ЕВА. История эволюции женского тела. История человечества - читать онлайн

День у Элизабет Шоу не задался. По задумке режиссера Ридли Скотта, она беременна большим злобным инопланетным кальмаром и теперь, находясь на борту космического корабля «Прометей», ей нужно найти способ абортировать незваного гостя и при этом не умереть от потери крови. Доковыляв до футуристичного хирургического отсека, она просит компьютер сделать кесарево сечение. «Ошибка, – отвечает система. – Этот модуль предназначен для пациентов мужского пола и не содержит указываемую вами процедуру».

«Черт, – вырвалось у женщины позади меня, – да кто так делает?»

Далее следует жуткая сцена с участием лазеров, скоб и извивающихся щупалец. В 2012 году, сидя в темноте нью-йоркского кинотеатра на приквеле к «Чужому», я не могла не подумать: действительно, да кто так делает? Кто отправляет в космос экспедицию стоимостью в несколько триллионов долларов, не проверив, что оборудование подходит женщинам?

К сожалению, такое происходит не только в кино. В современном мире мужчинам и женщинам часто назначают одинаковые дозы антидепрессантов, хотя они – и это доказано – могут по-разному воздействовать на представителей разных полов. Рецепты на обезболивающие препараты также выписывают без поправки на пол, несмотря на убедительные доказательства того, что некоторые из них могут быть менее эффективны для женщин. Женщины чаще умирают от сердечных приступов, хотя сама вероятность приступа у них ниже – симптомы у разных полов различаются, поэтому ни женщины, ни врачи не могут вовремя их выявить. Анестетики в хирургии, методы лечения болезни Альцгеймера, даже учебные программы государственного образования страдают от опрометчивого представления о том, что женское тело – это просто тело: мягкое и мясистое. Да, в нем отсутствует пара важных запчастей, но в остальном оно точно такое же, как у мужчин.

До недавних пор изучение женского тела вообще сильно отставало от изучения тела мужского. Не потому, что врачи и ученые не утруждали себя поиском данных о конкретном поле, а потому, что данных не существовало. С 1996 по 2006 год более 79 % исследований на животных, опубликованных в научном журнале Pain, включали только самцов. До 1990-х годов статистика была еще более непропорциональной. И в этом нет ничего необычного – в десятках известных научных журналов ситуация та же. Причина этого слепого пятна в отношении женских тел, говорим ли мы об основах биологии или нюансах медицины, заключается не только в сексизме. Это интеллектуальная проблема, которая стала социальной: долгое время мы совершенно неправильно думали о том, что такое тела разного пола и как нам следует их изучать.

В биологических науках до сих пор существует понятие «мужской нормы»[1]. В лаборатории изучается мужское тело, от мыши до человека. Если мы не исследуем яичники, матку, эстрогены или грудь, женских тел там нет. Вспомните о последнем научном исследовании, о котором вы слышали, о какой-нибудь статье про новые открытия в области ожирения, или переносимости боли, или памяти, или старении. Более чем вероятно, что в этом исследовании женщин не учитывали. Это верно как для мышей, так и для собак, свиней, обезьян и – слишком часто – людей. К моменту клинических испытаний нового лекарства на людях оно могло вообще не тестироваться на самках животных. Так что, когда мы думаем об Элизабет Шоу, научно-фантастически срывающейся на женоненавистническую медкапсулу, мы не должны испытывать только ужас, жалость и отрицание. Мы должны проникнуть в суть проблемы.

Почему это все еще происходит? Разве науки не должны быть объективными? Свободными от сексизма? Связанными эмпирическим методом?

Впервые узнав о мужской норме, я была ошарашена, и не потому, что я женщина, а потому, что в то время я была кандидатом наук в Колумбийском университете, изучала эволюцию нарратива и познания – мозга и историй, если можно так выразиться, – и их двухсоттысячелетнюю историю. Я преподавала и проводила исследования в ряде ведущих учебных и научных заведений современного мира. И потому я думала, что имею довольно хорошее представление о положении женщин в науке. Лично я никогда не сталкивалась с открытым сексизмом в лаборатории, хоть что-то и замечала. Мысль о том, что большая часть биологических наук по-прежнему опирается на «мужскую норму», не могла быть для меня более шокирующей. Я считаю себя феминисткой, но не в идеологии, а скорее на практике: просто быть женщиной, проводящей количественные исследования, было для меня революционным делом. И, честно говоря, все биологи, нейробиологи, психологи и биофизики, которых я знала – от тех, с кем я работала, до тех, с кем пропускала по стаканчику, – были одними из самых космополитичных, трезвомыслящих, интеллигентных и, откровенно говоря, хороших людей, которых я когда-либо встречала. Если бы мы гадали, кто же укореняет любую системную несправедливость (не говоря уже о той, которая подрывает науку), я бы никогда не подумала на них.

