или иного утверждения путем показа явной ложности по крайней мере одного из следствий противоположного утверждения. Чтобы доказать, что нечто есть «р», строят гипотезу, что оно есть «не-р», а затем показывают, что эта гипотеза ведет к абсурду. В частности, таким образом Эпикур доказывал существование пустоты (р). Если бы не было пустоты (не-р), не было бы движения (телам было бы некуда передвигаться); между тем это следствие явно ложно (оно опровергается опытом); следовательно, пустота существует. Такой тип рассуждения, называемый также апогогическим, основывается, как мы видим, на принципе исключенного третьего (возможно лишь р или не-р; если утверждение ложно, то противное от него истинно). Формально подобное рассуждение вполне надежно, но убедительным может быть лишь в случае, если понятия противного, ложного и следствия не содержат ошибки, а в философии такое случается редко. Доказательство Эпикура не убедило стоиков, как позже не смогло убедить и последователей Декарта.
Своего рода отрицательная разновидность доказательства от противного и одновременно его начало. Сведение к абсурду доказывает ложность утверждения путем демонстрации ложности по крайней мере одного из его следствий, вскрывая его противоречивый или абсурдный характер. Сводить что-либо к абсурду значит следовать за оппонентом с целью его опровержения, вернее даже, идти за ним до самого конца, пока он сам себя не опровергнет.
Логически состоятельное, философской ценности подобное доказательство не представляет. И следствия, и абсурдность чего-либо всегда могут служить предметом спора.
Греческое название независимости или самодостаточности (autarkeia). Античные мыслители видели в автаркии один из признаков мудреца. Что здесь главное – самодостаточность или независимость? Этимология слова (глагол arkein означает быть достаточным) подталкивает нас к первому толкованию, однако ошибкой было бы возводить его в абсолют. Автаркия – не аутизм; как по Аристотелю, так и по Эпикуру, мудрец предпочитает изоляции общество, а одиночеству – дружбу. Однако он способен обходиться и без того и без другого, и вообще без всего. Вот почему autarkeia – столь великое благо, а ее подлинным именем является свобода (Эпикур, «Ватиканское собрание изречений», 77; см. также Письмо к Менекею).
Способный сам себя приводить в движение. Отсюда идея самопроизвольности, поначалу служившая главным отличительным признаком автомата. Лейбниц, например, считал каждый живой организм «видом божественной машины или природного автомата», а душу – «духовным автоматом». Однако впоследствии идея самопроизвольности оказалась вытеснена идеей механистичности: автомат, даже если он способен сам себя приводить в движение, остается пленником своей сущности и заложником программы (пусть и включающей элементы случайности) и зависит от определенного и определяющего его движение соединения деталей. Автомат – не субъект, а машина, имитирующая субъективность. Остается выяснить, не являются ли субъекты машинами, не подозревающими о своем автоматизме? Мозг – это материальный автомат. И что тогда остается от Лейбница и души?
Повиновение закону, предписанному себе (Руссо), а следовательно, свобода.
Употреблением в философском контексте термин «автономия» в основном обязан Канту. Автономия – это власть над собой (свобода), осуществляемая посредством закона (nomos), который разум накладывает на себя и на нас и который является нравственным законом. Воля автономна, поясняет Кант, когда она подчинена только собственной юрисдикции (в качестве практического разума) и не детерминирована чувствами и аффектами, т. е. не зависима от тела, а также от собственного «я» как проявления частного и случайного, и даже от какой бы то ни было цели и какого бы то ни было объекта. Быть автономным значит подчиняться только чистой форме закона, иначе говоря, тому универсальному, что каждый из нас носит в себе и что и составляет наше «я» (вот почему мы говорим о свободе), но «я» разумное и суверенное (вот почему мы говорим об автономии).
При всей своей близости понятия автономии и свободы все же не являются полностью совпадающими. Человек, совершающий дурной поступок, действует свободно, но не автономно: он добровольно подчиняется той части себя, которая не является свободной (своим инстинктам, страстям, слабостям, корыстным устремлениям и страхам). Отсюда нетрудно вывести, что же такое автономия. Это свобода творить добро, а быть автономным значит подчиняться только той части себя, которая является свободной и, по выражению Канта, «не связана ни с одним из объектов способности желать», которая не зависит от «своего дражайшего “я”», то есть от индивидуальных особенностей человека. Вот почему автономия является нравственным принципом. Эгоизм – это основа любого зла, а разум, не имеющий «эго», – основа любого добра. Поэтому единственное, что должен делать человек, это быть свободным, т. е. автономным – подчиняться своему долгу, который заключается в управлении собой.
Вне кантианского контекста термин «автономия» чаще всего означает некий идеал и указывает не на фактическое состояние, а на далекую цель. В этом случае автономию надо понимать как процесс, требующий усилий. Стремиться к автономии значит пытаться как можно полнее освободиться от всего того в себе, что не является свободным. Это доступно только разуму, как это показывает Спиноза (а также Маркс и Фрейд), и идея автономии только в этом случае обретает смысл: «Свободный человек, – пишет Спиноза, – это человек, руководимый в жизни исключительно разумом». Никогда и никому подобная автономия не дается в готовом виде – ее надо добывать трудом, причем постоянно. Автономии как таковой не существует, есть лишь не имеющий завершения процесс автономизации. Свободным не рождаются, свободным становятся.
Злоупотребление властью, чаще всего основанное на наивном убеждении, что с помощью власти можно решить все проблемы. Поклонник авторитаризма слишком рассчитывает на покорность, которая необходима, но далеко не достаточна.
Законная или признанная власть, а также добродетель, позволяющая эту власть осуществлять. Авторитет – право приказывать другим людям и искусство заставлять их слушаться приказов.
Мнение авторитетного лица (власти, традиции, признанного или почитаемого автора), используемое как аргумент в споре. Прибегающий к подобной аргументации спорщик совершает двойную «провинность» – против разума, который не нуждается ни в каких авторитетах, и против авторитета, который заслуживает лучших аргументов. Если бы папа римский рассчитывал только на силу убеждения, разве понадобился бы ему догмат о собственной непогрешимости? А если этот догмат нас все равно не убеждает, то зачем он нужен?
Авторитет заслуживает подчинения, но не слепой веры. Поэтому аргументация, основанная на авторитетном мнении, не имеет ценности. Если разум готов демонстрировать покорность, что в нем остается от разума?
Греческое слово, означающее христианскую любовь-милосердие. Агапэ – любовь, которая все отдает и ничего не ждет взамен – ни ответной любви, ни даже надежды на ответную любовь. Это чистая любовь, то есть любовь в чистом виде. Она основывается не на ценности предмета любви (в отличие от Eros’a), но сама придает ему ценность. Агапэ – это любовь к своему предмету не потому, что он хорош; он становится хорошим потому, что становится предметом этой любви. Она не связана с субъективной радостью (в отличие от Philia), но сама создает радость. Агапэ – это любовь к своему предмету не потому, что ей радостно; ей радостно потому, что есть предмет любви. Вот почему агапэ– универсальная и бескорыстная любовь, любовь, свободная от «эго» и эгоизма. Если Бог существует, то именно такова любовь Бога («Бог есть любовь», – говорит св. Иоанн). Если Бога нет, агапэ – это то, что более всего походит на Бога. Весьма сомнительно, чтобы люди были способны на такую любовь, но, даже если она существует только в виде мечты или идеала, этот идеал говорит сам за себя, ибо указывает путь к безмерной, как говорит бл. Августин, свободной от привязанности, как говорит Паскаль, наконец, свободной от принадлежности к кому-либо, как говорит Бобен (14), любви. В общем-то это почти беспредметная любовь – любовь, свободная от себя и всего остального.
Мы не знаем, есть Бог или нет, – мы не можем этого знать. Именно поэтому существует вера и атеизм – два вида убеждений. По этой же самой причине существует и агностицизм, отвергающий веру в то, чего не знаешь. Вполне достойная позиция, в основе которой, на первый взгляд, лежит здравый смысл. Действительно, о каком выборе может идти речь, если толком не знаешь, что выбираешь? И тем не менее эта видимость разумного подхода обманчива. Если бы мы знали наверняка, есть ли Бог, вопрос выбора вообще не стоял бы. Но разве может человек жить без убеждений?
В переводе с древнегреческого agnostos означает «неизвестный» или «непознаваемый». Быть агностиком значит принимать эту неизвестность всерьез и не пытаться из нее выбраться. Агностик просто признает, что не знает, и на этом ставит точку. Несмотря на достаточно большой смысловой потенциал, слово «агностицизм» употребляется исключительно в религиозном контексте. Если Бог абсолютно непознаваем, а смерть полностью непознаваема, то агностик воздерживается от высказываний в адрес и того и другой. Он предпочитает оставить вопрос открытым, очевидно полагая, что смерть его «закроет» или, по меньшей мере, осветит. Слабое место агностицизма вытекает из его очевидности. Агностицизм – крайне ограниченное учение именно в силу того, что оно само не ставит перед собой никаких границ. Раз никто точно не знает, есть ли Бог, значит, мы все вроде бы должны быть агностиками. Но тогда признание в собственном невежестве перестанет быть отличительной чертой агностицизма и превратится в одну из характеристик человеческого рода как такового. Что же тогда останется от агностицизма? Выходит, он существует только благодаря тому, что существует что-то другое, от чего он отличается. Быть агностиком значит не столько признаваться в незнании (это признают также многие атеисты и верующие), сколько цепляться за это незнание. Но как убедиться, что эта точка зрения самая правильная, если за ней нет гарантии знания? Значит, в нее надо верить. Вот почему агностицизм это тоже разновидность веры, только веры негативной – веры в собственное неверие.
