В революционном вихре Действительно ли при Ленине и Сталине было мало маньяков?
Радикальная перестройка общественных отношений в 1917 году отряхнула с российского социума прах прежних иерархий, став рубить гордиевы узлы предрассудков и пережитков. Обновление жизни еще с 1861 года стало отчасти выбивать почву из-под ног «салтычизма» – условий, обеспечивающих нормализацию сословно-иерархической жестокости. А в 1917 году был вбит еще один, самый крупный гвоздь в крышку гроба этого явления. В первые послеоктябрьские годы было немало сделано для борьбы с проституцией и прочими половыми пороками (на фоне идеологического утверждения свобод в гендерно-сексуальной сфере в 1920–1930-е), которые обычно «пробуждают» маньяков из числа сексуальных психопатов и женоненавистников, вроде Николая Радкевича. Однако буря и натиск этой эпохи с ее невротизацией и террором невольно превратили общество в «серийного убийцу», точнее – ожесточили социум, разделенный на два непримиримых классовых лагеря. Так вынужденно включился «зеленый свет» насилию как главному инструменту радикального политического действия. Но первые десятилетия после 1917 года не были богаты на резонансных серийных убийц-одиночек, вызывающих оторопь, порождающих фобии и легенды. Таких в ленинско-сталинский период было, строго говоря, всего пять человек, о которых существуют достоверные сведения.
Первым, с некоторыми условностями, можно считать «шаболовского душегуба» Василия Петрова (Комарова), орудовавшего в Москве в 1921–1923 годах. Широкая публика узнала о нем благодаря судебным репортажам писателя Михаила Булгакова.
Вторым был «однорукий бандит» Александр Лабуткин, расстреливавший своих жертв в 1933–1935 годах в окрестностях Ленинграда. (Как и Комаров, убивал он не столько ради наслаждения, сколько ради ограбления жертв.)[29]
Александр Лабуткин
Третьим – самый молодой сексуальный маньяк в отечественной истории Владимир Винничевский, расправлявшийся с детьми в Свердловске в 1938–1939 годах. По сути, он стал единственным известным педофилом первых десятилетий советской власти. О следующем похожем преступнике граждане СССР будут шептаться на кухнях, опасаясь за своих детей, только через 20 с лишним лет – уже в сильно изменившейся социально-политической обстановке.
Владимир Винничевский
Четвертым – «Филипп кровавый», или Владимир Тюрин, убивавший своих жертв в 1945–1947 годах в Ленинграде. Но, как в случае с Петровым (Комаровым) и Лабуткиным, его довольно условно можно включить в состав «классических» маньяков, которые убивают из обусловленной психикой любви к страданиям жертв или из-за сексуальных перверсий. Все трое, судя по материалам их дел, расправлялись с людьми, исходя из корыстных побуждений.
Владимир Тюрин
И пятым – «веревочник» Михаил Запесоцкий, душивший и насиловавший девушек во Владивостоке, а затем в Ленинграде в 1946–1948 годах. Он был единственным из первых советских маньяков, кто избежал смертной казни, которая в послевоенные годы была ненадолго отменена в СССР.
По сравнению с серийными убийцами-маньяками, действовавшими в СССР с 1960-х и до начала 1990-х, которых за тот период авторы книги насчитали около сотни (наиболее массово этот феномен в СССР проявился во второй половине 1970-х и 1980-е, о чем речь пойдет в соответствующей главе), пятеро человек выглядят довольно «скромно». Скорее всего, в реальности их было больше, однако сведения о других инцидентах по разным причинам не раскрыты до наших дней. Но даже если их было не пять, а, скажем, 50 – это число все равно несколько диссонировало бы с той грозной эпохой войн, репрессий и «коллективного» бандитизма, породившего целый феномен «блатной культуры», дожившей до наших дней.
Тут нельзя не сделать отступление и не напомнить, что такое оргпреступность первых лет советской власти на некоторых примерах. Это необходимо для понимания того, как ментальное и политическое ожесточение времен Гражданской войны порождало своих «коллективных маньяков». Чего только стоит, например, действовавшая в начале 1920-х в разных городах СССР банда Михаила Осипова, известного в криминальных кругах как Интеллигент или Мишка-Культяпый, которого также именовали «королем бандитов».