Это не совсем их вина. Многие исследователи выбирают испытуемых мужского пола по практическим соображениям: контролировать влияние циклов женской фертильности трудно, особенно у млекопитающих. Их организм через регулярные промежутки времени наполняет сложный комплекс гормонов, в то время как половые гормоны мужчин более стабильны. Хороший научный эксперимент должен быть простым, проведенным с учетом как можно меньшего количества мешающих факторов. Как однажды сказал мне постдок в лаборатории нобелевского лауреата, «с мужскими особями проще заниматься чистой наукой». Другими словами, переменными легче управлять, данные легче интерпретировать, а результаты будут более значимыми. Это особенно верно для сложных систем, используемых в поведенческих исследованиях, но может стать проблемой даже с такими элементарными вещами, как метаболизм. Тратить время на отслеживание женского репродуктивного цикла считается делом сложным и дорогостоящим; сам по себе яичник уже воспринимается как «мешающий фактор». Таким образом, если ученый не задается вопросом именно о женщинах, женский пол исключается из уравнения. Эксперименты проводятся быстрее, статьи выходят раньше, и у исследователя больше шансов получить финансирование и продлить срок пребывания в должности.

Однако принятие таких решений по «упрощению» также вызвано (и увековечено) гораздо более старым пониманием того, что такое тела разного пола. Не потому, что ведущие ученые все еще верят в создание женского тела Богом из ребра Адама. Дело скорее в предположении, что пол – это только половые органы, что каким-то образом женское тело – это просто платоновская форма с незначительными изменениями. Однако сегодня мы все больше понимаем, что женские тела – это не просто мужские тела с «дополнениями» (жиром, грудью, маткой). И яички с яичниками не взаимозаменяемы. Половая принадлежность пронизывает все основные черты наших млекопитающих тел и жизней, которые мы в них проводим. Это верно как для мыши, так и для человека. Когда ученые берут в расчет только мужскую норму, мы видим меньше половины сложной картины; слишком часто мы не знаем, что упускаем из виду, игнорируя половые различия, потому что просто не задаем вопросы.

Когда меня поразила стойкая реальность мужской нормы, я сделала то, что любят делать исследователи: пошла рыться в базах данных, чтобы понять масштаб проблемы. И она просто гигантская. Во многих газетах даже не упоминается, что использованы были только испытуемые мужского пола. Мне часто приходилось напрямую писать авторам по электронной почте и спрашивать.

Ладно, возможно, дело в мышах, подумала я. Возможно, проблема только в исследованиях на животных.

К сожалению, нет. Согласно правилам, установленным в 1970-х годах, в клинических испытаниях в США, например, «настоятельно рекомендуется» не использовать испытуемых женского пола, которые «могут быть детородного возраста». Использование беременных субъектов практически запрещено. Хотя на первый взгляд все разумно – никто же не хочет навредить нашим детям, – это также означает, что мы продолжаем блуждать в темноте. В 1994 году Национальным институтам здравоохранения США удалось обновить некоторые из этих правил, но в них регулярно находятся лазейки. По состоянию на 2000 год в каждом пятом клиническом испытании лекарств женщин по-прежнему не учитывали, а в почти двух третьих исследований, в которых женщины все-таки были, авторы не удосужились проанализировать данные на наличие половых различий. Даже если бы все на самом деле следовали новым правилам, обычно лекарству требуется более десяти лет, чтобы выйти из клинических испытаний на рынок. Что делает 2004-й первым годом, когда любое новое лекарство, одобренное для продажи, было испытано на значительном количестве женщин. Лекарства, которые были выпущены до вступления в силу новых правил, никоим образом не обязаны проходить испытания повторно[2].

Таким образом, большинство субъектов клинических испытаний по-прежнему мужчины, точно так же, как в подавляющем большинстве исследований на животных используются самцы. Между тем женщинам чаще назначают обезболивающие и психотропные препараты – препараты, которые не были протестированы на достаточном количестве женских тел. Поскольку дозировка обычно основывается на массе тела и возрасте, в случае отсутствия конкретных рекомендаций, полученных в результате исследований, врачам приходится полагаться на неподтвержденные данные[3], чтобы понять, не нужно ли «поколдовать» над рецептом для пациентки.

