Поезд из Павлодара медленно вползал под своды Казанского вокзала. Старые вагоны, немытые окна, скрежет тормозов. После нескольких суток пути родители выходили на перрон усталые, потерянные. Я склонился к маме, прикоснулся губами к сдобной щеке.
– Эх, мама, так хочется твоих пельменей!
– Ой, Юра, – постанывая, отозвалась мать, – какая из меня теперь стряпуха? Но побалую, куда ж денусь?
Пока отец обнимался с Верой и внуками, пожаловалась:
– Квартиру отдали за бесценок. На эти деньги здесь у вас даже сарая не купить. Пилила отца: давай останемся, кому мы нужны там, в России? Так нет же, уперся: надо бежать, пока в лицо плевать не стали.
Отец первым делом пошел в ванную. Я предложил потереть спину. Он отказался. Я успел заметить, что кожа у отца обвисла. В последние годы он резко сдал. Вот стареет человек, давший тебе жизнь, а что он при этом испытывает? Какие болезни скрывает? С учетом наследственности, мне это важно знать. Стасик может запросто, по-мальчишески, спросить отца, работает у него еще машинка, или только с перебоями. А я так не могу.
Интересно было также, что думает о том, как прожил жизнь? Говорят, человеком с возрастом меняется. Я в этом сильно сомневался. Разговора на эти темы раньше не получалось. И едва ли получится сейчас. Душевной близости, как не было, так и нет.
– Что Виктор пишет? – спросил отец, когда выпили за приезд.
Испортил Витя репутацию своему командиру. Теперь совершал подвиги терпения. Гонял полковник Чешков брата по командировкам. Но терпение побеждало месть. Увольнение из армии было не за горами.
– А как дела у Стасика? – спросил отец. – Вроде, фильм по его сценарию снимают.
– Уже, – отвечаю, – сняли.
Отец знал, как живут другие его сыновья. Они ему писали. Но он не считал излишним поинтересоваться у меня, как бы перепроверял. Теперь ему полагалось спросить, как дела у меня. Но он предложил выпить «За хозяйку дома».
Когда-то отец настаивал, чтобы я пошел по его стопам, в строители. Я немало поработал на стройке, но так и не полюбил это дело. Считалось, пренебрег его советом. А что выбрал? Журналистику отец не уважал. Мол, если человек ничего не производит, это не профессия. По прошествии многих лет я тоже так считаю, но «поздняк метаться».
– Как учишься? – спросила мама внука.
– Терпимо, – сказала Вера.
Мама обратилась к Жене:
– А ты, внученька?
– А я, бабушка, буду переводчицей.
– А почему не учительницей?
– Хочу хорошо зарабатывать. Буду мужа кормить, – пошутила Женя.
После застолья мама прилегла, а отец вынул из чемодана потрепанную колоду. Вера его поддержала. Страсть как любила резаться в дурака. А у меня стояла работа. И вообще нет вкуса к карточной игре. Но как отказаться в такой день?
Играли каждый за себя. Отец силился запомнить все вышедшие карты. Но годы, годы… Память уже не та. Бывший преферансист бурно это переживал. А мне просто везло. Моим партнерам это надоело. Они объединились и стали заваливать меня. Сначала как бы шутейно, а потом вошли в раж. Это сопровождалось почти детским восторгом. Я повторил, что мне надо работать. У меня лежал едва начатый очерк, который надо было сдать утром.
– Вот так в картах проявляется характер, – поддела меня Вера.
– Н-да, характер у нашего Юрия непростой, – поддакнул отец.
Старик знал, что квартира записана на Веру. А это для него было важно – кто ответственный квартиросъемщик. Я не сомневался, что в мое отсутствие Вера раскроет родителям мое истинное лицо, а они выразят ей свое душевное сочувствие. И это только начало. Скоро приедут братья, и тоже будут потихоньку сочувствовать.
