Восторг был такой, что хотелось выбежать из собственного тела.
Придя домой, Наташа переодела и умыла Ирочку, включила ей мультики на планшете, поставила разогреваться кастрюлю с супом и задумалась, кому позвонить в первую очередь. Вариантов было не так много, и она выбрала маму.
– Наталья, что случилось? – сказала мама вместо приветствия. – Что-то с Ирой?
– Нет-нет. Почему ты так решила? – спросила Наташа, расхаживая по кухне. Усидеть на месте было невозможно.
– Взгляни на часы, – строго сказала мама. – Обычно мы созваниваемся в шесть. А сейчас сколько?
– Ничего не случилось, успокойся. То есть нет, случилось! Ещё как случилось!
– Господи, помилуй!
– Случилась удивительная вещь. Сядь.
– Я лежу.
– Ой, тогда лежи. А почему ты лежишь? Тебе плохо?
– Нет, мне хорошо. Я поела и смотрю «Мужское и женское». Гордон обозвал гостя гнидой и пообещал оторвать ему яйца. Как ты считаешь, это нормально?
– Нет, это не очень нормально, – сказала Наташа. – Это как-то даже слишком. Зачем они такое показывают? И зачем ты это смотришь?
– Но другого-то ничего нет, – сказала мама. – Ладно. Ты скажи лучше, что там у тебя произошло.
– Я сейчас взорвусь.
– В каком смысле?
– Меня пригласили сниматься в кино, – сказала Наташа и замерла с приоткрытым ртом.
Мама молчала.
– Ты слышишь?
– Слышу, конечно. А кто пригласил?
– Я гуляла с Ирочкой в парке. Подошёл мужчина, сказал, что он ассистент режиссёра и пригласил на съёмки.
– Он извращенец! – сказала мама. – Не вздумай никуда ходить.
– Нет. Он с «Ленфильма».
– Можно подумать, на «Ленфильме» нет извращенцев, – сказала мама.
– Почему ты так говоришь? Я его погуглила. Он есть на «Кинопоиске».
– Как его фамилия?
– Кузин. А главный режиссёр фильма какой-то Панкрашов.
– Не знаю таких. И когда ты идёшь?
– Завтра утром. Кстати, он пригласил нас с Ирочкой. Сказал, что нужна женщина с ребёнком.
– Мне это всё очень не нравится.
– Но почему?
– Я уже объяснила. И потом, ты ведь не актриса, Наталья. Почему они тебя выбрали?
– Он сказал, что у меня подходящее лицо. Да и роль ведь не главная…
Наташа вздохнула и представила сценку. Режиссёр Панкрашов разглядывает на экране ноутбука фотографии актрис, задерживается на Наташиной, поворачивается к ассистенту и говорит: «Слушай, старик, а она ничего, давай на главную роль попробуем?» Правда, дальше в фантазию влезли мамины страхи, и ассистент Кузин ответил: «А можно я её потом высеку? Надо у реквизиторов кнут попросить». Панкрашов проворчал: «Только не как в прошлый раз! Пол не отмыть было».
– Такие вот новости, – сказала Наташа, чувствуя, что весь восторг куда-то улетучился.
– А гонорар тебе полагается? – спросила мама.
– Наверное.
– Ты не спросила?
– Я немного растерялась. Когда он подошёл, я испугалась, даже газовый баллончик приготовила.
– Кстати! – сказала мама. – Если всё-таки пойдёшь на эти пробы, баллончик держи при себе. Мало ли что.
– Обязательно!
– И про деньги спроси. А вдруг хорошо заплатят?
– Конечно, спрошу.
Они ещё немного поболтали. Вернее, говорила в основном мама. Она пожаловалась на чирей, рассказала про знакомую, заболевшую раком, назвала Гордона марамоем, а губернатора города старым маразматиком. Наташа сидела у окна, смотрела на улицу, слушала и время от времени повторяла:
– Ага. Ага. Ага. Ага.
Наконец, мама попрощалась.
Суп потихоньку выкипал. Наташа погасила огонь, налила в две тарелки, подождала, пока он немного остынет, и привела Ирочку.
