Лу Энн Руис жила в Тусоне, хотя считала себя обычной кентуккийкой, которую просто занесло далеко от дома. Иностранную фамилию она получила от мужа, Анхеля. В конечном итоге это стало единственным, что у нее от него осталось. Муж бросил Лу Энн на Хэллоуин.
За три года до этого, как раз перед Рождеством, Анхель на своем пикапе попал в аварию, после которой у него остался протез на левой ноге, ниже колена, и еще что-то новенькое в голове, что труднее было описать словами. У Лу Энн часто появлялось ощущение, что муж ее не любит. Впрочем, он изменился и с другими людьми – вечно бранил их за то, в чем они совсем не были виноваты. Теперь же Лу Энн была беременна первым ребенком. Родить она должна была через два месяца и молила Бога, чтобы это произошло не в Рождество.
Лу Энн понимала теперь, что разрыв с мужем наметился у нее задолго до того, как она забеременела, но она ничего не делала, чтобы его инициировать. Такими уж правилами она руководствовалась в жизни. Она ждала, что развод будет развиваться сам по себе, как беременность, и они мало-помалу придут к какому-то пониманию без всякой необходимости обсуждать сам процесс. Но все получилось совсем не так.
Анхель как будто совсем не возражал, когда по ночам в постели она стала отворачиваться от него, а утром тихонько ускользала на кухню, чтобы пожарить ему яичницу. Возможно, он думал, что она беспокоится за ребенка. Позже, когда они вновь принялись спорить и ругаться, в их перепалках появился оттенок безнадежности, которой Лу Энн раньше никогда не испытывала. Ей казалось, что кости у нее сделаны из пластилина, как у куклы из мультсериала про Гамби, и, если ее согнуть, она в таком положении и останется. Она сидела за пластиковым кухонным столом с рисунком под дерево и скользила пальцами по его поверхности, на которой были изображены срезы сучьев, а Анхель ходил по кухне взад и вперед и обвинял ее в том, что она его недооценивает. Перечислял своих друзей, имен которых она даже не помнила, и спрашивал, спала ли она с ними. А если не спала, то не хотела ли переспать. Анхель хромал совсем незаметно, но при каждом втором его шаге слышалось легкое позвякивание. Должно быть, в протезе надо было что-то подтянуть, поправить, но муж был слишком горд, чтобы идти в протезную мастерскую. Позвякивание слышалось даже тогда, когда он повышал голос и почти кричал. Лу Энн не могла ничего придумать, чтобы повернуть разговор в другое русло, и этот кошмар тянулся и тянулся. Однажды, еще несколько лет назад, в минуту крайнего раздражения она швырнула в мужа лежавшую на столе упаковку болонской колбасы. Тогда они дружно рассмеялись, и ссора на этом закончилась. Теперь у Лу Энн просто не было сил, чтобы встать и открыть холодильник.
В конце концов, он заявил, что все это – из-за его ноги, и, что бы она ни говорила, не отступался от своего мнения. Постепенно она вообще перестала с ним разговаривать, и, лежа ночью на спине, чувствовала, будто на ноющий позвоночник давит не младенец, а чувство вины.
Лу Энн вспоминала, как через пару недель после аварии она везла его на кресле с колесиками по белому коридору больницы, чтобы забрать домой. Ощущение полноты жизни распирало ее, она очень гордилась собой, ведь в этом кресле было все, что она любила и что ей было дорого. То, что она едва не потеряла мужа, делало его еще более драгоценным в ее глазах. Один из врачей сказал, что жизнью он обязан своему сапогу, и Лу Энн готова была расцеловать этот сапог, хотя после аварии никто точно не знал, куда он задевался. Сапог застрял в двери пикапа, отчего Анхеля проволокло по дороге несколько сот ярдов, пока машина не рухнула в ирригационную канаву на восемьдесят шестом шоссе к западу от Тусона. Как ни странно, пикап почти не пострадал. В кабине лежала бутылка виски «Джим Бим», которая даже не разбилась. Ногу пришлось отнять, потому что ее всю перекрутило и раздробило, но врач сказал, что, если бы Анхеля сразу выбросило из кабины на такой скорости, он бы погиб мгновенно. Лу Энн мимоходом подумала, что доктор это сказал, чтобы ее мужу было не так горько расставаться с ногой, но решила просто поверить ему на слово.
