Питер 90-х поражал величественным убожеством. Или убогим величием. Это без разницы. Ехал я обычно сюда с безотчетным горьким чувством. Уезжал с подтвержденной горечью. Хотя стоило ли этому огорчаться, если предположить, что убожество – это быть у Бога?
В молодежной газете «Смена» мне подсказали: фашики собираются или в Ротонде, или в кафе с уличным прозвищем «Гастрит». Я свернул с Фонтанки на Дзержинского, вошел во двор дома 57, потом в огромный подъезд, где расходятся кругами широкие лестничные марши. На стенах было нацарапано: «Люди! Только честно: зачем вы живете?» Нет, это не интересно. А вот то, что нужно: «Привет от нацистов!» «Ленинград – колыбель русского фашизма».
В Ротонде тусовались обычные мажоры-молокососы. Фашиков там не было. Я пошел в «Гастрит».
Они сидели в дальнем углу. Черные куртки с металлическими заклепками. Под куртками – черные мундиры, перешитые из черной пэтэушной формы. Но что там одежда, главное – какие лица! Есть интересная закономерность: во всех сектах люди подбираются со специфическими вывесками. На каждой написано – меня не любят, меня трудно любить.
Я подсел, представился. Фашики назвались немецкими именами: Курт, Вилли, Фридрих… Как сами пояснили, для конспирации. Честно говоря, заготовленные вопросы вдруг стали неуместными. Точнее, наивными и даже опасными. И все же я пустил в ход домашнюю заготовку.
– Родину, ребята, как называете? Случаем, не фатерляндом?
– И чего бы я острил, на ночь глядя? – сурово спросил то ли Фридрих, то ли Курт.
У меня было с собой средство для сближения – бутылец водочки. Разговор, хотя и напряжно, пошел.
Фашик по имени-кличке Мирон втолковывал мне:
– Гитлер своих берег. Он даже красных камарадов перековывал в концлагерях. Богатых не грабил. Аристократов склонял на свою сторону. Государство не разрушал. Нацисты были преданы своей партии. Чего ж наши коммуняки свой лучший в мире строй сейчас не защищают?
У Мирона (по его словам) два высших образования. Немецкий изучал в инязе. Сидел в архивах по удостоверению студента истфака. Психологию и практику нацизма знает назубок. Я слушал его с тоской. Аргументация Мирона публикации не подлежала. Сыр ее вычеркнет. А если не цитировать, то не будет понятна позиция фашиков. Это был мой провал. Полный и абсолютный.
Мирон ушел, разочарованный моим невежеством. И увел взрослых фашиков. Подошли фашики-пэтэушники. С ними было проще. Я загнал их в тупик. Но этим только разозлил. Они заподозрили, что у меня под гипсом диктофон. Принялись стращать, что разрежут лангету. Потом совсем раздухарились, начали требовать, чтобы я выкрикнул «Хайль, Гитлер!»
Я решил, что они так шутят.
– Ребята, у вас крыша съехала? Вы забыли, что Гитлер капут!
Они вывели меня из «Гастрита» и затащили в соседний двор. Пинали не очень сильно. Насколько можно несильно пинать ботинками с подковками. Сопротивляться я не мог, только берег от ударов сломанную кисть.
– Ну, молодцы! Ну, герои!
Фашики входили в раж. Стало ясно, что сломанной кисти мне не уберечь. Я согласился.
– Ладно, хрен с вами. Хайл, Гитлер. Ну, как? Легче стало?
– Громче!
Я набрал побольше воздуха и завопил на весь двор: «Хайль, Гитлер!» Мне повезло, во двор въезжала машина. Фашики убежали. Я отряхнулся и пошел в гостиницу.
Перед выездом из Москвы я позвонил среднему брату Стасику. Встретить он не обещал: мол, у него съемки. Но назвал время, когда будет дома. Мы уже лет семь общались совсем редко. Не переписывались. Стасик изредка приезжал в Москву. Вставал рано утром, где-то бегал, потом делал зарядку, стоял на голове и в позе крокодила. Принимал холодный душ. Вера смотрела на него с восхищением. Я тоже. Конечно, выпивали, разговаривали. Вроде, по-братски, но без былого объятия душ.
Стасик на девять лет моложе. Но это не мешало ему резко осуждать меня за намерение развестись с Верой. Он считал, что второй развод – это уж чересчур. Но я и сам так считал. А потом, когда я все же не развелся с Верой, Стасик уже не мог отказаться от роли идеала, с которого я должен брать пример в своей семейной жизни. И вот не он в Москве, а я в Питере.
Дверь открыла его жена Полина. Я вручил цветы. Удивился: где же Стасик? Вроде, обещал быть.
– У него запись на радио, – сухо сказала Полина.
– Как? – удивился я. – Он сказал «съемки».
– Не вижу разницы, – бросила Полина.
Сварила мне кофе и ушла в свою комнату. Держала себя так, будто мы виделись вчера, и при этом поругались. Полина тоже осуждала меня за неправильную семейную жизнь и не считала возможным это скрывать. «У нее на тебя идиосинкразия», – сказал мне однажды брат. После этих слов объятье душ и кончилось.
Я пил кофе и осматривался. Кухня большая, уютная. И прихожая большая. Сколько там дальше комнат? Три? Четыре? Придет брат, сам покажет.
Стасик появился минут через сорок. Протянул жене цветы. Я удивился. Вроде, не восьмое марта. Хотя догадывался, что это урок красивых отношений – для меня.
Потом Стасик раскрыл объятия:
– Братец мой единоутробный!
Это было что-то новенькое. С каких это пор мы стали единоутробными? Разве у нас разные отцы? Вот сестра наша сводная, Алла, что живет в Питере, точно единокровная. От нашего отца. Как-то однажды я предложил найти ее. Вдруг живет где-то совсем рядом с ним. Но Стасик не поддержал: «Зачем?»
– Прости, задержался, – говорил он, снимая изящные туфли. – Мчался, превысил, а тут гаишник. Будем оформляться. Сую денежку – не берет. Узнал, мерзавец. У нас гаишники – не то, что в Москве. В театры, подлецы, ходят.
Это краткий монолог говорил мне, что его знают в лицо даже гаишники. Полина накрыла стол. Все у нее лежало на тарелках изящно, крохотными японскими порциями. Хотя сама она была казахстанской немкой. Ни к чему не притронулась, только жевала яблоки. Считала, что организму не хватает железа. Посидела несколько минут и засобиралась в свой кардиоцентр.
После сцены нежного прощания в дверях Стасик вернулся в кухню.
– Пойдем, покажу квартиру.
Четыре комнаты. Импортная мебель, ковры, люстры, картины. Все дорогое, изящное. Стены увешаны фотографиями: Стасик на сцене театра, Стасик на киносъемках, Стасик среди известных актеров, рядом с грудастой блондой.
– Бездарна, но в постели – такая лялька! – вырвалось у него.
– Ты с ней спал? – удивился я.
– Ну, спал – это сильно сказано. Так, прилегли разок.
Я не узнавал брата. Кажется, он это уловил, и сменил тему.
– Вышел фильм с моим участием. Смотрел?
Стасик снова сыграл журналиста. Модное пальто, шарф через плечо. Приметы столичной штучки. Не знаю, я обычно одеваюсь так, чтобы никого не раздражать своим видом. Мне нужен контакт с людьми. А шарф через плечо – это раздражитель.
В общем-то, можно и в таком прикиде показать характер. Но характера не было. Была зажатость, торопливое проговаривание текста, выдающее неуверенность в себе. Похоже, Стасик боялся камеры. Это бывает с театральными актерами. Но он и на сцене, бывало, тараторил.
Я знаю, что откровенная оценка, почти всегда – критика. Иногда даже больше – нападение. Кому это понравится? Поэтому молчал. Соображал, как бы выразиться мягче.
Промедление с ответом все сказало брату. Лицо его померкло.
– Не нравится тебе моя игра. Не любишь ты меня.
Это я-то его не люблю! Презирая себя за лицемерие, я дал задний ход.
– Создается впечатление, что из твоей роли вырезали самое интересное.
– Это заметно? – осторожно просиял Стасик.
Из его объяснения следовало, что в сценарии образ журналиста был ходульный. Тогда он сам переписал ряд сцен и диалогов. Но самолюбивый сценарист устроил скандал. Пришлось блюсти его примитивный текст.
– Ничего, я еще свое возьму, – пообещал Стасик. – Не в актерстве, так в драматургии. Надо только перебраться в Москву. В Питере можно похоронить себя заживо.
Стасик сказал, что прочел мою заметку «Мечта моя – тюрьма»». Содержание не показалось ему интересным, а вот название понравилось. Годится для фильма. Хорошая приманка для зрителя.
Вечером брат был на сцене, я – в седьмом ряду партера. Стасик говорил несколько слов и скрывался за кулисами. Я ерзал в кресле. Почему он не уйдет из этого замечательного театра? Семь лет ждет своего часа! Зачем?
Главреж по прозвищу Мэтр делал ставку на корифеев и затирал молодых, не давал им раскрыться. Но Стасика журналисты все же выделяли. После спектакля к нему в гримерную впорхнула девица из ленинградской молодежки «Смена». Спросила, включив диктофон:
– Станислав Леонтьевич, в вашей последней кинороли вы снова журналист!
– О, я сыграл уже целую редакцию, – с досадой отозвался Стасик, стирая с лица грим.
– Используют ваш стереотип: умное, одухотворенное лицо, – польстила девица. – Говорят, вы еще в детстве решили стать актером.
– Мне было 8 лет, когда в наш провинциальный город приехал цирк-шапито. И я обезумел от этого чуда. Смотрел на артистов, как на волшебников. А они эксплуатировали мой восторг. Таскал им костюмы, бегал в магазин за водкой.
Глаза у девушки стали квадратными.
– Вы это всерьез? Разве восьмилетним продавали водку?
– Такое время было, – не моргнув глазом, подтвердил Стасик. – Но скоро цирк уехал. Жизнь потеряла всякий смысл. Тогда я для храбрости подговорил приятеля, мы поехали в Свердловск, в цирковое училище. Но нас сняли с поезда и хорошенько выпороли.
– Для храбрости подговорил? – озадаченно повторила за ним девчушка. – Вы ж так его подставили. Ему–то зачем было бежать? А кто снял? Кто выпорол?
– Сняла милиция, а выпорол отец.
– Отец выпорол восьмилетнего мальчика? – вытаращилась девчушка. – И заодно вашего приятеля? Вы хотели поступить в цирковое училище в восемь лет? Это какая-то актерская байка, Станислав Леонтьевич? Я читала что-то вроде того в одном из интервью Феллини. Он тоже бредил цирком, сбегал из дома.
– А чего ты хочешь, милочка? У актера не должно быть благополучной биографии, – отвечал Стасик.