– Мама, а когда мы будем в кино сниматься? – спросила дочь.
– Завтра всё узнаем, – сказала Наташа.
– А папе расскажешь?
– Посмотрим. Ешь.
– А можно я ему позвоню и расскажу?
– Давай мы сначала снимемся, а потом, когда уже фильм будет готов, ты ему расскажешь, сделаешь сюрприз. Договорились?
– Папа узнает, что мы в кино снимались, и сразу захочет вернуться, – заключила Ирочка.
Наташа промолчала.
Утром они пришли на «Ленфильм». С погодой не повезло, моросил холодный октябрьский дождик. Ирочка капризничала. Наташа плохо себя чувствовала. Она нервничала и толком не спала ночью. Задремать удалось лишь под утро. Почти сразу зазвонил будильник. Встала с тяжёлой, неповоротливой головой. Возник соблазн никуда не идти. Но не хотелось расстраивать Ирочку. Дочь весь вечер говорила о съёмках.
В прохладном вестибюле «Ленфильма» толпился народ. Десяток обветшалых старух и несколько стариков, похожих на алкашей. Наташе показалось, что все на неё смотрят. Смутившись, она вывела Ирочку на улицу и набрала номер Кузина. Из трубки раздался протяжный женский стон. И тут же заиграло что-то скрежещущее, видимо, какой-то хеви-метал. Или как он там называется? Наташа в этом не разбиралась.
– Слушаю вас, – ответил усталый мужской голос.
– Валерий Александрович? – спросила Наташа. От волнения её голос слегка взвизгнул.
– Кто это?
– Наталья Попова. Вы вчера нас пригласили на пробы в кино. Помните, в парке? Мы с Ирочкой приехали.
– А, ну здорово, – сказал Кузин. – Вы внизу?
– Мы на улице стоим.
– Заходите внутрь.
И отключился.
– Мама, кому ты звонила? – спросила Ирочка.
– Режиссёру, – ответила Наташа.
– А что он сказал?
– Сказал зайти.
Они вернулись в вестибюль. К ним тут же подошла старуха с опухшим лицом, наклонилась к Ирочке и начала сюсюкать:
– А кьто тють у няс? Кьто? А как няс завуть?
Наташе стало противно. Ирочке, кажется, тоже. От старухи пахло пылью, паутиной и, возможно, могилой. Она достала из кармана конфету и чуть ли не силой запихала Ирочке в руку.
– Утю-тю-тю-тю. Какая миленькая, какая розовенькая.
– Простите, – сказала Наташа. – А вы тоже на пробы?
Старуха выпрямилась.
– Куда? – спросила она.
Из длинного коридора вышла полная женщина лет пятидесяти, стриженная под машинку.
– Так-так, – сказала она басом. – Все в сборе? Идёмте переодеваться.
Народ потянулся в коридор. Наташа стояла на месте. Заметила, что Ирочка разворачивает конфету, отобрала и сунула в карман. Дочь выпятила нижнюю губу и прослезилась.
– Это плохая конфета, – сказала Наташа. – Её нельзя кушать.
– Почему?
– Бабушка носила её в попе.
Ирочка сморщилась и высунула язык.
– Я тебе куплю хорошую конфету.
– Мамочка, а можно мне «Баунти»? Я так её люблю.
Женщина, стриженная под машинку, подошла к ним.
– Вы на съёмки «Фашистов» пришли?
– А я даже не знаю, – ответила Наташа, зачем-то достала телефон и зажгла экран, будто там была подсказка. – Нас пригласил Валерий Александрович Кузин.
– Идёмте переодеваться.
– А Кузин?
– Я за него, – сказала женщина.
– А что сейчас будет? Пробы? – спросила Наташа, шагая за женщиной.
– Зачем пробы? Сейчас переоденетесь и поедете на съёмки.
– Так сразу? А текст? Я не знаю, что говорить. И не репетировала.
– Ничего страшного, – сказала женщина насмешливо. – Тебя как зовут?
Она наклонилась к Ирочке.
– Иришенька солнышко, – ответила та важно.
– Ишь ты!
– А вас? – спросила Ирочка.
– Галина Антоновна, – произнесла женщина медленно и громко.