По-гречески agonia значит «страх», agon – «битва». Агония и есть битва – последняя безнадежная битва за жизнь со смертью. Почти все люди испытывают перед ней страх, и только мудрецы принимают как должное. Единственным победным исходом этой битвы мог бы стать покой, и счастливы те, кто сумел познать его еще при жизни. Стоит ли бороться до конца только ради того, чтобы умереть вооруженным до зубов? Уж лучше оставить жизнь – когда она тебя оставляет – с тихим достоинством. И спасибо врачам, которые в решающий момент приходят к нам на помощь.
Городская площадь в Греции, в частности в Афинах. На такой площади философствовал Сократ. Но агора являла собой прежде всего центр общественной и политической жизни, поэтому в расширительном значении агорой иногда называют спор или дискуссию, протекающую в демократической обстановке. Помню, на каком-то коллоквиуме один из коллег с упреком спросил меня, почему я «дезертировал с агоры» (я провинился только в том, что затронул старую как мир тему мудрости, вместо того чтобы присоединиться к обсуждению злободневного сюжета). Не прошло и нескольких секунд, как тот же самый коллега бросил мне еще один упрек – в том, что я, по его мнению, «популярный мыслитель», потому что он как-то видел меня по телевидению. Что ему ответить? Что телевидение в наше время – это та же агора (или ее часть) и что нет никакого противоречия между тем, чтобы в качестве философа заниматься поисками мудрости, и тем, чтобы в качестве гражданина выступать за справедливость? Сократ, хоть и выступал на городской площади, никогда бы не спутал философское сочинение с избирательным бюллетенем…
Предрасположенность к физическому или словесному насилию, сопровождаемая склонностью напасть первым. Агрессивность – одновременно и сила, и слабость. Можно сказать, что это сила слабых Именно они полагают, что лучшая оборона – это нападение. В этом они конечно, правы. Но стоит задуматься: почему же им все время приходится обороняться?
Место величайших страданий. Религия часто называет адом кару, которая после смерти ожидает нечестивцев. Материалисты, для которых смерть – ничто, рассматривают его скорее как метафору. «Именно в этом мире, – пишет Лукреций (15), – жизнь дураков становится настоящим адом». Увы, не только дураков. И избавляет от этого ада не ум, а смерть.
Изменение того, что поддается изменению, при столкновении с тем, что изменению не поддается. Например, учит Декарт, легче изменить свои желания, чем существующий миропорядок. Умный марксист сказал бы, что легче изменить общество, чем человеческую природу.
Вот почему жизнь есть адаптация к закону реальной действительности, который гласит: изменение или смерть.
Полное или предположительно полное соответствие между двумя сущностями, в частности соответствие между идеей и ее предметом. Это соответствие во многом остается загадкой, поскольку речь идет о двух различных сущностях, не поддающихся абсолютно надежной проверке. Единственным способом могло бы стать сравнение предмета и его идеи, но, к сожалению, и то и другое известно нам исключительно в виде идей, которые мы генерируем о них.
Фома Аквинский (16) вслед за Авиценной (17) и Аверроэсом (18) дал определение истины как адекватного соответствия между вещью и интеллектом (adequatio rei et intellectus). Но возможным это соответствие делает то же, что вызывает его необходимость, потому что вещь и ее понимание две разные сущности. Адекватность – отнюдь не сходство. Идея круга не круглая, а идея собаки не лает, иначе говоря, в этих идеях нет ничего похожего на собаку или круг. Но, оставаясь в области мышления, эти идеи сообщают нам истину, неведомую ни кругу, ни собаке. «Под адекватной идеей, – пишет Спиноза, – я разумею такую идею, которая, будучи рассматриваема сама в себе, без отношения к объекту, имеет все свойства или внутренние признаки истинной идеи». Иначе невозможно было бы узнать, истинна ли она (поскольку сравнить ее с объектом можно лишь при условии, что он находится в нас, а это не так), и именно поэтому абсолютная истина непознаваема. Тем не менее, продолжает Спиноза, «истинная идея должна быть согласна со своим объектом». Вот это соответствие, или адекватность, и есть подлинная загадка мышления. Вселенная адекватна математике или математика адекватна Вселенной?
Разгадкой этой тайны мог бы быть только Бог. Но, несмотря на все усилия Спинозы, мы так и не имеем о нем адекватного представления.
Чрезмерно строгое подчинение правилам школы или традиции в ущерб свободе, оригинальности, изобретательности, смелости. Склонность перенимать у учителей прежде всего то, что действительно легко поддается подражанию (учение, манеру поведения, причуды), а не то, что на самом деле важно, но подражать чему гораздо труднее. В стиле письма – чрезмерное увлечение научным, «профессорским» стилем. Академизм – стремление больше общаться с коллегами, чем с широкой публикой. Оно редко приносит ожидаемые плоды. Коллеги, они же соперники, испытывают от академизма такую же скуку, как и все остальные, зато ненавидеть умеют гораздо сильнее.
Члены академии, в том числе знаменитой Академии Платона и его учеников. В философском языке XVI–XVII веков слово обозначает одно из течений скептицизма, к которому принадлежали Аркесилай, Карнеад и Клитомах, именовавшие свою школу Новой Академией. По словам Монтеня, они «потеряли надежду найти искомое и пришли к выводу, что постичь истину нашими средствами невозможно». Чем они отличались от пирроников? Двумя вещами. Как объясняет тот же Монтень, академики утверждают неопределенность всего, тогда как Пиррон не утверждает ничего; академики признают, что есть вещи более или менее вероятные, тогда как Пиррон не признает ничего. Скепсис академиков носит одновременно и более крайний, и более умеренный характер, являя собой нечто вроде догматического скептицизма («незнание, которое знает, что оно не знает, или претендует на подобное знание»). Его логическим продолжением должен стать скептический догматизм (догматизм вероятного). Позиция сторонников Пиррона противоположна и являет собой скептический скепсис («незнание, которое не знает, знает ли оно или не знает»), приводящий лишь к сомнению или молчанию.
Свойственный школе или университету. Чаще всего употребляется в негативном смысле («академический стиль»). Приблизительно синонимичен понятию «школьный» (плюс высокие претензии) или «схоластический» (минус теология).
Имя собственное, первоначально обозначавшее школу Платона (он учил в садах, расположенных на северо-западе Афин и называвшихся Akademos). Вопреки направлению своего основателя, Академия впоследствии стала очагом скептицизма. Возможно, это знаменовало попытку отхода от идей Платона ради возвращения к мудрости Сократа.
Академией в широком смысле называют любое объединение людей ученых или просто знающих, равно как и людей, считающих себя таковыми.
Слово, образованное по той же модели, что и «атеизм», и означающее «неверие в существование мира», то есть космоса. Гегель приписывает акосмизм Спинозе, полагая, что тот верит только в Бога («Энциклопедия философских наук», I, § 50). Утверждение, конечно, нелепое. Если Бог и Природа – одно и то же, значит, природа существует. И мир тоже существует, независимо от того, как его определять: как бесконечную совокупность конечных модусов (порожденная природа) или как бесконечный опосредствованный модус атрибута протяженности (facies totius universi; Письмо LXIV). Мир – не Бог (ибо мир существует в Боге и является результатом его творения), но он и не ничто. Учение Спинозы – не атеизм и не космизм. Реальность мира с необходимостью вытекает из могущества Бога или природы («Этика», часть I, теорема 16) и подразумевает его (I, 15 и доказательство). Спиноза выразил все это еще проще: «Чем больше познаем мы единичные вещи, тем больше познаем Бога» (V, 24).
Научный синоним эзотерического. Термин связан с именем Аристотеля. Свои акроаматические сочинения Аристотель адресовал ученикам, в отличие от трудов экзотерических, обращенных к более широкой аудитории и сегодня почти полностью утраченных. Чтение первых позволяет нам составить представление о том, насколько высок был уровень подготовки учеников Аристотеля, и одновременно заставляет горько сожалеть об утрате вторых, вызывавших такое восхищение современников мыслителя.
Учение о ценностях и изучение ценностей. Аксиология может быть объективной (если рассматривает ценности как факты) или нормативной (если признает их в качестве ценностей). Вторая вытекает из первой, но первая имеет значение только в сочетании со второй.
Недоказуемое положение, служащее для доказательства других положений. Являются ли аксиомы истинными? Долгое время считалось, что являются. По мнению Спинозы или Канта, аксиома – это истина, очевидность которой ясна без доказательств, а потому и не нуждается в них. Современные математики и логики склонны рассматривать аксиомы как чистые конвенции или гипотезы, которые не могут быть очевидными истинами. Отныне истина заключается не в самих положениях (если аксиома не есть истина, ни одна теорема не может быть истинной), а в объединяющих их отношениях импликации или дедукции. Следовательно, аксиом в традиционном понимании термина не существует, есть лишь постулаты (Постулат). Но и это заявление – постулат, а не аксиома.
Совокупность аксиом, а иногда, в широком смысле, и совокупность выводов, которые можно сделать из этих аксиом, не прибегая к эмпирическим данным. Аксиоматика есть формальная гипотетико-дедуктивная система. Математика, например, являет собой пример аксиоматики, вернее, нескольких аксиоматик, и не случайно математику подразделяют на отдельные дисциплины. А как с логикой? Если бы логика сводилась только к аксиоматике, она не могла бы претендовать на истинность. Что тогда осталось бы от наших истин?
Факт, что ценность аксиоматики прямо пропорциональна ее разумности, еще не позволяет нам рассматривать сам разум как один из видов аксиоматики и принимать какую-либо аксиоматику за разум.
Нечто сделанное (латинское actum происходит от глагола agere – делать). В психологии и этике акт – синоним действия, хотя бывают и непроизвольные акты (оговорка, тик, ошибочное действие). В этом смысле акт как нечто сделанное противостоит данному в ощущениях или являющемуся результатом воздействия. С точки зрения онтологии акт противостоит потенции, как реальное (сделанное) противостоит возможному (тому, что может быть сделано). «Акт, – говорит Аристотель, – это факт, доказывающий, что данная вещь существует в реальности». Например, статуя существует в потенции до тех пор, пока пребывает в виде мрамора, и актуализируется, как только скульптор завершит работу над ней.
