Накачивать колеса я боюсь с того самого дня, когда шина трактора, которую надувал отец Ньюта Хардбина, вдруг лопнула и зашвырнула его на рекламный щит компании «Стэндард Ойл». Я не вру! Там, наверху щита, он и повис. Пока Норман Стрик бегал в здание суда и оттуда вызывал добровольную пожарную команду, у щита столпилось человек двадцать. Пожарные прихватили с собой лестницу, с ее помощью они и стащили бедолагу вниз. Но он не умер, а только оглох. Ну и, вообще, с тех пор стал немного не в себе. Сказали, что шину он просто перекачал.
С Ньютом Хардбином мы не дружили. Этот парень был одним из тех великовозрастных лоботрясов, что постоянно остаются на второй год. Ему было уже почти двадцать, а он все еще торчал в шестом классе; сидел в последнем ряду и развлекался тем, что щелчком отправлял комки жеваной бумаги мне в волосы. Но в тот день, когда его папашу закинуло на рекламный щит и он болтался там, как старый комбинезон на заборе, я вдруг поняла, к какому финалу, в конце концов, Ньюта приведет жизнь, и мне стало его жаль. Кстати, до этого самого момента я никогда, пожалуй, и не задумывалась о будущем.
Мама говорила, что Хардбины плодятся лишь для того, чтобы свалиться где-нибудь в колодец и утонуть. Что не было до конца правдой, так как по нашей округе таскалось довольно их отпрысков, и многие доживали до зрелого возраста. Но мне было понятно, что мама имела в виду.
Я совсем не хочу сказать, что мы с мамой были в чем-то лучше Хардбинов. Нет, и у нас лишнего гроша за душой не водилось. Более того, если бы вы поставили нас с Ньютом плечом к плечу в нашем шестом классе, вы бы наверняка приняли нас за брата и сестру. И, учитывая, сколько мне известно о моем отце, это вполне может быть правдой, хотя мама клянется, что отца своего я не знаю, никогда его не видела и не могла видеть – просто потому, что тот исчез задолго до моего рождения. Но, так или иначе, мы с Ньютом были сделаны из одного теста, и коленки у нас в детстве были ободраны совершенно одинаково, когда мы дрались за место под солнцем, изо всех сил стараясь устоять на ногах. Правда, тогда еще нельзя было наверняка сказать, кто из нас останется в нашем болоте, а кто сумеет выбраться и сбежать.
Все, кто меня знал, звали меня Мисси. Это не было моим настоящим именем, но, когда мне было три года, я топнула пухлой ножкой по полу и потребовала от мамы, чтобы она звала меня не Мариеттой, а мисс Мариеттой, поскольку в домах, где она работала, мне велели всех, от мала до велика, звать мисс такая-то или мистер такой-то. Так с тех пор и повелось, и я стала мисс Мариеттой, а после – и просто Мисси. Потому что я так захотела, а мама всегда была на моей стороне.
Такой уж была моя мама. Неподалеку от нашего дома есть небольшой пруд. Когда я была совсем маленькой, я ходила туда по воскресеньям ловить рыбу и приносила домой костлявых синежаберников и окуней размером с мой большой палец. Мама встречала меня с таким видом, будто я поймала карпа на полцентнера – ровно такого, о каком мечтают, сидя и жуя табак, все рыбаки в нашей округе.
– Ах ты, добытчица моя! – говорила мама, после чего готовила эту мелюзгу и торжественно подавала к столу, словно это был обед в день Благодарения.
Я обожала рыбачить в местных заиленных прудах. Не только потому, что мне нравилось, с какой гордостью мама принимает мою добычу, но и потому, что я просто любила сидеть и не двигаться – вдыхать запах листвы, гниющей в холодном иле, смотреть, как по воде вышагивают водомерки, у которых под лапками водная пленка чуть прогибается, но никогда не рвется; а то увидеть вдруг, как в толще холодной воды сверкнет коричнево-золотистым боком огромный линь – такой, какого никто и не мечтает здесь изловить.
К старшим классам, когда у меня появилась первая работа и все такое, Ньюта в школе, понятно, уже не было, и тут как раз случилась с ним та жуткая история, о которой я хочу рассказать. Он тогда помогал своему отцу-полукалеке сажать табак и уже успел жениться на девице, которая незадолго до этого от него залетела. Звали ее Джолин Шэнкс, и все были немного удивлены или, по меньшей мере, притворялись, что удивлены ее поступку, а про Ньюта никто и слова не сказал – чего еще ждать от этих Хардбинов?
Я же учебу не бросила. Не то, чтобы я была самой умной или имела выдающиеся способности, нет, – я просто не хотела повторить историю Джолин. Уж коли ты пошла в школу, то обязана ее закончить. Если честно, я прекрасно знала, что может происходить ночью на заднем сиденье «шевроле»; не раз бывала на Траттен-роуд, которую мы называли «Трахтен-роуд», и хорошо представляла, что у парней спрятано в штанах. Но мне все равно не улыбалось закончить жизнь женой табаковода. Сидеть на кухне беременной, в застиранном халате, – это не для тебя, говорила мама. Кому, как не ей, меня знать.
Именно с таким настроением и без особых происшествий я добралась до выпускного класса. Хочу, чтобы вы поняли, чего мне это стоило: в те годы мои одноклассницы одна за одной бросали учебу – они осыпались, словно семена мака из маковой головки, и каждый лишний день в школе был для них как подарок. К последнему классу нас осталось вдвое меньше, чем парней. И вот тогда, словно в награду за проявленную твердость, нам назначили нового преподавателя естественных наук. Звали его Хьюз Уолтер.
Теперь – о нем, и поподробнее. Он ворвался в нашу жизнь внезапно. Светловолосый, сильно смахивающий на Пола Маккартни, он уселся на учительский стол. На нем были тугие джинсы и свежая рубашка с закатанными рукавами и подвернутыми манжетами. На его фоне парни из нашего класса сразу показались какими-то несвежими драными носками – вроде тех, что мама приносила домой на штопку. Нет, Хьюз Уолтер не был парнем из Кентукки. Он был городской, приехал из какого-то северного колледжа, и именно поэтому, как мы дружно решили, его звали так странно, задом наперед.
Не скажу, что я в него по уши втрескалась. Разве что немного, но не больше, чем прочие мои одноклассницы, о чем можно было судить по стенам нашего туалета: той помады, что они извели, выводя там «Х.У., я навеки твоя!», хватило бы, чтобы покрасить приличных размеров амбар. В этом смысле он меня не задел. Но жизнь мою переменил от и до.