– А я думала, будут пробы, – продолжала Наташа.
– Да чего время тратить.
Они поднялись на второй этаж и зашли в костюмерную. Большое помещение было заставлено вешалками. Вестибюльные старики получали одежду для съёмок и уходили за ширмы.
– Наталья! – крикнула Галина Антоновна.
– Что? – дёрнулась Наташа.
– Это я не вам.
Пришла девушка лет двадцати с усталым лицом.
«Она тоже Наташа, – подумала Наташа. – Как я».
– У нас тут мать-героиня, – сказала Галина Антоновна. – Переодень.
– Сделаем.
Наталья привела Наташу с Ирочкой в закуток. Забрала паспорт и принесла одежду: старое платье, телогрейку и бомжеватого вида ботинки. Ирочке досталось чуть более симпатичное платьице и сандалики.
– Переодевайтесь, – сказала Наталья, закрыв закуток шторкой.
– А нижнее бельё оставлять? – спросила Наташа.
– Ну, это уж как хотите.
Сначала она переодела Ирочку, потом переоделась сама. Нижнее бельё оставила. Ботинки оказались твёрдые, как дерево, и очень узкие. Наташа с трудом втиснула в них ноги.
– А нет ли у вас другой обуви?
– Эти самого большого размера, – ответила Наталья, разглядывая Наташины лодыжки.
Наташа смутилась и попыталась их втянуть.
– Мама, мне холодно, – сообщила Ирочка.
В этом дешёвом сером платьице дочь выглядела жалко, как ощипанный цыплёнок. У Наташи сжалось сердце.
– Да вы пока курточку наденьте, на съёмках снимете, – сказала Наталья.
– А вы не знаете, долго будут снимать?
– Сегодня снимают короткую сценку, быстро справитесь.
«Значит, и роль будет малюсенькая», – подумала Наташа печально.
Они вернулись в вестибюль. Там уже собрался переодетый народ. В старых платьях, сарафанах, телогрейках, широких штанах и пиджаках они выглядели как оборванцы. Ирочка тихонько заскулила.
– Что ты? – спросила Наташа.
– Мне жалко их, – сказала дочь.
– Почему тебе жалко их?
– Не знаю. Жалко и всё.
Появилась Галина Антоновна.
– Ну что, все готовы?
– Готовы, мамулька, – ответил бодрый старикан в огромной кепке с длинным козырьком.
– Тогда за мной, – сказала она и ухмыльнулась.
Они прошли толпой по гулким коридорам «Ленфильма» и вышли во двор. Там стоял автобус с открытыми дверями.
– Грузимся, грузимся, – скомандовала Галина Антоновна.
У Наташи ломило ступни. Она последней заковыляла в салон, усадила Ирочку к окну и сразу стащила ботинки. Расправив сплющенные пальцы, достала смартфон и написала маме эсэмэс: «Едем сниматься».
Тяжело вздохнув, автобус тронулся с места.
Дорога заняла полтора часа. Их привезли за город. Автобус остановился, Галина Антоновна, кряхтя, распрямила спину и громко объявила:
– Ох, жопу отсидела.
Дремавшая Ирочка легонько вздрогнула и открыла глаза.
– Всё, мы приехали, – сказала Наташа.
– Куда? – спросила дочь.
– В кино сниматься. Ты что, расхотела?
– Не знаю пока.
Наташа дождалась, пока все выйдут из салона, натянула садистские башмаки на озябшие ноги и выбралась следом. Здесь оказалось гораздо холоднее, чем в городе. И дождь шёл сильнее. Повсюду была слякоть. Наташа застегнула телогрейку и взяла Ирочку на руки.
Съёмочная группа расположилась на краю огромного изрытого поля. Громко тарахтел генератор. Рядом с большой палаткой стоял человек в дождевике и что-то объяснял солдатам вермахта. Офицер, важно кивая, курил айкос.
– Массовка приехала! – крикнула какая-то женщина.
– А Кобелева где? – крикнул в ответ мужчина.
Человек в дождевике закончил объясняться с солдатами вермахта, огляделся и зашагал к Наташе. Это был Кузин.
