На какое-то время Понтус оказался не у дел. Ехать ему было некуда. Домой, к отцу, братьям, его не тянуло. И к дедушке Арменгауду тоже. К нему он был привязан, хотя тот сурово обходился с ним в монастыре. К тому же неизвестно было, что выкинет старый зануда аббат Арменгауд, поскольку он сбежал ведь из его святой обители.
И он поехал в Париж. Он вспомнил, правда, смутно, что отец однажды рассказал ему, что у него там был друг юности, по службе в гвардейцах ещё у короля Франциска I. Он назвал даже его имя: Клод.
Антуан же уехал к себе, в родное поместье в графстве Невер, к отцу. Перед тем как расстаться, они договорились о встрече в Париже, на улице Сен-Дени. Там, на углу, у монастыря, есть приметный кабачок.
– Это место знает каждая собака! Найдёшь! – безапелляционно заявил Антуан, когда Понтус сказал, что ни разу не был в Париже.
Он, Антуан, был рад, что не сбылось предсказание старика-еврея.
– Ха-ха!.. Ну и наплёл же тот шарлатан, Нострадамус!..
Он нервно засмеялся и, продолжая всё так же острить, сунул ему руку: «До встречи!» – и укатил куда-то известной ему дорогой.
И вот Понтус вступил в Париж, в его предместья.
Искать друга отца, ещё по юности, ему пришлось долго. Его, уже приученного к выдержке, дисциплине в монастыре, затем в армии, сразу же сбила с толку суматоха на шумных улицах, орущие торговки, конные, пешие, повозки… Всюду шныряли какие-то вертлявые малые, с подозрительно честными глазами. Бродили бездомные собаки, и стояла вонь от нечистот, что выплескивали кухарки прямо за двери из домов. Его дважды посылали не туда. После чего он, проплутав по узким улочкам, среди серых каменных стен, оказывался опять на той же крохотной площади, откуда начинал свой поиск. И он, устав, зашёл в какой-то грязный кабак, перекусил куском мяса сомнительного вида, запил его вином.
И всё-таки он нашёл друга отца. Его дворик в предместье Сен-Жермен оказался таким же тесным, шумным, с затхлым воздухом, как и всё в этом городе.
Приятель молодости отца не производил того впечатления, как о нём рассказывал отец. Это был тучный мужчина, с большим отвисшим животом, выдающим его пристрастие к гастрономическим радостям, с красными прожилками на обрюзгшем лице, плоском, как блин.
– Вы поглядите только на него! Поглядите! Это же вылитый Жак! И силён! – Восклицая, он потрепал Понтуса по плечу, почувствовал под рукой налитое силой тело молодого человека. – А как мы, бывало, гуляли-то с ним! Ха-ха! – засмеялся он, обдав Понтуса неприятным запахом изо рта.
Его жена, миловидная женщина средних лет, с улыбкой наблюдала за ним, изредка бросая выразительные взгляды из-под пушистых ресниц на статного молодого человека.
Наконец, Клод угомонился и, вздохнув: «Эх, Париж, Париж!» – опустил голову.
И Понтус увидел на макушке у него лысину, обрамлённую полуседыми волосами.
Клод, неряшливо одетый по-домашнему, так и принял его, в старом потёртом камзоле с засаленными рукавами. Его жена была тоже одета не лучше, во что-то старенькое, поношенное, прослужившее ей много лет, что было явно заметно.
– Мы завтракаем рано, – стал объяснять Клод извиняющимся тоном, не глядя на жену и чувствуя, что она следит за каждым его словом. – Так ты не опаздывай к столу…
Прожив здесь два дня, Понтус с облегчением покинул гостеприимный кров друга своего отца.
– Я получил место в казарме, – соврал он любезному господину Клоду, хотя на самом деле снял дешевую комнатку в одном из грязных кварталов, в котором ютилась беднота Парижа. – Буду жить там. Вы уж извините меня, что покидаю вас… Но… – замялся он. – Там мне будет удобнее. Рядом служба, товарищи, друзья. Да и надоел я вам уже!
– Ну что ты! – фальшивым голосом вскричал Клод. – Мы были бы рады, если бы ты пожил ещё у нас! Поверь, дружище! Не так ли, Сюзен?! – посмотрел он на жену.
А та красноречиво ответила на это молчанием.
Зима промелькнула быстро. Весной приехал Антуан. И в это время они невольно оказались вовлечены, как и все жители Парижа, в грандиозное зрелище: свадьбу дофина[44] Франциска и Марии Стюарт[45], наследной королевы Шотландии.
День двадцать четвёртого апреля 1558 года выдался солнечным, тёплым, всё зеленело и цвело, как будто сама природа сулила безоблачную жизнь новой чете королевского семейства.