Хуже всего дело обстоит с обезболивающими препаратами. Хотя недавние исследования показали, что женщинам требуются более высокие дозы, чтобы чувствовать тот же уровень облегчения боли, что и мужчинам, эти данные в настоящее время не включены в рекомендации по дозировке. А откуда им там быть? Официальные рекомендации, как правило, основаны на результатах клинических испытаний. Для многих обезболивающих, представленных сегодня на рынке, – например, для OxyContin, выпущенного в 1996 году, – результаты клинических испытаний не проверяли на наличие половых различий, потому что это было не обязательно. Во многих случаях исследователей юридически поощряли не делать этого, потому что испытания проводились до изменения правил. С тех пор OxyContin стал одним из самых популярных обезболивающих в мире, и его обычно назначают женщинам, страдающим эндометриозом и маточными болями. Беременных женщин, зависимых от таких медикаментов, предупреждают, чтобы они не бросали прием, потому что синдром отмены может привести к выкидышу. (Эти женщины обычно получают метадон.) Другие становятся зависимыми во время беременности, иногда после того, как врач из лучших побуждений прописывает обезболивающее, не подозревая, что пациентка беременна (или вот-вот забеременеет). Одно исследование, опубликованное в 2012 году, показывает, что всего за десять лет число младенцев, рожденных с зависимостью от опиатов, утроилось, отчасти из-за того, что матери пристрастились к таким препаратам, как OxyContin. И это число продолжает расти.

Согласно недавнему отчету Американской академии педиатрии, многие матери не осознавали, что эти препараты могут нанести вред их детям. Они просто почувствовали боль, обратились за помощью к врачу, и врач выписал им рецепт. Но, в отличие от пациентов-мужчин, эти женщины, скорее всего, принимали больше препарата и делали это чаще, потому что не чувствовали ожидаемого облегчения или облегчение проходило слишком быстро. Большинство клинических исследований показывают, что при приеме некоторых типов наркотиков женщины усваивают их быстрее, чем мужчины[4]. Однако на это обычно не обращают внимания, когда приходит время обратиться за медицинской помощью. И к сожалению, чем больше дозировка и чем чаще человек принимает обезболивающее, тем выше вероятность развития зависимости. Другими словами, женщины, принимающие OxyContin, с большей вероятностью будут делать именно то, что сформирует у их организма зависимость: закидываться таблетками до такой степени, что в организме накопится определенный «нормальный» уровень наркотика. Если бы такие препараты, как OxyContin, были должным образом проверены на женщинах во время клинических испытаний, врачи не прописывали бы их своим пациенткам, и меньше новорожденных начали бы свою жизнь наркоманами.

Важно помнить, что «препараты» – это не только таблетки, которые мы храним в аптечках. Спросите себя: как получилось, что только в 1999 году мы удосужились проверить половые различия для общей анестезии? Оказывается, женщины просыпаются быстрее, чем мужчины, независимо от возраста, веса или дозы, которую им дали. (Не знаю, как вам, а мне не нравится перспектива проснуться во время операции.) И это исследование даже не ставило целью обнаружить половые различия. Исследователи просто хотели протестировать новый мониторинг ЭЭГ во время анестезии. В исследовании участвовали пациенты, которым уже была назначена операция, и четыре разные исследовательские больницы, поэтому, вопреки обыкновению, в нем было много субъектов – как женщин, так и мужчин. ЭЭГ мониторинг оказался полезным, но эта информация вызвала гораздо меньше интереса, чем результаты анестезии у женщин. Кажется, только тогда ученые проанализировали старые данные на наличие половых различий. Другими словами, раньше они просто не задавали вопросов.

Не задавать вопросы опасно. Я полностью поддерживаю проведение простых экспериментов, но кто в здравом уме назовет это «чистой наукой»?

В то же время, когда я узнала, насколько серьезной является проблема мужской нормы, я начала находить новые исследования женского тела, которым не уделялось должного внимания. Ученые не часто читают работы не по своей специальности, однако моя область исследований требует, чтобы я регулярно читала исследования по крайней мере по трем различным дисциплинам (когнитивная психология, эволюционные теории познания и компьютерная лингвистика), и я также должна быть в курсе тенденций в литературоведении. Но даже для меня было довольно непривычно копаться в журналах по анестезии, в исследованиях метаболизма, в палеоантропологии. Я была вынуждена снова и снова задавать вопрос: «А что насчет женщин?» Что изменится, если спросить: «Чем отличается женское тело? Что мы упускаем?»

Почему, например, женщины толще мужчин (грубо говоря)? Будучи американкой двадцать первого века, я слишком много времени тратила на мысли о своем жире, но не имела ни малейшего представления, что жировая ткань на самом деле является органом. Не говоря уже о том, что она развилась из того же древнего органа, что и печень и большая часть иммунной системы.

Приведу пример из жизни. В 2011 году в The New York Times была опубликована статья о результатах липосакции. Выяснилось, что женщины, которые сделали липосакцию бедер и ягодиц, снова накапливают часть жира, но в других местах. По сути: бедра могут стать тоньше, но тогда толще станут плечи. Миленько. Но я – наверное, в отличие от большинства пластических хирургов – пошла дальше, и прочитала последние исследования об эволюции жировой ткани, особенно женской жировой ткани.