Привезя мужа домой, Лу Энн бросила работу на полставки в дневной школе «Три медведя», чтобы заботиться о нем. Она убедила Анхеля, что его пособия по временной нетрудоспособности им на житье хватит – пока он не вернется на свой завод по розливу спиртного. Она целыми неделями сидела с ним на кровати, играя в джин рамми, а еще бегала в магазинчик Ли Синг, чтобы принести ему все, что он хотел. Лу Энн очень нравилось, что он всегда просил что-нибудь конкретное – сдобный пирог от «Миссис Смит» или бифарони. Она и не догадывалась, что Анхель вообще не знал, что продукты бывают разных марок – если речь не идет, понятно, о пиве. Ни до, ни после им не было так хорошо вместе.
За все это время рана Анхеля ни разу не вызвала у Лу Энн отвращения. Когда культя зажила, она совершенно спокойно трогала ее, чего сам Анхель не делал никогда. Своей гладкой кожей и беззащитным видом культя напоминала ей пенис – Лу Энн всегда казалось, что он странновато смотрится на теле мужчины. Когда Анхелю выдали протез, она поначалу восхитилась тем, как ладно он скроен, а потом вовсе уже о нем и не думала. Протез лежал на полу с его стороны кровати точно так же, как с ее стороны лежал, свернувшись клубочком, их кот Снежок. Анхелю понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к своей новой ноге, но постепенно он выучился обходиться с нею почти без проблем. Ну, разве что не мог носить свои ковбойские сапоги – по какой-то причине шарниры на стопе протеза были недостаточно гибкими, чтобы влезть в голенище. С другой стороны, Анхель уже давно не был ковбоем – так что Лу Энн вообще не понимала, почему этот несчастный случай должен хоть как-то изменить его привычную жизнь.
К той пятнице, когда Анхель ушел от жены, он уже давно работал на прежнем месте. Вряд ли он намеренно подгадал сделать это на Хэллоуин. Скорее всего, важнее было то, что по пятницам ему выдавали зарплату. Лу Энн, конечно, такие соображения в голову не приходили, ведь она понятия не имела, что именно в этот день муж решит ее бросить.
Она сидела в приемной доктора Пелиновского, ожидая, когда ее позовут в смотровую – шел седьмой месяц беременности. На коленях, полускрытых животом, у нее лежал журнал, но она смотрела не в него, а на большой настенный календарь, где уместились все месяцы. Она волновалась по поводу своих сроков и дня рождения ребенка. Рождество с момента аварии стало для Лу Энн и Анхеля непростым днем, и они почти вовсе перестали его отмечать. Если родить именно тогда, то день рождения ребенка будет ежегодным напоминанием об аварии. Кроме того, Лу Энн вычитала в «Макколс», журнале для женщин, что дети, которых рожают в Рождество, чувствуют себя обманутыми, потому что лишены своего, и только своего, собственного дня. Хотя рожать на следующий день, когда всем уже надоело праздновать, было бы еще хуже. Она решила спросить у доктора, нет ли способа сделать так, чтобы ребенок появился до Рождества, хотя понимала, что таких способов просто не бывает.
Медсестры, работавшие на доктора Пелиновского, похоже, любили своего босса, и ласково называли его по первой букве фамилии, «доктором Пи», что было особенно забавно, поскольку он имел дело с беременными, а беременность определяется, как известно, когда женщина сдает в лабораторию первый анализ «пи-пи». И Лу Энн всегда сдерживалась, чтобы не рассмеяться, когда сестры по переговорному устройству громко вызвали ее врача: «доктор Пи, доктор Пи!»