Даже мне трудно было понять, всерьез он говорит, или дуру валяет. Вся жизнь восьмилетнего Стасика проходила на моих глазах. Не был он сорванцом. Никуда не сбегал, никто его не порол, и водку покупать он не мог. Художественный свист.
После спектакля Стасик кому-то позвонил и объявил, что нас ждут.
– Ее зовут Феня. Она важная персона в нашем театре. Ищет интересные пьесы, смотрит новичков-актеров. Мы с ней большие друзья.
Старая ленинградская квартира, громоздкая мебель, уставленный вкусностями круглый стол. Пухленькая Фенечка с ложбиночкой на кончике носа, в толстом домашнем халате. Ее подруга по прозвищу Крошка, удивительно похожая габаритами на Золушку.
– А где муж? – тихонько спрашиваю Стасика.
– На гастролях. В репертуаре он почти не занят. Довольно бездарный парень.
Я уже привык к оценкам Стасика. Бездарным был руководитель его курса в школе-студии МХАТ. И даже с очаровательной сокурсницей брат развелся, вроде бы из-за ее бездарности.
Еще не сели за стол, а Крошка уже попросила налить ей водки.
Стасик шутливо ее отчитал:
– Грубишь, Крошечка! Надо говорить водочка, закусочка, огурчик, салатик, хлебушек, колбаска, лучок. А на столе у нас что стоит? Кушанье.
Стасик балагурил, рассказывал анекдоты, говорил ласковые слова. Его можно было любить только за это – за веселость и ласковость.
– Сисястье мое! – тихонько шепнул он Фене, лаская взглядом ее пышный бюст.
Крошка не выпускала изо рта сигарету. Эту манеру есть и курить одновременно я видел впервые. Сев за стол напротив, я тут же ощутил на своей ноге ее увесистую ступню. Я подумал, что она перепутала меня со Стасиком. Убрал свою ступню, она нашарила ее снова.
Излюбленная тема актеров – их замечательная работа, называемая почему-то службой. Понятно, что приходится играть даже при высокой температуре, беспрекословно подчиняться главному режиссеру. Но, на мой взгляд, служат все же там, где официально присягают. В полиции, армии, медицине, в пожарной команде. Ну, может, еще в дипломатии. В актерстве же служат почти исключительно своим амбициями и тщеславию. Своей самовлюбленности, самолюбованию, славолюбию. Но если смотреть в глаза правде, разве не то же самое встречается в журналистике?
Оказалось, Крошка (как и Феня) театровед, но пишет пьесы. Правда, ни одна еще не принята к постановке, но это не беда. Зато она знает свое ремесло до тонкостей и может выступать в роли методиста.
– Ребята, вы на правильном пути. Тема любви – беспроигрышная. А если еще написано хорошо… Не надо стесняться в самовыражении, и все получится. Только я до сих пор не могу понять. На каком жанре вы остановились? Что это будет? Мелодрама? Драма? Неужто трагедия?
– Мы еще не решили, – отозвался Стасик, переглядываясь с Феней.
– Не опуститесь до счастливого конца, – поучала Крошка. – Хэппи энд – американская пошлость. Наш зритель любит, когда концовка выворачивает его наизнанку. Могу поделиться идеей. Знаете такое выражение: трагедию любви познает лишь тот, кто изменяет. Парадокс? Парадокс. Но если вдуматься…
Стасик поднял брови и налил Крошке водки по самый краешек. Феня тоже изобразила удивление.
Крошка не могла одновременно есть, курить, высказывать умные мысли и заниматься чьими-то ногами. Она прекратила есть и сказала мне.
– Может, сразу на «ты»? Чего тянуть?
Я озадаченно молчал.
– Юра, твой брат – большой талант, – объявила мне Крошка.
– Брателло так не считает, – сказал Стасик.
– А что он считает? – строго спросила Крошка, пыхнув мне в лицо дымом.
– Он считает, что у меня, по Фрейду, всего лишь большая уверенность в себе. Я был в семье любимцем. А любимцы верят в успех и удачу несмотря ни на что. И в конце концов добиваются своего, – объяснил Стасик.
– Юра, – строго сказала мне Крошка, все сильнее наступая на ногу. – Твой брат талантлив во всем. Помимо актерской работы он сочиняет сценарий фильма. Фенечка ему помогает. С самих себя пишут ребята. По-моему, у них классно получается. Что тебе еще надо?
Феня выразительно глянула на подругу. Мол, не болтай лишнего. И принялась за обжаренные ребрышки. Говорят, одухотворенность человека особенно бросается в глаза, когда он с аппетитом ест. Точно.
Крошка зажгла новую сигарету от окурка.
– Бросьте, ребята. Драматург чаще всего пишет с себя. А посему должен быть и ангелом и дьяволом. Просто обязан. Самый лучший герой – грешный симпатяга.
Выпив еще две рюмки подряд, Крошка полезла мне ступней под штанину. Я подобрал ногу. Она начала ее искать и наткнулась на ногу Стасика. Брат невозмутимо предостерег:
– Крошечка, это я.
– Фенечка, расскажи, как вы со Стасиком познакомились, – попросила Крошка.
– Прекрати! – одёрнула ее Феня.
Но фонтан у Крошки не закрывался.
– Стасик работал в другом театре. Фенечке поручили посмотреть его. Но в назначенное время она не пришла. Не хотела, чтобы Стасик получил роль, которая предназначалась Игорьку, ее мужу. Но Стасик – парень настырный. Он все же пробился в этот театр и наказал Фенечку – влюбил ее в себя.
Мне отчего-то стало жаль Полину. Стасик взглянул на часы и предложил выйти покурить. Мы оказались на лестничной площадке.
– Ты не возражаешь, если я задержусь на часок? А вы пока прогуляетесь с Крошкой.
Как отказать брату?
– Стасик, налей мне водочки на посошок, – попросила Крошка.
Ей надо было выпить для куража. Это читалось в ее глазах.
Крошка жила в соседнем доме. Как и следовало ожидать, позвала на чашечку кофе. Я не отказался. Надо же где-то скоротать время. Комната Крошки в бордовых тонах заставлена старинной венской мебелью, стены в гобеленах, воздух пропитан табаком. Полкомнаты занимала широкая постель.
– Их ребенок зачат и вынашивается здесь, – объявила она.
Я оторопел.
– Какой ребенок?
– Феня не хочет детей. Дети ее раздражают. И Стасику дети не нужны. Они в шутку называют своим общим ребенком киносценарий.
– Бога не боишься, Крошка?
– Бог бабье товарищество прощает.
Крошка выпустила струи дыма из ноздрей, подошла вплотную, вжалась своими подушками, заглянула азартно в глаза, выдохнула жарко:
– Ну, чего ты? Если сомневаешься, то напрасно. Все будет хорошо.
Я непоколебимо сел за стол под абажуром. Крошка своими габаритами была абсолютно не в моем вкусе. Несколько секунд мы напряженно молчали.
– Твой брат, конечно, талант, – сказала Крошка, продолжая разговор. – Он умеет производить впечатление. Его трудно уличить в неискренности. В жизни он еще убедительней, чем на сцене. Его амплуа – очень порядочный человек. А у тебя к нему, я смотрю, прямо отцовское отношение.
Лучше сказать, долгое время жизнь Стасика была моим личным делом. Братская любовь – это ведь, прежде всего, забота. Вот я и заботился, чтобы Стасик стал большим актером. Помог ему попасть в один из лучших провинциальных театров. Зритель его любил, пылкого, искреннего, чистого. Но спустя несколько лет Стасику захотелось подняться выше. И он переехал сюда, в Питер, пробился в лучший театр страны. Но увы, за семь лет не сыграл ни одной большой роли.
– Не переживай, – сказала Крошка. – У Стасика есть еще и талант самоутешения. У него кругом зацепочки: на «Ленфильме», на радио, на телевидении. Он умеет дружить, зарабатывает на равных с нашими корифеями.
Крошка хотела утешить, а на самом деле только еще больше озадачила. Настоящий талант не должен размениваться на хорошие заработки. Это принижает и унижает. Все эти зацепоки и полезные дружбочки – для талантов мелких и средних. Настоящему таланту полагается страдать и ждать своего часа, и когда этот час настанет, показать себя во всей своей не растраченной на мелочи силе. Но это теория. Наверно, возможны исключения. Есть таланты, которые не портит никакая халтура.
Крошка сделала последнюю попытку.
– Ну, так что? У нас есть еще минут двадцать.
Я покачал головой.
– Напрасно, – сказала Крошка. – Все равно будет считаться, что мы время зря не теряли.
Она записала мой телефон. Будет в Москве – обязательно звякнет. А она непременно приедет. Привезет знакомому режиссеру свою пьесу. И эта пьеса будет для меня большим сюрпризом.
Я дождался Стасика у дома. Потом мы заехали в цветочный киоск, Стасик купил букет роз. Вернулись далеко за полночь. В окне горел свет. Но когда вошли в квартиру, Полина вышла из спальни, запахиваясь в халатик и позевывая, делая вид, что спала. Спросила как бы равнодушно, где мы, мальчики, шлялись?
– Смотрели, как разводят мосты, – сказал Стасик, протягивая цветы.
Полина ткнулась носом в розы. Положила руки мужу на плечи, принюхалась.
– Коньяк, салат оливье, сигареты «Кент», духи «Палома Пикассо».
Нас ждал накрытый стол. Полина привычно села мужу на колени.
– Выпьем за славу. Ты ведь жаждешь славы, брат мой, – сказал я.
Стасик живо подхватил:
– Поэт сказал, быть знаменитым некрасиво?! Какое глупое кокетство! Быть знаменитым сладко! А разве ты не хочешь славы, брат мой единоутробный? Правда, она у тебя уже есть.
Я сказал, что у журналистов бывает только некоторая известность.
Выпив, Полина предрекла:
– Скоро вы будете в полном шоколаде, мальчики.
– Полечка, прекрати! – запротестовал Стасик. – Почему только мы? Ты ж такой специалист! Твоими пациентами будут богатые люди. – Стасик несколько раз чмокнул жену в щечку. – Дружочек мой единственный, неповторимый. Родныш мой.
– Каков лицедей, – Полина ткнула мужа пальчиком в нос. – Вот ведь вижу, что дуркует, а слушать приятно. Талант.
Похоже, она понимала, что у Стасика кто-то есть на стороне, но в отличие от Веры ничего не выясняла. Не хотела смотреть правде в глаза. Когда знаешь всю правду, то с ней нужно что-то делать. А что в таких случаях делают люди?
Конечно, она боится потерять Стасика. А Вера? Разве она не боится потерять меня? Хотя бы из-за детей? Конечно, боится. Зачем же изображает бесстрашие?
Стасик пошел в душ. Полина достала из холодильника бутылку кефира. Налила себе.