Как оказалось, женский жир сильно отличается от мужского. Все жировые отложения в нашем теле функционируют по-разному[5], а женский жир на бедрах и ягодицах – «ягодично-бедренный» жир – битком набит необычными липидами: длинноцепочечными полиненасыщенными жирными кислотами, или ДЦ-ПНЖК. Наша печень плохо вырабатывает эти виды жиров с нуля, поэтому мы должны получать большую их часть из рациона. И во время беременности женские тела нуждаются в них, чтобы создавать детские мозги и сетчатки.

Большую часть времени женский ягодично-бедренный жир сопротивляется метаболизму. Многим женщинам известно, что именно в этих областях мы в первую очередь набираем вес и в последнюю очередь теряем[6]. Но в последнем триместре беременности, когда плод ускоряет развитие своего мозга и накапливает собственный жир, организм матери начинает извлекать эти специальные липиды и в большом количестве вбрасывать их в тело ребенка. Захват ягодично-бедренных жировых запасов матери продолжается в течение первого года грудного вскармливания – наиболее важного времени для развития мозга и глаз младенца. Некоторые биологи-эволюционисты считают, что жир в бедрах женщин эволюционно обусловлен именно тем, что он нужен для обеспечения развития большого мозга человеческих младенцев. Поскольку мы не можем получить достаточное количество ДЦ-ПНЖК из нашего ежедневного рациона, женщины начинают накапливать их с детства. Другим приматам этот паттерн, кажется, не свойственен.

Между тем всего несколько лет назад мы узнали – опять же, кто-то наконец задал вопрос, – что жир на бедрах может быть одним из лучших предикторов того, когда у девушки начнутся первые месячные. Не развитие ее скелета, не рост, даже не ежедневная диета, а то, сколько у нее ягодично-бедренного жира. Вот насколько важен этот жир для размножения. Наши яичники не начнут работать, пока мы не накопим достаточно жира, чтобы сформировать приличный базовый уровень. Когда мы резко теряем вес, месячные могут прекратиться. Недавно мы также узнали из одного исследования, что, хотя прием пищевых добавок может повысить уровень ДЦ-ПНЖК кормящей женщины, подавляющее большинство того, что получает ребенок, поступает из жировых запасов тела матери[7].

Но каждый год только в США липосакции подвергаются около 190 000 женщин. Как сообщалось в различных медицинских журналах с 2013 года, в насильственном разрушении тканей во время липосакции, по-видимому, есть что-то, что препятствует восстановлению жира в месте операции[8]. Я подозреваю, что новый жир, который накапливается в подмышечных впадинах женщин после липосакции, – это не тот же по структуре жир, который был высосан из бедер и ягодиц. Поэтому я не могу не задать вопрос: что произойдет с организмом, чей запас ДЦ-ПНЖК разрушен, если этот организм забеременеет?

Я не должна быть первой, кто спрашивает. В течение многих десятилетий мы «косметически» высасывали жир из женского тела, как если бы это было так же просто, как подстричься, и кто-то должен был задуматься. Кто-то уже должен был провести исследование. Но никто этого не сделал, как бы я ни пыталась добиться хоть чего-то после прочтения статьи в Times.

Но тогда я была аспиранткой отделения, где не было подходящих морозильных камер для хранения грудного молока для анализа – молока, которое я собиралась получить от группы женщин в Манхэттене, которые много лет назад сделали липосакцию и теперь кормят своих детей грудью[9]. Поэтому я отправила несколько электронных писем ученым из других лабораторий. Все согласились, что кто-то должен провести исследование. «Однажды кто-нибудь проведет». Между тем женщины продолжают делать липосакцию, и никто не знает, имеет ли значение, какой именно жировой запас они уничтожают. Как и во многих областях современной медицины, женщины-пациенты и их врачи в основном скрещивают пальцы на удачу.

Все будет хорошо? Может быть. Материнское тело на удивление жизнестойкое: изношенное во всех отношениях, оно эволюционировало быть таким и каким-то невероятным образом оставаться живым. Человеческое грудное молоко, как я узнала позже, также удивительно адаптивно. Молоко всех млекопитающих. Делать детей так, как это делаем мы, – грязное и опасное дело. Но так было всегда, поэтому у системы есть кое-какие предохранители.

И пока большинство ученых по-прежнему (фактически) игнорируют женщин, в науке назревает тихая революция. За последние пятнадцать лет исследователи в самых разных областях открыли удивительные вещи о женском теле и его эволюции. Но большинство не знает об этой революции. И если даже ученые не знают – потому что не читают исследований за пределами своей области, а их область все еще держится на мужской норме, – как кто-то другой сможет собрать все воедино?