Я пошел к себе. Сел за машинку и понял, что не смогу написать ни строчки. Что-то появилось в доме вместе с родителями. Это что-то называлось далеким прошлым. Перед глазами стоял перрон. Если точнее, перрон Омского вокзала много лет назад…
Мы ждем поезда из Ленинграда. Тетка Тамара и я. Ей лет двадцать тогда, мне – семь. Из вагона выходит отец. Он в шинели с погонами старшего лейтенанта. На руках у него крохотная девочка. Рядом худенькая блондинка. Отец опускает девочку на перрон и склоняется ко мне. От него пахнет табаком и чем-то кислым. Потом я понял, бражкой.
– Ну целуй папку!
Я растерянно смотрю то на отца, то на тетку.
– Леонтий, может, ты сам поцелуешь сына? – говорит Тамара.
Отец прижал меня к небритой щеке. Я отстранился.
– Сам не поцелуешь папку? – спросил отец.
Я замотал головой:
– Вы колючий.
Назвать его на «ты» у меня язык не повернулся.
– Надо же, какая цаца, – проворчал отец.
Я не знал, что означает «цаца» и не понимал, почему он называет меня в женском роде. Но почувствовал, что он недоволен мной.
Блондинка склонилась ко мне.
– Давай знакомиться. Меня зовут Валя.
– Это теперь твоя мама, – сказал отец. – А это твоя сестренка, ее зовут Аллочка, – добавил он, ласково глядя на девочку и поглаживая ее по головке.
У мамы Вали добрые глаза и тихий, теплый голос. С первых минут она постоянно держит меня в поле зрения. Если обнимает и целует дочку, то и меня тут же привлекает к себе. За празднично накрытым столом отец снова начал требовать, чтобы я его целовал. Я снова отказался. Я не раз слышал от бабки, что «отец кровь проливает». Поэтому спросил, когда осмелел, сколько он крови пролил?
Отец насупился.
– Кто тебя научил?
– Никто, – пролепетал я.
– Сразу подозрения, обвинения. Ты, видно, не навоевался, Леонтий, – сказала бабка и ушла в кухню.
Вернулась она с рыбным пирогом. Все оживились. Пирог бабуся пекла отменно. Снова выпили. Какое-то время слышались только восторги. Но бабке было не до комплиментов. У нее набродило. И не в ее характере было терпеть.
– Семь лет не появляться! Что мешало? Не давали отпусков? Не выдавали на проезд денег? Не мог оторваться от важной работы?
Отец пропускал укоры мимо ушей и с деланным восторгом нахваливал пирог.
– Ой, как вкусно! Давайте еще выпьем.
– Леонтий, прекрати! – Тамара выскочила из-за стола.
Другие перестали есть. Смотрели на отца осуждающе.
Бабуся заплакала. Тамара отвела меня и Аллочку в другую комнату. Взрослым надо было поговорить. Я показал Аллочке своего коричневого плюшевого медвежонка с красным бантиком вокруг шеи и черными пуговками вместо глаз. Игрушка была сделана кустарно, но мне медвежонок казался почти живым. Как, наверное, и Аллочке. С этой минуты она уже не выпускала его из рук.
Спустя время мы вернулись к взрослым. Водка кончилась. Перешли к браге. Отец снова начал требовать, чтобы я его поцеловал. Я отказался. Отец сделал вывод, что меня плохо воспитали.
– Ты, Леонтий, говори, да не заговаривайся, – поджав губы, процедила бабка. – Или это твоя благодарность?
Валя сидела подавленная. Потом я слышал, как бабка наседала на нее.
– Ну, скажи на милость, что ему мешало приехать и забрать сына?
Валя говорила очень тихо. Я снова слышал бабку:
– Что ж ты, тихоня, слова поперек боишься сказать? Говорила? Значит, плохо говорила. Боишься одна с дитём остаться? Не боишься? Тогда не давай ему спуску. А то возомнит о себе. А главное, пить ему не давай. Ты видишь, он как начнет, не может остановиться. Другой был? Не пил, что ли? Не рассказывай мне сказки! Он мужик пьющий. Просто не хотел этого показывать. А может, там у вас климат неподходящий для питья?