Вышла сестра в лиловом медицинском костюме, со светлыми волосами, которые, казалось, хрустели от лака. Сестра произнесла «миссис Энджел Руис», и Лу Энн вспомнила, как ее муж возмущался по поводу того, как эти «англос» произносили его имя, и всегда их поправлял: не «Энджел», говорил он, а «Анхель».
– Я им не чертова бейсбольная команда!
Но Лу Энн сама никого и никогда не поправляла. Зато ее мать, миссис Логан, до сих пор неправильно выговаривала и имя, и фамилию ее мужа, говорила – не «Руис», а что-то вроде Руинс. Она вообще не хотела, чтобы Лу Энн выходила за Анхеля, но не по той причине, по которой брак, в конечном счете, распался. Миссис Логан не нравилось, что муж ее дочери был мексиканцем, хотя самой Лу Энн это было абсолютно безразлично. В Тусоне, пыталась объяснить она матери, так много мексиканцев, что их тут держат за своих. Мексиканцы работают врачами, банковскими клерками, ведущими на телевидении – и даже владеют отелями.
– Они тут едят в самых лучших ресторанах, – говорила Лу Энн матери.
Но миссис Логан, которая всю жизнь прожила в западном Кентукки и никогда не видела мексиканцев, думала, что ее дочь все это выдумывает.
Осматривая Лу Энн, доктор Пелиновский вновь предупредил, что она слишком прибавила в весе. Поначалу он думал, что у нее двойня, но теперь они уже знали наверняка, что ребенок один. На этот раз его предостережения стали более суровы. Лу Энн, которая до беременности всегда была слишком тощей, если верить диаграмме на стене докторского кабинета, не могла себе представить, что не вернется в свою обычную форму, когда все это закончится. Правда, она должна была признать, что из-за ребенка ей хотелось есть почти постоянно. Она пожаловалась доктору, что трудно удержаться от еды, когда все время стоишь на кухне и кому-нибудь готовишь. Доктор предложил ей посадить на диету и мужа.
Это он так пошутил.
Когда Лу Энн покидала клинику, медсестра протянула ей брошюру с описанием необходимой в ее случае диеты – на английском и испанском. Лу Энн подумала – а не попросить ли второй экземпляр, чтобы послать матери. После четырех лет брака она все еще пыталась убедить мать, что к мексиканцам та относится с предубеждением, а потому отправляла ей вырезки из газет, где говорилось, например, что в такой-то компании на должность вице-президента назначили мексиканца или еще что-нибудь в этом роде. Хотя, подумала Лу Энн, брошюра про диету – это из другой оперы. Миссис Логан и так уже понимала, что мексиканцы могут иметь детей, как и все остальные. Более того, она пыталась убедить дочь, что детей у них, по слухам, слишком много, потому что они пытаются захватить мир, прямо как католики.
Лу Энн пока не сообщила матери, что ребенка, когда он родится, окрестят как католика. Они с Анхелем хотели сделать это ради его матери, которая постоянно уверяла всех, что вот-вот умрет, и называла тому огромное количество причин. Единственные английские слова, которые она знала, были названиями болезней. Лу Энн приняла такое решение из чисто практических соображений: если уж одна из двух бабушек младенца все равно разозлится, пусть это будет та, что осталась за две тысячи миль, а не та, что живет на противоположном конце города.
Дожидаясь своего автобуса, Лу Энн пробежалась по страницам брошюры. На ее титульном листе, как и в случаях с любой другой печатной продукцией такого рода, была помещена фотография женщины с ребенком. Иногда эти женщины были белыми, иногда темнокожими, а иногда там изображались мексиканки. Всегда матери с младенцами, которых они держали на руках, и никогда – женщины на сносях. Почему? Лу Энн это было не совсем понятно – ведь брошюры были посвящены дородовому уходу.