– Хочешь? – спросила.
– Хочу.
Она налила мне. Спросила с горькой усмешкой:
– И как тебе ночной Питер? Как тебе мосты?
Я молча выпил кефир и пошел спать.
Но быстро уснуть не получалось. Стасик стал все чаще преувеличивать достоинства своей актерской игры и преуменьшать успехи других. Значит, завидовал другим и врал себе. Это видно мне и это видно Полине. Но я завтра уеду, а она останется. Она живет с этим каждый день. Он врет – она делает вид, что не замечает. Это не может длиться бесконечно. Полина сказала Стасику, что он дуркует, наверняка не впервые. Значит, это уже началось. Рано или поздно она скажет ему все, что о нем думает. А он этого ей не простит.
Он уже пишет сценарий, где главный герой изменяет любимой жене. В этом и есть его непрощение. Но неужели брат не понимает, какую заваривает кашу?
Я знал историю их отношений. Когда-то они вместе занимались в актерской студии для школьников. Чистые, романтичные девочки и мальчики. Они молились на местных корифеев сцены. Хрусталики в их глазах были увеличительными стеклами. Их студию вел некий Бурлюк, слегка смахивавший на Маяковского, только в полтора раза ниже ростом. На гастролях он дрых однажды, бухой, прямо на земле. Театральный автобус покалечил ему лицо. Это было божье наказание за девятиклассницу Полину. Девушка несколько лет приходила в себя. Потом стала переписываться со Стасиком. Брат вернул ей веру в мужское благородство. И вот теперь… А что теперь? А ничего. Я уезжал из Питера, уверенный, что ничего страшного не произойдет. Феня – женщина для тела и для дела. А Полина для Стасика – святое.
Дома я усадил Женю за пишущую машинку и пытался диктовать материал о фашиках. Но такая манера работы оказалась не по мне. Навыка не хватало, а скорее всего – таланта.
Дочь была рада возможности просто поболтать. У нее накопились вопросы.
– Папка, почему у тебя своя комната, а у мамы – своя?
– Спать вместе негигиенично.
– Все человечество спит вместе. А ты не охладел к маме?
– Ну, допустим, охладел. Дальше что?
– Папка, погоди, не заводись. Кто-то из вас обязан отвечать на такие вопросы. Мама не хочет.
– И я не буду. Женя, это уже слишком. Родители не обязаны отчитываться перед своими детьми.
– Папка! – воскликнула Женя. – Просто я боюсь, что выйду замуж и разлюблю мужа. Выйду за другого и тоже разлюблю. Я-то ладно, а каково будет моим детям? Я хочу понять, что нужно сделать для того, чтобы этого не было. Чтобы это на мне закончилось, понимаешь?
Я недоверчиво смотрел на дочь. Ой, хитрит девочка! Но в глазах Жени читалась боль. Мне стало неловко.
– Ты задала очень трудный вопрос. Потом договорим.
– Терпеть не могу это твое «потом», – разозлилась Женя. – Можешь ты хоть раз поговорить с дочерью как следует?!
Я принял позу внимательного слушателя.
– И как только ты вызываешь людей на откровенность?! – все еще обижено пыхтела Женька.
– Угомонись и излагай.
– Почему ты разлюбил маму? Может, ты вообще ее не любил? Если так, то зачем женился?
Кажется, у дочери появился некто, кого она всерьез рассматривает в качестве будущего мужа. Она считает, что над ней тяготеет моя дурная наследственность. Она боится совершить ошибку. Повод серьезный. Но как всерьез отвечать на эти вопросы? Это ж все равно, что раздеться.
– Женя, давай как-нибудь потом, – попросил я.
Всю ночь я печатал текст очерка указательным пальцем левой руки. Утром двенадцать страниц легли на стол Сыру. Он сделал несколько поправок и зачеркнул заголовок «Насморк». Ход моих рассуждений был ему понятен. Но он не мог согласиться, что наш доморощенный фашизм – политический насморк.
Я сам понимал, что материал получился хлесткий, но поверхностный. Но копать глубоко означало вольно или невольно ставить немцев выше. Помнится, еще Толстой возмущался, что Вагнером бредит вся наша элита, включая великих князей. Слушали концерты с фантазиями безумного немца пять часов кряду. А идея дранга нах остен принадлежала вовсе не Гитлеру. На Россию немцы начали облизываться еще при Бисмарке, едва слившись в единое государство, и почти сходу полезли в Первую мировую во все стороны. Еще при «отце народов» вкпб была переименована в кпсс. Разве не странно, почему это сс не коробило слух большого знатока русского языка? К 70-м годам наша ненависть настолько улетучилась, что мы ударились в любование врагом. Достаточно вспомнить некоторые фильмы с щеголеватыми и симпатичными эсэсовцами. Что говорить, даже слово-прозвище «фашики» было неточным. Правильнее называть их нациками.
Короче, это была неудача, провал. Я чувствовал себя бездарным и выдохшимся. Сыр это понял.
– Кажется, я вас заездил. У вас два неиспользованных отпуска. Смотайтесь за границу. Туда, где не были.
Я рассмеялся. А я везде не был. И даже не тянет. Понимаю, что после возвращения еще тяжелее будет жить в родном отечестве. Хотя… Было на земле место, где я мечтал побывать – знаменитый карнавал в Бразилии. Но туда лёта почти двое суток, да обратно столько же. К тому же карнавал в ближайшие месяцы не ожидается.
– Я бы съездил в «Айвазовский».
Это был крымский санаторий Верховного Совета для особо важных партийных вельмож. Знал: отдохнуть там – все равно, что побывать в раю.
– Вообще-то, не по чину, – шутливо проворчал Сыр. – Но какие сейчас чины? Будет вам «Айвазовский». Проваливайте!
Я направился к двери кабинета. Сыр остановил меня на полпути вопросом.
– Юрий, как вы думаете, я – совок?
Сыр в себе что-то рассматривает, что-то открывает, а другие должны выступать экспертами. Но отвечать ему нужно откровенно. Иначе перестанет доверять.
– Вы всем совкам совок, Виталий Андреевич.
Сыр поднялся из-за стола, сделал проходку по кабинету на своих коротких, кривых ногах. У него только лицо, выращенное в долгом начальствовании, выглядело породисто.
– К стыду своему, я только сейчас понимаю, – говорит он, – что совок – вовсе не продукт советского времени. Все наоборот. Весь наш социализм, вся его психология – продукт того, что сидело в нашем народе столетиями. Все его достоинства недостатков и недостатки достоинств. Вы так не считаете? – спрашивает он, заметив, что мои глаза не выражают согласия.
– Какое это уже имеет значение?
– Как какое?! – возмущается Сыр. – Значит, и капитализм у нас будет совковый! Вот ведь в чем ужас. Меняем шило на мыло!
Он зажег спичкой сигарету.
– Пора на дачу, поливать огурцы. Только кто еще будет вас так баловать? Ладно, проваливайте в «Айвазовский», не мешайте мне работать.
– А я-то думала, чего вдруг ты летом отпуск не отгулял, – говорила Вера за ужином. – Решил, значит, без Дениса съездить? Но тебе и сейчас ничто не мешает взять его. Все равно он еще неделю на справке.
Я поперхнулся. Вермишель по-флотски попала в дыхательное горло. Прокашлялся и соврал, что еду на две недели.
– Вот и хорошо, – сказала жена. – Денис окончательно выздоровеет. Крымский воздух очень пользительный. (Меня передернуло от этого слова) – И довинтила свою мысль. – А если считаешь, что отрывать его от школы на две недели – это слишком, то можешь вернуться через неделю.
Я тоскливо молчал.
– Итак, ты берешь с собой Дениса, – решительно сказала жена.
– Нет, Вера, – твердо сказал я. – Денис будет ходить в свою любимую школу.
На вокзале в Симферополе меня (согласно еще не отмененному советскому порядку) встретила черная «волга». Через полчаса машина въезжала в Алушту. Еще минут через десять – в санаторий.
Поселился в одноместном люксе. Привел себя в порядок и вышел в холл. Двое пенсионеров играли в огромные напольные шахматы. Две старушки сидели в креслах и смотрели на море. Меня предупреждали, что в октябре сюда съезжается одно старичье. Не беда, зато отосплюсь, приведу в порядок нервы.
Внизу шумел прибой. Я спустился в лифте. Прошелся по берегу. Под ногами перекатывалась разнокалиберная галька. Ветер был свежий, слегка штормило. Опустил пальцы в воду – почему я не «морж»?
А что если перед обедом поплавать в бассейне? Мне понравилась эта мысль. Бассейн с 50-метровыми дорожками. И вода не холодная, не теплая. Нормальная. И народу совсем немного. Опять-таки пенсионеры. Разрезаю и снимаю гипс. В морской воде быстрее заживет. Проплыв из конца в конец бассейна пару раз, ложусь на спину, закрываю глаза и замираю. Все будет хорошо. Принимаю горячий душ, мою шампунем голову, высушиваю волосы, смотрю на себя в зеркало. Ну вот, совсем другой товарный вид.
Я ничего не предчувствовал, но почему-то прихорашивался, сам удивляясь, зачем это делаю. Раньше со мной такого не бывало.
Надев костюм, иду в столовую. Метрдотель предлагает столик на выбор. Сажусь, изучаю меню. Неожиданно слышатся женские голоса. В столовую входят Надя и Золушка. Вот и объяснение. Это почти сон наяву. Подхожу к их столу. Надя цветет. Золушка смотрит взглядом ботаника, изучающего бабочку.
Иду в магазин. Фрукты, сладости, шампанское, коньяк. Еще не выпил ни глотка, а в голове уже бродит хмель. Не хватает только цветов, но где их сейчас купишь? В крайнем случае, сорву с клумбы. Жизнь налаживается. Убираю с ночного столика таблетки снотворного. Теперь не понадобятся.
Танцевальный вечер. Крутят в основном старые вальсы и танго. Надя неотразима. В таких платьях ходят на банкеты. Если надела, значит, для меня. У нее аппетитная талия с тонким жирком. Бравый старичок с орденом Красной Звезды галантно перехватывает ее. Потом приходится спасать от других орденоносцев. Зато следующий наш танец уже не столько танец, сколько беззастенчивые объятия. Ее тело даже в одежде роскошно. А она безошибочно чувствует то, что особенно подкупает порядочных женщин – неизбалованность мужчины.
Когда мы пришли в номер, я начал опережать события. Но Надя дала понять, что у нас все впереди, и я сбавил обороты. Сидя в лоджии с видом на море, мы болтали о том о сем. Ночь была тепла. Стояла полная луна. Стрекотали цикады. Из темноты доносился говор и смех. Надя встала и подошла к перилам. Я поднялся следом. Теперь мы касались друг друга плечами. Я обнял ее и медленно повернул к себе. Она не сопротивлялась. Первое, что ощутил я, целуя ее, это сладковатый запах табака. В остальном все было нормально. Губы ее были вкусными и не изощренными. Через минуту мне казалось, что она тосковала по мне целую вечность.