Отец обычно будил меня тычком. Валя боялась: если так будет продолжаться, то он и Аллочку начнет будить тычком.
– Надо же, какая цаца, – оборвал ее отец.
Бабка тихонько выговаривала ему:
– Ты Валю не притаптывай, она к этому не привычна.
Через несколько недель мама, которая по-прежнему жила в Омске подкараулила Валю на улице и начала внушать ей, что та не уживется с отцом. Мол, с ним никто не уживется. Разве что только она.
Через полгода соседка Ольга объявила Вале, что ждет от Леонтия ребенка. Валя не поверила. «Заглянул по пьяни», – в наглую интриговала соседка. – У меня ж свой дом, а у тебя? Для него свой дом – это все».
Отец не стал отрицать, что было дело. Недолго думая, Валя уехала с дочкой обратно в Ленинград. На прощанье я подарил Аллочке своего медвежонка. Узнав об этом, отец страшно разозлился. Он хотел, чтобы мишка достался его новому сыну от соседки Ольги, которого он как раз хотел назвать Мишей.
Валя написала Тамаре, что возвращалась она с Аллочкой практически в никуда. Комнату-то в коммуналке перед отъездом в Омск сдала жэку. С работы уволилась.
Ей было в то время 24 года.
Валя уехала, и отец тут же перебрался к Ольге. Бабка сказала, как отрезала:
– Юрика я тебе не отдам!
Но отец все же уговорил ее, привел меня в дом Ольги и велел называть ее мамой. Возразить я не мог. Но и мамой не назвал ни разу. Тогда отец впервые поднял на меня руку. Дал мне подзатыльник. Я заплакал. Было и больно, и обидно.
Я смотрел на Ольгу, ожидая от нее поддержки. Но видел только равнодушный, насмешливый взгляд.
Когда родился Миша, она заставляла меня выносить горшки во двор. Я отказывался. Она ставила условие – накормит только после того, как я выполню ее распоряжение. Я нажаловался отцу. Он принялся меня воспитывать. Мол, ябедничать нехорошо. Мачеха становилась еще злее. Я сбежал к Тереховым. Отец пришел за мной. Бабка категорически отказалась меня выдавать. Разгорелся скандал. Я чувствовал себя виноватым. Из-за меня столько ругани.
Я постоянно думал: почему отец такой недобрый? Что я такого сделал ему? В моем представлении все, кто сражался на войне, обязательно должны быть добрыми. Они же герои. Как может герой быть злым?
Через год после рождения сына Миши отец пришел со своими двумя чемоданами. Все Тереховы (бабка, дед, брат Геннадий, сестры Лидия и Тамара) смотрели на него, как на больного. Кажется, он не знал, как жить дальше. Он стал худеть.
Младшая Тамара сказала, что ему надо встретиться с Машей. Похоже, она послана ему самой судьбой, только он этого не понимает. Мама пришла. У нее было лицо женщины, которая переступила через свое самолюбие. На самом деле она торжествовала. Они с отцом закрылись в комнате, остальные ждали. Бабка хлопотала в кухне. Наконец, дверь открылась. Отец пытался улыбаться. Мама ничего не изображала, она была в слезах.
– Ну вот, решили сойтись, – сказала она.
Бабка накрыла на стол. Сели, выпили, женщины всплакнули. Чего в жизни не бывает.
Так в мою жизнь вернулась родная мама. В 1948 году ей шел уже 33-й год. Последние семь лет она жила без меня. Это тот срок, когда самое большое чувство может ослабнуть или даже перегореть. Наверное, ее тянули ко мне не столько муки материнской любви, сколько инерция этого чувства. Нельзя не учесть и самой главной причины – она любила отца. И, возможно, признавала за собой какую-то свою вину. Не могла бабка, при всем своем крестьянском самодурстве, совсем ни за что выгнать невестку из дома.