Уже в автобусе она пришла к выводу, что так происходит оттого, что эти брошюры пишут и печатают мужчины, которым больше нравится образ матери с ребенком на руках, чем образ беременной женщины. В этом она почти не сомневалась. Например, в автобусе несколько мужчин встали, чтобы уступить ей место, но ни один толком на нее не посмотрел. Подростки из старших классов не пытались прижаться к ней на поворотах или резких остановках и не отпускали по ее поводу никаких замечаний. Это было для Лу Энн в новинку – сидеть и, полностью расслабившись, отдыхать в битком набитом автобусе. Ей даже подумалось, что неплохо было бы, наверное, всю жизнь проходить беременной.
Она смотрела, как мимо автобуса проплывают дома и телефонные столбы. На некоторых столбах висели рекламные плакаты с изображением Тани Марии, молодой женщины в свободном свитере и на шпильках. Она была певица, и волос на одной ее голове с избытком хватило бы на две. На других столбах были наклеены темные плакаты с буквами, словно вырезанными из газет – так пишут письма с требованиями о выкупе. Но это тоже были объявления о концертах каких-то рок-групп с названиями типа «Звуковой хаос», «Бесполезный беспорядок» или «Мясные куклы». Лу Энн подумала: а не назвать ли ребенка Таней Марией? Хотя, наверное, Анхель высказался бы за Мясную Куклу. Так он представлял себе юмор.
Какое это наслаждение – ехать в автобусе, когда мужчины не трутся о тебя и не трогают! Покой, в котором пребывала Лу Энн, позволил ее мыслям улететь прочь, подальше от этого странного огромного тела. Когда ей было от роду девять лет, дедушка Ормсби подарил ей складной нож и сказал, что в целях безопасности, когда она будет пользоваться ножом, она должна очерчивать вокруг себя магический круг. И вот она, бывало, придет на задний двор позади их дома и, начертив на земле этот самый круг, устроится внутри, часами строгая большие коричневые куски мыла. Тот нож она давно потеряла, но теперь ей казалось, что она вдруг снова очутилась в этом магическом круге.
Лу Энн вышла на остановке Рузвельт-парк, от которой до самого парка нужно было прошагать полквартала. На углу, у парка, располагалась автомастерская под вывеской «Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки». Ошибиться тут было невозможно – надпись была исполнена большими узкими синими буквами с точками между словами: Иисус. наш. Господь. Подержанные. покрышки. На стене, покрытой гофрированной жестью, был нарисован и сам Иисус – большая фигура с распростертыми руками и сиянием, исходившим от головы. Там же была изображена шина с белым ободом, добавленная к росписи без всякой задней мысли и, вероятно, по замыслу автора, не имевшая никакой связи с Иисусом. Но шина оказалась как раз под левой рукой Спасителя, словно игрушка «йо-йо», и казалось, что Иисус сейчас исполнит с ее помощью либо «кругосветку», либо еще какой-нибудь замысловатый трюк.
Штабеля тяжелых шин разных фирм громоздились между этим заведением и соседним, которое представляло собой комбинацию ночного клуба и порно-магазина и называлось «Небесные киски». Ошибки не могло быть и по поводу этого местечка. Его окна были выбелены, а большие вывески над фасадом слева и справа от двери гласили: «Девочки. Девочки. Девочки» и «Полная Обнаженка!» На самой же двери «Небесных кисок» была изображена в полный рост рыжеволосая женщина в леопардовом бикини. Народное искусство разных стилей было популярно в этом квартале.
Лу Энн почти каждый день проходила мимо этих заведений. Первое из них – то, на стене которого был изображен Иисус, – почему-то напоминало ей о Кентукки, и ей даже хотелось спросить людей, которые там работали, не земляки ли они. Правда, смелости на это у нее так и не хватило. Что касается ночного клуба, то его она старалась просто не замечать, хотя в изображении на дверях этого заведения было одновременно и нечто примитивное, и нечто невинное, словно даму в леопардовом бикини рисовал школьник, хотя он и расположил ее на двери таким образом, что дверная ручка, когда входящий толкал ее, тонула у дамы в промежности. От вида этой двери у Лу Энн всегда бежали мурашки.