Он нашел мне работу. Я и раньше, чтобы помочь маме свести концы с концами, помогала ей по воскресеньям с глажкой белья, за которую ей платили сущие гроши, и время от времени присматривала за капризными отпрысками хозяев в домах, где она убиралась. Иногда мне удавалось подработать, собирая жуков на фасолевых грядках – по пенни за куст. В общем, ничего интересного. Он же нашел мне настоящую работу в питтмэнской окружной больнице, которая на сто миль вокруг считалась самым солидным и чистым заведением. У мистера Уолтера была жена, которую звали Линда и наличие которой никоим образом не принималось в расчет женской половиной нашей школы. Миссис Линда Уолтер занимала в больнице должность одной из старших медсестер. Она спросила мужа, нет ли у него среди старших школьниц кого-нибудь, кто смог бы поработать у нее по субботам и после школы, чтобы потом, после окончания, остаться в больнице уже на полную ставку. Работа несложная – это подай, то принеси… Так он нам все и изложил.
Конечно, вы бы подумали, что он даст эту работу одной из Полосатых Конфеток, городских девиц, у предков которых было достаточно денег, чтобы покупать им каждый год новую бело-розовую, в полоску, волонтерскую форму, в которой они по субботам таскали больничные утки с таким видом, будто это – святейшая из святынь. Или, может, Эрлу Уикентоту, который способен, не моргнув глазом, разрезать на две половинки живого червяка? Именно этими соображениями я и поделилась с мамой на заднем крыльце нашего дома. Мы лущили горох – я сидела на табуретке, а она в своем переднике устроилась в плетеном кресле.
– Эрл тебе и в подметки не годится, – сказала мама. – Детка моя! Когда тебе было пять лет, ты съела целого червяка и не поморщилась. Ничем он не лучше тебя. Как и любая из этих Полосатых.
И все-таки я думала, что Хьюз Уолтер предложит работу кому-нибудь из них. Так я ей и сказала.
Мама подошла к краю крыльца и высыпала пригоршню пустых гороховых стручков из передника в клумбу. Там росли бархатцы и огненно-красная космея. Это у нас фамильное – мы любим только яркие краски. Когда на линейке в школе я стояла в общем ряду, отыскать меня среди купленных в «Бобби Брукс» унылых розовых и бежевых одеяний было проще простого.
Медгар Биддл, который целых три недели был моим парнем и даже сопровождал на выпускной вечер, как-то сказал, что по моей одежде можно проверять зрение. Не на остроту, когда вам показывают таблицу, где в начале стоит большая «Е», а на дальтонизм, как перед армией. Мы с ним тогда решили расстаться, но мне все равно это польстило. Я давно решила: если уж не смогу одеваться элегантно, то оденусь так, что меня запомнят.
Набрав в передник очередную кучку полных гороховых стручков, мама вновь уселась в кресло. Она совсем не походила на тех молодых мамаш, что на школьные соревнования своих детей приходят в обтягивающих джинсах. Она выросла совсем в другое время. До того, как на свет появилась я, маме пришлось пережить крутые времена, включая недолгий период, когда у нее был целый муж, некто Фостер Гриер, которого назвали в честь Стивена Фостера, дяденьки с добрым лицом из учебника по истории, известного тем, что он написал балладу «Мой старый дом в Кентукки». Но через двадцать два года после того, как мать Фостера дала сыну это имя, она умерла. Говорили, что от разбитого сердца. Сам же Фостер прославился тем, что пил как лошадь, заливая в себя виски через воронку для бензина. Моей маме он строго-настрого наказал, чтоб не вздумала выкинуть финт и забеременеть. Позже мама говорила, что, обменяв меня на Фостера, она заключила самую удачную сделку из всех, что совершались на берегах Миссисипи.
С гороховыми стручками мама расправлялась в три раза быстрее, чем я: ее правая рука ловко изворачивалась, два пальца подцепляли тоненькую ниточку, торчащую из кончика стручка, а третий выталкивал горошины наружу.
– Я себе представляю это так, – сказала мама. – Каждый из людей – это все равно что огородное пугало. Ты, я, Эрл Уикентот, президент Соединенных Штатов, даже Всемогущий Господь. А устоишь ты на ветру или нет, зависит от палки, на которую тебя насадили. Только и всего.
Несколько мгновений я молчала, после чего сообщила маме, что попрошу мистера Уолтера дать мне эту работу.
Воцарилось молчание. Тишину нарушал лишь Генри Биддл, который гонял газонокосилку у себя во дворе, да гороховые стручки, с хрустом являвшие миру свои сокровища.
Потом мама сказала:
– А дальше что будешь делать? Он же не знает, что лучше тебя ему не найти.
– Так я ему об этом скажу, – отозвалась я. – Если, конечно, он не отдал место какой-нибудь Полосатой.
– Даже если отдал – все равно скажи, – улыбнулась мама.
Как оказалось, места в больнице он пока никому не отдал. Два дня о работе ничего не было слышно, а потом я осталась после уроков и сообщила мистеру Уолтеру, что, если он не передумал, я готова начать, и что у меня, конечно же, все должно получиться самым лучшим образом. Уж если мне удалось до этого дня не нажить себе неприятности, то и впредь я не собираюсь пускать жизнь под откос только потому, что оканчиваю школу. Мистер Уолтер согласно кивнул головой, пообещав передать мои слова Линде, и велел в понедельник явиться прямо к ней – она скажет, что нужно делать.
Поначалу я думала, что за место придется побороться, но, когда все закончилось так быстро, растерялась и не сразу сообразила, что сказать. У Хьюза Уолтера были самые чистые ногти во всем округе Питтмэн.
И тогда я спросила, почему он отдает это место именно мне, на что он ответил, что я подошла к нему первой – только и всего. И тогда я подумала: сколько времени мои одноклассницы тратят впустую, мечтая о том, чтобы что-то предложить Хьюзу Уолтеру! А я единственная взяла – и предложила. Хотя, конечно, нужно правильно формулировать предложение…
Оказалось, что работать мне придется в основном с Эдди Рикеттом, который заправлял лабораторией. Там были и кровь, и моча, и кое-что похуже, но я не собиралась жаловаться. А еще был рентген. Эдди был этакий веснушчатый старичок – впрочем, не такой уж и старый, поскольку все в больнице заметили, что он не женат. Только Эдди был из тех людей, кого никогда не спрашивают, почему они так и не обзавелись семьей.
Эдди со мной не нянчился, не относился как к учительской любимице. То есть никакой лишней хрени, и мне это было вполне по душе – я же пришла в больницу, чтобы дело делать, и я его делала. Лаборатория и рентген-кабинет занимали две смежные комнаты, и там постоянно сновали люди – распахивали двери, что-то носили туда и обратно, скрипя подошвами по черному линолеуму пола. Вскоре я стала одной из них – знала, куда положить какую бумажку, и, не морща носа, таскала всякие продукты человеческой жизнедеятельности.