Но тут часто-часто зазвонил телефон. Я оторвался от Нади. Черт подери, кажется, межгород. Телефонистка сказала, что будем говорить с Москвой. В трубке затрещало, послышался голос Жени:
– Папка, здравствуй. У тебя все хорошо? А у нас беда. Дениска вчера пропал.
– Что значит пропал? В милицию заявили?
– Ой, папка! – с досадой воскликнула Женя. – Ты будто не знаешь нашу милицию. Говорят, к утру придет, никуда не денется. Но утро давно прошло, а его нет. Приезжай!
– Утром приеду, – я с досадой положил трубку.
Я сказал Наде, что произошло.
– Сочувствую, – сказала Надя. И добавила, направляясь к двери. – Как-то многовато недоразумений.
– Ты меня бросаешь? – вырвалось у меня.
Надя усмехнулась:
– Я тебя еще не взяла, чтобы бросать.
Дверь за ней бесшумно закрылась. Может, в постели она лучше, с надеждой подумалось мне.
Никогда не пью в самолете. Но на этот раз купил в аэропорту Симферополя плоскую бутылку коньяка, и первый глоток сделал еще до взлета. Не верилось, что с Денисом что-то может случиться. Не сама ли Вера вольно или невольно устроила это домашнее чепэ? Вынудила сына изобразить уход из дома. Но от этого предположения легче не стало. Если твой ребенок ушел из дома – это плохо. Это очень плохо, хуже просто некуда. По себе знаю.
Уличные дружки проболтались, где может скрываться Денис. Мы отправились по указанному адресу.
– Ты должен его вздуть, – нервно внушала Вера. – Дай ему почувствовать твою руку.
Мне еще не приходилось бить сына. Не было ни повода, ни убеждения, что это может дать ожидаемый результат. Уж как меня порол отец, а чего добился? Если есть во мне, что-то стоящее, то вовсе не от порки.
Долго звонили в квартиру, никто не открывал. Наконец, в дверях нарисовался Денис. Неумытое, заспанное лицо, всклокоченные волосы. Всюду беспорядок, запах старых вещей, немытого тела, табака, водки. В кухне – ни крошки.
– Марш домой! – скомандовала Вера.
– Щас, разогнался, – процедил Денис.
Вера выразительно смотрела на меня. Мол, скажи свое веское слово.
– Давай домой, – сказал я.
Денис ответил мне тяжелым взглядом.
В глазах Веры я читал: мы, кажется, о чем-то договаривались? Я повысил голос.
– Давай быстро домой!
Сын сидел на грязной тахте и не двигался с места.
– Тебе нравится этот притон? Тебе не нравится твой дом? – накаляясь, спрашивал я.
– У меня нет дома, – ответил Денис.
– Что ты несёшь? Дома у него нет! – Вера схватила его за шиворот, но он вывернулся с искаженным от злости лицом.
– Ну! – выдохнула Вера, глядя на меня.
Я влепил сыну затрещину, потом другую.
– Отстаньте от меня! – заорал Денис.
Я схватил его и потащил к выходу. Пацан упирался изо всех сил. Тогда я потащил его волоком, пока детеныш не понял, что лучше все же идти своими ногами.
Когда страсти улеглись, и мы ужинали в кухне, Вера сказала, что боится, как бы сынок снова чего-нибудь не отчебучил. Она не хотела, чтобы я возвращался в Крым.
– Может, мне вообще уволиться и сидеть дома?
– А что тебя так тянет в этот санаторий? – прищурилась жена. – Что ты там оставил?
– Вещи.
– А может, что-то еще?
У меня было такое чувство, что Вера знает про Надю.
– Я должен вернуться, – отвечал я.
– Ты можешь быть что-то должен только своей семье, – наставительно произнесла Вера. – А вещи тебе могут прислать поездом. Я понимаю, тебя влечет. А ты не влекись. Подавляй в себе влечения. Я же подавляю. Думаешь, мне никто не нравится? Какого же ты высокого о себе мнения!
– А ты не подавляй, – нашелся я. – Раскрепостись.
Глаза у жены стали колючими, взгляд – презрительным.
– Какой же у тебя в голове бардак, Терехов! И ты хочешь, чтобы у меня был такой же бардак?
В кухню вошла Женя. Смотрела на меня осуждающе. Сказала со слезой в голосе:
– Папка, ну съезди куда-нибудь еще. Мало ли в стране других санаториев. На Ахтубу свою смотайся, порыбачь.
Мне стало окончательно ясно, откуда у Веры сведения о Наде. Дочь подошла ко мне, погладила по голове, как запутавшегося несмышленыша.
Я подумал: а не съездить ли мне на любимую работу? Не попросить ли любимого редактора послать меня в какую-нибудь командировку? А отпуск отгуляю как-нибудь потом.
Сыр не удивился, что я в Москве. Наверно, думал, что я еще не уехал в Крым. Не удивился и тому, что я отираюсь в редакции. Как бы между прочим, поделился интересной новостью. Офицер морской пехоты вышел вслед за Ельциным из партии. Интереснейшая тема.
Я почему-то сразу догадался, что это Витя учудил. Узнав, что это мой брат, Сыр решил послать другого корреспондента. Но я тоже надумал съездить. Может, смогу что-то изменить. Совсем недавно Витя прислал мне вырезку из армейской газеты со своей фотографией. Держит в руках немецкий фугас. Участвовал в разминировании. Газета называла его героем. И вот – надо же!
Своим решением выйти из партии Виктор мог испортить себе жизнь. На какие шиши будет содержать троих детей? Военной пенсии наверняка лишат. Денежную работу едва ли найдет. А главное, где собирается жить? Стоп! У него ведь названая мать в подмосковной Коломне!
Катерина, родная сестра матери, вдова бывшего замполита Тюменского военно-инженерного училища Власова. После смерти двоих детей Витя был для них названным сыном. Власов помог Виктору поступить в училище и опекал все годы учебы. Сейчас тетка одна. Ей за восемьдесят. У нее трехкомнатная квартира. Пропадет жилплощадь, если… Неужели это выстроилось в голове брата? Как-то слишком уж по-житейски. А почему нет? Но если так, то понятно, зачем он решил выйти из партии.
Звоню в Павлодар родителям. Трубку берет мама, в голосе паника и слеза.
– Юра, ты даже не представляешь, что у нас творится.
– Ты о чем, мама?
В трубке голос отца:
– Прихожу домой и смываю со спины плевки «хозяев страны». Мы им города и заводы понастроили, а они нас теперь выживают. Цены на квартиры падают. Если сейчас не продать, совсем с носом останемся. Виктор советует не тянуть. Первое время, видимо, будем жить у Катерины. Но ты знаешь, у нее семь пятниц на неделе. Если вдруг откажет, можно будет пожить первое время у тебя? Пока купим квартиру, потерпите?
Вот ведь как интересно получатся. Отец даже не спрашивает моего мнения. Стоит им срываться с насиженного места, или лучше перетерпеть. Он с Витей это решил. Но поедут они, отец и мама, не к Вите. Ко мне поедут. Я сказал, что поговорю с Верой. Главное, чтобы у нее не было возражений. Все-таки она – ответственная квартиросъемщица.
Я купил место в двухместном СВ и ехал, как король, без попутчика. Смотрел в окно и удивлялся: Россия везде Россия, что к востоку от Москвы, что к западу. Всюду по обеим сторонам дороги покосившиеся заборы, крыши в заплатах, свалки. Но почему-то хочется смотреть и смотреть. Кажется, прав философ: русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила.
Но заборы не везде одинаковы. За некоторыми видны только верхушки домов или даже почти дворцов. Правильно ли мы думаем о себе. Общинники ли мы. Вот и на кладбищах всюду оградки. Во все времена, при всех строях и властях. Мертвых зачем-то огораживаем.
После войны в Германии стыдно было быть богатым. Если хотя бы приблизительно сопоставить наши девяностые с концом сороковых, то почему у нас столько бесстыжих среди безбрежного моря бедных и нищих. Хотя стоит ли очень уж осуждать богатеньких буратин, если учесть, что у нас нравственность большинства во все времена проявлялась в материальном преумножении. Жить-поживать да добра наживать – это и есть простая народная нравственность.
Вот и младшего брата, кажись, затронула эта тенденция. Захотел пожить для себя. А как же с романтикой офицерской профессии. А никак. Романтика выветрилась, если даже когда-то сидела в Вите глубоко. Ну и бог ему навстречу. Только партия тут причем. Партия и бог – не близнецы-братья.
Ныла кисть. Как же некстати я пролетел с Надей. Если верить медицине, от секса в организме вырабатываются естественные опиаты. Сколько опиатов упустил. То, что мы оказались в санатории в одно время, конечно, не совсем случайность. Чего ради молодая красивая женщина поедет на юг в октябре, хоронить свой отпуск среди пенсионеров. Мысль, что Надя проявила банальную женскую хитрость, мне даже льстила. По законам природы женщина и должна выбирать себе самца.
Проводница объявила, что подъезжаем. За окном поплыли окраины Балтийска. Сразу бросилось в глаза – каждый третий прохожий – морской пехотинец в черной форме. Самое красивое здание в центре города – штаб бригады морской пехоты.
Комбригу полковнику Чешкову около сорока. Не гуливер и не качок. Метр восемьдесят пять, не больше. Простое, вчера бритое лицо, в глазах – ум и настороженность. Не любят военные прессу. Не уважают. Ну, и правильно. Я бы на его месте тоже не любил.
Я позвонил Чешкову из редакции. Прямо сказал, что хочу поговорить о брате. И вот мы сидим напротив друг друга. Присматриваемся. Оба понимаем, что разговор будет непростым. Адъютант приносит поднос с двумя чашками чая и конфетами. Чешков достает из нижнего ящика стола початую бутылку коньяка. Предлагает плеснуть в чай.
Наливаю себе один плеск. Чешков наливает в свою чашку два плеска, потом добавляет еще один. Легкая ухмылка одной щекой. И первый выпад: мой брат, в общем, неплохой человек. Просто его тяготит служба.
Это не новость для меня. Когда-то я был против офицерской карьеры Виктора. Военная служба, как и работа в милиции – всегда безоговорочное подчинение, а значит, унижение. Споры с отцом и мамой по этому поводу доходили до скандалов. Но родители считали, что они лучше знают своего младшего сына.
– Разве только его тяготит служба? – спрашиваю.
– Не только, – соглашается Чешков. – Но другие не спешат с выводами, а он что-то заспешил.
Чешков хочет сказать, что наплевательское отношение власти к армии – дело временное.