Зайдя за угол, она вошла в дверь магазинчика Ли Синг, который фасадом выходил на парк прямо напротив дома, где жили Лу Энн и Анхель. Здесь она купила почти все из того, что рекомендовала брошюра, за исключением пары-тройки вещей вроде йогурта, который был уж слишком дорогим. А еще она купила упаковку миндального печенья, потому что его любил Анхель.
За кассой сидела китаянка, собственно, сама Ли Синг. Ее мать, которой, как говорили, было больше ста лет, жила вместе с нею в комнатах позади магазина. Ли Синг сообщила Лу Энн, что у той будет девочка.
– Высоко лежит, – сказала она, похлопав костистой рукой по животу Лу Энн.
Китаянка говорила это каждый раз, когда Лу Энн приходила в ее магазинчик.
– Мальчик, девочка – хорошо и то, и другое, – сказала Лу Энн, которой, впрочем, было немного любопытно, окажется ли Ли Синг права.
Звякнув рычагом кассы, Ли Синг покачала головой и что-то пробормотала. Лу Энн показалось, что та упомянула какого-то новогоднего поросенка.
– Прошу прощения! Что? – Лу Энн всегда немного побаивалась китаянки, которая нередко говорила всякие странности.
– Кормить девочку – это все равно что кормить к Новому году соседского поросенка, – сказала Ли Синг. – Всё уйдет в другую семью.
Лу Энн была готова обидеться, но не знала, как ответить. Да, ее саму занесло далеко от семьи, которую она оставила в Кентукки, но вины ее в том не было. С другой стороны, ее брат тоже жил не слишком близко к родительскому дому. Он уехал на Аляску работать на тамошнем нефтепроводе и женился на канадке, дрессировщице собак. Теперь у них было уже четыре дочери с эскимосскими именами, которые Лу Энн отчаялась запомнить: там было что-то, похожее на Чинук и на Виннебаго…
На улице тем временем начинало темнеть. Лу Энн торопливо пересекла парк, держась подальше от старой решетчатой беседки, где обычно собирались бродяги. Как и всегда, она изо всех сил старалась не бояться – Анхель говорил, что некоторые люди, как собаки, нюхом чувствуют чужой страх.
Когда она вернулась домой, то оказалось, что Анхель уже приходил с работы, а потом снова ушел, причем – навсегда. Лу Энн сперва показалось, что их ограбили, но затем, когда она увидела, каких вещей нет, она все поняла. Она ходила по дому, не выпуская из рук пакеты с покупками, и рассматривала полупустые комнаты. За четыре года их с Анхелем жизни почти все вещи, кроме одежды, стали казаться ей общими. Ей вдруг показалось до странности интересным посмотреть, что он взял, считая своим, а что оставил. Это рассказало ей гораздо больше о его личности, чем то, что она узнала о нем за все четыре года их брака.
Он оставил простыни и одеяла, оставил стоящие то тут, то там безделушки, оставил все, что было на кухне, за исключением набора из трех пивных кружек. Забрал с полки несколько старых журналов и детективов в бумажных обложках. Лу Энн было не очень жалко утраченных книжек. Ее больше уязвили уродливые пробелы, возникшие на полках – они зияли, словно выдранные зубы, И в эти дырки клонились, заполняя пустоты, соседние книги.
Из спальни пропала фотография самого Анхеля, сделанная во время родео 1978 года, где он сидел на быке по кличке С.С., которого считали самым свирепым быком за всю историю родео. В том году только одному ездоку удалось усидеть на этом быке восемь секунд, но этим ездоком был не Анхель. Когда они делали это фото, быка уже накачали фенциклидином – организаторы родео используют этот наркотик, когда перевозят своих быков и лошадей с места на место, и его у них – пруд пруди. Во время родео Анхель отзывался на кличку «Пыльный». Пыльный Анхель – как «ангельская пыль»[1].