Разумеется, оба понятия относительны. Дуб пребывает в желуде, существующем актуально, в виде потенции, но и желудь в свою очередь пребывает в актуальном дубе в виде потенции. Но и мрамор актуален (как нечто реальное, исполненное, завершенное) – как до своего превращения в статую, так и после него. Тем не менее первичен именно акт, и в этом Аристотель совершенно прав: не реальное рождается из возможного, а возможное из реального.
Впрочем, в настоящем и акт, и потенция слиты воедино: здесь и сейчас возможно только то, что есть на самом деле. Это и есть бытие как потенция в действии (energeia, conatus).
Преувеличенная вера в действие и его возможности. Обычно активному действию противопоставляют теоретизирование. Есть ли способ преодолеть недостатки того и другого? Есть. Это осмысленное и продуманное действие – мышление в действии.
Учение, согласно которому все сущее существует актуально, то есть в действительности. Значит ли это, что возможное не существует? Вовсе нет. Дело в том, что в настоящем возможное и реальное суть одно и то же. Видами актуализма являются учение стоицизма и учение Спинозы, и это, на мой взгляд, самое ценное в обеих школах. Нет бытия в потенции, есть лишь потенция бытия и его постоянный переход в действие, то есть в акт, который мы и называем миром или становлением.
То, что случается с кем-то или с чем-то (от латинского accidere – «падать на что-либо»). Акцидент как случающееся следует отличать от субъекта (субстанции), с которым он случается, сущности, без которой субъект не может существовать, наконец, от специфических или постоянных свойств, присутствующих в субъекте всегда, а не возникающих в результате случайности. Например, тот факт, что человек сидит, это акцидент (он мог бы лежать или стоять и при этом оставаться человеком). То, что он человек, – это его сущность. То, что он наделен разумом, способен заниматься политикой или смеяться, – его свойства.
Вот почему Эпикур говорит, что время есть акцидент акцидентов – ведь все, что случается (например, факт сидения), имеет некую продолжительность во времени. И наоборот, настоящее есть свойство бытия, как бытие есть сущность настоящего.
Из этого вытекает, что все в мире акцидентально, в том числе свойства, сущности, субстанции, поскольку все это имеет место во времени. Бытие случайно, становление необходимо – значит, существует только история.
В переводе с древнегреческого – «истина». С легкой руки Хайдеггера понятие aletheia принято противопоставлять понятию veritas – его латинскому аналогу, широко используемому в работах схоластов. Aletheia принадлежит бытию; это приоткрывание покрова бытия или самое бытие, лишенное покрова тайны. Veritas принадлежит духу или дискурсу; это соответствие, совпадение, адекватность между мышлением и реальностью. Различение двух этих понятий и удобно, и вполне законно. Впрочем, следует отметить, что ни греки, ни римляне его не проводили, во всяком случае в указанном смысле. И, если мы такое различие проводим, это не значит, что нам вольно выбрать одно из них, отбросив другое, – они отсылают друг к другу. Что мы могли бы узнать о бытии, если бы в наших мыслях не было ему соответствия? И какой смысл был бы рассуждать о том, адекватна идея реальности или нет, если бы само бытие изначально не было адекватно самому себе? Вот почему первоосновой истины, возможно, служит тождество: «Одно и то же есть, – говорит Парменид (19), – мысль и бытие». Истина, понимаемая и как aletheia, и как veritas, и есть тождество между тем, что представляется уму (veritas), и тем, что существует в мире (aletheia). Но, хотя эти два понятия тесно и даже неразрывно связаны между собой (veritas предполагает наличие aletheia и в то же время позволяет ее осмыслить), различие между ними носит принципиальный характер. Aletheia – это истина представления; veritas – истина понятия. Таким образом, первична aletheia, но осмыслить ее можно только посредством veritas. Veritas существует в нас, но лишь благодаря тому, что мы сами существуем в aletheia. Истина доступна нам только потому, что мы существуем в истинном мире, а дух способен осознать себя, только открываясь миру.
Выражение какой-либо идеи через образ или устный рассказ. Аллегория обратна абстракции; это своего рода мысль, обретшая плоть. С философской точки зрения аллегория не может служить доказательством чему бы то ни было. И, если не считать Платона, ни один философ не сумел использовать аллегорию, чтобы не показаться при этом смешным.
Буквы, выстроенные в случайном или продиктованным обычаем порядке. Алфавитный порядок – такой же хаос, как любой другой, но его выгодное отличие от прочих хаотических систем заключается в том, что видимость порядка в алфавите сведена к наиболее простой форме и не претендует на осмысленность. Алфавит не несет никакой информации, и в этом его заслуга. Например, книга, которую вы сейчас держите в руках, может быть адекватна своему предмету только в том случае, если она будет прочитана в хаотическом порядке, то есть в таком порядке, в каком существуют мир и истина. Словарь – нечто противоположное системе и гораздо более ценное.
Вынужденный выбор одного из двух терминов при невозможности принять или отклонить сразу оба. Пример альтернативы: быть или не быть. Альтернатива – такой выбор, при котором отсутствует возможность сделать выбор в пользу или против выбора.
Понятие альтернативы употребляется, в частности, в логике, когда речь идет о двух суждениях, одно из которых обязательно истинно, а второе – обязательно ложно. Эта операция носит название исключающей дизъюнкции: р или q, но не р и q. Иногда принцип, согласно которому два взаимоисключающих суждения всегда подразумевают выбор в пользу одного из них, называют «принципом альтернативы». На самом деле это, конечно, никакой не самостоятельный принцип, а конъюнкция (соединение) двух принципов: принципа непротиворечивости (р и не-р) и принципа исключенного третьего (р или не-р). Оба взаимоисключающих суждения не могут быть одновременно истинными (принцип непротиворечивости) и ложными (принцип третьего исключенного). Следовательно, одно из них с необходимостью истинно, а второе – ложно (это и есть «принцип альтернативы»). Впрочем, следует отметить, что это справедливо только в отношении логических суждений. Дискурс, не являющийся ни истинным, ни ложным (например, молитва), не имеет альтернативы. Дело в том, что он вообще не подчиняется логике, как и логика не подчиняется ему.
Огюст Конт (20) называл альтруизм «жизнью ради других». Значит, быть альтруистом – это руководствоваться в жизни не своими интересами, а интересами другого человека (других людей). На самом деле такого почти не бывает. Даже стремление в равной мере учитывать свои и чужие интересы уже сопряжено с огромными трудностями. Итак, альтруизм есть качество, обратное эгоизму, и именно поэтому альтруисты столь редки. Но действительно ли альтруизм и эгоизм суть антагонисты? Может, альтруизм – тот же эгоизм, только, так сказать, замаскированный? Один мой приятель как-то говорил мне: «Вот, например, известные деятели благотворительности сестра Эмманюэль и аббат Пьер. Они делают добрые дела, но ведь сами получают от этого удовольствие! Значит, их альтруизм – просто иная форма эгоизма». Допустим. Но это рассуждение ни в коей мере не может служить опровержением альтруизма. Если человек находит удовольствие в том, чтобы доставлять удовольствие другим, то это не просто говорит в пользу существования такого явления, как альтруизм, но и может быть использовано в качестве его определения. При этом не нарушаются ни принцип удовольствия, ни принцип эгоизма. Просто есть люди, которые замыкаются в этих двух принципах, и есть другие, которые, не порывая с ними, ищут и находят ключ к свободе. «Любить, – говорит Лейбниц, – значит радоваться счастью другого». Вот это и есть подлинный альтруизм, так сказать, альтруизм в чистом виде. Речь ведь идет не о том, чтобы преодолеть собственное «эго», а о том, чтобы пробить в нем брешь или, как говорится в книге «Праджняпарамита-сутры» (21), стать подобным «кругу столь обширному, что он уже ничего не может окружить; это круг с бесконечным радиусом, с окружностью, обращенной в прямую линию».
Слово «альтруизм», предложенное Огюстом Контом, многих смущает своей абстракцией, своей «теоретической» видимостью. Ошибкой было бы видеть в альтруизме инстинкт или систему. На самом деле стремление принимать в расчет, наряду с собственными или в ущерб им, чужие интересы требует усилий и в зависимости от ситуации сопровождается радостью или печалью. Альтруизм требует щедрости, сострадания и любви, то есть двух добродетелей и одной милости. Вот без них альтруизм действительно превращается в голую абстракцию. Это фальшивый альтруизм, то есть не альтруизм.
Сосуществование в одном и том же человеке и в его отношении к одному и тому же предмету двух различных аффектов – удовольствия и страдания, любви и ненависти (см., например, Спиноза, «Этика», III, 17 и схолия), тяги и отвращения. Амбивалентность – не только не исключительное явление, но скорее правило нашей эмоциональной жизни, как двусмысленность – правило человеческого общения. Исключением в обоих случаях служит простота.
Отметим, что, хотя амбивалентность касается только наших чувств, она не исключает необходимости уважать законы логики, имеющие отношение к мышлению. Например, бессознательное, как учит Фрейд, «не подчиняется принципу непротиворечивости», но психоаналитик ему подчиняться обязан. Иначе амбивалентность превращается в бред или очередной симптом.
В строгом смысле слова «а-моральный» означает «лишенный морали», то есть не имеющий к морали никакого отношения. Так, можно назвать аморальной природу, имея в виду ее полное безразличие к категориям добра и зла. В этом смысле аморальны и дождь, и солнце, и молния.
В этом различие между аморальным и безнравственным. Безнравственно то, что выступает против морали. Из этого следует, что безнравственный человек все же имеет представление о морали, во всяком случае должен его иметь. Возьмем, например, такие явления, как насилие, пытки или расизм. Складывается впечатление, что безнравственность – свойство человека. Тогда аморальность – свойство истины.