– Здрасьте-здрасьте, – сказал он. – Как добрались?
– Хорошо, – ответила Наташа. – А я думала, будут пробы.
– Вы нам без проб подходите. Идёмте, режиссёр на вас посмотрит.
Наташа пошла следом, прижимая к себе Ирочку.
В палатке сидел небритый мужик лет сорока пяти. С брезгливым выражением лица он смотрел на монитор. Наташа узнала кинорежиссёра Панкрашова. На экране солдаты вермахта шли через поле.
– Хуёво идут, – сказал Панкрашов. – Как-то слишком в ногу. И рожи наши. Ну, видно же, что рожи наши. Немцы, а носы картошкой. Вон, как у тебя прям.
Он оглянулся, увидел Наташу с Ирочкой, икнул и поздоровался.
– А вот и наша мать-героиня, – сказал Кузин.
Панкрашов погладил живот.
– Хорошее лицо, мне нравится.
– Спасибо, – смутилась Наташа.
– Немного глуповатое, миленькое, простенькое. И ребёнок ничего.
– Я же говорил, – сказал Кузин.
– Ладно, тогда сейчас начнём снимать. Яма готова?
– Готова.
– А навоз?
– Водитель звонил, приедет минут через сорок.
– Хорошо. Навоз – это хорошо.
Панкрашов снова повернулся к монитору.
– Ну, что ты думаешь, Серёжа?
– Да нормально, – пожал плечами Кузин.
– Тебе всё нормально. Пусть Галя готовит массовку.
Кузин вывел Наташу из палатки. Подозвал Галину Антоновну.
– Сейчас начинаем. Объясни всё Наде.
– Я Наташа, – сказала Наташа.
– Правда? – почему-то сильно удивился Кузин. – А я думал, Надя.
Галина Антоновна закурила.
– Завтра снег обещали.
– Жаль, не сегодня, хорошо бы смотрелось. Снег, грязь, кровь.
– Кровь? – спросила Ирочка и сжалась.
Наташа перехватила её удобнее. Руки уже потихоньку отнимались.
– Это понарошку, – сказала Галина Антоновна. – Идём.
Они зашагали через поле. Наташа с трудом переставляла ноги в приросших ботинках. Впереди она увидела глубокую яму в форме воронки, на краю которой уже собралась массовка, солдаты вермахта и члены съёмочной группы.
– Значит, Наташ, тут всё просто. Кино о войне. Сцена расстрела. Вы сейчас все лезете в яму, фашисты в вас стреляют, вы падаете, конец сцены.
– И всё? – сказала Наташа.
– Ага. Но ты будешь стоять впереди. Тебя хорошо будет видно.
– А меня? – спросила Ирочка.
– И тебя, конечно.
– А я думала, надо будет что-то говорить.
– Нет, говорить ничего не надо.
– Может, кулаком погрозить фашистам?
– Зачем? Просто стойте.
– А стрелять будут холостыми?
Галина Антоновна посмотрела на неё как на дурочку.
– Ну, если пиротехники не накосячат… Я шучу, шучу!
Наташа натянуто улыбнулась. Ирочка вдруг прижалась к ней и прошептала:
– Мама, давай уйдём, мне страшно.
– Ну, что ты, что ты, – пробормотала Наташа.
Фашисты в ожидании съёмки копались в своих смартфонах. Оператор зевал, ёжился и пил кофе из большого картонного стакана. Дождь пошёл сильнее. Наташа опустила Ирочку на землю. Та стала поджимать ножки. «Заболеет ещё, не дай бог. Права была мама, зря пошли», – подумала Наташа.
– Ну, что, лезем в яму, – сказала Галина Антоновна.
Сама, конечно, не полезла. Артисты массовки, поскальзываясь, стали спускаться. Наташа снова подняла Ирочку и пошла следом. Почти сразу провалилась по щиколотку в жидкую грязь. Ноги моментально промокли.
Галина Антоновна, скрестив руки на груди, стояла на краю.
– Строимся, строимся, – командовала она. – Ты, носатенький, встань сзади. Бабулька, ну-ка, иди сюда. Да не наверх, просто на передний план. Подальше, подальше…
«Скорей бы расстреляли уже», – подумала Наташа. От тесноты и холода ноги болели так, что хотелось скулить.