Я многому научилась. Научилась смотреть в микроскоп на клетки крови, которые назывались пластинками тромбоцитов, хотя ни на какие пластинки они похожи не были; скорее – на разношенные бейсбольные перчатки. Я размазывала разведенную специальным раствором капельку крови по стёклышку и, щурясь, считала их количество. Держу пари, от такой работы можно очень скоро ослепнуть, но, к счастью, в округе Питтмэн было не так много людей, которым срочно требовалось узнать, сколько тромбоцитов у них содержится в миллилитре крови.
Я не проработала и недели, когда это случилось. Была суббота. Из приемного покоя примчались санитары и принялись кричать, чтобы Эдди готовил свой аппарат. У Хардбинов случилась заваруха, привезли парочку. Впрочем, к этому все были привычны. Эдди только спросил, насколько дело спешное, и не нужна ли ему будет помощь, чтобы зафиксировать их перед рентген-аппаратом. Те сказали: одному нужна, другому нет. То есть один из них горяченький, а другой – совсем холодный.
У меня не было времени подумать, что это значит, потому что в эту же секунду в кабинет ввезли кресло-каталку, на которой сидела Джолин Шэнкс, а точнее – Джолин Хардбин; вслед за ней, как я успела увидеть, везли носилки на колесиках; их оставили в коридоре. Джолин выглядела как героиня фильма, смотреть который ну совсем не хочется! С правого плеча через всю грудь у нее тянулся мокрый язык кровавого следа, лицо и губы были белее полотна, и ее большая физиономия выглядела как кусок бледного теста. Тем не менее, она ругалась и всячески сопротивлялась, и не было похоже, что она собирается отдать концы. Когда я взяла ее за запястье, чтобы помочь встать с каталки, ее рука вывернулась из моей хватки, словно стальной канат. Джолин была явно не в себе, потому что кричала, как бы обращаясь к кому-то, скорее всего – к Ньюту:
– Не смей этого делать!
И, после короткой паузы:
– Иди и прибей своего папашу, если уж на то пошло! На него злись, а не на меня!
Неожиданно она затихала на мгновение, и потом все начиналось по новой. Мне было страшно интересно – а какое отношение ко всему этому имеет папаша Ньюта?
Где-то на подходе был доктор Финчлер, но сестра Маккуллерс уже успела осмотреть Джолин, и все оказалось не так плохо, как можно было подумать на первый взгляд. Кровь остановилась, но нужно было дождаться снимков, чтобы посмотреть, как прошла пуля и не раздробила ли она чего-то важного по дороге. Я взглянула на Эдди – вдруг он заставит меня переодевать раненую в больничный халат, сняв с нее заляпанные кровью блузку и лифчик. Не могла не думать про кровавые пятна, я ведь всю жизнь помогала убирать. Но Эдди отрицательно покачал головой – раненую сейчас лучше поменьше крутить, а доктор сам разберется, где там на снимке крючки, а где застежки.
– Вам повезло, что стрелок он никудышный, – говорил Эдди, вытягивая руку Джолин на столе рентген-аппарата. Его слова в сложившихся обстоятельствах мне показались излишне грубыми, но, в конце концов, это же был Эдди. Я держала Джолин за локоть, стараясь не причинить ей лишней боли, но бедняга была в истерике, сопротивлялась и никак не хотела заткнуться. Мысленным взором я видела всю сцену как бы со стороны: я, в своем свинцовом переднике, стою над Джолин и держу ее – словно мясник, удерживающий теленка на пути его превращения в бифштекс.
Потом Эдди сказал, что мы закончили, и, занявшись проявкой снимков, велел мне отвезти Джолин в соседнее помещение и подождать – если во время рентгена она двигалась, снимки придется переделать. Я, было, направилась туда, но Эдди крикнул санитарам, чтобы те везли второго, и, подведя укрытые простыней носилки к столу, они принялись перекладывать на него неподвижное тело – так, словно накрывали стол к обеду. Я остолбенело смотрела на происходящее и очнулась лишь тогда, когда Эдди крикнул, чтобы я увозила Джолин, потому что этого типа держать не нужно, ибо он никуда не рвется, а снимок для дознавателя из полиции он сделает и без моей помощи. Я слышала Эдди, но не могла отвести взгляд. Может быть, я тупая? Но до меня только тогда дошло, что это был Ньют.
В соседней комнате Джолин ждали носилки на колесиках, но она решительно от них отказалась, а вместо этого села у стены на откидной стул, бормоча себе под нос:
– Слава Богу, ребенок был у мамы…
И, после паузы:
– И что мне теперь делать?
На ней была широкая розовая блузка, которую можно носить и беременной, и просто так, но, как я поняла, беременной она не была. Нарядная блузка, открытые плечи, бантики на рукавах, хотя, конечно, кровь превратила ее черт знает во что.
Джолин была круглолицей крупной девушкой, и весь ее облик будто пытался доказать – чтобы попасть в неприятности, совсем не нужно обладать внешностью чирлидерши. Беда только в том, что это ни к чему толком не приведет. Так мальчишка, желая повыпендриваться перед матерью, несется на велосипеде с раскинутыми в стороны руками и ногами и орет: «Гляди»! Но она так и не посмотрит, пока он не вломится во что-нибудь и не разнесет себе башку.
Мы с Джолин не дружили. Она была на пару лет старше меня и уже давно не ходила в школу, но согласитесь – когда тебя подстрелили, а твой муж лежит в соседней комнате мертвый, поневоле захочешь увидеть дружеское расположение даже в случайно подвернувшемся человеке, подающем тебе таблетку тайленола с кодеином. Она стала рассказывать, что во всем виноват папаша Ньюта, что он бил и его, и ее, и даже их ребенка стукнул ведерком для угля. А я все не могла себе представить, как этот полумертвый дед мог побить Ньюта, который с виду был что твой бычок-трехлеток. Впрочем, дом у них маленький, народу много, а старик совсем ничего не слышал. И, правда, как еще они могли жить? Уж, наверное, не светские беседы вели.
Мне кажется, я только кивала головой, да бормотала что-то типа все будет хорошо, а Джолин продолжала ныть о том, что не представляет, что теперь будет с ней, с ребенком и со стариком… О, Господи! Угораздило ее с ним связаться!..
Наверное, это было жестоко с моей стороны, но я спросила:
– Джолин, почему ты выбрала Ньюта?
Она слегка раскачивалась на откидном стуле, держась за простреленное плечо и глядя на собственные ноги. Глаза у нее были из тех, что как будто никогда не открываются до конца.
Сказала же она вот что:
– Да какая разница, кого выбирать? Мой папаша называл меня шлюхой с тех пор, как мне стукнуло тринадцать. Потом подвернулся Ньют. Ну а дальше сама знаешь, как оно бывает.
Но я не знала, поскольку отца-то у меня и не было. В известном смысле, выходит, мне повезло. Я сказала об этом Джолин, и она согласно кивнула.