Подвергать что-либо анализу значит разнимать целое на составляющие его части или элементы, что обычно подразумевает разъединение или отделение этих частей или элементов друг от друга, во всяком случае на какое-то время и если не физически, то «в уме». Следовательно, анализ является противоположностью (но одновременно и условием) синтеза как воссоединения разрозненных элементов. Так, можно подвергнуть анализу какое-либо тело (выделить из него составляющие физические или химические элементы), какую-либо сложную идею (разложить ее на сумму более простых идей), какое-либо общество (социологический анализ позволяет различить в обществе отдельные классы или слои), того или иного индивидуума (этим занимается психологический анализ или, коротко, психоанализ), проблему, произведение искусства, сон – одним словом, все что угодно, за исключением абсолютно простого, если таковое существует. Декарт сделал анализ основой своего метода: «Делить каждую из рассматриваемых мною трудностей на столько частей, сколько потребуется, чтобы лучше их разрешить» («Рассуждение о методе…», Часть вторая). Таким образом, анализ – это стремление свести сложное к простому для лучшего его понимания. Вполне законное и необходимое стремление, если только оно не заставляет забыть о сложности целого. Об этом напоминает нам Паскаль (в высказывании, которое особенно охотно цитирует Эдгар Морен (22): «Поскольку каждая вещь имеет причину и в свою очередь служит чему-то причиной, пользуется чьей-то помощью и сама чему-то помогает, является и непосредственно собой и опосредованной чем-либо еще и поскольку все вещи соединены между собой естественной и невидимой нитью, связующей даже самые отдаленные и самые разные из них, я считаю невозможным познание частей без знания целого, как и познание целого без знания частей». Но не стоит торопиться с выводом о столкновении Паскаля с Декартом. Тот факт, что все кругом взаимосвязано, как подчеркивает тот же Эдгар Морен, говорит не о невозможности анализа, а напротив, о его необходимости и бесконечности.
Суждение является аналитическим, утверждает Кант, когда предикат содержится в субъекте, в том числе в скрытой, или имплицитной, форме, и, следовательно, может быть выделен из него с помощью анализа. Например, суждение «Все тела имеют протяженность» (понятие протяженности включено в понятие тела – тело без протяженности есть противоречивое понятие). Аналитические суждения, основанные на принципе тождества, всегда носят пояснительный характер. Они, подчеркивает Кант, «не расширяют наших познаний», а лишь развивают или объясняют наши представления. Но если наши знания все-таки расширяются, что не подлежит сомнению, значит, существуют и другие суждения – те, которые Кант называет синтетическими (Синтетические суждения).
Тождество отношений (например, в математике: a/b = c/d) или функциональная либо позиционная равнозначность (основанная не на равенстве членов, а на месте члена в множестве или выполняемой им функции). Так, когда Платон пишет, что бытие по отношению к становлению есть то же, что ум по отношению к мнению; когда Эпикур сравнивает атомы с буквами алфавита; когда Мен де Биран (23) утверждает, что «Бог для человеческой души является тем же, чем душа является для тела», все они прибегают к аналогии. В философии аналогия часто служит способом осмысления того, что не поддается осмыслению или, по меньшей мере, попыткой такого осмысления. Обойтись без аналогии трудно, довольствоваться же ею нельзя.
Отличное определение аналогии дает Кант: «Познание по аналогии не означает, как обычно понимают это слово, несовершенного сходства двух вещей, а означает совершенное сходство двух отношений между совершенно не сходными вещами» («Пролегомены», § 58). Но главная его заслуга в том, что он разделяет математическую и философскую аналогию. Первая выражает «равенство двух отношений величины», так что если даны три члена (12/3 = 8/х), то тем самым дан и четвертый (следовательно, аналогия носит характер определителя). Напротив, в философии, а также в физике «аналогия есть равенство двух не количественных, а качественных отношений, в котором я по трем данным члена могу познать и вывести a priori только отношение к четвертому члену, а не самый этот четвертый член» («Критика чистого разума», «Аналитика основоположений», глава вторая, раздел третий). Аналогии опыта, являющиеся a priori принципами рассудка, соответствующими категориям отношения, имеют значение лишь в качестве регулятора. На их основе нельзя узнать, что собой представляет четвертый член (вот почему невозможно заниматься физикой a priori), однако имеется «правило, по которому могу искать его в опыте» (поэтому в физике как науке обязательно присутствует некоторая доля априорного знания). Всего аналогий насчитывается три, и они соответствуют трем временным модальностям – постоянству, последовательности и одновременности, а также трем категориям отношения – принципу постоянства субстанции; временно́й последовательности, подчиняющейся закону каузальности; наконец, принципу взаимодействия. Эти аналогии имеют значение только для опыта, который и становится возможным благодаря тому, что они создают «представление о необходимой связи ощущений». Но заменить опыт аналогии не могут.
В метафизике аналогия тем более не может служить доказательством. Разумеется, мне ничего не стоит представить себе вселенную в виде часов, которые заводит Бог-часовщик, но эта аналогия отнюдь не доказывает, что Бог существует, и ничего не говорит о том, что же такое Бог (И. Кант «Религия в пределах только разума», часть вторая, раздел первый, примечание). Осмыслить идею Бога можно только по аналогии (Бог-ремесленник, Бог-Всевышний, Бог-Отец и т. д.). Это осуждает нас на антропоморфизм, от которого не свободен даже атеист (чтобы не верить в Бога, приходится волей-неволей допустить его идею). Но, поясняет Кант, этот антропоморфизм должен быть символическим, а не догматическим, позволяя говорить о том, что такое Бог в нашем понимании, но не о том, что такое Бог в себе и существует ли он вообще («Пролегомены…», § 57).
Учение тех из анархистов, которые придерживаются какого-либо учения, например Прудона, Бакунина или Кропоткина. Анархизм всегда провозглашает уничтожение государства, почти всегда – уничтожение религии («Ни Бог, ни царь»), наконец, очень часто – уничтожение частной собственности. Поэтому анархизм является левым течением. Впрочем, бывают и правые анархисты (некоторые из них провозглашают себя сторонниками индивидуализма Штирнера (24)), и даже анархо-капиталисты (так, в США существует движение ультралибералов, являющее собой экстремистскую форму либерализма). Разделять идеи анархизма означает превыше всего на свете ставить свободу. Но разве может быть свобода без силы, без принуждения, без установленного и поддерживаемого порядка? Разве может свобода заменить право, равенство и справедливость? Анархия могла бы быть идеальным строем для ангелов, что заставляет заподозрить ее сторонников либо в глупости («Тот, кто пытается подражать ангелам, быстро превращается в зверя», – говорит Паскаль), либо в наивности.
Отсутствие власти или беспорядок. Само двойное значение этого слова служит красноречивым определением того, что такое порядок (невозможный без покорности власти) и свобода (невозможная без принуждения). «Всякая власть имеет военную природу», – утверждает Ален. Вот почему анархисты так ненавидят армию, а военные – анархию. Демократы с недоверием относятся и к тем и к другим – они слишком хорошо знают, что всякий беспорядок в конце концов слагается в пользу силы, а любая сила терпима лишь на службе справедливости и свободы.
Слово «анархия» чаще всего употребляется с уничижительным оттенком. Именно так относился к анархии Гете, отдававший предпочтение несправедливости перед беспорядком. Только сами анархисты видят в анархии идеал и полагают, что он вполне достижим. Но думать так значит серьезно ошибаться в природе человека или питать надежду ее переделать. Поэтому анархизм может быть либо заблуждением, либо утопией. Справедливость без силы – не более чем мечта. Эта мечта и называется анархией. Сила без справедливости – это реальность с войнами, рынком и тиранией сильнейших или самых богатых. Между тем обе модели могут основываться на одном и том же отрицании государственности, права, республиканского строя (то есть порядка, установленного демократическим путем). Этим объясняется, почему так часто молодые анархисты, постарев, легко превращаются в либералов.
Посвящение своей деятельности или себя лично делу, которое полагают справедливым. Этим словом по большей части пользуются интеллигенты, есть даже особое выражение – «ангажированный интеллигент». При этом они рискуют подчинить свой образ мыслей необходимости, навязанной делом, притом что он должен подчиняться только истине или хотя бы тому, что они считают истиной. На мой взгляд, большего доверия заслуживает интеллигент с гражданской позицией. Разумеется, без ответственности, накладываемой участием, которое он, в меру своей компетенции, принимает в общественных спорах, не может быть интеллигента. Однако это участие совсем не обязательно должно заставлять его подчинять свой образ мыслей делу, которое существует и помимо него. Добросовестность важнее веры во что бы то ни было. Свобода духа важнее ангажированности.
В фильме про Астерикса древние римляне призывали: «Вступайте под наши знамена!» – это пример стремления ангажировать окружающих. В слове «ангажированный» присутствует тот же военизированный оттенок. Всякая ангажированность предполагает покорность. Но мысль не приемлет покорности кому бы то ни было. Вполне достаточно, дорогие коллеги, если мы будем действовать заодно с другими. Но мы не имеем права заставлять себя думать так, чтобы доставить удовольствие этим другим или чтобы доказать их правоту.
«Существо – посредник между божеством и нами», по определению Вольтера. Иначе говоря, ангел – это посланник Бога (по-гречески angelos и значит посланник). Странно только одно: зачем Богу посредники?
В узком смысле учение, объясняющее жизнь присутствием в каждом организме души. Тем самым анимизм противостоит материализму (объясняющему жизнь существованием неодушевленной материи) и отличается от витализма (который вообще отказывается ее объяснять).
В более широком смысле анимизмом называют стремление во всем видеть душу (anima) или дух (animus) – даже в тех существах, которые, на первый взгляд, лишены способности чувствовать: в деревьях, в огне, в реке, в звездах и т. д. Анимизм – самое первое суеверие и, возможно, принцип, на котором строятся все остальные. Но, например, Огюст Конт считал анимизм необходимым началом умственной деятельности. Прежде чем познавать, надо уверовать. А что может быть легче веры в дух – основу любой веры?
