V

Элеазар пошел проведать ослика, своего верного друга и помощника. Марфа прибирала со стола. Иешуа по зыбкой лестничке поднялся на плоскую кровлю дома, в одном углу которой был сделан легкий навес. Это место под навесом и называлось горницей. В богатых домах навес этот делался над всей крышей, а бедняки отгораживали себе от солнца хоть уголок один. Мириам с постелью поднялась вслед за Иешуа. Она устилала ему постель и вся затаилась. Сердце ее билось. Иешуа, взяв себя в руки, стоял у самого края кровли и смотрел в звездное небо. Но теперь не чувствовал он глубокого мира его, не слышал пения ангелов, славящих величие Божие, мир на земле и благоволение среди людей…

– Смотри, как тянет с гор холодом… – робко, дрожащим голоском проговорила сзади, в темноте, Мириам. – Ты будешь зябнуть…

– Нет, я… я не боюсь холода… – дрогнул голосом Иешуа, не оборачиваясь. – За времена повстанчества я привык ко всему…

Молчание. Ни слова, ни шороха… Только тревожно колотятся в груди сердца…

– Ну… доброй ночи, Иешуа… – прозвенел в темноте дрожащий голосок. – Спи спокойно…

– Мир с тобою, Мириам… – отвечал он, чувствуя, как внутри него ходят огневые волны.

Легкие нерешительные шаги к лесенке… И опять эта тишина, от которой кружится голова… Он обернулся – у лесенки нерешительно стояла тонкая, черная тень. И ее белое в сиянии звезд лицо было обращено к нему. Оба неподвижно смотрели один на другого – долго, долго… И вдруг она неслышно подошла к нему, закинула ему руки на шею и прижалась к нему беззащитно. И было ее сердце так переполнено, что ничего не могла она вымолвить, как:

– Иешуа… Иешуа мой… Иешуа…

Вся душа его разлилась вдруг в сладких песнях.

– Ты для меня, как нежная лилия полей… – обнимая ее, весь в смятении говорил он ей с бездонной нежностью. – Ты, как звезда в небе утреннем… И имя твое, как сладкую молитву, я повторяю на всех путях моих…

И долго молчали, смятенные, в счастье.

– Иешуа, милый… – вся точно звеня, прижалась она к нему. – Может быть, грех то, что я скажу тебе, но… если бы ты оставил… все это?.. И был бы у нас с тобой домик маленький свой и все… Вспомни: ты так же верил в дело зелотов, а теперь сам видишь, что все это было ошибкой, а что, если вдруг и твое теперешнее окажется опять ошибкой, и… мы погубим все… и будем потом сожалеть?..

Он тихонько отстранился от нее.

– Мириам, теперь зовет меня Бог… – в тихой торжественности сказал он. – И ненадежен раб, который, взявшись за плуг, оглядывается назад… Прости меня, но… так надо. Да будет воля Его…

Она с усилием оторвалась от него и, давясь колючими рыданиями, шатаясь, пошла вниз. Все его существо рвалось вслед ей. Ведь только одно слово его, и она расцвела бы, как дикая роза вешним утром…

И, сковав себя во имя Его, Всемогущего, он этого слова не сказал… Он бросился, не помня себя, на свое ложе и, из всех сил вцепившись зубами в руку, весь точно закостенел… А сверху тысячью глаз смотрело на это безмолвное, никому неведомое жертвоприношение небо…

Боль постепенно отпускала его, заменяясь глубокой печалью. И, полный безграничной любви к Тому, вокруг алтаря Которого горели теперь светильники звезд, он начал молиться, но молитва не шла к нему на этот раз, не несла обычного, кроткого мира своего. Месяц серебрил черную, распростертую на кровле фигуру, дышал ночной ветер над спящей землей, рассказывали серебряные сказки звезды одна другой в извечной бездне – безмолвная жертва, горя на жертвеннике незримом и не сгорая, продолжалась…

Где-то в отдалении послышались голоса, медлительные, грубые, сонные… Он слегка приподнял бледное лицо и чутко прислушался: по иерихонской дороге в предрассветной мгле шла небольшая толпа. Он встал и вгляделся. По чуть белеющей дороге за каменным забором не торопясь, тяжелым шагом проходил к Иерусалиму отряд римских легионеров – темные, суровые, тяжелые тени… Их шлемы и концы копий чуть поблескивали в сиянии заходящего месяца…

– Да неужели ты сразу поведешь нас до города, Пантерус? – крикнул один из легионеров шагавшему впереди рослому и стройному старшому. – Дай хоть немножко отдохнуть!..

– Ну, разговаривай еще!.. – низким голосом отозвался тот.

– Иди знай!..

И они прошли.

И долго смотрел Иешуа вслед им…

И, когда скрылись они, он снова поднял глаза в посветлевшее уже небо. Он не слышал его взбаламученной душой своей, оно замкнулось и молчало, но, точно желая покорить его, отверзть для души своей, он простер к нему руки и, полный беспредельной, восторженной жажды жертвы, прошептал:

– Тебе! Единому Тебе…

А внизу в убогой душной хижинке, на скудном и жестком ложе все плакала Мириам и нежно целовала уже привядшие цветы его…

Загрузка...