Мне казалось, прошла вечность, пока мы возились с Джолин, и давно уже наступила ночь. Ан нет! Был еще белый день, и все вокруг продолжали трудиться с самым невозмутимым видом. Я пару раз выходила в туалет и меня выворачивало наизнанку, после чего возвращалась и, уткнувшись в микроскоп, раз за разом пересчитывала одни и те же крохотные бейсбольные перчатки, распростершиеся под моим взглядом на предметном столе. Никто меня не подгонял. Во всяком случае, женщина, которая сдавала этот анализ, за свои деньги получила самый качественный результат.
Мне очень хотелось, чтобы мама была дома – нужно было перед кем-нибудь прорыдаться и сообщить, что я бросаю эту работу. Но дом был пуст, и к моменту, когда она вернулась, в одной руке неся полную сумку продуктов, а в другой – корзину белья для глажки, я уже почти успокоилась. Конечно, я ей все рассказала – и про розовую блузку Джолин с бантиками и рюшами, и, конечно, про Ньюта, а потом заявила, что, поскольку самое худшее я уже увидела, бросать не имеет смысла.
Мама крепко обняла меня и сказала:
– Мисси! Никогда еще я не встречала такой, как ты!
На этом разговор кончился, но в ее компании я почувствовала себя гораздо лучше. Мы вдвоем занялись приготовлением обеда – варили овощи и яйца, лавируя на тесной кухне. Наконец за окном стемнело. Мама то и дело посматривала на меня и качала головой.
С мамой дело обстояло так. Во-первых, она всегда ждала от меня лучшего. А во-вторых, что бы я ни сделала, с чем бы к ней ни пришла, она всегда вела себя так, словно я у нее на глазах луну на небо повесила и звезды в розетку включила. Вот как про меня думала мама!
Итак, я осталась в больнице. Осталась на пять с половиной лет, и за это время сосчитала столько тромбоцитов, что вы и представить себе не можете. Кому-то может показаться, что все это время я только и делала, что развлекала маму разговорами да время от времени встречалась со Спарки Пайком, которого большинство наших считали отличной партией – ведь у него была постоянная работа контролера газовых счетчиков! Но мне в конце концов надоел его треп о том, кто, как и в чем (или без чего!) валяется летом на заднем дворе своего дома.
К тому времени у меня созрел план. Когда я училась в старших классах, лучшим из приколов мы считали, например, написать на городской водонапорной башне слова «Выпуск 1975-го» или, допустим, на Хэллоуин привязать к той же башне козла, уведенного у местного фермера. Но теперь у меня были вполне серьезные намерения. Работая в окружной больнице Питтмэна, я не только помогала маме с оплатой дома и разнообразных счетов, но и смогла отложить пару сотен долларов. На них-то я и купила маленький «фольксваген-жук» 1955 года. Правда, у него не было боковых стекол, заднего сиденья и стартера, но при известном опыте стартер не так уж и важен: можно держать одну ногу на сцеплении, а другой отталкиваться через открытую дверь, особенно если припарковался на холме, коих в нашей части Кентукки – пруд пруди. На этой машине я собиралась свалить из округа Питтмэн и навсегда забыть обо всем, что здесь было. Кроме, конечно же, мамы.
Когда я притащила автомобиль домой, мама сразу поняла, что я задумала. Окинув его быстрым взглядом, она сказала:
– Если уж ты обзавелась таким старьем, нужно научиться на нем ездить.
Она имела в виду, наверное, что я должна уметь решить любую возникшую проблему, потому что заставила меня снять все четыре колеса и вновь поставить их на место, а сама стояла посреди дороги, сложив руки на груди, и смотрела.
– Отлично, Мисси, – сказала она. – Скоро ты отсюда уедешь, и последним, что я увижу, будет пыль из-под колес.
Помолчав, она спросила:
– А что ты будешь делать, если я спущу переднее колесо?
Так она и поступила.
На что я ответила:
– Пустяки! Поставлю запаску.
Хотите верьте, хотите нет, но запаска у этой чертовой машины была.
После этого мама спустила заднюю шину, спросив меня:
– А что ты будешь делать теперь?
Думаю, мама время от времени попадала в подобное положение со своим Фостером и их «олдсмобилем», а потому хотела удостовериться, что я готова к любым неожиданностям.
Я же подумала и отозвалась:
– У меня есть велосипедный насос. Мне хватит сил немного подкачать колесо и отогнать машину в мастерскую к Норману Стрику.
Мама стояла, скрестив руки на груди, и я осознала, что ни она, ни сам Господь Бог не сделают того, что я должна сделать сама, а потому закрыла глаза и принялась изо всех сил накачивать спущенные шины.
Увы, мама не могла понять, что я чувствовала. Ее же не было рядом в тот день, когда папашу Ньюта Хардбина взрывом тракторной шины швырнуло на рекламный щит, и она не знала, что я вижу своим внутренним взором. А я вижу: вот папаша Ньюта летит – медленно, словно рыба в стоячей воде, лениво шевелящая хвостом и плавниками. А вот и сам Ньют: лежит неподвижно, словно окунь, попавшийся на крючок.
Выехав из округа Питтмэн, я приняла два решения. Первое осуществила, второе – нет.
Во-первых, я решила подыскать себе новое имя. Мне не особенно нравилось имя, данное мне при рождении, и наступил подходящий момент, чтобы начать с чистого листа. Не то, чтобы у меня было припасено какое-нибудь особое имя – просто хотелось чего-то нового. И чем больше я об этом думала, тем сильнее убеждалась в том, что имя – это не то, что ты выбираешь себе сам по какому-то данному тебе праву. Имя тебе дают и, как правило, независимо от твоего желания. Ну что ж, пусть за меня решит бензобак. Где он опустеет, там я и стану искать знаки.
Я едва не стала тезкой города Гомер, штат Иллинойс, но все-таки протянула еще немного. Пришлось скрестить пальцы, пока мой «фольксваген» проносился мимо Сидни, Садоруса, Серро Гордо, Декатура и Блю-Маунд, и уже на одних бензиновых парах влетел в Тэйлорвилль. Так что теперь я – Тэйлор Гриер. Пожалуй, я все-таки не совсем пустила дело на самотек, но, так или иначе, новое имя у меня появилось в значительной степени по воле судьбы, что не могло меня не радовать.
