Этой битвой битвой отворили они врата в Диюй*.
Воздух цвета киновари, а на покрытых каплями пота потрескавшихся губах привкус раскаленного металла и соли.
С затянутых серо-оранжевым дымом небес медленно летят на выжженную землю крупные хлопья снега. Нити кроваво-красного зарева, хрупкий звук дыхания и мертвое безмолвие рассветного часа ткут паутину мира из пугающих темных песен и легенд, что тихо шепчут под покровом ночи.
Отцовский меч выскальзывает из ослабевших рук, беззвучно падая у ног. Безупречная холодная сталь больше не отражает ни лучи восходящего солнца, ни лик воина, крепко державшего его всю ночь. За запекающимися разводами – следами самой смерти – не видны выгравированные у рукояти заповеди. 忠 武 義 **погрязли в крови врагов.
Долина у подножия гор превратилась в братскую могилу для тысяч искалеченных душ и тел, что уже никогда не окажутся в землях родовых кладбищ и храмов.
Еще разгоряченные, но уже бездыханные мощные тела вороных коней, острые обломки смертельных копий и стрел, рваные обрывки палаток, клочья одежды, брошенные сломанные щиты.
Странное чувство охватывает все существо воина. После битвы ведь и нет разницы: будь то защитники Поднебесной в золотых шлемах или укутанные в шкуры тела варваров-кочевников – все они, отдав жизни в сражении, в веках останутся безымянными мужами.
Тысячи! Тысячи братьев и недругов полегли здесь. А воин – жив!
А снег все кружит и кружит. Падает и падает.
Воин опускается на колени перед кем-то совершенно незнакомым. Берет из окоченевших рук его маленький кинжал и аккуратно разрезает черную нить на шее. Снимает деревянный жетон, что носил каждый солдат императорской армии.
Хлопья снега валят и валят. Укутывают долину, заметая следы кровавой бойни.
Надо вернуть семье жетон.
Воин, не сдвигаясь с места, прожигает взглядом грязную ладонь с амулетом, сохранившим ценное для кого-то имя. Чи Фу – так его назвали отец и мать. Доспехи давят на грудь.
То ведь пепел – не снег. Пепел кружит над Поднебесной, напоминая, какой ценой было выиграно сражение.
И средь гор, средь уснувших навечно солдат, сжимаются ладони в кулаки. Края деревяшки впиваются в кожу слабым укусом, а судорожно-рваный выдох рвется наружу. Закрываются глаза. Жгут веки соленые слезы, грязными ручьями стекающие по липким щекам.
И разносится над ущельем пронзительный крик, полный отчаянной боли, граничащей с безумием безысходности. Крик совсем еще юной девушки, оказавшейся по велению судеб и богов в сердце многолетней войны империи и кочевников.
Голос ее хрустальным эхом отражается от гор, разносясь похоронной песнью под высоким небосводом ущелья. Прощальной песнью, полной скорби, – такой, какой не должен испытывать человек.
Боль!
Крик такой громкий, рождающийся где-то под левым ребром. И крошатся кости. И разрывается грудь.
Воин – воительница «небо!» – кричит изо всех сил.
А боль все не проходит. Как надрывающая сердца Таннхэ, бурные воды которой каждый сезон весеннего равноденствия выходили из берегов, боль бушует и рвется наружу.
И когда боль полностью накрывает волной её тело, когда дышать становится невозможно, тогда с криком выходит из нее весь воздух.
С этим криком, замершим на устах, глаза Тан Мэй резко распахиваются. Но терзающий тело и душу кошмар не заканчивается, а мучащая боль не уходит. Тупым острием копья врезается в бок, грозя оставить уродливый шрам на шелковистой коже.
Дыхание ее сбившееся. Испарина выступает на белоснежном лице и шее, жемчужинами росы покрывает все тело. Ко влажному лбу липнут длинные черные пряди. Лишь губы сухие, как хрупкие осенние листья дерева гинго. А под ребрами, у левого бока, словно проворачивают клинок.
Мэй вдруг становится страшно. Не умирать, нет. Страх шепчет, что опозорила она семью. Что выкрала военную грамоту родного брата – совсем еще юного слабого телом Вэя. Выкрала меч и доспехи пожилого больного отца. Что откликнулась на призыв в императорскую армию.
Воровка! Обманщица! Предательница, что опорочила и имя семьи, и честь великого войска сына Неба.
Что умрет она – а не жетоне имя живого брата будет.
И вот уже рука сама тянется к горлу, но под пальцами лишь пламенно-горячая влажная кожа.
Обнаженная кожа ключиц. Жар, и без того омывающий тело, накатывает новой волной. Будто во сне девичьи пальцы, едва касаясь и дрожа, исследуют собственное тело, не замечая, как заботливо оно укрыто мягким покрывалом. Ткань на груди. Живот ничем не прикрыт. Бедра, ноги – обнажена!
Чувство нагого тела пугает девушку еще больше. То не стыд, нет. Война лишает этого ощущения, как чего-то лишнего. Ненужного. О, сколько ранений – неприглядных, непристойных, до омерзения гнойно-воспаленных – она перевязывала? Сколько же видела бесстыдной наготы и самых тошнотворных проявлений людского страха?
Вот и сейчас – лишь привычный солдатам страх. Что с ней? Где она?
Мэй пытается подняться на локтях. Трясутся мелко руки. Как же она слаба! Может, то плен? Но они же победили в ночной битве. Или это была сотканная разумом во спасение фантазия?
Но вот, удается приподняться немного. Мэй осматривает место в поисках отцовского меча. Оружия нет.