Понтус и Антуан, захваченные толпой, последовали вслед за королевским кортежем карет… Вот на мгновение появилось там, в открытой карете, миловидное лицо, ещё юное, белокурые волосы…
Понтус понял, что это Мария Стюарт… И ему почему-то вспомнилась Мелина. Это было мимолётно: её образ уже изгладился у него из памяти.
Рядом же с каретой, с той стороны, где сидел король, следовала верхом на арабском скакуне красивая брюнетка. Изящество рослой и стройной обольстительницы, одетой во всё чёрное, свежесть и естественность её лица затмили всех остальных размалёванных придворных красавиц.
Антуан разинул рот…
– Диана! – воскликнул кто-то восхищённо рядом с ним в толпе.
И он понял, что это Диана де Пуатье, фаворитка короля, ещё и по тому, как король изредка бросал на неё выразительные взгляды.
Понтус же не сводил глаз с белокурой красавицы в карете.
Екатерина Медичи[46] не произвела на него впечатления: так – маленькая ростом, невзрачная толстушка… Мельком скользнул он взглядом и по атлетической фигуре короля Генриха… Его взгляд приковала Мария Стюарт, шестнадцати лет, королева Шотландии… В сравнении с ней, иных там он просто не заметил…
– Ты что пялишься на неё? – толкнул его в бок Антуан.
Понтус очнулся, скосил на него глаза, забурчал:
– Нельзя смотреть, что ли?
– Можно! Но ты смотришь так, будто хочешь затащить её в постель! Хм!.. Не по нам она, дружище!
Он тяжело вздохнул. Понтус тоже вернулся мыслями на землю.
– Ладно, пошли в кабак! – потащил Антуан его, после того как скрылась в воротах Лувра последняя королевская карета.
И они пошли запивать горечь от увиденного, того, что им было не по зубам.
Торжество же только-только разворачивалось. Это было началом сумасшедшего праздника. Париж загулял на целую неделю. Во дворце и простой народ веселились так, как будто завтра наступит конец света, а может быть, ещё что-нибудь похуже: вдруг станут все с чего-то ангелами, на земле будет скучно жить без подлецов… Через неделю сплошной пьянки Понтус и Антуан уже не могли ничего делать. И лишь очередная порция вина поднимала их на новые подвиги. Всё начиналось снова: пьянки по кабакам, шатание по борделям…
– Нет, такое не пройдёт нам, французам, безнаказанно! – бурчал после очередной попойки вечером Антуан. – Поверь, дружище! Придёт похмелье… Но кто заплатит за всё?!
Понтусу же было не до выяснения каких-то высоких предсказаний. Он был безобразно пьян, как всегда, после их похождений. Иногда, правда, у него мелькало в голове что-то из того, что говорил в Салон-де-Кро ему и Антуану тот чудаковатый еврей и что, вообще-то, не сбылось в том же Сен-Кантене. Он, как и Антуан, уже полностью стал язычником, пропащим человеком, а может быть, отпетым еретиком. Но это его уже не волновало. Былая монашеская жизнь его ушла в прошлое. Теперь он жил страстями.
Прошло семь месяцев. В ноябре на него, Понтуса, свалилось новое горячее дело. Толчком послужила смерть английской королевы Марии Тюдор, супруги испанского короля Филиппа из дома Габсбургов. Филипп как послушный сын не стал возражать, когда его отец, император Карл V, сказал – надо… И он согласился на брак из политических расчётов, с давно увядшей женщиной, на двенадцать лет старше него, рано постаревшей, непривлекательной и в юные года. После церемонии бракосочетания Филипп пожил какое-то время в Англии. Но Англия быстро наскучила ему, тяготила излишняя привязанность супруги, которая искренне любила его. И он уехал в Испанию, жил там, а она в Англии. И к ней, супруге, он наведывался не чаще одного раза в год. Так прошло четыре года… И вот в Лондоне, проснувшись утром семнадцатого ноября 1558 года, жители узнали о смерти королевы Марии Тюдор, а также о том, что парламент провозгласил королевой Елизавету[47], дочь английского короля Генриха VIII Тюдора и второй его супруги, Анны Болейн[48]. Той Анны Болейн, которой отрубили голову по приказу её мужа, Генриха VIII, за супружескую неверность, а её дочь Елизавету заключили в тюрьму, лишив её прав на престол… Но Генрих VIII уже давно умер, а вот теперь умерла и его старшая дочь Мария. И в английском парламенте верх взяла партия Реформации. И дело было даже не в самой церковной Реформации. В парламенте восстали противники папы, возмущённые постоянным вмешательством Рима в дела государства, а ещё больше опасались Габсбургов, испанского двора, и этого противоестественного союза Испании и Англии… И парламент провозгласил английской королевой Елизавету…
Новая королева с тревогой ожидала, как поведёт себя французский король Генрих. Тот же в это время находился вблизи местечка Серкан на северной границе Франции, где шли переговоры о мирном договоре между Францией и Испанией. На это вынуждена была пойти Франция после поражения под Сен-Кантеном. С французской стороны в переговорах участвовали как посредники регентша в Шотландии вдовствующая королева Мария Лотарингская[49] и её брат, кардинал Шарль де Гиз. Переговоры, от имени короля Генриха, вёл коннетабль Монморанси как опытный дипломат, откупившийся от плена за кругленькую сумму. С испанской стороны на переговоры прибыли герцог Альба и принц Оранский.