Второе решение – то, что мне не удалось осуществить, – касалось конечного пункта моего путешествия. Конечно, я немало времени провела, рассматривая разные карты, но, поскольку я не помню, чтобы хоть раз бывала где-нибудь, кроме Кентукки (родилась я, правда, в Цинциннати, по ту сторону реки, но это не имеет значения), мне трудно было решить, почему одно место следует предпочесть всем прочим. Разве что из-за картинок в рекламных брошюрах, которые попадались мне на бензоколонках: штат Теннесси они представляли Штатом Волонтеров, Миссури – Штатом «Покажи-ка мне»! (не представляю, что это значит), и в каждом штате, если судить по фото, было полным-полно дамочек с аккуратными прическами в стиле пятидесятых, стоящих толпой на фоне водопадов. Естественно, верила я этим брошюрам лишь настолько, чтобы вытирать ими капот машины. Даже Питтмэн там был назван городом, воплотившим некий Дух Кентукки. Где, интересно, они его почуяли, этот Дух? Среди картофельных жучков или в наших городских сплетнях?
Итак, я обещала самой себе, что буду ехать на запад до тех пор, пока машина не остановится. Там и останусь. Но, как оказалось, кое-что я не приняла в расчет. Мама научила меня всему, что касалось автомобильных шин, а также попутно многому другому. Но я ничего не знала о рокерах, то есть рычагах привода клапана. А еще – о Великих равнинах.
Вид равнины наполнил мою душу отчаянием. Думая, что мне удастся ее объехать стороной, от Вичиты, что в штате Канзас, я повернула на юг. Но спастись не удалось – она настигла меня в центре Оклахомы. Я никогда не думала, что на нашей круглой Земле могут быть такие плоские места. В Кентукки, где есть и горы, и холмы, взгляд почти всегда натыкается на препятствие, давая возможность помечтать, что по ту сторону холма вас ждет что-то очень хорошее. Но на Великих равнинах этот номер не пройдет – все лежит перед вами здесь и сейчас, и, куда бы вы ни смотрели, ничего лучше этой равнины вы не увидите. Было ясно, что в Оклахоме надеяться не на что.
Машина моя сдалась где-то в самой середине этой великой пустоты, которая, если верить дорожным знакам, принадлежала племени чероки. Рулевое колесо неожиданно утратило всякую связь с направлением, в котором двигался мой «фольксваген», но благодаря какому-то чуду, которого я точно не заслуживала, мне удалось дотащиться целой и невредимой до ближайшей станции техобслуживания.
Человека, который наладил мне рычаг привода, звали Боб Дважды-Два. Не хочу сказать, что он заломил бессовестную цену (если бы я знала, что и как, подтянула бы рокер сама), но в тот вечер он потопал домой, унося в кармане половину всех моих денег. Я сидела на парковке и тупо смотрела на безбожную пустоту Великих равнин. Хоть вешайся и сама зарывайся в землю. Но смысла в этом не было – машину-то мне починили!
С другой стороны, все это было смешно. Сколько я себя помнила, мама всегда говорила, что чероки – это наш туз в рукаве. Ее прадед был чистым чероки, одним из немногих индейцев, кого то ли из-за возраста, то ли из-за упрямства не сумели перегнать из Теннесси в Оклахому. И мама всегда говорила:
– Если удача нас оставит, мы всегда сможем уехать и жить среди чероки.
И в ней, и во мне текла достаточная доля индейской крови, чтобы нас приняли. Как мама говорила, хватит одной восьмой. Она называла это нашим «подушным наделом».
Конечно, побывай она тут, она бы поняла: чтобы согласиться здесь жить, в пятую точку должно упираться чье-то ружье. Ясно, что вся эта программа по переселению индейцев чероки в Оклахому была предпринята с одной целью – чтоб присмирели и не рыпались.
Чероки верили, что Бог живет на деревьях. Так мне говорила мама. Когда я была маленькая, я забиралась как можно выше на дерево и спускалась только к обеду.
– Это в тебе индейская кровь играет, – говорила мама. – Ты хочешь увидеть Бога.
Насколько я успела заметить, во всей Оклахоме не было ни одного дерева.
Солнце меж тем клонилось к плоскому горизонту. Впереди меня ждали двенадцать часов дороги, освещенной лишь фарами моей машины. Мне не терпелось поскорее убраться отсюда. Мотор «фольксвагена» работал, пробужденный к жизни пусковыми проводами Боба Дважды-Два, и не хотелось попусту тратить этот подарок судьбы, но я слишком устала, чтобы выезжать на ночную дорогу, не поев и не выпив кофе. Включив скорость, я преодолела широкую полосу утоптанной земли, разделявшую станцию обслуживания и небольшое, похожее на кирпич здание, в окне которого горела неоновая вывеска «Будвайзер».
Как только я подъехала, на машину, словно пчелы на мед, налетела стайка мальчишек.
– Помоем вам стекла, леди! – кричали они наперебой. – Всю машину – за доллар!
– У меня нет стекол, – отозвалась я и, протянув руку к заднему окну, высунула руку наружу. – Видите, только лобовое. Повезло, ведь и доллара у меня тоже нет.
Но мальчишки не отставали. Суетясь вокруг моего «фольксвагена», они просовывали руки в машину через пустые окна. Я подумала, а не забрать ли мне с собой в бар свои пожитки. Ничего ценного у меня не было, но и последним жертвовать не хотелось.
– Вы, ребята, живете здесь? – спросила я.
Мальчишки посмотрели друг на друга.
– Ну да, – сказал один из них, что был постарше. – Вот он – живет. Он мой брат. А эти двое – нет.
– Слыхали, что такое «полароидная память»? – спросила я.
Старший мальчик кивнул. Другие просто глазели на меня и на машину.
– У меня как раз полароидная память, – сказала я. – Это как фотоаппарат. Моя голова вас сфотографировала, поэтому не вздумайте у меня что-нибудь утащить. Утащите – вам конец.
Мальчишки отскочили от «фольксвагена», машинально вытирая ладони о штаны, словно уже что-то успели сграбастать и теперь избавлялись от краденого.
На улице было уже прохладно, но в баре сохранялась дневная жара – такая, что, казалось, в воздухе можно было плавать. Возле двери притулилась проволочная стойка с открытками. В основном там были изображены индейцы в дурацких картинных позах да виды Университета Орала Робертса, который, судя по всему, находился поблизости (хотя я была уверена: даже если бы он стоял в двухстах милях отсюда, я бы его все равно увидела с парковки).
Я выбрала открытку, где были изображены две индианки – одна постарше, другая помоложе, очень хорошенькая. Они стояли возле чего-то вроде молотилки для кукурузы. Мне всегда было интересно, какую же конкретно одну восьмую чероки я в себе несу, и тут я увидела: длинные прямые волосы и тонкие запястья. Молодая индианка на картинке была одета в мои любимые цвета – бирюзовый и красный. Нужно послать открытку маме, подписав: «Это мы с тобой». Стоила открытка десять центов.