Вам знакомо это чувство, когда вы понимаете, что что-то нужно сделать, и вы не уверены, что именно вы подходящий человек, но, черт возьми, кто-то же должен? Именно оно настигло меня в том переполненном кинотеатре, где Ридли Скотт избавлялся от своих «проблем с мамочкой» посредством сексистской медкапсулы[10]. Женщина в ряду позади меня почувствовала это. Я почувствовала. И держу пари, каждая другая женщина в том кинотеатре тоже. У меня словно голова закружилась. Такое же чувство охватило меня, когда я читала статью в Times о липосакции, ту самую, в которой женщины высмеивались за их потолстевшие руки. Я была практически на 100 % уверена, что ни автор статьи, ни авторы исследовательской работы, о которой он писал, ни женщины, прошедшие процедуру, не знали, что наша жировая ткань, наша печень и наша иммунная система происходят из одного и того же первичного органа, называемого «жировым телом». Вероятно, поэтому у них так много общих свойств: регенерация тканей, передача гормональных сигналов, глубокая реакция на изменения во внешних условиях. Древнее жировое тело – вот причина, по которой не нужно пересаживать пациенту целую печень: хватит небольшой доли, и готово – на ее месте вырастет новая печень. Жировая ткань тоже отлично регенерирует. Но, в отличие от печени, отдельные жировые отложения в нашем организме, похоже, предназначены для разной работы, каждая из которых неразрывно связана с пищеварительной, эндокринной и репродуктивной системами. Вот почему люди, изучающие жировую ткань, стали называть ее системой органов: кусочек жира под вашим подбородком не существует сам по себе, а является маленькой, едва заметной частью вашего жирового органа. Наш подкожный жир работает не так, как глубокие жировые отложения вокруг сердца и других жизненно важных органов. Жир на ягодицах женщины может быть важнее для ее возможного потомства, чем жир под мышками.

Мы не знаем точно, когда это началось – у большинства млекопитающих возле яичников и задних конечностей есть специальные жировые отложения, – но предполагаем, что это произошло тогда, когда наши древние предки отделились от плодовых мушек (у которых, кстати, до сих пор сохранилось древнее «жировое тело»): 600 миллионов лет назад. Если слишком долго думать об этой временной шкале, у вас может закружиться голова, но, по крайней мере, это будет полезно. Это объясняет, почему трудно «избавиться» от своего жира: если жировая ткань – это система органов всего тела, обладающая регенеративными свойствами, чей возраст насчитывает 600 миллионов лет, возможно, отсечение ее кусочка в одном месте естественным образом запускает защитную реакцию, и она эффективно «отрастает» в другом. И, как и во всем ужасно старом, должны быть более молодые, новые черты, наложенные сверху: например, особенные области, которые не вырастают снова. Потерянная функциональность.

Тела в целом являются единицами времени. То, что мы называем индивидуальным «телом», – это способ заключить в рамки серию каскадных событий, которые следуют самовоспроизводящимся схемам, пока наконец не воцарится энтропия и все не пойдет к черту, пока силы, которые не дают вам разойтись по швам, наконец не ослабнут. Виды в некотором роде также являются единицами времени. Но что необычного в теле (если вы начнете думать о нем таким образом), так это то, что ваша основная пищеварительная система весьма древняя. А мозг нет. Мочевой пузырь – рабочая лошадка, которая выполняет, по сути, ту же работу, что и в течение сотен миллионов лет: удерживает продукты жизнедеятельности миллионов ваших клеток от приводящего к смерти отравления организма. Он не виноват, что матка млекопитающих эволюционировала, чтобы усесться на нем, как Квазимодо. Это произошло всего около сорока миллионов лет назад. А давить на него сверху по всем законам силы тяжести она и вовсе начала всего четыре миллиона лет назад. До этого нашим предкам хватало ума не ходить на двух ногах, сплющивая в туловищах все наши давно развившиеся органы один поверх другого (не говоря уже о порче позвоночника).

В 2012 году, придя домой из кинотеатра, я осознала: нам нужно что-то вроде руководства для самки млекопитающего. Бескомпромиссный, жесткий, проработанный (но читабельный) отчет о том, кто мы есть. Как развивались наши тела, как они работают, что на самом деле значит быть женщиной. Что-то, что привлекло бы внимание как женщин в целом, так и ученых. Что-то, что разрушит мужскую норму и поставит на ее место лучшую науку. Что-то, что перепишет историю женских тел. Ведь именно этим мы сейчас и занимаемся в лабораториях, изучая половые различия. Мы создаем новую историю. Лучшую. Более правдивую.