Шатер. Она в шатре, на походном ложе из мягкой рисовой соломы, укрытой несколькими слоями льняных простыней. Прохладный воздух касается разгоряченных плеч, и дрожь усиливается. Полутьма скрывает предметы, оставляя глазам довольствоваться лишь очертаниями и силуэтами. Но даже сумерки не могут спрятать от ее глаз белоснежную ткань, опоясывающую груди, и расползающееся на ней, как зарево по небосводу, багровое пятно. Мэй зачарованно касается его пальцами, и липкая влага красного цвета остается на подушечках.
Сердце вдруг – как же глупо! – спотыкается от внезапной догадки.
Знает кто-то ее тайну!
Что же теперь? Что будет?
Бежать? Сбежать с позором? Вернуться с позором? Быть казненной с позором, что не смыть ни ее сестрам, ни брату, ни их детям? Нет! Позор хуже смерти. Может, она не была честна. Но, видят боги, она не бесчестна!
Она ведь следовала зову сердца. Смотри же! Смотри, к чему ты привело!
Прости, отец!
Прости! Прости, что не пала в бою! Разве ж не было бы это лучше, чем навлечь теперь кару на семью?
Полог шатра шуршит тканью по земле. Жемчужный свет луны на миг широкой полоской ложится на постель рядом с ней. Свет приводит гостя, чьи очертания до боли знакомы. И лишь бледный тот луч замечает, как сталкиваются черные звезды их зрачков.
Боль неведомым чудом притупляется. Словно бы лишь глаза его могут облегчить ее страдание.
Мэй замирает, глядя на вошедшего в шатер мужчину. Предательски скользит по перебинтованной груди и голому животу ткань покрывала, обнажая страшную правду.
Женщина в армии. Наказание – смерть!
Это его голос звучит сейчас в ее голове – неумолимо и жестко.
Обман. Наказание – смерть!
Дыхание ее останавливается.
Вот она, расплата за ложь? Недаром меч в руках держит.
Они оба знают, каков его долг. Клятва верности Императору, государству и самому себе стальными путами приковала к его рукам вычищенный до блеска смертельно-острый меч. Только так сможет смыть следы мнимого бесчестия, запятнавшие честь и достоинство императорской армии.
Не казнит он – казнят и ее, и его самого.
Чэн Юн останавливается у входа. В черном ханьфу генерал сливается с чернотой ночи. Молчаливо смотрит на нее – и просьба, чтобы отцу не передали правду о раскрывшемся обмане, едва ли не слетает с ее губ.
– Генерал… – шепот-шелест в пустынной сухости горла. Каждый звук остаётся песчинкой во рту. Смотреть в глаза в этот момент сил нет – Мэй отводит взгляд. Дыхание рвано-болезненное не насыщает измученное тело. Его рука сильнее сжимает золотую рукоять Цзянь***.
– Позвольте…
Взгляд его опускается ниже – на бинты. Что-то неумолимо меняется в суровом лице воина, но сумрак не дает Мэй увидеть отчетливее сверкнувшее в темных глазах чувство.
Ничего не сказав, не дослушав, не посмотрев более на нее, он резко бросает оружие в сторону, разворачивается и наспех покидает шатер.
Боль в этот же миг возвращается с новой силой. Одним точным ударом в грудь укладывает девушку на спину.
Как же больно!
Разум еще бьется птицей в западне, летят под купол клетки перья, но силы ее уже на исходе. Все повторяется. Снова сон. Снова рассвет. Снова крик.
Огнем заботливо объята каждая частичка, каждая клеточка в этот миг воистину хрупкого тела, беспокойно мечущегося на походной кровати. Мгновения растягиваются в вечность, а время то замедляется, то бежит быстрее, то вовсе останавливается. Минуты, часы или дни становятся одним целым.
Пытка кажется бесконечно долгой, пока что-то прохладное не остужает опаленную пламенем кожу. Как путник, сгорающий под полуденным солнцем посреди степей, получивший миску студёной воды с жадностью дикого зверя припадает к ней, так Мэй старается даже во сне придвинуться к источнику спасительной свежести.
Вдруг кто-то некрепко, мягко сжимает ее пальцы, делясь, даря силы, способные выдернуть из лап сонной агонии.
Удивительно четко слышен голос – совсем рядом, – если сконцентрироваться на ладони в объятии чужих ладоней. На щекочущем приятном покалывании на кончиках пальцев.
– Прошу, не двигайся, Мэй! – Отчаянно, боги, как отчаянно, имя ее звучит. Снова настоящее имя! – Иначе придется звать лекаря.
Да, да – лекаря нельзя.
Мэй старается кивнуть, но не уверена, выходит ли. Ее руку отпускают и тут же что-то прохладно-мягкое снова касается рваной раны, даря восхитительнейшее долгожданное умиротворение. Она терпеливо лежит, стараясь не шевелиться.
Непослушное дыхание выравнивается, и Мэй понимает, что чувствует аромат свежей мяты и горечь сока толченых трав, и плавящийся сладковатый воск свечей.
– Вот так. – Со взмокшего лба аккуратно убирают прилипшие пряди, а она уже сознательно поворачивает голову чуть на бок, следуя за мимолетным касанием. – Ты молодец.
Словно укротил поглощающий ее смертельный огонь, – и нужно лишь открыть глаза, чтобы увидеть!
– А теперь поспи, – убаюкивая, ее накрывают прохладной мягкой тканью. Противиться тихому властному голосу и ставшему вмиг расслабленному потяжелевшему телу невозможно. Мэй наконец-то засыпает спокойным глубоким сном, который кто-то бережно охраняет.
*Диюй – «подземное судилище», Ад.
**Верность, отвага, честность.
***Обоюдоострый меч 70-80 см.