Огюст Конт, впрочем, предпочитает термин фетишизм, которому мы сегодня придаем совсем другое значение. Он полагает фетишизм первой стадией религиозного сознания, одновременно и более непосредственной и более логичной, чем две остальные (политеизм и монотеизм). «Рассматривать все внешние тела, независимо от того, являются ли они естественными или искусственными, как одушевленные и в основном имеющие жизнь, аналогичную нашей», как он утверждает, конечно, заблуждение, но вместе с тем это заблуждение помогает сделать первый шаг к пониманию реальной действительности. Лучше уж ошибиться, изучая этот мир, чем изобретать какой-нибудь другой. С духами разобраться все-таки проще, чем с богами.
Или тогда уж надо признать, что боги окончательно покинули нас – как боги Эпикура или Бог Симоны Вейль (25) – и оставили мир во власти бездушной материи. Мир, по выражению Алена, глухой к молитвам и чуткий к творениям рук человеческих. Противоположностью анимизма, как и любой другой религии, являются труд, познание и действие.
Отсутствие законов или организации. Дюркгейм (26) понимает под аномией вид социального расстройства, в результате которого нарушаются или рушатся социальные связи («органическая солидарность общества»). Индивидуум оказывается предоставленным самому себе, без законов, без ориентиров, как принято говорить сегодня, без ограничителей и подстраховки. Все это обрекает его на страх, отчаянные действия, насилие – или на самоубийство.
Термин, употребляемый в физике для обозначения так называемых античастиц, имеющих симметричные характеристики (ту же массу и противоположный электрический заряд) по отношению к частицам, составляющим обычную материю – ту, которая нас окружает и из которой мы сами состоим. В философском смысле антиматерия не может быть ничем иным, кроме просто речевого оборота. Если антиматерия существует объективно, то есть независимо от духа и мышления, то она столь же материальна, как и все остальное.
Необходимое противоречие между двумя в равной мере правдоподобными или доказуемыми тезисами. Кант называет антиномиями чистого разума конфликтные столкновения разума с самим собой, в которые он неизбежно приходит при малейшей попытке достичь абсолюта. Он перечисляет четыре такие антиномии: можно с равным успехом доказать, что мир имеет начало во времени и ограничен в пространстве и, наоборот, что мир не имеет начала во времени и безграничен; что все в мире состоит из простых частиц и, наоборот, что в мире нет ничего простого; что существует свободная каузальность и, напротив, что все в мире происходит согласно законам природы; наконец, что существует абсолютно необходимое бытие и, наоборот, что вообще никакого такого бытия не существует («Критика чистого разума», «Трансцендентальная диалектика», глава вторая). Эти четыре антиномии служат одинаково успешным опровержением сциентизма и догматической метафизики и, по Канту, оправданием критицизма.
В риторике – простое противопоставление. В философии – чаще всего тезис, противопоставляемый другому тезису (например, у Канта, в антиномиях чистого разума). Антитезисом называется также вторая составляющая гегелевской трехчастной диалектики (триады): антитезис противопоставляется тезису, но само их противопоставление должно быть «преодолено» – одновременно сохранено и уничтожено – с помощью синтеза. Таково противопоставление бытия и небытия в становлении.
Те, кто не верит в Троицу (от лат. Trinitas). Вольтер в своем «Философском словаре» потратил немало стараний, чтобы доказать, что с точки зрения разума они совершенно правы, но старался он напрасно, ибо Богу вовсе нет никакого дела до рациональных рассуждений. Единство трех лиц в одном лице действительно не поддается рациональному объяснению. Но разве ему поддается идея бесконечной и всемогущей личности? Если человек произносит слово «Бог», это означает, что он заранее отказывается от стремления понимать. А сколько будет этого Бога – один, три или 52 – не имеет никакого значения.
Синоним древности, или долгий период, отсчитываемый от конца доисторических времен до начала средневековья – от изобретения письменности примерно 5 тыс. лет назад до падения Римской империи (во всяком случае, в европейской традиции утвердилось именно такое мнение), иначе говоря, приблизительно 35 веков истории. Понятие античности по самой своей природе относительно и ретроспективно. Ни одна эпоха не живет с сознанием собственной древности, и сами древние греки считали себя скорее наследниками и продолжателями, а то и «детьми», если верить Платону, предшествующих эпох (для них античностью был Египет). Абсолютной античности не существует, как не существует современной древности. Есть лишь актуальность всего сущего и необозримость истории. Не следует смешивать идею древности, составляющую первое значение слова «античность», с идеей старости. Если старость, как тонко подметил Паскаль, есть возраст, наиболее удаленный от детства, то из этого вытекает, вопреки Платону, что «те, кого мы именуем древними, на самом деле были новаторами во всем и являли собой, собственно говоря, детство человечества». Это мы в сравнении с ними старики. Отсюда обаяние античного искусства, которое, по определению Маркса, являет собой искусство утраченного и сохраненного в памяти детства: мы тем больше восхищаемся его красотой, чем яснее понимаем, что оно для нас категорически недоступно.
Раз уж мы существуем, значит во Вселенной имеется некоторое число характеристик, без которых наше существование стало бы невозможным. Из этого положения и выводится антропный принцип, позволяющий протянуть нить между человеком и Вселенной, между биологией и физикой, наконец, между настоящим и прошлым. Но не нарушаем ли мы при этом причинно-следственный порядок? Ответ на этот вопрос зависит от конкретной интерпретации принципа и даже от его формулировки, ибо он и в самом деле может быть изложен в двух формах. В слабой форме (Дикке (27), 1961) он гласит: «Если во Вселенной есть наблюдатели, значит, Вселенная должна обладать свойствами, делающими возможным существование этих наблюдателей». С этим трудно спорить: если человечество является составной частью реальности, из этого с очевидностью вытекает, что Вселенная такова, что существование человечества в ней возможно. В сильной форме (Картер (28), 1973) антропный принцип, напротив, звучит достаточно спорно: «Вселенная с ее законами и организацией должна быть устроена таким образом, что рано или поздно в ней должен появиться наблюдатель». Эта формулировка отражает ничем не оправданный переход от возможного к необходимому и рассматривает человека как цель, пусть и частичную, существования Вселенной. Это уже не просто антропный, а антропо-телеологический, даже антропо-теологический принцип, намного превосходящий все, что мы можем требовать от физики. Впрочем, кто сказал, что физикам запрещено заниматься метафизикой?
Человечество не есть сущность; это – история, и прежде всего естественная история.
Антропогенезом называют биологический процесс, в результате которого Нomo sapiens постепенно – путем мутаций и естественного отбора – выделился из предшествующих ему видов. Далее встает вопрос о становлении человека в нормативном смысле этого слова, и это уже не антропогенез, а гуманизация. Второе невозможно без первого, но первое без второго вообще не имело бы смысла: получилась бы всего лишь еще одна крупная обезьяна.
Этимологически – познание (logos) человека (anthropos). Но термин выглядит достаточно туманным, как, впрочем, и само понятие. Имеется ли в виду философское познание? Или научное познание? Тогда в области какой конкретно науки оно лежит? Многое из того, что нам известно о человеке, есть результат достижения наук (физики, биологии, палеонтологии и т. д.), непосредственным предметом изучения которых он отнюдь не является. Что касается так называемых гуманитарных наук (этнологии, социологии, психологии, лингвистики, истории и т. д.), им так и не удается объединиться в единую науку, которая и могла бы называться антропологией. Точнее говоря, все эти науки только и существуют благодаря своему категорическому нежеланию сливаться в единый дискурс, в котором без следа растаяло бы все смелое и радикальное, что есть в каждой из них. Единство вида не подлежит обсуждению, но вот его автономия – другое дело. «Человек – это не империя в империи», – сказал Спиноза. Вот почему гуманизм не может претендовать на звание религии, а антропология – на звание науки.
Стремление придать человеческие черты тому, что не является человеком, в частности животным или богам. Именно это и происходит в баснях и в религиях. «Если Бог создал нас по своему образу и подобию, – пишет Вольтер, – мы сумели ответить ему тем же».
Научное обозначение людоедов – тех представителей рода человеческого, которые не брезгуют употребить в пищу мясо своих собратьев. Доказано, что антропофагия была характерна для подавляющего большинства примитивных цивилизаций, хотя использовалась не с гастрономической целью, а в качестве ритуала. Как бы это ни шокировало нас сегодняшних, сами мы поступаем еще хуже. Еще Вольтер писал: «Мы убиваем своих соседей и сомкнутыми, и разомкнутыми боевыми порядками и за самую презренную плату трудимся над кухней воронья и червей. Вот в чем ужас и преступление, а что за разница, кто пожрет твой труп – другой солдат, ворон или собака? Мертвых мы уважаем больше, чем живых, а надо бы уважать и тех и других» («Философский словарь», ст. «Антропофаги»; см. также Монтень, «Опыты», книга I, глава 31).
Стремление поставить человека в центр, но не ценностей, как это делает гуманизм, а бытия. С точки зрения антропоцентризма Вселенная создана исключительно для нас, а потому все на свете должно вращаться вокруг нас. Сущность антропоцентризма настолько же легко понять с позиции психологии (что-то вроде нарциссизма, свойственного целому виду), насколько трудно принять с позиции рационального мышления. Почему, собственно, человечество должно оказаться в таком удивительно привилегированном положении? Ответить на этот вопрос нельзя, не прибегая к помощи религии, которая сама является парадоксальной формой антропоцентризма (ее истинным центром остается Бог), или критицизма, который являет собой гносеологический антропоцентризм. «Коперникианская революция», предложенная Кантом, на деле является контрреволюцией, попыткой вновь поместить человека в центр, откуда его изгнал прогресс науки. И не только в центр познания посредством трансцендентальности, но и в центр творения (представив его как конечную цель творения) посредством свободы. Но это все равно что признать идеи Просвещения, не отказываясь при этом от веры. Центральным вопросом философии, утверждает Кант, является вопрос: «Что такое человек», и все остальные вопросы сводятся к нему же. Лично я считаю это проявлением философского антропоцентризма, и это служит одной из причин того, что я не кантианец.