Эта смерть английской королевы смешала всё, остановила переговоры. Переговорщики разъехались ни с чем. И король Генрих тоже уехал в Париж, отправив графа де Рандана к Елизавете с поздравлением восшествия на престол.
Елизавета облегчённо было вздохнула, что её признал французский король. Да, король признал. Но если Генрих признал, дипломатично, королевой её, то Гизы плюнули на дипломатию. Не собирались они смириться с этим. Они стали срочно набирать наёмников: для армии регентши в Шотландии, своей сестры Марии де Лоррэн. Они, её братья, герцог Франсуа и кардинал Шарль, задумали силой оружия отстаивать права на английский престол Марии Стюарт, своей племянницы, только что ставшей супругой Франциска, наследного принца, сына короля Генриха.
Понтус же, восхищённый полководческим талантом Франсуа де Гиза, не раздумывая вступил в эту армию Гизов. Об этом он тут же сообщил Антуану, вовлекая и того в новую авантюру. У него, Понтуса, уже появилась страсть к приключениям, опасностям. Без этого он уже не мог жить.
Здесь, в Париже, они узнали и своего нового командующего.
– Господа! – обратился к ним, к полку наёмников, сам Франсуа де Гиз, когда стал проводить им смотр. – Представляю вашего командующего! Господина Генри Клютена!
Он сделал жест рукой, показав на одного из прибывших с ним офицеров. Тот, лет сорока, моложаво выглядевший, с живыми глазами, скорее похожий на клерка, не производил впечатления крутого военного.
Говорил герцог чётко, собранно. Его речь, оформленная, была краткою.
– Господин Клютен служил семь лет при дворе в Шотландии, советником у королевы-регентши. Умелый дипломат и военный! В чём вы убедитесь сами!..
Он стоял перед ними, наёмниками, заложив руки назад, рослый, стройный, подтянутый и деловой.
Они же, гвардейцы и наёмники, не сводили глаз с его лица, мрачного, прорезанного большим глубоким шрамом на левой щеке, уходящим под чёрную подстриженную бородку…
«La balafre[50]!» – вспомнил Понтус прозвище вот этого герцога, о мужестве которого и военном таланте ходили легенды по всей Европе.
И он, когда герцог мельком взглянул на него, невольно вытянулся под взглядом его выразительных глаз на демоническом лице с косым шрамом от сабельного удара, полученным при нападении англичан на Булонь… Но Франсуа де Гиз, «la balafre», выглядел красавчиком по сравнению с Монлюком…
Антуан многозначительно посмотрел на Понтуса, догадался, о чём тот подумал, глазами показал, что согласен с ним.
– Господа, я надеюсь на вас, на ваше мужество! – закончил герцог, довольный их видом.
Затем выступил Генри Клютен. Знакомясь с ними, наёмниками, он сказал просто, по товарищески, что им будет нелегко: и добираться сейчас до Шотландии, когда началась зима, и в самой Шотландии не все будут рады их появлению.
– Но мы должны поддержать Марию Стюарт! Её мать, королеву-регентшу! И нашего короля, принявшего самое искреннее участие в судьбе дружественной нам династии Стюартов! – закончил он своё выступление на высокой ноте.
Понтус заметил, что пафос, с каким произнёс свою речь Генри Клютен, их командующий, не очень-то вязался с настроением их, гвардейцев, набранных Гизами на эту операцию. И они, наёмники, холодно выслушали его, «клерка», уже окрестив так его.
– Господа, через неделю выходим в море! – сообщил в конце смотра Франсуа де Гиз. – Корабли ждут, стоят в гавани Кале!..
Армия Гизов, снявшись с лагеря, двинулась по дороге на Кале. Время года для выступления было выбрано неудачно. Начало зимы, сезон штормов на Северном море. Это поняли они, гвардейцы, уже в порту, когда стали грузиться на галеры и эспинги[51]. В порту хотя и качало корабли, но было ещё терпимо. А вот когда они вышли в открытое море… Там закачалось даже само небо… На палубе, в трюме, везде полно больных, не выдержавших качку… Кругом вонь, рвота, гвардейцы, как живые мертвецы…
Понтуса вывернуло тоже… Он заглянул в трюм: Антуан валялся там тряпкой среди кучи тел. Он хотел было помочь ему. Не выдержав вони, он шарахнулся опять на палубу, где ветер был, но и свежесть там была.