– Но с вашим братом и раньше были проблемы. Вам факты? Ну, к примеру, старший по званию отдает майору Терехову распоряжение: сделайте то-то и то-то. Майор Терехов выслушивает и говорит: «А зачем?» У всех глаза – на лоб. А он стоит и спокойно ждет ответа. Представляете? Старший по званию должен перед ним объясниться, зачем он отдает приказ! Или ему велят доложить, как он выполняет приказ. В ответ майор Терехов спрашивает: «Что вы так волнуетесь? Все будет хорошо». Знаете, я такое поведение за двадцать лет службы наблюдаю впервые. И честно скажу – хренею. Не хочет и не умеет ваш брат подчиняться. Но при этом страшно любит, чтобы матросы перед ним тянулись. А если недостаточно быстро встали при его появлении, может обидеть.
Комбриг начал заводиться, закурил сигарету. Я тоже закурил, и что-то засаднило в горле.
– Во мне метр восемьдесят семь, – продолжал полковник, – но я все равно немного комплексую. Чаще всего смотрю на матросов снизу вверх. А майор Терехов, под метр семьдесят, норовит погонять ребят. Может, это в стройбате проходит, но только не у нас. У нас за обидное слово могут и темную устроить, и стрельнуть. Лично я просто боюсь за вашего брата.
Чешков сделал паузу, чтобы перевести дыхание:
– Я одного не понимаю, – уже спокойнее продолжал он. – Откуда у него такой гонор? Я видел его личное дело. Смотрел его аттестат зрелости. Одни тройки. Ни одной четверки. А тройки в аттестате зрелости – это двойки с плюсом. Это значит, ни в каком направлении он не развивался. То есть не имел никаких шансов поступить в какой-нибудь вуз. Но и на завод не пошел. Поступил в военно-инженерное училище. Это каким таким чудом? Туда ведь тоже конкурс немалый. Ну, я не буду называть вам благодетеля. Вы и без меня его знаете.
Я сказал, что протекция в армии – дело обычное.
– Но и неприятие протекции у нас тоже развито, – возразил Чешков. – Однако пойдем дальше. Итак, выпускник училища Терехов. Рост сто семьдесят, вес – шестьдесят девять. Во время распределения попросился в морскую пехоту. Ему, видите ли, очень нравилась черная форма. И никто не посмел ему отказать. Виктор Терехов не подумал, что он, такой дохлый, занял место физически развитого выпускника того же училища. Понимаете, его ж нельзя брать ни на одно серьезное дело. Он не выдержит нагрузок, рассчитанных на офицеров с другими физическими данными.
– А разминирование как будем расценивать? – спросил я.
Чешков огрел меня тяжелым взглядом, достал бутылку, плеснул себе в стакан, выпил.
– Как армейские будни. А вы хотите, чтобы я это подвигом назвал? Ладно, пусть будет подвиг. Но я и не утверждаю, что Виктор Терехов плохой человек. Я хочу только сказать, что у него есть качества, с которыми ему трудно служить. Вот он и решил уйти на гражданку. Но так решил уйти, чтобы мы у него квартиру не отобрали. Это ведь получится, что мы ему мстим, преследуем за изменившиеся политические убеждения.
– А может быть, он просто разочаровался в армии? Самодурство, оскорбления, грубости…
Чешков пожал литыми плечами.
– Этого добра у нас хватает. Чего вы хотите? Грубая мужская среда. На «будьте любезны» тут результата не получишь. Но причем тут партия? Что партия сделала плохого лично Виктору Терехову? Он тут сидел передо мной. И я его спрашивал: ради чего ты выходишь из партии, на что хочешь променять армию? Какие в твоем мозгу зародились планы? В политику решил податься? В депутаты? Или подрывником к браткам? Взрывные устройства будешь им собирать? А может, ремонтировать сельхозтехнику? Но спецовка – не для твоего представления о самом себе.
Чешкову звонили, в дверь заглядывал адъютант. Некогда ему было вести со мной этот разговор. Он закончил тем, что его особенно пекло.
– Вы наверняка знаете, какая в армии напряженка с квартирами. И вот теперь на место вашего брата придет другой офицер, наверняка с женой и детьми, но жить будет в общаге, потому как квартиру заберет и продаст беспартийный майор Терехов.
– По-вашему, было бы справедливей, если бы он сдал вам квартиру и уехал с тремя детьми в неизвестность? – сказал я.
– Справедливей было выбрать себе профессию по способностям и идти по жизни правильно. Не хитрить, не выгадывать! – ответил Чешков.
Брат по своему обыкновению вкушал. Ел медленно и долго. Жена и дети уже поужинали и легли спать, а он все вкушал. Я не сразу рассказал ему о своем визите к командиру бригады. Знал, что Виктор психанет. Так и случилось.
– Я взрослый человек, не надо меня опекать. Думаешь, если старший, то все можно?
На спинке стула висел черный мундир с майорской звездой. Эх, Витя, думал я, это ты для своих матросов майор, а для меня все тот же молокосос, из-под которого я когда-то выносил горшки.
– Ладно, не лезь в бутылку, плесни еще.
Виктор наполнил рюмки. Рука его подрагивала. Надо ж, как разнервничался.
– Давай о главном, – предложил я, когда выпили. – Что за финт с выходом из партии, можешь объяснить?
– Могу, – сказал с усмешкой брат, – но не хочу. Тебе что, за партию обидно?
– Чем детей будешь кормить?
Виктор прожевал котлету и сказал с кривой усмешкой.
– Не пропаду.
– С твоим самолюбием? Будешь без мундира, как с содранной кожей.
Виктор стряхнул пепел сигареты в тарелку:
– Я не понял, ты зачем приехал? У тебя какая задача? Помочь мне? Но я тебя не просил.
– Не хочешь дальше служить, потому что над тобой Чешков стоит, или в принципе? – терпеливо спросил я.
– Зарплата уже не та, смысла нет служить.
– Тогда причем тут партия?
– Далась тебе эта партия! – вскипел Виктор. – Почему тебе за партию больше обидно, чем за брата?
Наверно, мне обидно не столько за тебя, сколько за себя, подумал я. Я не вступал в партию по убеждениям, а ты вступил, потому что убеждений не имел. Все твои убеждения были – безбедно жить. Я, не вступая в партию, немало терял, а ты что-то имел. Раньше не вступать в партию – был риск. А для тех, кто сейчас выходит – хитрость.
Отчасти хитростью была и идея переезда родителей. На закате жизни им, ясен пень, потребуется забота и уход. А помогать проще, когда живешь рядом. Витя правильно рассудил. Он будет жить в Коломне по соседству с родителями. И, как младший, по народной традиции, будет заботиться о них. Все правильно. Но как эта затея осуществится практически? Тут у меня были сомнения.
Надя читала Эриха Фромма. Хотя и без советов специалиста должна была чувствовать, что я у нее на крючке. Кто подержал ее шелковое тело, тот уже не сорвется.
В номер вошла Золушка. Уселась в кресло, закурила и сказала, что я не приеду.
– Не кури здесь, пожалуйста, – попросила Надя.
Золушка выдвинулась в лоджию и пропела там густым баском:
– Опустела без тебя земля. Если сможешь, прилетай скорей.
В это время я тоже вышел в лоджию.
– Оппаньки! Надюша, прилетел твой сокол, – оповестила Золушка.
Надя взяла у нее сигарету и сделала жадную затяжку.
…Мы не спустились к завтраку. Утром я сходил в магазин, накупил фруктов, для себя – грецких орехов, сметаны и сырых яиц. Теперь можно было пропустить и обед.
– Ты меня замотал, – со счастливым смехом пожаловалась Надя.
В таких случаях надо отвечать комплиментом.
– Дело не столько во мне, сколько в тебе. Сколько у тебя не было мужчины? – Это прозвучало у меня не очень обидно. – Месяц?
Надя насторожилась.
– По-твоему, месяц – это много?
– Три месяца?
Надя покачала головой.
– Полгода? – удивился я. – Не верю!
Мы натянуто рассмеялись. Я разглядывал каждую деталь. Серые глаза на редкость выразительны. Крашеные каштановые волосы выглядят естественно. Только непонятно, какого цвета они от рождения. На шее ни одной морщинки. Курит много, но зубы безукоризненно белы. Ноги не слишком длинные и не слишком короткие. Гибкая тонкая талия нерожавшей женщины. Откуда мне было знать, что у Нади двенадцатилетняя дочь? Заблуждался я и насчет возраста, считая, что Наде не больше 30. На самом деле ей было 34.
– Ты хочешь что-то понять или просто любуешься? – спросила она, отслеживая мои наблюдения.
– Любуясь, хочу понять. Обычный процесс.
– Ты производишь впечатление изголодавшегося бабника.
– Так и есть, только я не бабник.
– Хорошо, что не считаешь это комплиментом. Но ты бабник. Только не надейся, что вскружишь мне голову. Со мной у тебя этот номер не пройдет.
Я сказал, что на самом деле не понимаю, зачем я ей. Вечно занятый и не очень денежный. Она сказала, что я кокетничаю. Она задирала меня каждым словом. Я решил ее поддразнить.
– Твой Кеша, наверное, облизывал тебя.
Надя развеселилась:
– Откуда ты знаешь?
– А он не говорил тебе, что в твоем имени есть что-то железнодорожное? Вслушайся: На-де-ж-да.
Глаза у Нади застыли и стали больше:
– Юра, ты шутишь так, будто мы знакомы целую вечность.
– Муж твой был человек небедный и намного старше тебя, лет этак на пятнадцать. Он тебя разбаловал, а потом безнадежно постарел, и ты его бросила. Угадал?
– И теперь рыщу по полям и лесам, ищу новую жертву. Ну и зачем ты мне в качестве трофея? Немолодой, весь в работе, в детях. – с деланным смехом закончила Надя.
– Вот и я о том же думаю.
Мы смотрели друг на друга напряженно, сознавая, что ведем крайне рискованный разговор. Кто-то должен был спасти положение.
Я привлек ее к себе. Ан нет. Надя не таяла, смотрела враждебно. Порывалась освободиться от моих объятий, но – не рьяно. Что ее держало?
Я нечаянно угадал про ее мужа. Позже я узнаю от нее: он действительно был почти на двадцать лет старше. И состоятелен – по советским меркам. Дважды лауреат Ленинской премии, в закрытом списке. Один из создателей какого-то страшного оружия. Я не мог ничего знать – ни о нем, ни о ней. Значит, я как-то вычислил. И это само по себе было для Нади удивительно. А что удивляет, то и притягивает.
– Значит, ты богата? – констатировал я.
– Относительно.
Я горестно вздохнул.
– Значит, между нами имущественное неравенство. И вообще, ты права, как-то многовато недоразумений. Может быть, и сами отношения окажутся недоразумением. Ну, посмотрим. Будем встречаться. Мне нужна женщина, тебе нужен мужчина. А ты тем временем будешь подыскивать себе нормального мужа.