Более убедительным представляется мне в этой связи Фрейд. В знаменитом отрывке из «Опытов прикладного психоанализа» он перечисляет три нарциссические травмы, которые нанес человечеству научный прогресс: коперникианская революция, т. е. подлинная революция, совершенная Коперником, в результате которой человек оказался изгнан из центра Вселенной (космологическое унижение); эволюционизм Дарвина, указавший человеку на его место в животном царстве (биологическое унижение); наконец, сам психоанализ, доказавший, что «мое “я” не является хозяином в собственном доме» (психологическое унижение). Я бы добавил к этому списку Маркса, Дюркгейма и Леви-Строса (29), которые показали, что человечество не является хозяином ни самому себе, ни истории. Разумеется, следует иметь в виду, что античные мыслители, как о том напоминает Реми Браг (30), отнюдь не рассматривали центральное положение как привилегированное (Плотин приводит в пример человеческое тело, а Макробий (31) – сферу; и в том и в другом случае центр – скорее «низ», чем «верх»), а сама Земля вплоть до Возрождения виделась чем-то вроде подвала Вселенной, но это, в конце концов, не так уж и важно. Гораздо важнее другое: вся совокупность знаний новейшего времени определенно свидетельствует против антропоцентризма, что доказывает правоту Фрейда. И как же повел себя в этих обстоятельствах антропоцентризм? Присущий ему нарциссизм быстро нашел себе разнообразные утешения: философские (Кант, Гуссерль (32)), научные или псевдонаучные (антропогенный принцип), наконец и главным образом, психоаналитические. Мое «я» не может распоряжаться в собственном доме? Ну и что, зато у меня есть подсознание, мое второе «я», и пусть оно порой ведет себя абсурдно, так даже интереснее! Не спорю, в этом присутствует элемент искажения психоанализа, но таково основное правило всякого успешного предприятия, которое не обходится без недоразумений. Просто Нарцисс покинул свой водоем и разлегся на диване. «Ах, до чего я интересный человек! Какая во мне глубина! Какая сложность! А взять моего отца? А мою мать? Какая бездна смыслов, драм, прихотливых желаний!» И вот уже психоанализ, начинавший с роли психологической травмы нарциссического сознания человечества, превращается в его очередное, нарциссическое же, утешение, может, только еще более самовлюбленное и болтливое, чем все прочие. Хорошо еще, что психоанализ иногда способен излечить нас от себя самого. Стоит утратить интерес к себе, и с лечением покончено.
Научное и даже несколько педантичное название доказательства от противного (Абсурд). Иногда апагогическим называют также доказательство истинности суждения путем опровержения не одного прямо противоположного суждения (как в доказательстве от противного), а всех суждений, которыми можно было бы заместить данное суждение в рамках решения одной и той же проблемы. Эта процедура столь же тяжеловесна, сколь и обозначающее ее слово.
Отсутствие страсти, воли или энергии. Впрочем, подобная многозначность термина появилась лишь в новейшие времена вместе с верой в то, что в основе энергии и воли обязательно лежит страсть. Поэтому людям новейшего времени апатия часто представляется симптомом (в частности, некоторых шизофренических или депрессивных состояний), и нельзя сказать, что они так уж заблуждаются. Другой вопрос, сводится ли понятие апатии только к этому. Если мы рассмотрим его этимологию и установим его первоначальное значение (apathos в переводе с греческого – отсутствие страсти, волнения), то перспектива разительным образом изменится. Стоики, например, полагали апатию не слабостью, а добродетелью. Почему? Потому что они больше верили в храбрость, чем в страсти, а для того, чтобы действовать, вовсе не нуждались в каком-то особом подъеме. Может быть, в отношении страстей они были прозорливее нас – как мы прозорливее их в отношении воли? Познать можно лишь то, что преодолеешь. У каждой эпохи – те озарения, которых она заслуживает.
Логически необходимый, например, в доказательстве (термин происходит от греческого apodeiktikos, что значит доказательный). Одновременно эпитетом аподиктический называют один из модусов суждения. То или иное высказывание может быть ассерторическим (если сводится к сообщению факта), проблематическим или гипотетическим (если сообщает о возможности) и, наконец, аподиктическим (если выражает необходимость). Следует различать между собой эти два значения термина «аподиктический», поскольку первое выражает достоверность, чего нельзя сказать о втором. Достоверность высказывания зависит не от модуса суждения, а от надежности доказательства. Любое высказывание – ассерторическое («Бог существует»), проблематическое («Возможно, Бог существует») или аподиктическое («Бог не может не существовать») – является достоверным только в том случае, если его доказательство носит аподиктический характер, иначе говоря, если оно действительно является доказательством. Это объясняет, почему можно сомневаться в необходимости или достоверности факта и быть уверенным в вероятности чего-либо.
Откровение (apokalupsis) или конец времен, о котором говорится в одноименной книге, приписываемой св. Иоанну. Тот факт, что слово «апокалипсис» стало нарицательным и употребляется для обозначения особенно страшной катастрофы, выглядит достаточно красноречивым: даже в верующих страх сильнее надежды. Впрочем, не будь страха, и надежда стала бы не нужна.
По Ницше, один из двух принципов греческого искусства, а может быть, и искусства вообще. Аполлоновский принцип – принцип индивидуации, согласно которому каждое существо есть то, что оно есть, но также и принцип равновесия и меры, благодаря чему достигается самодостаточность. Аполлоновский принцип противостоит дионисийскому принципу чрезмерности, воспламенения, становления и безграничности, одним словом, трагическому принципу. Оба принципа комплементарны, и большинство шедевров искусства вдохновляются и тем и другим. Тем не менее между ними сохраняются четкие различия. Аполлоновский принцип, олицетворяющий красоту формы, особенно ценится в изобразительном искусстве и находит свою кульминацию в классицизме. Дионисийский принцип, основанный на порыве, ярче всего проявляется в музыке, достигая апогея в барокко и романтизме.
Согласно Ницше, первичным является дионисийский принцип. Равновесие, мера и классицизм никогда не появляются сами собой, над ними необходимо работать. Сначала – опьянение, потом – трезвость мысли.
Неразрешимое противоречие; трудность, непреодолимая для мысли. Например, апорией является вопрос о происхождении бытия. Всякое происхождение подразумевает уже нечто сущее, то есть какое-то бытие, следовательно, объяснить одно другим нельзя. Апория – своего рода загадка, но скорее логического, чем мистического или духовного характера. Это или проблема, от решения которой приходится отказаться, во всяком случае временно, или тайна, не вызывающая желания поклоняться.
Все, что следует за опытом и зависит от него. Противостоит понятию a priori, но подразумевает его (по Канту) и ценится гораздо больше (по общераспространенному мнению). Убедиться в правоте того или иного утверждения можно, только испытав его на опыте. Даже арифметические действия и геометрические доказательства, которые можно сравнить с опытами мыслительной деятельности, для каждого из нас обретают ценность истины только после того, как мы лично их проделаем или выведем.
В переводе с греческого apophansis означает высказывание. Апофантическое суждение – это констатация, то есть утверждение или отрицание чего-либо, из чего вытекает, что такое суждение может быть истинным или ложным. В широком смысле апофантическим называют также все, что относится к области суждений или теоретизирования (например, формальная апофантика Гуссерля).
От греческого apophanai – говорить «нет». Апофатическое высказывание строится на отрицании. Наиболее известна апофатическая теология, признающая невозможность дать определение Бога, но в то же время полностью не отказывающаяся рассуждать о Боге. Познание Бога в рамках этого учения видится как познание непознаваемого, а все высказывания в его адрес основываются на выражении невыразимого. Между тем, даже построенная на отрицании, апофатическая теология утверждает существование Бога. За неимением возможности постичь Бога или сформулировать, что он такое, она пытается обрисовать его, если можно так выразиться, негативно, указывая на то, чем Бог не является. Можно возразить, что лучше молчать, чем говорить так. Но на молчании богословия не создашь.
Восприятие восприятия, т. е. восприятие себя в качестве воспринимающего, иными словами, самосознание, без которого невозможно осознание чего бы то ни было. Кант называет трансцендентальной апперцепцией самосознание, понятое как чистое, прирожденное, неподвижное сознание, благодаря которому все наши представления могут и должны сопровождаться единым «я мыслю» и без которого мы не могли бы воспринимать их как свои представления («Критика чистого разума», «О дедукции чистых рассудочных понятий», §§ 16–21). Это синтетическое единство апперцепции есть «высший пункт, с которым следует связывать все применение рассудка», вернее, это и есть «сам рассудок», являющийся не чем иным, как «способностью a priori связывать и подводить многообразное (содержание) данных представлений под единство апперцепции. Этот принцип есть высшее основоположение во всем человеческом знании» (там же, § 16). Познание существует только в сознании и только в той мере, в какой это сознание является самосознанием. Если бы мой калькулятор знал, что он умеет складывать и вычитать, он перестал бы быть калькулятором. Но он понятия не имеет о том, что он такое, так как же он может познавать хоть что-нибудь? Калькулятор великолепно выполняет операции с числами, но считать он не умеет.
Желание в его материалистическом проявлении. Для тела аппетит то же, что для души желание – способность наслаждаться тем, что необходимо, полезно или приятно. Но если тело и душа суть одно и то же, как учит Спиноза и как думаю я сам, различие между желанием и аппетитом зависит исключительно от точки зрения интерпретатора. Первое – преимущественно психологической природы, второе – физиологической. Иначе говоря, это два разных слова для выражения одной и той же притягательности для нас того, что позволяет нам жить лучше или хуже, одной и той же тенденции, одного и того же влечения, – два аспекта нашего conatus’a. Аппетит есть «не что иное, как самая сущность человека, из природы которого необходимо вытекает то, что служит к его сохранению, и, таким образом, человек является определенным к действованию в этом направлении» («Этика», часть III, теорема 9, схолия). Это не значит, что мы не можем действовать иначе; это значит лишь, что для другого действия у нас должен появиться другой аппетит.