А галеры то падали с волны, качаясь с боку на бок, а то опять с чего-то лезли на волну, чтобы упасть с неё зачем-то… И всё повторялось, повторялось… Итак на целый день и долгую, томительную ночь. И всё это сейчас: зима, холод… Рассвет пришёл, но не принёс он облегчения: всё тот же ветер, стужа… Не видно было этому конца. Измучились все люди и хрупкие судёнышки, галеры старые… Эспинги шли точно так же…
На третий день они прошли уже все опасные места в Северном море, как им сказали матросы на их галере… Но тут на них налетел сильнейший шторм. О том, что такое может быть, он, Понтус, даже не подозревал… И видел, видел он, стоя на палубе, ухватившись за канаты, как галеры, беспомощные перед стихией, разносит в разные стороны какая-то чудовищная сила… Вот скрылось в сплошном мраке одно судёнышко, за ним другое… Их галеру, на которой плыли они, Понтус и Антуан, тоже утянула за собой эта водяная завеса… И они потеряли других из виду… Их караван судов раскидало по морю и унесло куда-то в неизвестность… Наступила такая же ночь, ночь тревоги и одиночества на бушующем море. И они, уже ни на что не надеясь, вяло сопротивлялись, моля о спасении лишь Бога одного.
Наутро кошмар внезапно закончился, так же как и начался. Когда стало совсем светло и далеко видно, они не увидели своей «морской армады», как шутливо окрестили они свою эскадру, а только кое-какие остатки от неё. Так они и вошли на следующий день в Фортский залив, стали чалиться в порту Лейта. И только тут, уже на берегу, они, гвардейцы, осмотревшись, увидели кучку потрёпанных своих товарищей, не более тысячи тех, что остались живыми.
Генри Клютен построил остатки своего войска. Гвардейцы выглядели жалко…
Он, понимая их состояние, распорядился устраиваться в казармах порта и отдыхать. В этот же день он собрался на приём в Эдинбургский замок, к регентше.
– Капитан де ла Гарди, будете сопровождать меня в королевский замок! – приказал он Понтусу.
Понтус предложил ему, что надо бы взять ещё одного или двух офицеров: для представительности.
– Вот, хотя бы Антуана!
Клютен не стал возражать. Так они, Понтус и Антуан, попали в королевский замок Холируд, вход куда им, простым смертным, в иное время был бы закрыт.
Замок, мрачный и приземистый, возвышаясь серой каменной глыбой на вершине горы, невольно вызывал жутковатый трепет у всех, подходящих к нему по широкой дороге с каменными барьерами по бокам. Массивной стеной в проезжей башне и таким же массивным подъёмным мостом встречал он угрюмо всех, непрошеных и званых.
Этот замок видел многое за свою четырехвековую историю: и нашествие норманнов, и кровь убитых принцев, порою кровь королей тоже окрашивала стены и полы замка…
Пройдя подъёмный мост, они вступили во двор замка. Везде на караулах, когда шли они по двору, затем по галереям, длинным коридорам, палатам, стояли шотландские мушкетёры, хмуро взирая на всех проходящих, казалось, подозревая каждого в недобрых намерениях против королевы.
Но вот они вошли вслед за Клютеном в большую палату, наполненную дворянами, лордами, баронами… На троне же, подле стены, на которой висели меч и щит как символ королевской власти, сидела женщина…
Понтусу, уже непроизвольно, по выработавшейся привычке оценивать людей по внешности, невольно бросились запоминающиеся черты королевы, выдающие что-то глубоко личное, её характер: возможно, тайна и для неё самой… Прямой длинный нос, высокий лоб, выразительные губы, и брови полукругом. Серый чепец охватывал её лицо, как у монашки, холодный взгляд: смесь аскетизма с властностью. Она была похожа на своих братьев. Кровь Гизов в ней, хоть была и женщиной, никак не ослабела…
Как он понял позже, его первое впечатление не обмануло его. Да, она, регентша, урождённая герцогиня де Гиз, энергичная, как и её братья, одарённая, реально мыслящая политически, понимала, с каким противником имеет дело. Была намерена покончить с ним, не прятала своё лицо, держала, как рыцарь, открытым своё забрало.
– Господин Клютен, благодарю вас за помощь, которую вы привели! – обратилась регентша к Клютену, когда тот доложил ей все обстоятельства их морского перехода. – Но с такими силами мы вряд ли что-то сделаем! Нам не подавить мятеж!.. К тому же граф Джеймс Гамильтон, лишившись регентства, затаил на меня зло! А Дугласы рыжие, с Мортоном, встали во главе протестантов! Они образовали лигу, назвали себя «лордами конгрегации»[52]! И всё против меня!.. Кроме того, они рассчитывают на помощь Елизаветы, на союз с ней!.. Вам, господин Клютен, понятна, полагаю, цель этого союза?