Я села у стойки и протянула монетку стоящему за ней человеку. Он кивнул в сторону кофейника, я кивнула в ответ, и он налил мне чашку. Из музыкального автомата доносился голос Кенни Роджерса. Телевизор, стоящий за стойкой бара, был включен, но работал без звука. Шла программа то ли об университете Орала Робертса, то ли из него – я узнала университет по картинкам с открыток. Время от времени на экране появлялся человек с чистыми пухлыми ручонками и прической хохолком, словно у дятла. Он что-то говорил, но беззвучно. Я предположила, что это был сам Орал Робертс, хотя, конечно, откуда мне было знать? Иногда внизу экрана появлялась голубая бегущая строка – то номер телефона, то просто фраза «Хвала Господу нашему!».
Я написала на открытке: «Твой дед был прав. Никого не хочу обидеть, но эти земли чероки – настоящая дыра».
Помедлила и закончила: «Двигаюсь на запад. Люблю тебя».
И подписалась: «М». Подписываться именем Тэйлор было рановато.
Бар пустовал, и только за стойкой оставались двое – белый парень и индеец. На обоих были ковбойские шляпы. Я подумала: видно, теперь и индеец может стать ковбоем, а вот наоборот – вряд ли! Шляпа у индейца была коричневая. Коричневых тонов было и его тонкое лицо, напомнившее мне орла. Впрочем, когда это я видела орла? Возрастом он был где-то между молодостью и не первой молодостью. Я представила себе, что у меня есть в точности такой же прадед – с орлиным носом и гладким подбородком. Второй за стойкой был в серой шляпе, и в облике его было нечто угрожающее. Таких, кто ищет неприятностей, сразу видно. Оба пили пиво и смотрели Орала по телевизору, который работал без звука, и время от времени негромко перебрасываясь одной-другой фразой. Пили они по второй бутылке или же накачивались с самого раннего утра – с таким народом трудно определить, пока не станет слишком поздно. Я попыталась вспомнить, где встретила сегодняшнее утро. Это было в Сент-Луисе, в штате Миссури, где над городом возвышается гигантская арка «Макдональдса». Но мне показалось, что была я там не на восходе, а много веков назад.
– У вас есть что-нибудь поесть, только чтобы это стоило меньше доллара? – спросила я старика за стойкой. Тот скрестил руки на груди и пару мгновений смотрел на меня таким взглядом, будто никто и никогда его ни о чем подобном не спрашивал.
– Кетчуп, – сказал ковбой в серой шляпе. – Эрл подает первоклассный кетчуп. Верно, Эрл?
И толкнул бутылку кетчупа вдоль по стойке так, что та стукнулась о мою чашку и пролила кофе центов на пять.
– Вы думаете, это смешно, когда нет лишнего гроша? – спросила я и резким движением послала бутылку обратно. Бутылка ударилась о пивную кружку ковбоя. Впрочем, мне не удалось пролить его пиво. Он смерил меня взглядом, после чего уставился в телевизор, словно ему было лень со мной возиться. Я почувствовала, что мне хочется плеваться огнем.
– Не обращайте внимания, мисс, – сказал Эрл. – Его кто-то в задницу укусил. Могу вам дать бургер на девяносто девять центов.
– Давайте, – кивнула я.
Прошло минут десять-пятнадцать, пока готовилась еда, и все время ожидания я, стараясь не заснуть, думала о том, что же говорит в телевизоре тот тип с пухлыми руками. Вообще, эту забегаловку не мешало бы поскрести. Через открытую дверь виднелась кухня, в углу которой стояла плита, настолько заросшая пригоревшим жиром, что, казалось, ее установили там во времена Адама и Евы. Воздух в баре был таким жарким и затхлым, что приходилось дышать с изрядным усилием, чтобы добыть из него хоть какой-то кислород. Кофе нисколько меня не взбодрил. Я уже готова была встать и выйти на улицу, чтобы продышаться, но тут подоспел мой бургер.
Тем временем оказалось, что за столиком у задней стены сидит третий посетитель – женщина, кругленькая и еще не старая. Она куталась в одеяло. Не в индейское одеяло, а точно в такое же, что было у нас с мамой дома – шерстяное, розовое, подшитое по краю атласной лентой. На плечах у женщины лежала пара тощих безжизненных кос. Она не ела и не пила, но довольно часто поглядывала в сторону стоящих у стойки мужчин. Впрочем, может быть, смотрела она только на одного из них – от моего столика было не определить. Но смотрела так, что, если бы я получше соображала, мне следовало бы испугаться.
Бургер за девяносто девять центов немного взбодрил меня, но я все еще чувствовала, будто голова моя набита белыми пушистыми комочками, которыми набивают спасательные жилеты. Сейчас я выйду на улицу, и ветер разнесет их над темной плоской равниной, словно серебристый пух, слетевший со стручков молочая.
Пытаясь отогнать сон, я прочитала все плакаты и таблички, пришпиленные к стене. Там было: «Меня не уволят – рабов продают, а не увольняют!» «При пожаре кричать Пожар!». По нижней части телевизионного экрана по-прежнему бежали слова «Хвала Господу нашему! … 1–800… Господу нашему». Я постаралась сконцентрироваться на том, чтобы собрать себя в кучу, хотя место для этого выбрала неважное. Потом вышла на улицу. В лицо ударила ночная свежесть, и я принялась глотать воздух так часто, что голова закружилась. Наконец села в машину и, положив руки на руль, попыталась настроиться на то, чтобы всю ночь ехать по шоссе через Оклахому.
Когда она постучала в лобовое стекло, от неожиданности я едва не подпрыгнула. Это была та круглая женщина в одеяле.
– Не нужно, спасибо! – сказала я.
Я думала, она хочет помыть стекло, но она обошла машину и открыла дверь со стороны пассажирского кресла.
– Вас куда-то подбросить? – спросила я.
Вся ее фигура, лицо, глаза были круглыми. Чтобы нарисовать ее, достаточно было обвести карандашом пригоршню монет по десять и двадцать пять центов, а еще – крышки от стеклянных банок. Женщина распахнула одеяло и извлекла оттуда нечто живое. Это был ребенок. Она принялась заворачивать его в одеяло и заворачивала до тех пор, пока ребенок не превратился в плотный сверток с торчащей поверх головой. После этого незнакомка устроила сверток на пассажирское кресло моей машины.
– Возьмите младенца, – сказала она.
Впрочем, если точнее, это был уже не младенец. Пожалуй, он был достаточно большим, чтобы уметь ходить, но и достаточно маленьким, чтобы его можно было нести на руках. Где-то посредине между младенцем и человеком.
– И куда я его должна взять? – спросила я.
Женщина посмотрела на бар, потом на меня.
– Просто возьмите.
Я с минуту помедлила, полагая, что совсем скоро в голове у меня прояснится и я смогу понять, что она говорит. Но так и не поняла.
У ребенка были такие же круглые глаза, как и у этой женщины. Все четыре этих совершенно одинаковых глаза глядели на меня из темноты, глядели, не отрываясь. Ждали. Неоновая надпись на окне бара мигала, отбрасывая тусклый свет, в котором белки этих глаз казались оранжевыми.