В повседневной речи аппетитом обычно называют желание утолить голод. Здесь царствует физиология, если не исключительно (аппетит может усиливаться или уменьшаться под влиянием душевных переживаний), то во всяком случае преобладающе. Впрочем, не следует путать аппетит с голодом. Голод – это ощущение недостаточности, слабость и страдание, тогда как аппетит – сила и удовольствие.
На латыни appetere означает приближаться, стремиться, тянуться к чему-то. То, что мы тянемся к тому, чего нам не хватает, вполне понятно. Но тянуться можно и к тому, что у нас есть, недостатка в чем мы не ощущаем, к чему-то доступному и имеющемуся под руками. Чтобы поесть с аппетитом, совсем не обязательно долго страдать от голода.
Иногда говорят об аппетите в сексуальном смысле, подразумевая влечение. В этом случае употребление слова «аппетит» подчеркивает физиологизм (как причину сексуального контакта) и неопределенность (в выборе объекта) влечения. Желание всегда направлено на конкретного мужчину или женщину, аппетит – на секс как таковой, независимо от личности партнера, который одновременно выступает как необходимое, но безразличное условие удовлетворения аппетита.
Примерно в том же ключе следует понимать аппетит, когда речь идет не об утолении голода, а о неопределенном желании хорошо поесть. Еще не взяв в руки меню, человек уже испытывает радостное предвкушение. Когда он остановит свой выбор на конкретном блюде, на смену аппетиту придет желание.
Все сказанное раскрывает перед нами некоторые особенности гастрономии и эротики. И в том, и в другом случае речь идет о том, чтобы преобразовать аппетит в желание, а желание – в удовольствие или (в любви) в радость. А для этого уже нужно искусство, а порой – и изобретательность.
Все то, что в духовной жизни существует независимо от опыта, в частности то, что делает сам опыт возможным (трансцендентальность), следовательно, все то, что должно, по меньшей мере, рассуждая логически, предшествовать опыту. У Канта таковы априорные формы чувственности (пространство и время) и рассудка (категории).
Не следует смешивать априорное и врожденное. Врожденное указывает на хронологическое или фактическое предшествование; априорное – на логическое или теоретическое предшествование. Врожденное принадлежит сфере метафизики, психологии и, как мы все больше убеждаемся в последнее время, биологии; априорное – сфере гносеологии или теории познания. Априорное может быть благоприобретенным (при условии, что оно проистекает не из опыта, как сказал бы Кант, а из самой умственной деятельности); врожденное по определению не может быть благоприобретенным. Наконец, врожденное очевидно существует в телесной форме, собственно, это и есть само тело, в частности мозг. Что касается существования априорного, то оно остается сомнительным; настаивать на его существовании можно только в том случае, если считать, что тело и дух суть не одно и то же, а разные вещи.
Хотя «всякое наше познание начинается с опыта, – пишет Кант, – отсюда вовсе не следует, что оно целиком происходит из опыта» («Критика чистого разума», Введение). Верно, не доказывает, но и не исключает этого. Ведь может оказаться, что правы Локк и эмпирики, иными словами, что в уме не появляется ничего, что не проистекало бы от органов чувств и опыта. Сформулированное ими знаменитое правило звучит так: «Nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu» (нет ничего в интеллекте, чего раньше не было бы в ощущениях). Лейбниц сделал к этой формуле маленькое добавление, полностью перевернувшее весь ее смысл: «nisi ipse intellectus» (кроме самого интеллекта). A priori, если только оно существует, и есть то умственное, что логически предшествует всем эмпирическим данным, благодаря которым оно и проявляется. Материалисты видят здесь скорее одну из способностей нашего мозга. В уме, сказали бы они, не существует ничего вне зависимости от опыта взаимодействия мозга с миром и с самим собой; ничего, кроме самого мозга, а это уже не априорное, а врожденное.
В повседневной речи выражение a priori употребляют для обозначения нуждающейся в проверке гипотезы, а иногда даже предрассудка или предвзятой идеи. В философском контексте подобного употребления следует всячески избегать, дабы не вносить путаницы. Вот почему нельзя сказать, что понятие a priori (в техническом смысле) является априорным (в расхожем смысле). Но никто не может запретить нам так думать.
Нейтральное лицо, которому поручено поддерживать равновесие или разрешать конфликты между несколькими сторонами с согласия этих сторон.
Идея, используемая в поддержку другой идеи, но недостаточная, чтобы ее утвердить. Аргумент – не доказательство, а то, что заменяет доказательство за его неимением.
Упорядоченная совокупность аргументов, используемых для рационального подтверждения какого-либо тезиса (молитва – не аргументация), но не способных служить доказательством его истинности (это будет уже не аргументация, а доказательство как таковое). В силу обеих этих особенностей аргументация – основополагающий компонент любого философского учения, достойного этого имени.
Аргумент, выдвинутый Аристотелем в споре с Платоном, а еще раньше – самим Платоном в споре с собой. Впервые упоминается в «Пармениде» (132 a-b). Идея аргумента заключается в выявлении общности, присущей разным индивидуумам (например, величина может быть общим признаком некоторых больших вещей). Но если величина существует сама по себе (величина в себе), то она, в свою очередь, является индивидуальной сущностью; поэтому, чтобы осмыслить отношение между большими вещами и величиной в себе, нужно найти что-то общее, привлечь какую-то третью единицу. Затем, чтобы убедиться в единстве этой третьей единицы с двумя предыдущими, понадобится четвертая, и так далее до бесконечности. Единство ускользает, а идеи множатся до бесконечности. Как Платон расправился с этой трудностью? Он ввел понятие единства каждой идеи, но не доказал его, а всего лишь постулировал (см. «Государство», книга Х). Конечно, Стагириту, повторившему этот аргумент в своей «Метафизике» (книга I, глава 9; книга III, глава 7; книга XIII, глава 4), он не показался убедительным. Если для осмысления того общего, что объединяет всех людей, требуется вообразить человека в себе, то для того, чтобы показать общность этого человека в себе с остальными людьми, понадобится третий человек, потом четвертый, и так далее до бесконечности. Следовательно, допустить независимое существование идеи человека (сверхчувственного, невещественного человека, или человека в себе) означает не обнаружить способ осмысления общности вещественных людей (принадлежащих к человеческому роду), а, напротив, окончательно, утратить его в бесконечном множестве абстракций. Поэтому следует отказаться от попытки «овеществления» универсального, то есть порвать с платонизмом. Платон мне друг, сказал по этому поводу Аристотель, но истина дороже (см. «Никомахова этика», I, 4, 1096а).
Власть лучших (aristoi) или тех, кто считается лучшими. Этимология слова объясняет, почему следует различать аристократию и олигархию – власть отдельных людей, выделяемых вне зависимости от их личных достоинств. На практике, впрочем, оба понятия демонстрируют тенденцию к слиянию в одно потому, что, во-первых, никогда нельзя с уверенностью сказать, кто именно может считаться лучшим, а во-вторых, потому, что слишком мала вероятность того, что они получат доступ к власти. Всякая власть, именующая себя аристократией, на деле есть олигархия.
Принципиальная (arkhe) модель (tupon) или даже исход ная форма, копией которой якобы является реальная действительность. Таковы идеи у Платона и структуры коллективного бессознательного у Юнга. Архетип – своего рода мысль, предшествующая мысли и служащая ей моделью. Однако существуй такие модели на самом деле, разве нужно было бы мыслить?
Упражнение (askesis). Может быть физическим, но ставит перед собой духовную цель. Диоген, например, раздевшись посреди зимы донага, прижимался к обледенелой статуе. Он изнурял свое тело, чтобы укрепить душу. Как аскеза влияет на дух? Думаю, что никак: духу нет дела до подобных мелочей. Вот почему истинные гиганты духа никогда не давали завлечь себя в ловушку аскетизма. Рекомендуется к употреблению в умеренных количествах.
Аскеза, возведенная в разряд жизненного правила или доктрины. В качестве правила аскеза – явный перегиб, в качестве доктрины – явное заблуждение. Удовольствие способно научить нас гораздо большему.
По Ницше, порождаемый злобой и недобросовестностью идеал реакционных сил, способных существовать только против кого-то или чего-то. Аскетический идеал преображает страдание в кару, существование в виновность, смерть в спасение, наконец, волю к власти в «волю к уничтожению». Это триумф нигилизма – стремление спасти жизнь путем ее отрицания. По мнению Ницше, именно этот идеал торжествует в христианстве, а также во всех бледных атеистах и духовных рахитах, которые «все еще верят в истину» («К генеалогии морали», III). Наряду с алкоголем и сифилисом, это, как утверждает Ницше, одна из трех «язв», пожирающих Европу.
По Канту, один из трех модусов суждения, а именно тот, что соответствует категории существования или несуществования. Ассерторическое суждение – это суждение, содержащее утверждение или отрицание относительно реальности сообщаемого факта; констатация того или иного факта. Ассерторические суждения отличаются от проблематических (содержащих высказывание о возможности) и аподиктических (утверждающих необходимость) суждений (Аподиктическое суждение).
Отсутствие волнения, душевный покой. Древние греки (особенно Эпикур и стоики) именовали атараксией безмятежность.
Является ли атараксия чисто отрицательным состоянием, как это почти всегда принято полагать? Не обязательно. Отсутствие волнения в данном случае означает присутствие жизни и всего остального, и это присутствие позитивно настолько, насколько возможно. Наличие отрицательной приставки а- не должно нас обманывать: атараксия выражает не лишение, а полноту. По Эпикуру, это удовольствие душевного покоя, по Эпиктету – счастье в действии.