– Да, ваше высочество!
Понтус, стоя тут же, почтительно на два шага позади Клютена, в этой роскошной палате, среди прилично одетых лордов, понял, почему Клютен взял сюда именно его и Антуана. Из всех офицеров после морского перехода они выглядели меньше всех потрёпанными. И Клютен хотя бы этим хотел как-то сгладить перед регентшей впечатление о ничтожной численности приведённой им армии.
Прошла зима 1559 года. Всё это время королева-регентша безвыездно жила в своём неприступном королевском замке. Там же она встречалась и с «лордами конгрегации». Шли переговоры. Она искала в переговорах возможность мирно поладить с ними, лордами Шотландии. Но дело не двигалось. Граф Джеймс Гамильтон настаивал на отстранении её, королевы-матери, от регентства… А волна кальвинизма грозила вот-вот смести регентшу, Гизов, захлестнуть Шотландию, превратить её в страну, враждебную Франции, королю Генриху. К тому же восшествие на престол Англии королевы Елизаветы поощрило оппозицию Гизам. Конфликт между Тюдорами и Стюартами перешёл в горячую фазу, вовлекая всё более крупные силы в назревающую большую драку…
В это время их, гвардейских офицеров, как-то собрал Клютен.
– Господа, королева-регентша ведёт сейчас переговоры со своими советниками о том, как остановить эту заразу, протестантизм!.. Эту… – выразился он по-солдатски откровенно.
И они, офицеры, засмеялись.
Клютен отпустил их. У них же, офицеров, пошли обычные дежурства на караулах, а то они бывало откровенно бездельничали.
В конце июля пришло известие из Франции. Их король, Генрих II, стараясь обезопасить страну от неугомонных соседей, выдал замуж свою дочь – принцессу Елизавету – за короля Филиппа, лишившегося своей первой жены, английской королевы Марии. Свою же младшую сестру, принцессу Маргариту, король Генрих выдал за герцога Савойского Эммануэля Филибера… Особенно несчастной оказалась четырнадцатилетняя малышка Елизавета. Приехав со своими куклами в Испанию, она расплакалась, увидев своего тридцатидвухлетнего старого и унылого супруга… Во время празднеств, устроенных после этих бракосочетаний, король Генрих, участвуя в рыцарском поединке, был смертельно ранен осколком копья капитана Монтгомери. Осколок проколол ему глаз и проник в мозг… Через десять дней, десятого июля 1559 года, короля Генриха II не стало… Франция погрузилась в траур…
Во дворце, как дошли слухи сюда до них, офицеров, начались разборки между своими же. Первым поплатился за свой длинный язык коннетабль Монморанси. Екатерина Медичи вспомнила его любезности, которые он с ехидцей говорил не раз её супругу… «Ваше высочество! У вас много детей, но что-то они не похожи на вас»… Король снисходительно сносил эти вольности своего коннетабля, которому он полностью доверял, был восхищён его талантами как военачальника и дипломата. Сам же он блистал только на рыцарских турнирах, да ещё в постели с женщинами… У него было много женщин, много было и детей как законных, так и прижитых на стороне. И разобрать, его ли они или иных «резвых скакунов», не представлялось возможным…
– Всё! – решили они, офицеры. – Прошло время старика Монморанси!..
Королева же мать, Екатерина Медичи, влачившая при живом супруге жалкую роль одной из женщин его «маленького гарема», как шутил сам король, распрямилась после его смерти. Она сразу же удалила от двора Диану де Пуатье, неизменную фаворитку покойного короля в течение последних двадцати лет, безраздельно властвовавшую при его жизни. Отправили на отдых и коннетабля Монморанси. Когда тот явился после похорон короля ко двору, новый король, юный Франциск II[53], супруг Марии Стюарт, сообщил ему, что должность управляющего финансами уже занята, так же как и командующего армией. Эти должности уже были отданы Гизам: кардинал Лотарингский Шарль де Гиз стал ведать финансами, а его старшему брату – герцогу Франсуа, «la balafre», поручено было командование всеми французскими военными силами. Гизы оказались сильны большим числом: полководец герцог Франсуа де Гиз, кардинал Шарль де Гиз, их младший брат великий приор шевалье Анри де Гиз, герцог Омальский де Гиз…
– Когда понадобятся ваши советы – мы позовем вас! – дал ему, коннетаблю, ответ в любезной форме новый король Франциск, настроенный на это своей матерью, Екатериной Медичи…
Итак, в Эдинбурге минуло лето. В сентябре стало известно, что восемнадцатого августа 1559 года, на восемьдесят четвёртом году жизни, умер папа Павел IV, очередной святой отец.