– Вот гад! – выдохнула Надя. – Знаешь, что тебя сейчас спасает? Ты циник, но не пошляк. Только это. Но почему ты такой, это даже интересно. И в этом я рано или поздно разберусь.
Конечно, глупо было бы нам разбежаться. Мы подходили друг другу в постели. А это главное.
– Встречаться у меня мы не можем, – сказала Надя. – Дочери уже двенадцать, и одного я с ней уже знакомила. Полгода назад.
– А зачем ты его приводила?
– Где-то встречаться – это не для меня. Я люблю свой дом и хочу, чтобы меня любили дома, а не в чужих постелях.
Но Золушка неожиданно заставила Надю изменить своим принципам. Великодушно предложила нам свою квартиру.
Перед отъездом в Москву, Надя сказала, что Золушка просит назвать дни недели, когда ей надо будет где-то погулять.
– Давай во вторник и среду, – предложил я.
– Во вторник, среду и четверг, – поправила Надя.
Я не стал торговаться.
На Курском вокзале мы взяли такси. Надя и Золушка жили в Теплом стане. Сначала довезли меня. Я вышел конспиративно – на безопасном расстоянии от своего дома, возле Рогожского рынка. Но сработал закон подлости. Мимо проходил Денис с кучей дружков. Надя вышла из такси вместе со мной. Мы сказали друг другу еще несколько ласковых слов. Потом она подставила мне щечку. Я видел краем глаза, что нахожусь под наблюдением. Целоваться с женщиной на глазах у сына, конечно, не есть хорошо. Но дергаться тоже не стоило. Денис, хоть и дуется, матери не доложит, он не такой. Я нежно обнял Надю, думая про себя: ну, я совсем, как пешка в шахматах, хожу только вперед.
Семья ужинала. Меня встретила тягостная тишина. Я налил себе борща и сел за стол. Денис со мной не поздоровался, хмуро смотрел в окно. По стеклу били капли холодного дождя. Во дворе поджидали ребята. На улице сын, по его словам, ловил плюсы. А дома, надо понимать, были одни минусы. И главный минус – я. Зачем я его побил? Теперь это надолго. Может быть, на всю жизнь. На матерей так не обижаются. Что ж я последнее время так дрова ломаю?
– Как отдыхалось? – спросила Вера. – Как приехалось?
Последнее слово она сказала неспроста. Я глянул на Дениса. Неужели все-таки доложил? Сын поймал мой взгляд боковым зрением и поднялся.
– Ну, я пошел.
– В десять вечера будь дома! – приказала Вера.
Давала понять, что у них все наладилось.
Я поехал на работу. Собратья по перу встретили сообщением: банк «Мегатеп» в лице Фунтикова скупает ваучеры. Что удивительно, по хорошей цене – тысяча долларов за штуку. Но была еще одна новость, плохая: Сыр уходит.
Секретарша Нюра стояла у окна, дымила сигаретой, смахивая слезы. На мое появление отреагировала коротко. Сказала, что шеф меня спрашивал. В кабинете будто шел обыск – Сыр разбирал бумаги.
– Может, все к лучшему? – сказал я.
В смысле, шеф разберет свой архив и начнет писать. Говорят, журналист – это писатель на скорую руку. Можно теперь писать не торопясь.
– Нет, это конец, – драматически произнес Сыр.
Я не мог согласиться с ним. Ничему не придет конец. Просто все станет другим. Когда происходят такие перемены, все какое-то время становится хуже. А потом жизнь берет свое.
– Какие к вам претензии?
– Не умею подчиняться времени. Не соглашаюсь с количеством рекламы. С сокращением сотрудников.
– А что, если мы всем кагалом вступимся за вас?
Сыр усмехнулся:
– Кагалом? Интересное слово. Зачем? Они только того и ждут. Их цель – половину редакции уволить, а остальных постепенно заменить.
Дома была одна Женя. Чмокнула меня в щеку. Доложила, что Денис снова не был в школе. А мама, как обычно, на работе. Недавно звонила, сказала, чтобы ужинали без нее, она придет поздно. А еще велела отвезти посылку к поезду. Раз в неделю Вера отправляла с проводниками в Павлодар твердокопченую колбасу, конфетные наборы и разные тряпки. Взамен получала от родителей свежие овощи, соленые огурцы и квашеную капусту.
Я прошел следом за Женей в кухню. Дочь открыла большую кастрюлю со щами, зачерпнула поварешкой. Я остановил ее.
– Знаешь, что-то не хочется.
– Второго нет, мама не успела приготовить, – предупредила Женя.
Я заглянул в холодильник. Вареная колбаса, сыр, масло. Нет, с голоду я не умру.
– К нам едет тетя Люда, мамина подруга, – сообщила Женя.
– Отлично! – нервно отреагировал я.
– Будет жить недели две.
– Замечательно! – я почувствовал, что у меня задергался глаз.
– Едет не одна. Со своей подругой.
– Женечка, никогда не превращай свой дом в гостиницу.
Это у меня прозвучало, как заклинание.
– Папа, но ты же помогаешь людям, – возразила Женя.
В присутствии матери дочь всегда поддерживала меня, когда я роптал из-за частых наездов гостей. Теперь она сменила позицию.
– Ты помогаешь чужим людям, а тут свои. Как можно им отказать?
Она явно повторяла слова матери.
– Подруга подруги – это не свои, доченька. Это как раз и есть – гостиница.
Женя, ничего не ответив, принялась за щи. Варево было неимоверно кислое. Вера готовила хорошо, но щи ей не удавались. Дочь мужественно отправляла в рот ложку за ложкой. Я сочувственно наблюдал за этим актом преданности. Наконец, не выдержал и протянул Жене бутерброд.
– Повар должен быть в хорошем настроении, – сказала дочь, наливая себе чаю.
Я промолчал. Как с этим не согласиться.
– Лорка выходит замуж за Фунтикова, – сообщила Женя. – Я тоже, наверно, скоро выйду, – хмуро добавила она. – По-моему, у нас в доме радиация. Кровь сворачивается.
Я дожевал бутерброд, запил чаем и спросил:
– А ты за кого хочешь выскочить?
– За серьезного человека.
Женя взглянула на часы.
– Папа, тебе пора на вокзал.
Я покачал головой. Женя посмотрела на меня с ужасом, будто я совершаю святотатство.
Войдя в квартиру, Вера увидела в прихожей сумку с неотправленной посылкой и поняла, что муженёк устроил бунт. Прошла на кухню, взяла батон и направилась ко мне. Распахнула дверь в мою комнату. Я оторвался от работы. Где-то я уже видел эту фигуру и эту позу. Ах, да, в Волгограде. Скульптура Родины-матери. Только там у нее в руке не батон, а меч.
– Что тебе помешало отправить посылку? – спросила Вера, откусывая от батона.
– То же, что и тебе – работа.
– Мог бы оторваться на пару часов. Ничего бы не случилось с твоей работой.
Вера считала, что это ее квартира. А прописку я получил благодаря ее разнообразным жертвам. И поскольку жилье служебное, в случае развода на раздел рассчитывать не могу. Все останется у нее. Поэтому Веру изумляло мое поведение, а временами, как сейчас, приводило в ярость.
Вера чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы знала, что моя «потусторонняя» жизнь тоже складывалась непросто. Пока Надя кувыркалась со мной, Золушка должна была где-то быть и чем-то заниматься. А Золушка не любила музеи, театры, выставки и спортивные соревнования, предпочитая валяться на софе, смотреть телек и болтать по телефону. Короче, через две недели она объявила Наде, что лимит ее великодушия исчерпан.
Теперь мы встречались раз в неделю непосредственно у Нади, когда она могла отправить дочь к бабушке, то есть к своей матери. Но та жила на другом конце Москвы. Мало ли что может случиться с ребенком, пока он едет на метро. К тому же ребенок быстро смекнул, что его выпроваживают из дома вовсе не ради общения с любимой бабушкой. Дочка взбунтовалась и прямо заявила: хватит ее использовать.
Надя не выдержала и сказала мне, что у нее больше нет сил. Я тоже был на пределе, но совсем по другим причинам. Я не понимал, зачем нужно долго стоять под струями воды, когда я жду в постели. Ты что, неделю не мылась? Неужели тебе не хочется поскорее нырнуть в постельку?
Мне нравились только те минуты, когда мы занимались любовью. А потом… Потом Надя бежала под душ, но вместо того, чтобы тут же вернуться, мылась долго и нудно, а я опять должен был ждать.
После сладкой концовки мне хотелось встать, одеться и сесть за машинку. В голову приходили мысли, надо было поскорее перенести их на бумагу. А Наде после долгого душа хотелось поваляться. И я валялся вместе с ней, изнывая от мысли, что теряю драгоценное время.
Нам бы жить семьей, в одной квартире. Когда Надя говорила, что у нее уже нет сил, это означало: хватит прятаться, давай что-то решать. Но решать я не мог и не хотел. Я все больше убеждался, что Надя, при всех ее прелестях – не совсем то, что мне нужно. А может быть, совсем не то.
Меня уже не увлекала практика в английской беглой речи. Не получалось интересного разговора даже на своем языке. Надя общалась, как это принято у москвичек. Рассказывала со всеми подробностями, как прошел день. С кем встречалась, кто что сказал, что она ответила. Она то ли не умела, то ли не хотела сокращать речь. А я, привыкший сокращать, и прежде всего самого себя, приходил в ужас: как можно столько фонтанировать ни о чем? Где свежие оценки? Где необычные впечатления? А самое главное – где мысли? Или их вообще нет?
Сбегая из дома к Наде, я сбегал от Нади к себе домой, проклиная себя за неспособность найти ту женщину, которая мне нужна. Ведь живет же она где-то и, может быть, мается с мужем, который создан совсем не для нее. Или едет сейчас в метро, в одном вагоне со мной. Иногда мне встречались женщины очень даже ничего. По глазам было видно, что в принципе можно подойти и познакомиться. Но что-то мешало, скорее всего, старомодная боязнь показаться смешным. И все кончалось ничем. То ли я выходил на своей остановке, то ли она. Хотя… кто может поручиться, что это была именно она?
Вечером Вера вошла ко мне, прикрыла за собой дверь, опустилась в кресло, положила батон на журнальный столик. Спросила будничным тоном, что будем говорить в суде? Как объясним причину развода? Я спросил с усмешкой: уж не подала ли она заявление?
– Не подала, так подам. Это дело решенное.
– Как хочешь, так и объясняй.
– Чтобы развели без проволочек, нужно согласовать причину развода. Итак, что ты предлагаешь?
За дверью послышалось какое-то движение. Похоже, Женя оттопырила локаторы.