Михаил Осипов
Фирменным почерком банды был так называемый «веер дьявола», в который Осипов связывал своих жертв, а затем проламывал им черепа топором. Следствием было доказано, что на счету банды было не менее 78 убийств в Центральной России, Поволжье, на Урале и в Сибири. Убивал он, как правило, дельцов и прочих «нэпманов», а до кучи и членов их семей. Когда осенью 1923 года банду Культяпого взяли в Уфе, а затем перевезли в Москву, в журнале «Тюрьма» была опубликована стихотворная исповедь «короля бандитов»:
На воле жил я – бить учился,
В тюрьму попал – писать решился.
Вот вся история моя…
Я – молодой бандит народа,
Я им остался навсегда.
Мой идеал – любить свободу,
Буржуев бить всех, не щадя.
Меня учила мать-природа,
И вырос я среди воров.
И для преступного народа
Я всем пожертвовать готов.
…Я рос и ждал, копились силы
И дух вражды кипел сильней.
И поклялся я до могилы
Бороться с игом нэпачей[30].
Однако леворадикальная риторика, рифмующаяся с пафосом послереволюционной эпохи, не спасла Мишку Культяпого от «точки пули в конце». Незадолго до расстрела, в декабре 1923 года он написал такие строки в послании ловившему его оперативнику НКВД Филиппу Варганову:
«Для того чтобы успешно бороться с преступностью, нужно искренне ненавидеть причины порождения преступления.
…БОЛЬШАЯ ЗАСЛУГА ПЕРЕД ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ РАСКРЫВАТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЯ И УМЕТЬ ЛОВИТЬ ПРЕСТУПНИКОВ. НО ЕЩЕ БОЛЬШАЯ ЗАСЛУГА ПЕРЕД ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ УМЕТЬ ИХ ИСПРАВЛЯТЬ.
Эти качества я у вас вижу и глубоко ценю, и если бы мы встретились раньше […], моя жизнь пошла бы по другому пути.
Мой совет вам таков: не изменяйте своей тактике и проводите ее в жизнь. Только такими путями возможно бороться с преступностью»[31].
Еще более кровавый след в истории оставил Василий Котов (1884[1885]–1923), его родственники и сожительница – Серафима Винокурова. С 1917 (по другим данным – с 1918) по 1922 год они прикончили более ста человек в Московской, Калужской, Смоленской и Курской губерниях. Братья Котовы и их отец, умерший за решеткой, имели множество судимостей еще в дореволюционное время. Сам главарь банды впервые оказался в тюрьме в 12-летнем возрасте за кражу и практически не выходил на свободу вплоть до Октябрьской революции. Другим видным членом банды был уроженец Белгородского уезда Курской губернии Григорий Морозов, который в начале XX века получил срок за убийство полицейского. Морозов считался одним из главных убийц в сообществе, перед смертью он нередко насиловал жертв.
Василий Котов
Григорий Морозов
Вот как описывал банду Котова известный российский психиатр Павел Карпов:
Котов совместно с Морозовым убил около 120 человек, но предстал Котов перед судом нищим, ибо он убивал не богачей, а почти таких же нищих, как и сам, отбирая от убитых домашний скарб, носильное платье и другие вещи домашнего обихода, продаваемые им на базаре за гроши. Котов после совершенного им убийства спокойно садился за стол и ужинал, перед убийством никогда не пил, потому, вероятно, и не был долго обнаруживаем. Во сне он никогда не видел своих жертв, его поступки никогда не вызывали у него раскаяния, у него не было жалости ни к взрослым, ни к детям. Но у него была какая-то особенность, отмечаемая им самим: он говорил, что, выйдя „на дело“, он иногда, несмотря на удобные обстоятельства, по неизвестной ему причине пропускал мимо себя некоторых людей, некоторых же спокойно убивал. Котов не воспринимал, не оценивал причиняемого им зла, он совершал убийства как обычную повседневную работу, не накладывающую отпечатка ни на его внешность, ни на его внутренний склад, а потому, будучи на скамье подсудимых, он производил впечатление мелкого приказчика, а не злостного убийцы[32].