– Надорвался, преобразовывая своих ближних! – рассмеялся Антуан, когда узнал о смерти папы. – Но он ещё святой по сравнению с тем, с Александром VI, Родриго Борджиа!.. Хи-хи!..
Понтус поддержал его, вспомнив Савонаролу и то, что рассказывал ему «Чахоточный». Этот папа, Павел IV, Джампьетро Карафа, просидев на святом троне четыре года, был ещё не из самых одиозных. Правда, этот аскет, божий избранник, любил пожрать и глушил такое крепкое вино, что куда там было до него им, гвардейцам.
Наступил 1560 год. Весной в замок королевы-регентши пришло сообщение от её сторонников из Лондона, что к берегам Шотландии вышла английская эскадра под командованием адмирала Уинтера. В Берике же, на границе Шотландии, у реки Туид, вблизи от морского побережья уже стояла сухопутная английская армия в шесть тысяч пехоты и две тысячи кавалерии, готовая в любую минуту перейти границу. Эта армия поступила под начало лорда Грея Норфолка, члена Тайного совета Елизаветы… В Престоне же стояли восемь тысяч конфедератов, протестантов, противников регентши, с графом Мортоном Дугласом, чтобы выступить на стороне англичан.
Клютена срочно вызвали в замок. Оттуда он вернулся к себе в полк озабоченный, собрал офицеров.
– Господа, королева-регентша сообщила, что сюда идёт английская эскадра!..
Он рассказал всё, что услышал в замке.
– У нас нет сил воевать с таким противником в открытом поле!.. Будем держать оборону в крепости и в порту! Они господствуют над заливом! Надо не допустить высадки англичан и продержаться до подхода помощи из Франции! Задача ясна, господа офицеры? – спросил он их. – Тогда за дело!
Дав указание куда и какие роты расставить в порту, он отпустил офицеров.
– Капитаны Джейн и Пирес, а также де ла Гарди и Харбиргес, задержитесь!
Он подошёл к ним, оставшимся капитанам, откровенно, ничего не утаивая, сказал, что их ждёт, к чему нужно быть готовыми.
– Разместите свои роты за пакгаузами! Так мы обеспечим скрытность наших сил и в то же время укроем своих мушкетёров от огня корабельных пушек!..
По-доброму улыбнувшись, он пожал каждому руку:
– Удачи, господа!
Эскадра подошла через три дня. На горизонте, на юге, сначала замаячил одинокий парус. Затем показался ещё один… Их становилось всё больше, больше… Они шли сюда, к Фортскому заливу… Во второй половине дня корабли стали входить в залив, бросали якоря на безопасном расстоянии от королевского замка и от порта Лейта, опасаясь береговой артиллерии…
В этот же день пришло сообщение, что армия Грея Норфолка перешла реку Туид и двинулась к Эдинбургу на соединение с протестантской армией Мортона Дугласа.
– Он бездарь в военном деле! – презрительно отозвался Клютен о лорде Грее, собрав их, офицеров, на очередное совещание. – Только умеет вешать!.. А вот адмирал Уинтер опасен! Поэтому вам, капитаны, в порту придётся туго!.. И следите, не поддавайтесь на провокации! Этот хитрый пёс, адмирал, может выкинуть какую-нибудь пакость!.. Я рассчитываю на вашу смекалку, господа капитаны!
Он отпустил офицеров.
Как и предвидел Клютен, адмирал Уинтер нашёл уловку для развязывания военных действий… Простояв несколько дней на рейде, вдали от берега, эскадра начала перестраиваться. На виду у защитников форта корабли стали расходиться для этого в стороны… И один из галионов[54] сильно отклонился в сторону берега, к Лейту… Пошёл, пошёл… На палубе засуетилась команда, не в силах справиться с прибрежным бризом[55]… Вот корабль уже опасно приблизился к берегу, под крепостную артиллерию…
И Клютен, поняв уловку адмирала, приказал открыть огонь по галиону. Но там, на галионе, опередили их. На судне ударили разом все пушки с одного борта. И французский флаг на крепостной башне Лейта слетел, как мокрая тряпка, к ногам гвардейцев.
Адмирал Уинтер рассчитал точно, что такого оскорбления французы не стерпят… Начались военные действия. Остановить их уже было невозможно.
Гвардейцы Клютена отбили одну атаку высадившегося с кораблей десанта, затем другую, встретив с саблями и этих англичан… На этом первый день штурма закончился. На следующий день всё повторилось. Затем наступило затишье. Адмирал Уинтер понял, что такой силой, какая была в его распоряжении, форт Лейта не взять.