Эта книга – и есть история[11]. Она прослеживает эволюцию женского тела, от груди до пальцев ног, и то, как эта эволюция формирует нашу жизнь сегодня. Собирая воедино эволюцию и связывая ее с недавними открытиями, я надеюсь дать самые свежие ответы на основные вопросы женщин об их телах. Зачем нам менструации? Почему женщины живут дольше? Почему у нас больше шансов развития болезни Альцгеймера? Почему девочки показывают лучшие результаты по всем академическим предметам до полового созревания, а после оценки резко падают? Существует ли на самом деле такая вещь, как «женский мозг»? И почему мы должны каждую ночь обливаться потом, когда наступает менопауза?

Чтобы ответить на такого рода вопросы, мы должны принять одну простую истину: мы и есть эти тела. Страдаем мы или радостны, дееспособны или инвалиды, в болезни или в здравии, пока смерть не разрушит нас, наши тела и содержащиеся в них мозги – это то, чем мы являемся. Мы есть эта плоть, эти кости, эта краткая гармония материи. От того, как растут наши ногти, до того, как мы думаем, – все, что мы называем человеком, в основном определяется тем, как развивались наши тела. И поскольку мы, как биологический вид, разделены по половому признаку, есть важные вещи, которые мы должны держать в уме, когда говорим о том, что значит быть Homo sapiens. Мы должны осветить женское тело. Ведь и современная медицина, и нейробиология, и палеоантропология, и даже эволюционная биология страдают, когда мы игнорируем тот факт, что у половины из нас есть грудь.

Итак, пришло время поговорить о груди. О груди, и крови, и жире, и вагинах, и матках – обо всем. Как они появились и как мы живем с ними сейчас, какой бы странной или смешной ни была правда. В этой книге я стремлюсь проследить то, что мы наконец начинаем понимать об эволюции женского тела и о том, как его история формирует нашу жизнь. И сейчас самое подходящее время: в лабораториях и клиниках по всему миру ученые выдвигают теории, приводят доказательства, задают вопросы об эволюции женщин. Мы наконец переписываем историю о том, кто мы есть и как мы появились, глава за главой.

Как думать о 200 миллионах лет

Так как же написать историю почти каждой женщины, везде и во все времена?

Если вы готовы, то все довольно просто. Вот как можно обрисовать эволюционную историю женщин: примерно 3,8 миллиарда лет назад на тонкой корке нашей одинокой маленькой планеты, вращающейся вокруг своей желтой звезды, жили изолированные микробы. 1–2 миллиарда лет назад появились эукариоты – одноклеточные организмы с ядром. (Амебы, помните таких?) Затем среди множества пересекающихся ветвей на нашем эволюционном древе появляется подтип позвоночных. Самые ранние записи окаменелостей позвоночных – то есть животных с хребтами – датируются 500 миллионами лет назад. Позвоночные животные по-прежнему составляют лишь около 1 % всех живых существ[12]. Таким образом, большая часть того, что мы с вами называем эволюцией, – то, о чем мы бесконечно спорим в тяжбах и комментариях на страницах статей, в противоречащих друг другу учебниках разных обществ, эта штука, доставившая столько неприятностей, – представляет собой лишь 13 % того времени, что на Земле вообще существовала жизнь.

Как только начинаешь думать о масштабе времени, быстро понимаешь, что человеческие тела новы, потому что все тела довольно новы. Не так уж и давно большие пальцы у нас на ногах были противопоставлены, как сейчас на руках. Поэтому то, что эволюция женского тела должна формировать наше восприятие жизни, это не преувеличение – это факт. Каждая особенность нашего тела имеет свою собственную эволюционную историю, и мы все еще эволюционируем. Эволюция – это выпуск мелких обновлений для существующих систем. Как только в теле появляется новая особенность, это новоизмененное тело взаимодействует с окружающей средой, и его взаимодействия влияют на появление других особенностей. Они приводят к последующим изменениям, которые часто возвращаются к первому, меняя и его: молоко ведет к соскам, а поведенческая забота, связанная с кормлением грудью, способствует развитию плацентарной матки. Затем плацентарная матка влияет на метаболизм и потребности потомства, поэтому начинает меняться грудное молоко, и со временем родовые пути превращаются в чашки Петри для бактерий, которые помогают новорожденным переваривать сладкое молоко. По сути, ребенок на выходе покрыт полезными бактериями, которые эволюционировали вместе с нашим грудным молоком.

Эволюция чем-то напоминает фильм П. Т. Андерсона «Магнолия», или «Столкновение» Пола Хаггиса, или «Вавилон» Иньярриту. Ее невозможно по-настоящему отследить, если не уделить внимание более чем одному главному герою. Это сложное повествование, в котором много причуд, случайностей и вещей, которые сначала кажутся бессмысленными, но на деле оказываются жизненно важными. Это не роман воспитания. Но зато, в отличие от чрезмерно упрощенных историй о нашем происхождении, это правда. Разгадка того, как на самом деле возникла каждая из наших черт, дает нам лучшее представление о том, что представляют собой женщины: половина очень молодого, сложного и завораживающего вида.

