Два раза сменяют друг друга серп луны и солнце, прежде чем Мэй открывает глаза. Два дня и две ночи непробудного сна и капель воды с горечью каштанового меда на губах, запахов мяты и плавящегося воска, тихого шепота и невесомых целительных прикосновений ко лбу и вискам, к кончикам пальцев и ладони.
Словно импульсы, потоки кристально чистой энергии пробегали под кожей, устремляясь к месту, где болело – и рана затягивалась. Кровь становилась гуще и не покидала ее тело. Эти мгновения, полные волшебства и трепетной нежности, отзывались в груди чем-то, что вытесняло боль.
Ох, боги! Если же должно быть плохо, но отчего-то так хорошо – что есть плохо, а что – хорошо?
На третью ночь, когда Мэй находит в себе силы остаться в сознании дольше, чем на несколько мгновений, а разум способен отделить иллюзии от реальности, она наконец-то осторожно, уже без пронзающей бок боли, осмеливается дышать глубоко. Полной грудью.
Воительница лежит на спине и, прикрыв глаза, тихо дышит.
Спустя несколько самых сладких в жизни вдохов и выдохов голова начинает кружиться от перенасыщения студеным ночным воздухом запоздалой весны. Светло-розовый румянец возвращается на бледные щеки. Так вкусно! Даже в шатре пахнет наступающей весной! Цветочной, травяной, солнечной!
И эту весну она сможет почувствовать полной грудью! Благодарность за жизнь расцветает в душе пышным бутоном магнолии, цветет на губах легкая нежная улыбка, а трепещущие веки скрывают кристальный бисер слез счастья.
Могла ли она когда-нибудь еще испытать такую восторженную радость всего лишь от того, что способна дышать?!
Груди все еще туго перебинтованы, но нет больше на ткани пугающего алого пятна.
Ты не погибнешь. Обещаю.
Вспышкой ярчайшего света рождается желание поблагодарить того, кто подарил ей эту жизнь. Искрится, переполняет до краев. Плещется золотистым светом той самой энергии и силы, что спасла ее.
В этот раз Мэй уверенно приподнимается на выпрямленных руках и осматривается.
Сумерки. Безмолвие. Под ней – Мэй опускает взгляд вниз – уже не рукотворное ложе. Лагерный серый матрас, набитый соломой, и рисовая подушка. Как в солдатском шатре. Только покрывала для сна с вышивкой золотого дракона на бордовой ткани льна.
Шатер… да, она видела его уже… полог.
Воспоминание красочной картинкой оживает перед глазами. Вот, входит генерал. Меч в руках держит.
Она лишь пытается попросить не сообщать отцу о позорной казни. О ранении, о слабости. Отец ведь не переживет. Пусть ему донесут весть о том, что Тан Цзюнь пал в бою от вражеской стрелы.
Говорить не получалось. А потом… потом было больно.
У Мэй перехватывает дыхание.
Не может быть.
Она оборачивается.
Прямо напротив входа на деревянном возвышении – низкий письменный стол. Очертания скрученных пергаментов. Ванночка для туши и две лампады, в которых горят свечи – отблеск огня отражается в золоте генеральского доспеха.
Догадка ее подтверждается.
Стоит повернуть голову влево – на таком же матрасе, укрывшись таким же точно покрывалом, спит генерал Чэн.
Сжимается в груди сердце, а с приоткрытых уст тихим выдохом срывается неверие. Мираж?
Мираж ли он?
Словно зачарованная, Мэй осторожно, стараясь не шуметь, спускает босые ноги на землю, устланную коврами. Холод тут же хватает за ступни.
Не казнил. Не изгнал.
Придерживая на груди плотную простынь, укутавшись в нее, как в плащ, она встает на ноги. Рана немного ноет, тело ослабевшее, но какие же это пустяки!
Робко-неуверенный шаг вперед в темноте – только бы не споткнуться! Не разбудить, не разбить хрустальную тишь и чары ночи.
Спас от неминуемого позора. От гибели!
Ковры под ногами. Поступь бесшумная, самая легкая в мире.
Но какой ценой?
Подходит вплотную и неслышно опускается на колени перед матрасом. Хитро улыбается. Ученик превзошел учителя, генерал! Вы бы гордились.
Чэн спал, не шелохнувшись. Рассыпались черные, не стянутые лентой, волосы по подушке, приоткрытые чуть губы не сжимаются в тонкую полоску – маска невозмутимости и строгости сброшена вместе с доспехами. Играясь и дразнясь, опустившееся на грудь покрывало открывает смуглую бронзовую кожу шеи. Красивые, скульптурные очертания плеч и мускулы на тренированных годами руках.
Мэй смотрела на него и больше ничего не видела.
Что-то изменилось в те дни, которые провела она в полубреду.
Раньше, когда решалась не отводить взгляд чуть дольше, когда ловила его взор строгий и совершенно нечитаемый, мурашки пробегали по спине. Но тогда Мэй была уверена – то от страха за тайну, за семью, за себя. Вдруг она чем-то себя выдаст?
Но теперь ведь поздно бояться…
Теперь ее переполняла, билась о кончики пальцев мощными водами река такой сильнейшей нежности, что в жизни она не испытывала! Кажется, если не поделишься – захлебнёшься в ней, задохнешься, погибнешь!
– Мм.
О боги! Нет, не сейчас! Только бы не застал ее, разглядывающую как он спит! Тело становится подобно каменной статуе.
– Мэй… – хриплый голос так красиво произносит ее имя, и сердце сначала останавливается.
Но глаза его закрыты. Трепет ресниц секундный. Голова сонно перекатывается по подушке на другой бок.
– М… – Мэй перестает дышать. Наклоняется ближе.
Ну же! Произнеси ещё раз, пожалуйста!
– Моя…
И сердце пускается галопом. А она думала, что сладостнее, радостнее, счастливее мига, чем тот, когда вдохнула полной грудью, уже не будет!
До боли, до крови прикусывает Мэй губу – только бы не шуметь! Но краешки губ расплываются в счастливой улыбке, а в сердце уже цветет, раскрывшись, тот пышный бутон нежно-розовой магнолии.
Как же хочется коснуться лица, тела – так же как он, когда залечивал рану. То не трепет – желание касаться так сильно, так… пугает. И так манит.
Это же просто. И вот ее пальцы замирают в миллиметре от высоких скул, чувствуя то волшебное искрящееся тепло.
И вспоминает Мэй снег из сна, что оказался пеплом в небе над их страной.
Горько усмехаясь, одёргивает руку от его лица.
– Что же теперь делать, генерал?