– Ну, можешь сказать, что тебе надоел мой храп.
– Коварно, – отреагировала Вера. – Могут потребовать запись. А ты, к сожалению, только сопишь.
– Так и быть, похраплю под запись. А еще можно сдать меня пару раз в милицию за пьяный дебош и рукоприкладство.
– Я не шучу, Терехов. Нам действительно нужно разойтись, – с напором сказала Вера.
– Тогда тебе придется всю ответственность взять на себя. Скажешь, что встретила другого человека. Этого вполне достаточно. А я скажу, что тоже встретил.
– Ну, вот и договорились, – в тоне Веры прозвучала горькая решимость.
Дверь открылась, Женя вошла и села в кресло.
– Вы что, совсем ненормальные?
– Женечка, так будет лучше для всех, – сказала Вера.
– А нас с Денисом ты спросила? Мама, тебе не кажется, что ты слишком далеко заходишь?
– Твой папа, доченька, – с дрожью в голосе сказала Вера, – в своих статьях учит жить других, а сам не понимает самых простых вещей. Надо любить тех, кто любит нас. А еще он не понимает, что трудно любить того, кто тебя не любит. Но еще труднее любить, когда знаешь, кого любит твой муж. У твоего папы появилась новая надежда. Вот пусть он ее и получит по полной программе.
Только теперь я понял замысел жены. Она хочет, чтобы я ушел, вовсе не для того, чтобы ушел навсегда. Она хочет, чтобы я приполз обратно, как побитый пес, скуля и виляя хвостом. Неплохо задумано.
– Папа, ты серьезно решил уйти к этой женщине? – с возмущением спросила Женя.
Я молча покачал головой. Дочь перевела взгляд на мать: мол, ты видела?
– Ну, правильно, – с сарказмом отозвалась Вера. – Совсем уходить он боится. Нет, доченька, мне квартирант не нужен. А вам с Денисом не нужен такой отец.
Последние слова жена произнесла немного театрально.
– Ну, уж какой есть, мама, другого ведь не будет, – совсем по-взрослому отозвалась Женя. – Или кого-нибудь приведешь?
– Иди, занимайся своими делами, – прикрикнула на нее Вера. – Не лезь в отношения родителей.
– Лезла, и буду лезть. Или вы помиритесь, или я уйду из дома. Жить в такой обстановке я не могу и не буду! – в глазах дочери стояли слезы.
В квартиру позвонили. Женя открыла. Это была Лора с тортом в руках. Подруги пошли в кухню пить чай. Вера и Денис присоединились к девчонкам. Был слышен их смех. Вера смеялась громче всех. Лора позвала меня – я отказался. Я не мог сидеть с Верой за одним столом.
Я пытался работать. Но сосредоточиться было невозможно. Вера уже не смеялась, а нервно хохотала. Что ж, ладно, отложу работу. Посмотрю телевизор. Но появились барышни. Дочь – с тортом. Лора – с початой бутылкой шампанского. Сели в кресла, молодые и красивые. Оказывается, Лора пришла за благословением. Через неделю свадьба с Фунтиковым.
Большая мастерица Лора устраивать подобные сцены. Сама себе актриса, сама режиссер. А Женя у нее на подхвате.
– Сидите тут, как в тюрьме. Сколько всего в жизни происходит мимо вас, – высказалась Лора, усаживаясь с мягкое кресло.
– Папка у нас семейный холостяк, – подыграла Женя.
Я не нашел ничего лучшего, как снисходительно выдохнуть:
– Ах-ах-ах! Какие мы подкованные, какие мы раскованные.
Лора появилась в нашем доме совсем пацанкой. Глядела на всех с откровенным детским любопытством. Повышенный интерес при этом бывает трудно заметить. Взрослые вообще обращают мало внимания на то, какими глазами смотрят на них дети. И часто даже не догадываются, что стоит за этим интересом.
Лора не любила свой дом, где один мамин хахаль сменял другого. Мы с Верой жалели ее и не возражали, когда Женя приглашала подружку на семейные праздники и вылазки на природу.
Общение было тесным, семейным. Когда я учил Женю танцевать вальс, Лора была тут как тут: «И меня поучите». И когда учил дочь плавать… Наблюдая с берега, Вера первая что-то увидела. После этого она стала относиться к Лоре холодно, пыталась повлиять на дочь: не сменить ли ей подружку? Женя не понимала, с чего вдруг Лора перестала нравиться маме. «Она старше тебя и может научить чему-нибудь нехорошему», – сказала Вера. – «У меня своя голова на плечах», – отвечала Женя. И Вера отстала. Но Женя поделилась с подружкой подробностями разговора с мамой. И теперь уже Лора тихо и незаметно невзлюбила Веру.
Вера считала Лору куда большим искушением, чем все женское общежитие. А я даже мысли не допускал, что между мной и этой лолиткой может что-то возникнуть. Есть мужская заповедь: не блуди там, где работаешь и где живешь.
– Папка, как ты считаешь, кто из нас лучше? – спросила Женя.
– Конечно, ты, – сказала Лора.
– Молчи, не тебя спрашивают, – шикнула на нее Женя.
Я посмотрел на дочь. Вылитая мать, но разрез и цвет глаз – мой. Ну в некотором смысле нарцисс я, а какой отец не нарцисс?
– Обе хороши, – я посмотрел Лоре в глаза – Ну что? Уж замуж невтерпеж?
– Алых парусов на моем горизонте все равно не предвидится, Юрий Леонтьевич.
Сказано было с нескрываемой, даже подчеркнутой горечью, но я пропустил мимо ушей.
– Что ж, рад за тебя.
– Нет уж, давайте, как положено, благословите.
Она подставила лоб, гладкий, розовый, прохладный. Я прикоснулся губами и неожиданно почувствовал волнение. Мне показалось, что Лора дрожит. Нет, ничего мне не показалось. У нее скривились губы и мелко-мелко задрожжал подбородок
– Лорик, ты чего? – удивилась Женя.
Она первая заметила, что Лора плачет, только без слез.
Совсем как Арина… Ну и что из этого вышло? Тогда я забыл, что между нами пропасть в двадцать лет. А когда опомнился, было поздно…
Арина появилась в моей жизни по почте. Прислала в редакцию свои размышления о жизни, а потом пришла сама. Нельзя сказать, что красотка, но фигура рюмочкой. Она опьяняла. Хотя была закупоренная, вся в себе. У нее были размышления и взгляды на жизнь очень одинокого взрослого человека. А меня именно глубина всегда завлекает. А красота всегда под сомнением или подозрением.
В то время Вера уже уехала в Москву. Я жил в Павлодаре с Женей. Вера должна была показать себя в работе, скрывая, что у нее есть дочь. Женщин с детьми по лимиту не брали.
Я никогда не обольщал ни одну женщину. И Арины, не добивался, и ее не покорял. Она пришла сама. Держалась настороженно. Как кошка, ловила каждое мое движение. Мне было за тридцать. Я знал, что от недотрог надо держаться подальше. В этом глупость моей жизни. Знаю, что нельзя, и все же вовлекаюсь.
Через год я отвез Женю к Вере. Но прописаться в Москве не мог, вида на жительство еще не было у самой Веры. Полетел в Алма-Ату. Но пробыл там у Стасика всего неделю. После его объявления, что у Полины на меня идиосинкразия, улетел в северный городок нефтяников – Стрежевой. Выбил себе комнатушку без мебели. Софу и стол сделал себе сам, в столярном цеху. Арину не звал – прилетела сама, без телеграммы.
– Неужели родители отпустили? Или сбежала?
– Что ты так волнуешься? – сказала тогда Арина. – Отца у меня, считай, нет, а маму я уговорила.
Отец у нее был, только она его презирала, называла ничтожеством. Ее ненависть меня удивляла и даже пугала. Отец жил в семье, а не где-нибудь на стороне. Образованный человек, декан факультета. Правда, здорово квасил и в подпитии куражился над женой и дочерью.
Когда Арина впервые оказалась в моей квартире, ее внимание привлекла большая фотография Жени. Теперь эта фотография висела у меня в общаге.
– Как же ты ее любишь! – вырвалось у Арины.
В ее голосе слышалась зависть и ревность.
– Тебя все еще тянет к ней?
– Чем дальше, тем больше, – сказал я.
Я мог бы сказать иначе. Чем чаще Арина возмущалась поведением отца, тем чаще я думал, как же может возненавидеть меня Женя.
Арина тогда подошла ко мне вплотную:
– А как же я?
У нее вот так же, как сейчас у Лоры, дрожал подбородок и кривились губы. Она плакала без слез. Это должно было растрогать меня. Но я почувствовал раздражение. Никто не мог занять в моем сердце место дочери. Никто. И Арина это поняла.
Через два месяца, когда нам обоим стало ясно, что ей лучше вернуться домой, она сказала мне:
– Ты ответишь за меня своей дочерью.
Я не религиозный и не суеверный человек, но мне стало нечем дышать.
– Что ты сказала? – переспросил я, чувствуя, что хочу ударить ее.
Арину мой тон не испугал.
– Ты ответишь за меня своей дочерью, – повторила она.
В жизни столько будничного и неинтересного. В этом хаосе трудно разглядеть что-то стоящее и настоящее, но пока незаметное в своем развитии. Мы обычно заняты сами собой, своим никому не интересным. Но в случае с Лорой я не был совсем уж слепым. Нет, я чего-то не видел и еще больше не мог предвидеть. Но не это главное. Главное – предыдущий опыт, по которому Лора была табу.
Женя подошла, готовая тоже заплакать, обняла подружку.
– А мы правда похожи?
Они действительно смотрелись, как родные сестры. У меня защемило сердце. Я обнял обеих.
Открылась дверь. Вере показалось подозрительным долгое отсутствие девушек. Пришла не зря – застукала мужа в странных объятиях.
– Это еще что такое?
– Любовь, мама, – отозвалась Женя. – Может, не совсем взаимная, но что делать?
Вера ушла на работу. Женя – к Лоре. Наконец, можно было сесть за работу. Но зазвонил телефон.
– Приветик, – сказал знакомый мальчишеский голос. – Не забыл еще? Я в Москве. Как обещалась. Могу показать.
– Что ты хочешь показать?
– Как я московских телок раздеваю. Жду тебя у памятника Пушкину.
Через двадцать минут я был на Пушкинской площади. Даша сидела под фонарем в черной шапочке, надвинутой на глаза. Рядом сидела ее подружка, тоже в черной шапочке. Когда я сел рядом, Даша тут же встала.
– Ну, что? Пошли на дело?
Я не понимал, что с ней происходит, зачем ей эта игра. Конечно, эта игра, но…это не игра. Даша всерьез хочет сесть за решетку. Наверно, ей надоело быть мамой для брата и сестренки. Надоело слышать их голодный плач, который рвет ей сердце. Она устала.