Пришёл Кузин, посмотрел сверху вниз и скривился.
– А почему ребёнок в куртке? С ума сошли?
– Ой, точно, Наташ, давай сюда куртку.
Наташа никак не могла выбраться. Грязь была скользкая, как гололёд. Ирочка весила, наверное, килограмм сто. Все вокруг молча ждали, когда она справится. Ей хотелось крикнуть что-нибудь обидное, даже оскорбительное этим людям, уставившимся на неё, но она стеснялась. Наконец, Кузин спустился на несколько шагов и протянул какую-то грязную палку. Наташа вцепилась в неё и потянула на себя.
– Нет-нет, отпусти! – заорал Кузин. Он стал медленно съезжать вниз. – Куртку на неё повесь.
Ирочка съёжилась и тихонько заплакала. Наташа расстегнула телогрейку, прижала к себе дочь и немножко прикрыла полами.
– Ребёнок плачет, – сказала Галина Антоновна.
Кузин выбрался из ямы, достал рацию и поднёс к губам:
– Андрей, ребёнок плачет.
– Да хуй с ней, пусть плачет, – ответила рация голосом Панкрашова. – Пусть сильнее плачет. Их же сейчас расстреливать будут.
– А можно, чтобы девочка ваша сильнее плакала? – спросил Кузин, лапая грязными руками Ирочкину розовую куртку. – Может, ущипнёте её?
Наташа молча посмотрела на него и поцеловала Ирочку за ушком.
– Или скажите, что в детдом её завтра сдадите, – пошутил один из фашистов.
Остальные дружно заржали.
«Гады!» – подумала Наташа.
– Мамочка, мне страшно и холодно, пойдём домой, – сказала Ирочка.
– Сейчас пойдём, миленькая.
«Расстреляют, и пойдём».
– Внимание, – сказала Галина Антоновна. – В камеру не смотрим, стоим ровно. И не зеваем! По команде «начали» – «выстрел». Массовка всё поняла? Стрельба, и сразу падаете.
На краю ямы выстроились фашисты с винтовками. У одного в руках был ручной пулемёт. Из-за их спин плавно взмыл вверх оператор, сидящий на стреле крана. Ирочка, увидев такое чудо, перестала плакать. Тощая девушка в широких джинсах щёлкнула хлопушкой и протараторила:
– Фашисты, четырнадцать, один.
– Начали! Выстрел!
На их головы обрушился разрывающий уши грохот, огонь, дым и удушающая вонь сгоревшего пороха. Перед глазами у Наташи всё перевернулось с ног на голову. Она рухнула в грязь от ужаса и шока, забыв про сценарий, про то, где находится, даже про Ирочку. Фашисты продолжали палить в лежащие тела. Но звуки выстрелов были едва слышны. Потом издалека донёс ся голос:
– Стоп! Снято!
Массовка зашевелилась. Люди оживали и поднимались из грязи. Наташа открыла глаза и увидела перекошенное от страха лицо дочери. Ирочку мелко трясло. Выглядело так, будто она подавилась. Казалось, вот-вот закатит глаза и перестанет дышать. Надо было что-то срочно сделать. И Наташа дала ей лёгкую, почти незаметную пощёчину. Это сработало. Ирочка взвыла. Наташа прижала её к себе и подумала: «Ну, суки, вы мне за это ответите».
Пока другие выбирались из ямы медленно, то и дело поскальзываясь, злая Наташа выбежала быстрее всех. Кузин о чём-то докладывал в рацию.
– Я оглохла! – заорала Наташа.
Ирочка взвыла ещё громче.
Кузин поморщился и опустил рацию.
– Галь, а ты чего, беруши не раздала?
Галина Антоновна пожала плечами.
– Так я чего… У меня и нет. Мне никто не сказал вообще, что надо.
Кузин кивнул.
– Если мой ребёнок станет заикой, я вас поубиваю! – сказала Наташа, прислушиваясь к собственному голосу. Было ощущение, что слова выходят из головы с большой задержкой.