Настоящая проблема всех историй о происхождении человека состоит в том, что наши тела не являются чем-то одним. У нас нет единой праматери. Все системы в нашем теле разного возраста. Не только потому, что скорость клеточного обновления различается в зависимости от типа клеток и их местоположения (например, клетки кожи намного моложе, чем большинство клеток мозга), но и потому, что признаки, которые мы считаем отличительными для нашего вида, эволюционировали в разное время и в разных местах. У нас нет одной матери. Их много. И у каждой нашей Евы был свой особый Эдем: у нас такие груди, потому что млекопитающие эволюционировали, чтобы производить молоко. У нас есть матка, потому что мы эволюционировали, чтобы «высиживать яйца» внутри собственного тела. У нас есть лица и сенсорное восприятие, потому что приматы эволюционировали, чтобы жить на деревьях. Наши прямоходящие ноги, использование инструментов, жирные мозги, болтливые рты и климактерические бабушки – все эти черты, которые делают нас «людьми», появились в разное время в нашем эволюционном прошлом. По правде говоря, у нас есть миллиарды Эдемов, но всего несколько мест и времен, которые сделали наши тела такими, какие они есть. Эти конкретные Эдемы часто находятся там, где мы видоизменялись: когда наши тела развивались таким образом, что мы слишком отличались от других видов, чтобы иметь возможность и дальше размножаться с ними. И если вы хотите понять женские тела, вам нужно думать обо всех этих Евах и их Эдемах.

Поэтому каждая глава этой книги будет следовать за одной из наших определяющих черт вплоть до ее истоков – ее Евы, а иногда множества Ев и их Эдемов, от влажных болот позднего триаса до травянистых холмов плейстоцена. Я также рассмотрю споры о том, как эволюция этих черт влияет на жизнь женщин сегодня, принимая во внимание данные современной науки по каждой теме.

Хотя мне придется прыгать во времени вперед-назад, чтобы все охватить, черты будут появляться в книге примерно в том же порядке, в котором они впервые появились в нашей эволюционной линии. Таким образом, каждая глава будет основываться на предыдущей, двигаясь вперед во времени и следствиях, точно так же, как наши тела строили более поздние модели самих себя на основе предыдущих воплощений. Без покрытого молоком живота нашей пушистой Евы у нас, возможно, никогда не развилась бы грудь. Без использования инструментов, необходимых для гинекологии, мы, возможно, никогда не развили бы общества, способные поддерживать период детства, который сформировал наш массивный человеческий мозг. Без больших, сложных социальных групп, которые могли бы заботиться о пожилых (отчасти благодаря гинекологии), у нас, возможно, никогда не наступила бы менопауза. Каждая эволюционная случайность строится на предшествующей случайности; каждая новая функция зависит от обстоятельств, которые делают ее достаточно полезной, чтобы перевешивать ее стоимость.

Как только я определила порядок своего «руководства», выбрать признаки для глав было просто: я обращалась к нашему таксономическому адресу – организующему принципу, который биологи используют для определения того, что представляет собой организм. Таксономия описывает наше отношение к остальной жизни на планете в соответствии с чертами, которые мы разделяем с другими. Женщины, как и все люди, являются Homo sapiens. Поскольку мы млекопитающие, мы производим молоко. Поскольку мы плацентарные, у нас есть матка, и мы рожаем живых детенышей. Поскольку мы приматы, у нас большие глаза с цветовым зрением и уши, способные слышать широкий диапазон звуков. Поскольку мы гоминиды, мы двуногие, и у нас гигантский мозг. И так далее и тому подобное, поднимаясь по эволюционному древу. Изучая каждую черту в нашей истории, я задавалась вопросом, есть ли в ней особая история для женщин: способна ли эта черта иметь особенное влияние на нас? Есть ли новые исследования, которые ставят под сомнение наши предположения об этой черте и, следовательно, обо всем человечестве?

Наиболее распространенный способ, который биологи-эволюционисты используют, чтобы понять, как работают признаки, – это думать об имеющем этот признак последнем общем предке, которого мы разделяем с другими видами. Поэтому я нашла – или попыталась найти – Еву для каждой черты. Для прямохождения – Арди. Мы нашли ее только в 1992 году. Для молока – странного маленького зверька, похожего на ласку и жившего под ногами динозавров![13] В поисках Евы я часто обнаруживала удивительные исследования в области палеонтологии и микробиологии, которые бросали вызов еще большему количеству предположений о женских телах.