Куда более «плодотворной» была кровавая деятельность банды Егора Башкатова, на счету которой в 1922–1932 годах было как минимум 459 жертв, хотя доказать удалось только 121 эпизод убийства[33]. Главарь этой группировки родился в 1879 году в небогатой крестьянской семье, он рано осиротел, пристрастился к азартным играм, а в годы Первой мировой войны попал в тюрьму за дезертирство. В 1917 году оказался на свободе и даже принимал участие в работе продотрядов, проявляя жестокость к крестьянам, которую большевики не оценили. Разойдясь с советской властью, Башкатов стал зарабатывать на жизнь карточными играми и воровством. Как бы работая извозчиком, он присматривал жертв из числа женщин, а затем и мужчин, которые покидали свои деревни. В безлюдных местах или во время ночевки в пути он проламывал спутникам головы камнем, обернутым в мешковину. Это приспособление он называл «микстурой». Очень быстро Башкатов стал работать не в одиночку, сколотив банду из асоциальных элементов, причем он не всегда доверял убийство своим подельникам. Последние специализировались на избавлении от трупов и сбыте их имущества. Задержали банду в начале 1932 года и вскоре расстреляли всех ее участников.
Эксперты, которые занимались и занимаются расследованиями преступлений серийных убийств, а также те, кто исследует феномен появления маньяков в обществе, по-разному оценивают соответствующую специфику первых трех десятилетий после 1917 года.
По мнению бывшего прокурорского работника Георгия Рудницкого, вряд ли в тот период серийные убийцы были единичными случаями, как и проявления бандитизма, расцветавшего и после Гражданской, и после Великой Отечественной войны:
Возможно, об этом говорили не очень явно, как сейчас. Потом, наверное, не все серийные преступления увязывались в одну цепочку и могли расследоваться по отдельности. И еще, допускаю, что система уголовного розыска была эффективной – убийств действительно было мало. Даже в 1980-х годах, как мне рассказывали коллеги, работавшие в то время, каждое убийство в Москве было чрезвычайным происшествием, и очень большие силы направлялись на расследование, вплоть до того, что опрашивали людей микрорайонами. Поэтому, наверное, раскрываемость была лучше.
Следователь СК Евгений Карчевский, который занимался распутыванием резонансных дел серийных маньяков и неонацистских группировок, полагает, что в первые годы после революции 1917-го, скорее всего, «все смешалось»: «Это сейчас мы живем в век доступной информации и можем найти нужные данные в интернете или библиотеке, а тогда многое просто не озвучивалось, да и коммуникации были «от соседа к соседу»». Таким образом, в историю вошли наиболее резонансные случаи в крупных городах, на которые обращали внимание и старались по возможности максимально быстро нейтрализовать. Это отчасти похоже на ту доступную картину по маньякам 1920–1950-х: три из пяти известных персонажей действовали в Ленинграде, один в Москве, и еще один в Свердловске – крупном индустриальном центре СССР.
Частный детектив и бывший работник уголовного розыска Вячеслав Демин полагает, что увеличение количества убийц и маньяков либо сокращение их числа зависит от жесткости законодательства, существующего в том или ином государстве. По его мнению,
ТОЛЬКО «ДОЛГИЙ» СЕРИЙНЫЙ МАНЬЯК ВРОДЕ АНДРЕЯ ЧИКАТИЛО ИЛИ СЕРГЕЯ ТКАЧА, ПЫТАЕТСЯ УМЕЛО ОБХОДИТЬ ЗАКОН, ПОТОМУ ЧТО СТРАСТЬ К УБИЙСТВАМ И ИСТЯЗАНИЯМ ЖЕРТВ СТАНОВИТСЯ ДЛЯ НИХ ПОТРЕБНОСТЬЮ,
как у наркомана, а навыки социализации и профессии позволяют «заметать следы». Но каждый человек, который пытается «реализоваться» через убийство, останавливается перед естественным барьером в виде сурового и неотвратимого наказания вкупе с успешной работой внутренних органов.