– Да не станет он никем, – сказал Кузин раздражённо. – Никаким заикой. Успокойтесь уже. И не орите тут. Сами согласились сниматься. Вас никто насильно не тянул.
– Куртку отдайте. И отвезите нас в город.
– Съёмка ещё не закончена.
– Вы издеваетесь?
– Мне больше делать нечего? – устало спросил Кузин. – Да не волнуйтесь, сцену расстрела сняли. Больше стрелять не будем. Только снимем, как вас закапывают. Это быстро.
– Там холодно. Мой ребёнок заболеет. И я заболею.
– Не заболеете. Ещё никто не болел.
– Откуда вы знаете?
– Знаю, и всё. Тем более, сейчас можете погреться, чаю попить. Можно и покрепче. Можно даже растереться. У нас спирт есть.
– Я не пью.
– Зря.
– Идите к чёрту!
Наташа пошла прочь, покачивая Ирочку, которая продолжала реветь. От злости она даже забыла про больные ноги. Кузин что-то крикнул в спину. Потом её догнала Галина Антоновна и приобняла за талию.
– Натусик, ну, ты чего? Это же кино! Волшебный мир кино! Ты в кино снялась! Представь, сколько народу тебя увидит. А вдруг тебе предложат ещё сниматься. Может, роль со словами даже.
– Отстаньте, – сказала Наташа.
В горле у неё стоял комок.
– Ну, прекрати, сейчас погреемся, передохнём, быстренько снимемся и всё, поедешь домой, к мужу.
Наташа разрыдалась. Теперь Ирочка её успокаивала, гладила по щекам и говорила:
– Мамочка, успокойся, не плачь, пожалуйста, очень прошу, умоляю, не плачь, мамочка, пожалуйста…
– Какая добрая, милая девочка, – сказала Галина Антоновна и всхлипнула.
В автобусе Наташа немного успокоилась. Села подальше от всех с пластиковым стаканчиком чая, который принесла Галина Антоновна. Слух потихоньку восстанавливался. Другие актёры массовки жрали бутерброды и обсуждали съёмку.
– Громко было, да, – сказал бодрый старикан. – Я думал, может, просто ружьями потрясут, а потом на компьютере выстрелы пририсуют. Ан нет. Всё натурально. Как в жизни.
Наташе неприятно было находиться рядом с этими людьми. Никто из них ей не помог, не поддержал и не утешил. Только смотрели. И наверняка ухмылялись, злорадствовали. Сволочи. Враги.
С улицы раздался крик:
– Говно привезли!
– О! – сказал тип, похожий на алкаша, и поднял вверх указательный палец.
Пришла Галина Антоновна.
– Ну, что, готовьтесь потихоньку. Навоз выгрузили. Сейчас начинаем.
Наташа вышла из автобуса последней.
– Вы гарантируете, что стрелять больше не будут?
– Да не будут, не будут. С одного дубля сняли нормально. К тому же патронов нет. Бюджета, если честно, хватило на один расстрел. Сейчас закопают вас слегка, и поедем переодеваться.
– Скажите, а вот зачем навоз? Только и слышу: навоз, навоз.
– Ну, как. Вас будут в навоз закапывать.
– Что?!
– Мамочка, что такое навоз? – спросила Ирочка.
– Вы сейчас шутите?
– Нет. Это Андрей Адольфович придумал.
– Адольфович?
– Да, Панкрашов наш, в смысле. Для него это какая-то важная метафора. Я, правда, не очень поняла, но не суть. Он – умный. Я – дура.
– Это же просто безумие и издевательство, – прошептала Наташа.
– Вовсе нет. Идём, Наташ, быстро снимемся и отдыхать.
– Да-да, идите, я догоню, сейчас.
Наташа дождалась, пока Галина Антоновна отойдёт подальше, обошла автобус и прижалась к нему спиной. До опушки леса было метров тридцать. Двигаясь вдоль просёлочной дороги, километров через пять, кажется, можно выйти к шоссе. Какая-нибудь машина наверняка их подберёт.
– Иришенька, солнышко, сейчас ни звука!
– А я молчу, – ответила Ирочка.
– Умница.