– Это ваш ребенок?
Женщина покачала головой.
– Моей умершей сестры.
– И вы хотите, чтобы я взяла его себе?
– Да.
– Если бы я хотела ребенка, я бы осталась в Кентукки, – сообщила я женщине. – И сейчас у меня дети бы из ушей лезли.
Из бара вышел один из мужчин. Серая у него была шляпа или коричневая, сказать я не могла, поскольку машину свою припарковала на отшибе. Мужчина сел в стоящий у крыльца пикап, но не включил фары и мотор.
– Это ваш муж? Тот, что в баре? – спросила я.
– Туда не возвращайтесь, – сказала округлая женщина. – Не скажу, почему. Просто не возвращайтесь.
– Послушайте, – обратилась я к ней. – Если вам даже очень хочется, просто так отдать ребенка нельзя. Нужны документы и все такое. Обычные дела. Даже на машину делают документы, чтобы никто не сказал, что она краденая.
– У этого ребенка нет документов. Никто не знает, что он живой. Да и вообще всем наплевать, есть он или нет. Всем, кому это должно быть важно. Например, полиции. Этого ребенка родили в «плимуте».
– Но не сегодня же утром! – продолжала я. – В «плимуте» или не в «плимуте», он достаточно большой, чтобы его заметили.
Я смутно догадывалась, что говорю не о том. Такой разговор нас никуда не приведет.
Женщина сунула руки к ребенку под одеяло и, бережно подтолкнув, устроила поудобнее – так, будто ему на этом сиденье самое место! Потом закрыла дверь и пошла прочь.
Глядя ей вслед, я подумала, что не такая уж она и круглая. Без ребенка и одеяла женщина оказалась очень худой.
Я с силой сжала руль – так, что кончики ногтей впились в ладони. Может, боль заставит мозги работать и решить, что мне делать? Пока я думала об этом, женщина забралась в пикап, и машина поехала, так и не включив фары. Интересно, они это сделали с каким-то расчетом или у них в пикапе вообще нет фар?
– Хвала Господу нашему! – произнесла я. – У меня, по крайней мере, хоть фары есть.
Я думала: я могу пойти назад, в бар, и отдать ребенка Эрлу. Или тому, другому из этой парочки. Просто посажу его на стойку бара, рядом с солью и перцем, и смотаюсь отсюда. Или найду местечко, где можно будет поспать, и уже утром все хорошенько обдумаю.
Пока я пребывала в раздумьях, свет в баре погас. Вырубилась, мигнув напоследок, и реклама «Будвайзера». Еще один пикап прошуршал мимо меня по гравийной поверхности парковки и направился к шоссе.
На то, чтобы запустить мотор, мне понадобились все силы – ведь во всей Оклахоме я не нашла ни одного холма, на котором можно было бы припарковаться.
– Черт! – шипела я. – Чертов сукин сын!
Я толкала и толкала машину, потом запрыгивала внутрь, отжимала сцепление и вновь толкала, и вновь запрыгивала.
Круглые глаза ребенка смотрели на меня из темноты.
– Ты не думай, что я дура, – сказала я, обращаясь к нему. – В Кентукки это получается куда проще.
У моей машины не было счетчика пробега, отчего мне трудно было судить, сколько миль мы проехали, пока не добрались до города. Может быть, пятьдесят, может, больше. Без стекол в машине было холодно, и бедняжка, должно быть, замерз, хотя и не проронил ни звука.
– Ты разговариваешь? – спросила я, и тут же подумала – а вдруг ребенок говорит на каком-нибудь другом языке, не на английском. – И что мне с тобой делать? А что ты ешь?
На равнинах, в отличие от холмистых местностей, царит полная тишина. Когда едешь на машине по плоской земле, звук мотора уносится прочь в пустые поля, и ничто – ни холмы, ни силосные башни, ни дома, – не мешает ему без остатка раствориться в ночи. Было настолько тихо, что мне казалось: если что-нибудь скажу, то ничего не услышу. И все-таки, чтобы слышать хоть что-то, я принялась мурлыкать себе под нос. В тот момент я бы не пожалела и последнего доллара за радио. Готова была слушать даже Орала Робертса. Чтобы не уснуть, я принялась разговаривать с по-прежнему молчащим ребенком. Правда, с каждой уносящейся назад милей мне хотелось спать все меньше, и все больше до меня доходило, что я делаю нечто в высшей степени странное.
Мы проехали знак, который сообщил нам, что до Музея Женщин-пионеров осталось столько-то миль. Отлично, решила я. По крайней мере, мы куда-то подъезжаем.
– Так ты мальчик или девочка? – спросила я.
Стрижка у малыша была «под горшок», как бывает на картинках у китайских детей. Она (или он?) ничего не сказала (не сказал?). Ничего, со временем узнаю.
Через несколько миль мне пришло в голову: а вдруг ребенок мертвый? Вдруг та женщина подкинула мне мертвого ребенка, убитого или умершего? Сунула его мне в машину, а теперь я еду и с ним разговариваю! Я ведь читала в книжке по литературе для старших классов рассказ про то, как женщина сорок лет спала в одной постели со своим мертвым мужем. То же самое было в «Психо» у Хичкока, где Норман Бейтс мумифицировал свою мать, чтобы та не сгнила. Правда, он был чучельник. У индейцев тоже есть способы сохранять мертвецов. Я что-то читала про индейские мумии на Западе. Их находят там в пещерах. Я приказала себе успокоиться. Глаза-то у ребенка были открыты, когда эта женщина посадила его в машину. Хотя, с другой стороны – ну и что? Он, вроде, и не моргал? Так… И что мне полагается за то, что я перевезла мертвого индейского ребенка через границу штата?
Через некоторое время я почувствовала запах мокрой шерсти.
– Слава небесам! – пробормотала я. – Видно, ты все еще живой!
Я планировала поспать в машине, но, понятно, в мои планы не входил замерзший мокрый ребенок.
– Да, это уже серьезно, – сказала я, обращаясь к нему. – Найдем телефонную будку, придется звонить один-восемьсот-Господу-нашему…
Первая телефонная будка, к которой мы подъехали, находилась снаружи мотеля с энергичным названием «Мустанг». Я медленно поехала вдоль его фасада, всматриваясь в то, что виднелось внутри, но парень за стойкой мне не понравился – от такого ничего не добьешься.
Дальше в ряд стояли еще несколько мотелей, которые через стеклянные фасадные окна, похожие на телеэкраны, заливали светом обочину шоссе. В некоторых из них на ресепшене никого не было, а вот в «Сломанной стреле» за стойкой стояла седоволосая женщина. Бинго!
Я припарковалась под неоновым изображением стрелы, которая то ломалась, то снова становилась целехонькой, и вошла в вестибюль.