«При Сталине было мало маньяков из-за суровости наказания за преступления, и это какое-то время сохранялось при Хрущеве после серии амнистий. При Хрущеве смертную казнь не отменяли, но применяли ее очень-очень избирательно, когда уже деваться было некуда[34]. [В сталинские времена] даже солидные воры почти никогда не шли на “мокруху”, потому что, во-первых, это было против воровских понятий, а во-вторых, они знали: любая капля крови приведет к расстрелу. После Второй мировой войны среди бандитов было много фронтовиков, как, например, весь состав знаменитой “Черной кошки” – не мифологизированной в литературе и кино, а реальной. И они никогда не шли [первыми] на убийство, но, конечно, если было что-то в их сторону, они могли “завалить” в ответ. Убийство, а тем более серийное, вело к смертной казни, которая не применялась в те годы только в отношении женщин. И такое наказание остановило процесс [роста числа серийных убийц в обществе]», – полагает Демин.
Адвокат и бывший следователь московской прокуратуры Лариса Гусева предполагает, что во времена революции и Гражданской войны те же самые серийные убийцы могли принимать участие в боевых действиях и этим самым компенсировать свою тягу к убийствам. По ее мнению,
ЕСЛИ ЧЕЛОВЕКУ ХОЧЕТСЯ УБИВАТЬ И НАСЛАЖДАТЬСЯ ЭТИМ, ВОЮЯ НА ТОЙ ИЛИ ИНОЙ СТОРОНЕ, ОН МОЖЕТ НЕ ПОДАВЛЯТЬ СВОЕ ЖЕЛАНИЕ, А НАОБОРОТ, – РЕАЛИЗОВЫВАТЬ.
«Я не думаю, что тогда насильников и убийц было мало, потому что во время войн их всегда много», – уверена Гусева.
Эти соображения по-своему развивает психолог Владимир Плотников. Он предполагает, что, с одной стороны, социальные бури и войны, в которых жил ранний СССР, не способствовали созданию благоприятных условий для функционирования маньяков, специфичных для периода 1970–1980-х годов. С другой же стороны, люди с соответствующими наклонностями могли реализовать их вполне легальными методами:
«Этот исторический отрезок – это периоды войн, жесткой социальной мобилизации, голода. Это время, когда происходили перемещения огромных масс людей и колоссальные экономические преобразования. Если мы посмотрим на практику серийных убийств, если вспомним наиболее известные примеры вроде Чикатило, то они все оседали в определенной местности, как-то ее изучали, создавали постоянную семью, их считали социально успешными или, по крайней мере, социально приемлемыми персонажами. У них были условия для того, чтобы регулярно и эффективно вести свою “работу” – работу убийц, – не парясь, как вообще жить. Снаружи у них все было хорошо, и у них был некий андеграунд, на уровне которого они были ночными потрошителями. А ситуация тотальной войны, когда на тебя падают бомбы, надо бежать куда-то сломя голову, – это не та история, когда можно наладить такую регулярную “работу”. В данной ситуации просто тяжело этим заниматься, и убийства происходят другие. И во время Гражданской войны, и во время сталинских репрессий, и во время Второй мировой войны хватало людей, которые просто получали в руки оружие и могли легально заниматься тем, чем занимаются серийные убийцы в ситуации подполья».
Можно также объяснить феномен «отсутствия» маньяков при Ленине и Сталине по сравнению с более поздним СССР через призму марксистско-ленинского оптимизма, подразумевающего победу «прогрессивного» в борьбе с «реакционным». Логика данного подхода заключается в том, что Октябрьская революция произвела позитивные изменения в массовой психологии. Однако это довольно сложный вопрос, требующий проведения соответствующих исследований, поскольку марксизм требует работы с фактами. Хоть и не в полной мере, но косвенно история ответила на данный вопрос имеющейся «статистикой» маньяков (пусть даже пока не претендующей на полное отражение действительности), все чаще всплывающих в СССР по мере его движения к краху и демонтажу большевистского проекта. Об этом в следующих главах.