Движение же армии лорда Грея Норфолка остановили верные регентше полки шотландцев. Норфолк, оправдываясь, отписал в одной из депеш в Лондон, что он не получил должной поддержки от шотландских «лордов конгрегации», на что рассчитывал и в чём его уверил лорд Дуглас.
Так, в мелких стычках, прошёл месяц… В замке, у регентши, и в крепости Лейта все с надеждой ждали помощь из Франции. Но с каждым приступом неприятеля надежда становилась всё призрачнее. И гвардейцы совсем упали духом, когда по ротам разнеслась весть, что вместо обещанной армии из Франции прибыли советники от Марии Стюарт и её супруга Франциска, чтобы помочь регентше в переговорах с упрямыми «лордами конгрегации». И так выиграть время… Во Франции в это время раскрыли в Абуазе заговор, с целью свержения партии Гизов… И тем сейчас было не до сестры-регентши… Они усиленно защищались сами…
Клютен, вернувшись из замка, сообщил, кто приехал из Франции.
– Четверо! Во главе с епископом валанским Жаном де Монлюк!
Понтус, услышав это, напросился, чтобы тот взял его на очередную встречу с королевой.
– Я служил под началом его старшего брата, генерала Блеза де Монлюка!
– М-м! – с уважением промычал Клютен так, словно перед ним был не он, Понтус, а сам генерал.
И он взял его с собой в замок. После официальных разговоров с королевой, когда выдалась возможность, Клютен представил его, Понтуса, епископу Монлюку.
– Жан! – просто и дружелюбно пожал епископ ему руку.
Понтус назвал себя, сказал, что воевал в Италии под командой его брата, генерала Блеза.
– А-а! Старина Блез! – воскликнул епископ. – Генерал!.. Широко шагает братишка!..
Он криво ухмыльнулся, как избалованный ребёнок, ревнующий, когда речь заходит о ком-то, а не о нём.
Затем он фамильярно подхватил Понтуса под руку, как доброго приятеля, с которым можно не церемониться, прихрамывая и странно подпрыгивая, потащил его в сторону от Клютена, подмигнув тому: мол, не серчай, дружок… И стал что-то быстро говорить Понтусу про турок, когда был в Турции послом… Ругался, сквернословил… Вспомнил, как его, посла, держали в тюрьме в Стамбуле.
– Паскудные тюрбаны! – походя ругнул он турок…
Говорил он красноречиво, искренно заглядывал Понтусу в глаза, чутко реагируя на малейшую его реплику… Сама истина творила мир его устами… Понтус был потрясён… К концу беседы ему казалось, что этот человек, «Хромоножка», роднее брата ему… У него осталось такое чувство, как будто этот старик шестидесяти лет, рано состарившийся из-за терзаемых его страстей, поселился в его сердце…
Вечером в этот же день, за бутылкой вина, отдыхая, Клютен рассказал ему сплетни об этом епископе, младшем брате генерала. Тот в Стамбуле публично поносил турецкие власти, накидывался на них с дерзкими требованиями уступить то или иное французской стороне.
– И это там, где наши дипломаты только просили, и весьма униженно!..
Турки истошно завопили, умоляя короля: не присылайте к нам больше таких языкастых!.. И если во Франции нет других людей, с мозгами, тот лучше никого, чем таких!..
– Пройдоха! – произнёс Клютен с тёплым чувством. – Неслучайно Екатерина Медичи держит его при себе как советника!
Прозвучало это с искренним восхищением талантом умного, изощрённого и циничного дипломата-епископа.
Понтус высказал предположение, что Монлюк сломает в переговорах «лордов конгрегации».
– Здесь турок нет! – лаконично заметил на это Клютен.
Опорожнив достаточно бутылок с вином к концу этого вечера, они в откровенной беседе прощупали друг друга, и это сблизило их.
На следующий день они, гвардейцы Клютена, видя слабость неприятеля, осмелели, стали делать вылазки, беспокоя англичан, протестантов и наёмников, оказавшихся у них тоже…
Так прошли ещё два месяца вялых боевых действий.
По французскому гарнизону прокатился слух, что королева-мать опасно заболела.
Да, многие годы борьбы за регентство с тем же Джеймсом Гамильтоном, протестантами, а теперь и последняя, уже открытая война с лордами «конгрегации» и англичанами, подорвали здоровье Марии де Гиз.
Клютена срочно вызвали в замок к королеве. Туда он явился со своими капитанами: Харбиргесом, Понтусом, Антуаном, Джейном, проверенными, надежными его соратниками по оружию.
В замке, в тронной палате, они увидели Марию де Гиз всё так же на троне. Хотя и было заметно, что она больна, и безнадёжна. Тут же, неподалёку от трона, стоял её личный врач, готовый в любую минуту помочь ей.