Наташа побежала к лесу, остро чувствуя, какая у неё беззащитная спина. Одного выстрела хватит, чтобы перебить эту спину. Ирочка на руках подпрыгивала и немножко похрюкивала. Показалось, что сзади их окликнули. Она побежала на пределе сил, не думая о ногах, которые, казалось, медленно пропускали через мясорубку. Забежав на опушку, она успела поставить Ирочку и повалилась на землю, скуля от боли.
– Мама, что с тобой? – спросила дочь.
– Ничего страшного, зайчик, – простонала Наташа. – Мама ножки натёрла.
Она кое-как стянула эти чудовищные ботинки и злобно швырнула их в кусты. Ноги были испачканы грязью и кровью. Наташа представила себя лежащей на операционном столе, отчётливо пахло лекарствами, она разглядела хирурга, который выбирал пилу для ампутации ступней. Почему-то он выглядел точь-в-точь как её бывший муж.
– Скотина, – прошептала Наташа в адрес хирурга, бывшего мужа, Панкрашова, Кузина, Галины Антоновны и каждого члена съёмочной группы.
– Мамочка, давай на машинке поедем, – сказала Ирочка.
– Конечно, поедем. Надо только выйти к дороге.
– А как ты пойдёшь голыми ножками?
– Они у меня крепкие.
– У тебя есть денежки?
– Есть. А что?
– Заплатить за машинку.
Наташа обняла Ирочку.
– Прости меня, я не знала, что так получится.
Дочь молчала.
– Больше я тебя никогда никому не дам в обиду.
Идти оказалось тяжело и больно. Она подумала, что в ботинках всё-таки было лучше. По крайней мере, там имелась толстая подошва. Прошло совсем немного времени, и Наташа услышала голоса. Она огляделась, но никого не увидела. Наверное, преследователи идут по просёлку. Рано или поздно они её схватят. С такими ногами ей не скрыться. К тому же она толком не знала, в какую сторону идти. Шла почти наугад.
Проковыляв ещё примерно полкилометра, Наташа увидела кривой, покосившийся сарай. Он стоял неподалёку от опушки.
– Иришенька, надо будет передохнуть чуть-чуть, мама устала.
– Хорошо, мамочка, – сонно ответила Ирочка.
Петли оказались насквозь ржавыми, дверь пришлось открывать двумя руками. Внутри всё было завалено старым влажным сеном. Наташа тяжело повалилась на него, не обращая внимания на запах гнили. Ноги пульсировали. Глаза закрывались. Наташа равнодушно подумала, что если умрёт тут, то ничего страшного. Потом вспомнила про Ирочку. Нет, надо выбираться. Как угодно. Сделать из сена обувь и хоть пешком идти до города. Она представила, как плетёт себе лапти. Можно ободрать бересту, а сено использовать как стельки. Жаль, она не умеет летать. Это было бы здорово. Почему у людей нет такой способности? У глупых птиц есть. А у умных людей нет.
Всхрапнув, Наташа проснулась и услышала голоса. Совсем рядом. Они окружали сарай.
– Ириша, – прошептала Наташа. – Ты слышишь?
Она стала яростно рыть нору в вонючем сене. Сначала закопала Ирочку. Потом зарылась сама. Кто-то подошёл к двери и потянул. Петли заскулили.
– Наталья, выходите, – раздался голос Кузина. – Что вы устроили, а? Не делайте больше глупостей.
Слышно было, как он топчется совсем рядом.
– Не хотите сниматься, отказываетесь? Никто насильно заставлять не будет. Снимем и без вас. Только нам уже пора в город возвращаться. Мы вас тут бросить не можем, сами понимаете.
Наташа не дышала.
– Ну, что вы дурака валяете, Наталья? Думаете, я вас не вижу? Давайте выходите. Там люди, между прочим, ждут.
Она высунула из сена голову.
– Хоть бы дочь пожалели, – сказал он неприязненно.
Выкопав Ирочку, Наташа взяла её на руки и вышла из сарая. На улице она увидела Галину Антоновну, актёров массовки и солдат вермахта. Все смотрели на неё брезгливо. Один из фашистов вдруг вскинул винтовку и, скалясь как идиот, заорал:
– Хенде хох!