– Дашка, ну ты даёшь! – вырвалось у меня.
Эта прищепка вдруг окрысилась:
– Ты так ни хрена и не понял. Я как раз не даю и не хочу давать.
– Да понял я! Но зачем ради этого нужно садиться в тюрьму?
– Пошли, – сказала Даша. – Свидетелем будешь.
– Погоди, – сказал я. – Свидетель, который не принимает меры к задержанию преступника, расценивается, как сообщник. Я обязан буду позвать милицию.
– Нормалёк, – согласилась Даша.
– Но я никуда я с тобой не пойду, – сказал я. – Идиотизм какой-то.
– Сам ты идиот! – процедила Даша.
Я поблагодарил.
– Ладно, – смягчилась Даша. – Я на тебя зла не держу. Иди с миром, но в задницу!
– А по-человечески нельзя объяснить, что происходит? – сказал я.
Даша заплакала. Возможно, ждала, что начну утешать. Но скоро успокоилась и сказала.
– Толпа* (сноска. *Толпа – уличная компания. жарг.) приговорила меня к спиду. Решили так наказать за то, что я из пацанов дураков сделала. Поручили одному спидоносцу заразить меня. В смысле, другие будут меня держать, а он…
Я не знал, что сказать.
Был теплый осенний вечер. Но Дашу стал пробирать озноб. Она прижалась ко мне и заревела. Вот сейчас, похоже, это были настоящие слезы. Даша хлюпала носом, а я лихорадочно соображал, что же делать. Честно говоря, хотелось уйти. Вот просто встать и уйти. Понятно, что девчонка решила воспользоваться моим сочувствием. Но какого черта я должен участвовать в этой шизофрении?
Я уже отстранился от Даши, изготовился встать со скамьи. Но вспомнил о своем смутном замысле написать киношную историю. Девочка из провинции создает шайку из себе подобных метёлок. Но дальше история не развивалась. Теперь же – такое неожиданное продолжение. Девочка сама стала жертвой уличного мира. Приговаривается этим миром к страшному наказанию – заражению спидом.
Нужно не сбегать, а вовлекаться в историю. Сделать себя действующим лицом. Идея была неожиданной и разящей. Идея – вызов самому себе. Отказаться от нее было невозможно. Надо было решать, что же делать дальше, чтобы история продолжалась, была интересной и спасала бы Дашу от приговора. Но мыслей на этот счет не было. Никаких. Ни одной.
– Ну, что? Так и будем сидеть? – спросила Даша.
– Ты хочешь спастись от спида, совершив преступление. Давай подумаем, нельзя ли спастись, не совершая преступления, не садясь в тюрьму, – сказал я.
– Предлагай, если ты такой умный, – сказала Даша.
Я бросил взгляд на ее подругу. Подруга чуть помедлила и встала.
– Ладно, Дашка, я сваливаю.
– Ты чего? Ты куда? – всполошилась Даша.
– Скажу, что у тебя появился папик. Не бойся, искать тебя никто не будет. Попробуй тут найди.
– Погоди, – ошарашенно сказала Даша. – Стрёмно как-то поучается.
Она тоже встала и сказала мне:
– Ладно, извини, что так вышло. Я позвоню, расскажу, что было дальше. Извини за беспокойство.
Они пошли к метро. Я – следом. Зачем я шел? Мне надо было уехать домой. Но история… Какая история пропадала!
Я догнал их и спросил Дашу, куда теперь они?
– Поедем на Казанский вокзал. Там полно милиции. А тут… Ни одного мента еще не видели. Потерпевшим могут прийти на помощь. Еще устроят самосуд.
– Вы, наверно, есть хотите?
Они остановились.
– Не мешало бы, – сказала Даша.
На плите стояла кастрюля щей. Торт, который принесла Лора, был съеден только на две трети. Пока метелки ели, я позвонил из своей комнаты инспектору ПДН. Мне повезло. Она как раз была на дежурстве. Я в двух словах обрисовал ситуацию.
– Дикий случай, – сказала инспектор. – Не знаю, чем вам помочь. Если бы они что-то совершили, тогда я могла бы поместить их в детприёмник. А так… Мой вам совет. Отойдите в сторону, с такими крысками можно вляпаться.
– Вы подтвердите при случае, что я вам звонил? – спросил я. – Они просят, чтобы я присутствовал при ограблении. Хотят, чтобы я подтвердил, что их заставило. Чтобы не дали срок на полную катушку. Они хотят, чтобы им дали не больше двух лет.
– Дикий случай, – снова сказала инспектор. – Ничем помочь не могу. Иногородние – не мой профиль. Извините.
Инспектор положила трубку.
Я вернулся в кухню. Метёлки выхлебали щи и теперь приканчивали торт. Смотрели настороженно: кому это я звонил? Я принялся варить себе кофе.
– А почему никого? – спросила Даша.
– Скоро придут.
А сам недоумевал: где Женя? Пора бы ей уже вернуться от Лоры.
– Не боитесь, что подумают не то? А если мы на ночь останемся? Ляжем на полу. Это ничего?
Это был трудный вопрос.
– Вот свалились мы на вашу голову, – подытожила подруга.
К этому моменту она поняла, что у меня нет никаких видов на Дашу, и уже не пыталась отделиться.
Они переглянулись. Даша сказала:
– Мы пойдем, покурим.
Я понял, что они договорились взглядами сбежать.
В прихожей они потянулись к своим курточкам. Я сказал, что на лестничной площадке тепло. Они переглянулись и все же надели. Все ясно. Сейчас сбегут. Что ж, я сделал для Даши все, что мог. Только не сообразил, как бы сделать историю более интересной.
Они вышли. Я посмотрел в глазок. Девчонки стояли у двери. Курили. Я отпрянул от глазка. Неужели ошибся? Не сбегают. Глянул снова. Девчонок не было.
Я открыл дверь. Сверху спускалась Стелла. В глазах ее сверкало торжество.
– Какие дамы к вам ходят, Юрий Леонтьевич!
Это она спугнула метелок. И, наверно, что-то им сказала. Стелла не могла ничего не сказать. Ну, вот куда они сейчас пойдут? Что с ними будет? Внизу хлопнула входная дверь подъезда. Кто-то медленно поднимался вверх. Мы со Стеллой ждали. Это была Женя. Она шла, едва переставляя ноги. Ее лицо было бледным, в глазах стояли слезы.
– Папка, у меня сумочку вырвали прямо у подъезда, только что.
Я бросился вдогонку. Метелки могли пойти к метро. Станция «Площадь Ильича» была в ста метрах от дома. Выбежав из дома, я остановился. Глупо искать. Метелки уже уехали.
Из подъезда вышла Женя. Она плакала.
– Сколько у тебя было?
– Какая разница? Просто противно, – сказала Женя.
– Не переживай, – сказала Стелла. К Жене она относилась хорошо.
– Обидно. Какие-то две шалавы, – сокрушалась Женя, она была в шоке.
Я попросил Стеллу глазами: помалкивай, пожалуйста. Она изобразила, что будет молчать, как рыба.
Я позвонил заместителю министра внутренних дел генералу Рудневу. Не раз встречался с ним, брал интервью. Подчеркнул парадокс истории – судимая малолетка ищет защиты у ментов. Руднева это заинтересовало. Договорились, что он поручит местному отделу внутренних дел разыскать больного спидом подростка и тех, кто угрожал Даше. Поручит также транспортной милиции найти девчонок на Казанском вокзале.
Через два дня позвонила инспектор по делам несовершеннолетних. Первая мысль у меня была: неужели Денис что-то натворил?
– С вами хочет поговорить ваша подопечная. Все-таки попалась. На дзюдоисток нарвались.
У Даши был помятый вид. Мне почему-то стало смешно, чего я не мог скрыть. Метёлка совсем разобиделась. Слезы по щекам. Но меня это не трогало. В руках у нее была сумочка Жени.
– Дзюдоистки не стали писать заявление. А зря. Не мешало бы вашей метёлке посидеть, – сказала инспектор.
Я напомнил, что она как раз этого добивается. Инспектор знала о моем разговоре с генералом Рудневым.
– Так ведь пришло сообщение. Нашли того, со спидом.
Мол, угроза миновала. Я так не считал. Не спидом, так гонореей заразят. Уличные подростки соревнуются в злопамятности и жестокости.
– Шли бы вы с миром, но в задницу, – грубо сказала Даша.
Даже подруга ее сделала большие глаза.
Инспектор утомленно взглянула на меня:
– Ну, что вы возитесь с этой оторвой?
– Вдруг повзрослеет и станет специалистом по подростковой преступности.
– Вы серьезно? Да она просто манипулирует вами. Ну что? Звонить дзюдоисткам?
Я взглянул на Дашу. Она сделала ручкой игривый жест.
– Звони, все равно мне больше двух лет не дадут. Да если даже трояк – переживу.
Она меня разозлила. Я попросил инспектора оставить меня с ней наедине.
Инспектор вывела подругу.
Я показал глазами на сумочку, которую Даша теребила в руках.
– Эта сумочка моей дочери.
Глаза у Даши чуть не выпали из орбит.
– Обалдеть!
– На тебе теперь два гоп-стопа. Это минимум восемь лет. А ты выкобениваешься.
Даша опустила голову. Протянула мне вещественное доказательство:
– Заберите. Здесь все, как было. Мы только поели пару раз в буфете.
– А как я объясню, чего вдруг ухожу с твоей сумочкой?
Даша растерянно молчала. Простонала:
– Ой, в какой же я какашке!
– Дочь точно не будет заявлять, – пообещал я. – Ладно, напиши из колонии. Держи себя там.
– Угу, – пообещала Даша.
Она получила, сколько добивалась – два года. Ее отправили в рязанскую малолетку. Там она раскрутилась – чуть не задушила стукачку. Получила за покушение на убийство довесок. Ее отправили в колонию особого режима. Она была уже совершеннолетней. Так она стала самой молодой особо опасной рецидивисткой страны.
Через год я приеду в эту уникальную колонию, всю в решетках, напоминающую зоопарк. К этому времени Даша успеет подхватить туберкулез в открытой форме и стать пассивной лесбиянкой. Я попытаюсь освободить ее и еще двух женщин с той же перспективной, что и у нее – перспективой гибели.
Я презираю журналистику, первую среди сволочных профессий, но признаю ее возможности. Журналистика позволяет вовлекаться в помощь – делать что-то полезное для людей. Если журналист хотя бы изредка это не делает – он фуфло графоманское, а не профессионал.
Мне удалось освободить только одну женщину. Не Дашу. По закону подлости, наименее достойную. После этого Даша меня возненавидела. А потом, осознав, что я никак не мог повлиять на окончательное решение, все же простила. Прислала полстранички. Попрощалась перед этапом в колонию для чахоточных. Для многих путь туда был в один конец…