В палате были её сторонники: бароны, графы, священники, придворные… Мелькнуло лицо и епископа Жана де Монлюка…
Но что поразило Понтуса, так это то, что в палате присутствовали и конфедераты, противники королевы. Тот же лорд Мортон Дуглас, граф Арджил, лорд Джеймс Стюарт…
Мария де Гиз встречала каждого входящего приветливой улыбкой, с усилием, похоже, справляясь с болью, съедающей её болезни, сохраняя на лице спокойствие, подобающее её сану. Когда палата заполнилась, явились все приглашённые, она произнесла краткую речь.
С волнением в голосе говорила она:
– Я удручена печальным положением государства… Искренне сожалею о том, что вынуждена была следовать указаниям из Франции. Помимо своей воли!.. Беспокоясь о судьбе Шотландии, верная клятве, данной ещё королю Якову, моему супругу, я советую вам, лорд Дуглас, всем конфедератам, вашим единомышленникам, и моим сторонникам тоже: чтобы спасти Шотландию, выведите отсюда как французские, так и английские войска!..
В конце приёма, встав с трона, она пошла вдоль ряда выстроившихся перед ней, останавливалась перед каждым, подавала руку, говорила несколько слов, просила извинения, что не оправдала надежд как королева… Вот задержалась она около епископа де Монлюка. Тот что-то сказал ей. Она кивнула согласно головой… Пошла дальше, миновала Клютена, затем остановилась перед ним, Понтусом…
И Понтус увидел перед собой глаза уже немолодо выглядевшей королевы, наполненные чем-то, что не забывается, появляется у человека, уже стоявшего на краю вечности…
Что сказала ему королева, он не запомнил. Да и сказала она ему те же слова, что говорила и другим. Но он запомнил прикосновение её руки, ещё тёплой… Она прошла дальше: к Антуану, другим офицерам…
На этом приём в замке был завершён. Они, Клютен и его офицеры, вернулись к себе в крепость.
На следующий день произошла крупная атака на крепость Лейта с моря и одновременно со стороны суши. На площади, перед крепостными воротами, началась самая настоящая резня.
Понтус, сражаясь в первых рядах вместе со своими гвардейцами, в запале драки не заметил, что к англичанам подошло подкрепление: рота мушкетёров… И те, построившись, дали залп по ним, французам.
Понтуса что-то ударило в грудь, он зашатался… Ещё какое-то время он стоял, затем упал, потерял сознание…
В этот же день от лорда Грея Норфолка ушла в Лондон к королеве Елизавете депеша о событиях в порту Лейта. В ней он упоминал и его, Понтуса: «Ваше величество, – сообщал Норфолк новости королеве Елизавете. – Я уже посылал с господином Френсисом Лайком сообщение о нашей стычке в понедельник. Сейчас же я получил заслуживающую доверие информацию, исходящую из Лейта, о том, что капитаны ла Джейн, Пьемонт и Пирес, так же как господин де Логре, убиты, капитан де ла Гарди тяжело ранен. И ещё убиты тридцать из их наиболее смелых товарищей. Помимо семидесяти четырех из двух рот: капитанов Харбиргеса и Рисарвилла. Общее число убитых и раненых свыше двухсот пятидесяти. Правдоподобность этого большая, если верить постоянным сетованиям вдовы-регентши и параличу наших соседей в Лейте. Я прошу вашу милость послать столько пушечного пороха, сколько можно изготовить на мельнице Бервика, и позаботиться о том, чтобы это было приготовлено и отправлено на место. Взамен я поставлю нужное количество змеевиков[56]. Что касается фитилей, то мы лишены их абсолютно»…
После этого, уже последнего столкновения начались переговоры об условиях сдачи крепости, заключения перемирия. Со стороны Елизаветы переговоры возглавил лорд Сесиль и Николай Уоттон, с французской стороны – епископ Жан де Монлюк и епископ амьенский ла Бросе де Уазель и Рандан. Мирный договор был подписан шестого июля 1560 года. По условиям этого договора, французские гарнизоны оставались только в двух маленьких городах Шотландии: на этом настояли бароны, приверженцы католицизма, потерявшие уже былую силу.
Генри Клютен начал вывод своей армии из Шотландии. Всех французских офицеров и солдат, здоровых, больных и раненых, в том числе и Понтуса, погрузили на уходящие во Францию галеры.
Галера, на которой разместились и Понтус с Антуаном, медленно развернулась, отошла от пирса в порту Лейта, нацелилась носом на выход из Фортского залива.
Понтус, стоя на палубе галеры, поддерживаемый Антуаном, тоже раненым, с тоской смотрел на королевский замок, на горе в Эдинбурге. Только что стало известно, что Мария де Гиз, королева-регентша, умерла в своём замке.
На душе у него было скверно. Вот только что умерла женщина, королева, в общем-то, чужая для него. Но всё равно было скверно.