Одновременно атараксия означает опыт приобщения к вечности, «ибо совершенно не похож на смертное существо человек, живущий среди бессмертных благ» (Эпикур, «Письмо к Менекею»). Вот почему атараксию как духовный опыт можно считать аналогом блаженства (Спиноза) или нирваны (буддизм).
Основное значение термина выражено отрицательной приставкой а-. Быть атеистом значит существовать без бога (a-theos): либо по причине неверия ни в одного бога, либо по причине утверждения несуществования всех богов.
Следовательно, атеизм существует в двух формах: в форме неверия в Бога (негативный атеизм) и в форме веры в то, что Бог не существует (позитивный и даже воинствующий атеизм). Это либо отсутствие веры, либо вера в отсутствие. Либо отсутствие Бога, либо отрицание Бога.
Первая из этих двух форм атеизма достаточно близка к агностицизму, отличаясь от него только более ясно выраженной позицией отрицания. Агностик не разделяет ни веры, ни неверия: он сомневается, задается вопросами, колеблется и отказывается делать выбор. В великом метафизическом «соцопросе» в графе «Верите ли вы в Бога?» он выбирает клеточку «Не имею собственного мнения». Атеист на тот же самый вопрос отвечает решительным: «Нет». Чем он при этом руководствуется? Это, конечно, во многом зависит от личности атеиста, но в общем и целом главным мотивом для него чаще всего выступает нежелание поклоняться кому бы то ни было. Атеист не настолько высокого мнения о мире, человечестве и самом себе, чтобы признать правдоподобие версии о том, что все это создано Богом. Слишком уж этот мир полон ужасов, а человек слишком прост и несовершенен. Гораздо разумнее допустить, что во всем «виновата» материя, а существование жизни – всего лишь результат случайности. К тому же образ всеблагого и всемогущего Бога (Бога-Отца!) настолько соответствует самым мощным и самым инфантильным из наших желаний, что невольно возникает вопрос: а может, он был специально придуман с целью успокоить и утешить нас, вселить в нас веру и необходимость повиноваться? Бог по определению есть лучшее из всего, на что мы можем надеяться, и это-то и делает его в наших глазах подозрительным. Бесконечная, всемогущая любовь, любовь, которая сильнее смерти и всего на свете… Слишком уж это хорошо, чтобы быть правдой.
Атеист предпочитает не убаюкивать себя сказками, а лицом к лицу встречать страх, горе, отчаяние, одиночество и свободу. Это не значит, что он отрекается от всякого покоя, всякой радости, всякой надежды и всяких законов. Это значит лишь, что все перечисленное он считает чисто человеческим и существующим только и исключительно в этой жизни. Хватает ли ему этого? Далеко не всегда и далеко не полностью. Реальности достаточно только тому, кто готов довольствоваться одной реальностью. Эту способность мы и называем мудростью, которая есть святость атеистов.
Этимологически атом – неделимая частица, или частица, подвластная только умозрительному делению; неделимый элемент (atomos) материи. В этом смысле понимают атом Демокрит и Эпикур. Современным ученым хорошо известно, что это совсем не так. Они научились делить атом, высвобождая энергию. Но атомизм от этого нисколько не пострадал, потому что философии нет дела до этимологии.
Физическое или метафизическое учение, объясняющее порядок и сложность мира случайным взаимодействием элементарных частиц (атомов, а также кварков, лептонов и прочих бозонов). Претендуя на истину в последней инстанции, атомизм выступает как одна из форм, и, вероятно, наиболее радикальная, материализма. Атомизм пытается объяснить высокое через низкое, дух через материю, порядок через хаос. В этом смысле он противостоит религии, как атомы противостоят монадам.
Все то, что может быть сказано о субъекте или субстан ции, иначе говоря, все то, что может быть ему (или ей) атрибутировано (в данном значении лучше употреблять термин «предикат»). Но прежде всего атрибут – это какое-либо существенное, то есть составляющее сущность, качество. Так, по Спинозе, двумя известными нам атрибутами субстанции или Бога являются мышление и протяженность – на фоне бесчисленного множества других, не известных нам, атрибутов. Но все эти различия, уточняет Спиноза, носят «исключительно умозрительный характер»: атрибуты реально различаются между собой не больше, чем они отличаются от субстанции («Приложение, содержащее метафизические мысли», часть I, глава 3 и часть II, глава 5; см. также Герульт, «Спиноза», т. I, §§ XIV–XV). Атрибуты не являются чем-то внешним по отношению к субстанции; они составляют самую ее сущность («Этика», часть I, определение 4), которую выражают по-разному («Этика», часть I, теорема 10, схолия), при этом оставаясь все той же субстанцией, содержащей «те же самые вещи» («Этика», часть II, теорема 7, схолия). Мышление и протяженность не являются ни предикатами субстанции, ни точкой зрения на субстанцию, но самим бытием субстанции. Часто говорят, что эти атрибуты параллельны (потому что причинно-следственные цепочки выстраиваются в одном и том же порядке, хотя каждая из них остается присущей тому или иному атрибуту: ни тело не воздействует на идею, ни идея – на тело). Но на самом деле все эти параллели перемешаны и слиты в одну-единственную параллель, которая и есть сама природа: «субстанция мыслящая и субстанция протяженная составляют одну и ту же субстанцию» («Этика», часть II, теорема 7, схолия) – как в человеке душа и тело суть одно и то же («Этика», часть III, теорема 2, схолия). Союз души и тела представляет собой ложную проблему, возникающую как результат непонимания их тождества. То же самое касается и союза атрибутов: они не нуждаются в объединении, потому что никогда не существовали раздельно.
Правда о себе, наедине с собой. Аутентичность – качество, обратное недобросовестности. Следует ли из этого, что она является синонимом добросовестности? Я бы сказал, что это ее более современное и более претенциозное наименование, хотя полного совпадения этих двух понятий все же нет. Быть добросовестным значит любить истину больше, чем себя. Поддерживать аутентичность, в глазах наших современников, это скорее любить истину о себе. «Be yourself» (будь собой (англ.). – Прим. пер.), как говорят американцы. На смену морали пришла психология, на смену религии – идея личного развития. Вы утверждаете, что я трус, эгоист и скотина? Не спорю, зато я честно признаю это, и вы не можете отрицать, что я заслуживаю одобрения как человек правдивый! Я – то, что я есть, и разве я виноват, что не могу быть кем-то другим? Такова моя аутентичность! Аутентичность в этом смысле представляется чрезвычайно удобной добродетелью, что заставляет серьезно усомниться в правомерности ее причисления к добродетелям. Это добросовестность Нарцисса или честный нарциссизм. Но никакой добросовестностью нельзя оправдать все на свете. У современных философов, в частности у Хайдеггера и экзистенциалистов, аутентичность скорее обозначает статус сознания, отдающего себе отчет в своем одиночестве (в отличие от отсутствия аутентичности безличного «они»), в своей свободе (в отличие от недобросовестности) и обреченного на страх и смерть, т. е. на небытие. Много шума из ничего.
Патологическое неумение говорить, вызываемое скорее причинами неврологического или психического, чем физиологического, сенсорного или моторного характера. Иначе говоря, афазию вызывают расстройства мозга, а не заболевания органов слуха или голосовых связок.
Не следует путать афазию с одноименным термином, введенным Пирроном. Aphasia у Пиррона означает не неспособность, а нежелание говорить, потому что говорящий не видит в том никакой надобности.
Афазия – тюрьма, замыкающая человека в молчании; aphasia – свобода, открывающая двери темницы. В том и в другом случае речь идет о молчании, но это разное молчание – одно стоит вне слова, другое вообще находится по ту сторону слова и включает в себя все возможные слова.
Распространенное название и научный термин для обозначения чувств, страстей, эмоций и желаний – всего того, что затрагивает нас как приятным, так и неприятным образом. Но ведь тело тоже способно чувствовать, скажете вы. Конечно. Однако аффект – это что-то вроде отклика на происходящее с телом и производимое телом. Тело чувствует – душа переживает, и это переживание и есть аффект.
Чем была бы боль, если бы ее некому было переживать? Чисто физиологической реакцией, но никак не болью в собственном смысле слова. То же самое можно сказать и об удовольствии. Между тем боль и удовольствие – два основных аффекта. Что такое радость? Удовольствие для души. Что такое печаль? Страдание души. Желание? Расхождение между тем и другим, вызванное реальным или мнимым противопоставлением первого и второго. Вот почему Фрейд называет принцип удовольствия великим законом эмоциональной жизни человека.
«Под аффектами я разумею состояния тела (corporis affectiones), которые увеличивают или уменьшают способность самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее, а вместе с тем и идеи этих состояний» («Этика», часть III, определение 3). Существование не есть абсолют: мы существуем более или менее, в зависимости от силы аффектов, и стремимся, чтобы они проявлялись с максимальной силой. Душа и тело составляют единое целое. Если что-то происходит в душе, оно одновременно происходит и в теле, и наоборот. Аффект – выражение этого единства, выражение усиления или ослабления нашей способности к существованию и действию. Это жизненное усилие (conatus), рассматриваемое со знаком «плюс» или знаком «минус». Аффекты могут находить выражение в страстях (когда плюс и минус не зависят от нас или зависят лишь частично) и поступках (когда мы сами являемся их адекватной причиной; «Этика», часть III, определение 2). Всякая радость хороша, но далеко не все радости стоят друг друга.
Претенциозная имитация аффекта, стремление изобразить чувство, которого не испытываешь, с целью обратить на себя внимание или придать себе веса. Так, сноб изображает благородного человека, хотя ему благородство вовсе не свойственно (речь, разумеется, идет о душевном благородстве, ведь и аристократ может быть снобом), или свою приобщенность к культуре, которой ему явно не хватает, а ханжа выставляет напоказ притворную набожность. Аффектации противостоят естественность и простота.