Еще он забрал одно чистое полотенце, единственный тюбик зубной пасты и телевизор.
Лу Энн совершенно забыла про Хэллоуин и была немало удивлена, когда в дверь постучали, и у порога она увидела толпу детей. Ее немного напугали бегающие темные зрачки в отверстиях ярких пластиковых масок. Это были соседские дети, но кто из них кто Лу Энн сразу сказать не могла. Чтобы успокоиться, она принялась с ними разговаривать, пытаясь угадать, кто из них девочка, а кто – мальчик. Она правильно определила Принцессу, Ведьму с зеленым лицом, Франкенштейна и Невероятного Халка (тоже зеленого). А вот с Инопланетянином промахнулась.
Только теперь она вспомнила, зачем ей нужно было зайти в магазинчик Ли Синг – дома не было ни одной конфетки, чтобы дать детям, приходящим на Хэллоуин. Она уж подумала одарить их фруктами или миндальным печеньем, но это была бы пустая трата денег. Матери этих детей наверняка прошерстят их сумки и все подобное выбросят, опасаясь цианида и бритвенных лезвий – по телевизору предупреждали, что все подарки должны быть в запечатанной оригинальной упаковке.
Видно было, что дети сочувствуют Лу Энн, но терпение у них на исходе. По их мнению, взрослым следовало подготовиться заранее.
– Лучше уж дайте нам что-нибудь, миссис Руис, – неуверенно проговорил Инопланетянин, – а то мы намылим вам все окна.
Придется, видно, распотрошить копилку с Микки Маусом, в которую она складывала пенни, чтобы купить стиральную машину для пеленок. Анхель, правда, смеялся, что к моменту, когда она насобирает в копилку достаточно монеток, машинку нужно будет покупать уже не для детей, а для внуков.
Детям понравились монетки, и они растворились в темноте. Лу Энн оставила Микки Мауса возле дверей, чтобы в следующий раз далеко не ходить.
К одиннадцати вечера она почувствовала, что собственные ноги ее убивают. В лодыжках пульсировало. Все последние три-четыре недели ступни опухали так, что носить она могла лишь одну пару туфель, с ремешком на лодыжке. И теперь Лу Энн должна была лечь в постель прямо в них, потому что согнуться, чтобы расстегнуть пряжки на ремешках, она не сможет, а Анхеля, который раньше делал это, рядом не было. Если бы она была сообразительней, то попросила бы помочь ей последнюю стайку ряженых, но теперь возможность была упущена.
Собираясь укладываться, Лу Энн вдруг увидела себя в зеркале и содрогнулась – настолько отвратительным ей показалось собственное отражение. Какая-то порнография: ночная рубашка, колготки и туфли с ремешком; впору отправляться на работу к небесным кискам! Хотя, уж конечно, беременных они не берут. И все-таки Лу Энн расстроилась. Выключив свет, она продолжала прислушиваться – вдруг явится какая-нибудь запоздавшая компания детей, а то и Анхель передумает и вернется домой. В ухе, которое было прижато к подушке, она слышала пульсацию крови, которую сердце гнало к ногам. Это напомнило ей океанский прибой, которым они однажды любовались вместе с Анхелем, когда ездили в Мексику. Ребенок принялся толкаться и ткнул ее изнутри чем-то, похожим на пальцы, но на самом деле, наверное, либо локотками, либо ножками. Лу Энн представила себе, как ребенок играет в волнах крови на темном гладком побережье ее внутренних органов. Ноги болели, и она никак не могла поудобнее устроиться в постели.
Наконец, уже ночью, она принялась плакать и плакала до тех пор, пока, казалось, не выплакала все глаза. Она вспомнила, как на пляже морская вода попала ей в глаза – их тогда жгло точно так же. Энджел ее предупреждал, что надо держать глаза закрытыми, но ей хотелось видеть, куда она идет. Никогда же не знаешь, что там кроется в глубине.