– Здравствуйте! – сказала я. – Хорошего вам вечера. Холодновато сегодня, верно?
Женщина оказалась старше, чем выглядела снаружи. Руки у нее дрожали, когда она оторвала их от стойки, а голова покачивалась – так, словно она говорила «нет» кому-то, кто притаился, невидимый, у меня за спиной.
Но там, понятно, никого не было. Это просто возраст, поняла я. Женщина улыбнулась.
– Зима идет, – сказала она. – Куда деваться?
– Согласна.
– Долго ехали?
– Слишком долго, – кивнула я. – У вас симпатичное местечко. Радует глаз. Вы хозяйка?
– Мой сын – хозяин, – сказала она, покачивая головой. – Я здесь сижу по ночам.
– Семейный бизнес? Понятно.
– Да, что-то вроде этого. Мы тут с невесткой занимаемся уборкой, а дела ведет сын. Он работает на мясокомбинате в Понка-Сити. Мотель у него – приработок.
– Надеюсь, вы сегодня не забиты под завязку! – пошутила я.
Женщина рассмеялась.
– Такого не было со времен президента Трумэна.
Она медленно перевернула несколько страниц регистрационной книги.
– И что – здесь и впрямь останавливался президент Трумэн? – спросила я.
Женщина подняла на меня взгляд. Ее большие глаза плавали в озерцах толстых очков, словно огромные головастики.
– Не думаю, детка. Я бы такое запомнила.
– Мне кажется, вы очень добрая женщина, – сказала я. – Поэтому не буду ходить вокруг да около. У меня нет денег, чтобы заплатить за комнату, и я бы не стала вас тревожить, если бы в машине у меня не сидел ребенок. Он мокрый, он замерз, и может схватить воспаление легких, если я не найду для него теплой постели.
Женщина посмотрела туда, где стояла моя машина, и покачала головой, но я, конечно, не поняла, что у нее на уме. Потом она произнесла:
– Даже не знаю, что и сказать, детка.
– Мне многого не нужно, и утром я все за собой уберу. А еще могу перестелить все постели в мотеле. И, вообще, сделаю все, что вы скажете. Мне только на одну ночь.
– Даже и не знаю…
– Позвольте, я принесу ребенка. Пусть он хотя бы погреется, пока вы решаете, как мне быть.
Самым удивительным в этом малыше была его цепкость. С того самого момента, как я извлекла его из мокрого одеяла, в котором он сидел как в гнездышке, он прильнул ко мне и вцепился руками – так дерево вцепляется корнями в сухую землю. Думаю, мне было бы проще оторваться от собственных волос, чем от него.
Ну что ж, вышло даже удачно. Я была так измотана, что ничего не соображала, и запросто могла бы его где-нибудь забыть, пока возилась с машиной и перетаскивала свой нехитрый скарб в дальнюю комнату «Сломанной стрелы». А так я просто носила ребенка на себе – взад и вперед, и это было очень похоже на то, что я делала в больнице; там главное было – не сбиться с маршрута. Похоже, таскать кровь и мочу – моя судьба.
Как только мы устроились, я сразу же развесила одеяло на кресле, чтобы просохло, и, закрыв отверстие в ванне, налила туда на несколько дюймов теплой воды.
– Первым делом, – сказала я ребенку, – нужно тебя помыть. С остальным разберемся завтра утром.
Мне вспомнилось, как я однажды нашла щенка и решила оставить его себе, но мама, недолго думая, велела дать в газету объявление о пропаже – по тридцать пять центов за слово, кстати сказать.
– А если бы он был твой? – спросила она. – Как бы ты себя чувствовала, если бы он пропал?
И я написала: найден щенок, коричневые пятна, возле Флойдз-Милл-роуд. Как мне не хотелось писать название улицы тремя словами – это же целый доллар, да еще и пять центов! Теперь я подумала: чтобы вернуть эту свою находку ее законному владельцу, я не поскупилась бы и на сто пять долларов. Но какое объявление нужно написать в этом случае? Найден индейский ребенок?
Вся одежда была ему великовата – рукава подвернуты, а полы рубашки обмотаны вокруг тела. Все было мокрое, будто рабочие сапоги, пропитанные грязью, и так же трудно снималось. На внутренней стороне предплечья у ребенка обнаружился синяк размером с долларовую монету. Мокрая рубашка отправилась отмокать в раковину. Пока я проделывала все это, ребенок цепко держался за мой палец.
– Ах ты, козявка, – сказала я, потряхивая пальцем, зажатым в маленький кулачок. – Прямо как иловая черепашка. Если кого укусит, своего уже не отпустит, хоть плачь!
Но, как только я освободила палец, маленькие руки вцепились мне в рукава и волосы. Сняв с ребенка штаны и подгузник, я увидела еще синяки.
Синяки и кое-что похуже.
Ребенок оказался девочкой. Бедняжка! Это уже успело наложить на ее коротенькую жизнь ужасный отпечаток. Я-то думала, что знаю все о гнусностях и подлостях, которые люди делают друг другу, но и подумать не могла, что кто-то может совершить такое с ребенком.
Девочка спокойно сидела в ванне и смотрела на меня, а я молила Господа, чтобы у нее хватило сил не упасть и не захлебнуться, потому что мне пришлось отпустить ее руку – я скрючилась на полу возле унитаза, борясь с тошнотой. Пол был из линолеума с рисунком, напоминающим кирпичную кладку. Ничто, даже вид мертвого Ньюта Хардбина, еще не вызывало во мне такой горечи.
Девочка плескалась в теплой воде, словно лягушонок. Ладошками она хлопала по поверхности воды, словно пытаясь что-то поймать.
– А ну-ка, возьми! – сказала я и протянула ей тряпочную мочалку, на которой несмываемым маркером было написано «Сломанная стрела». Девочка ухватилась за мочалку и улыбнулась. Господи, помилуй!
Вымыв и вытерев девочку, я уложила ее в постель в футболке, которую одна из маминых приятельниц привезла как-то с озера Кентукки. Футболка на мне сидела в обтяжку, и на ней было написано «Я супер»! Я стройная, и у меня совсем небольшая грудь, как у модели, так что, скажу без ложной скромности, смотрелась она на мне отлично. Бирюзовая, с красными буквами, она оказалась малышке гораздо ниже колен.
– Смотри, какие красивые цвета, – сказала я, натягивая футболку на ее сонную качающуюся головку. – Настоящие индейские цвета.
Наконец маленькие ладошки ослабели и перестали цепляться за меня. Девочка уснула.
Я вынула из своей сумки привезенные из дома марки, завернутые в вощеную бумагу, лизнула одну и прилепила к почтовой открытке, которую купила в баре. Потом перевернула открытку и к уже написанному тексту про индейцев чероки добавила:
– Я нашла свой подушный надел, мама. И он едет со мной.