Наряду со всем этим я предлагаю вам подумать о себе: подумать о том, откуда взялось ваше тело, как его формирует эволюция женского пола – и как все это встроено в повседневную жизнь человечества. В своем эссе для книги Энни Лейбовиц «Женщины» Сьюзан Сонтаг писала: «Любое крупномасштабное изображение женщин связано с вечной историей о том, как женщины представлены и как им предлагается думать о себе». Таким образом, поднимается «вопрос о женщинах – эквивалентного “вопроса о мужчинах” не существует. Мужчины, в отличие от женщин, не находятся в стадии разработки». С научной точки зрения Сонтаг ошибается: эволюция не остановилась. Все наши виды продолжают развиваться. Но в том смысле, который она вложила в свои слова: что взгляд на женщин вызывает «вопрос о женщинах», а взгляд на мужчин не вызывает никаких вопросов, – она абсолютно права.

Зачем нам говорить об эволюции женщин, если ею не пренебрегали? Зачем нам фокусироваться на женских телах, если (до сих пор!) такой фокус – не редкость? Нет лучшего способа «показать» женщин, чем попросить читателя подумать обо всех женщинах, везде и всегда. И я делаю это. Я действительно прошу каждого из вас посмотреть на женские тела и хорошенько подумать, как они формируют то, что значит быть человеком.

Евы

«Морги» – Morganucodon. 205 миллионов лет назад. Ева молока. Первоначально была найдена в Уэльсе, но теперь останки находят даже в Китае. Она была похожа на помесь ласки и мыши. Предполагается, что это не наш прямой предок, а «образцовый» род. Наша настоящая кормящая Ева, вероятно, была очень похожа на Морги.

«Донна» – Protungulatum donnae. 67–63 миллиона лет назад. Ева плацентарных млекопитающих (не сумчатых, не однопроходных, а существ с маткой наподобие человеческой). Похоже, она появилась сразу после астероидного апокалипсиса, уничтожившего всех нептичьих динозавров, но линия ее вида может простираться до мелового периода. Эта Ева точно определена обширным сравнительным анализом ископаемых и генетическим анализом. Это была ласка-белка.

«Пурги» – Purgatorius. 66–63 миллиона лет назад, предок приматов и, как следствие, сенсорного восприятия приматов, рождавшихся на верхушках деревьев. Она – Ева восприятия, причина, по которой женщины ощущают мир так, а не иначе. Ее окаменелые останки были найдены в формации Форт-Юнион в Хелл-Крик, глубоко в бесплодных землях на северо-востоке штата Монтана. Она, скорее всего, была современницей Донны. Обезьяна-ласка-белка.

«Арди» – Ardipithecus ramidus. 4,4 миллиона лет назад. Первый известный прямоходящий гоминин. Превосходные останки, только недавно изученные. Они демонстрируют большой скачок, как во времени, так и в эволюции, по сравнению с Евами-белками, которые были до нее.

«Умелая» – Homo habilis. 2,8–1,5 миллиона лет назад. Она – Ева простых инструментов и связанной с ними разумной социальности. Активно использующий орудия труда, вид Нomo habilis сосуществовал в Африке с Homo erectus в течение полумиллиона лет. Ее останки были найдены в Олдувайском ущелье в Танзании.

«Прямоходящая» – Homo erectus. 1,89–110 000 лет назад. Она лучше владела инструментами, много мигрировала и имела большой мозг. Она – Ева более сложных инструментов и разумной социальной деятельности. Мы будем искать у нее один из истоков мозга, похожего на человеческий (и по крайней мере часть периода детства, который необходим для его развития).

«Разумная» – Homo sapiens. Примерно 300 000 лет назад и по настоящее время[14]. Ева языка, менопаузы, современной любви и социальных отношений.

Другие персонажи

«Люси» – Australopithecus afarensis. 3,85–2,95 миллиона лет назад. Многие ассоциируют австралопитеков с орудиями труда, и общее предположение состоит в том, что большинство из них (если не все) использовали орудия того или иного рода. Учитывая, что сегодняшние шимпанзе, как известно, пользуются инструментами, было бы странно предположить, что наши древние предки (такие как Люси) не делали так же, если не более разумно. Австралопитек входит в число самых известных гоминидов (к настоящему времени было найдено более трехсот отдельных скелетов) и является самым долгоживущим. Другими словами, их телосложение и образ жизни хорошо работали в течение очень долгого времени. Останки находят на территории современных Эфиопии и Танзании. Жили австралопитеки на деревьях и на земле и были полностью прямоходящими.

«Африканус» – Australopithecus africanus. 3,3–2,1 миллиона лет назад. Ее останки были найдены в южной части Африки, и неизвестно, является ли Африканус потомком вида Люси. Ее черепная коробка была больше, чем у Люси, а зубы меньше, но в остальном она все еще была похожа на обезьяну, хоть и была прямоходящей.

«Гейдельбергская» – Homo heidelbergensis. 790 000–200 000 лет назад, а возможно, и до 1,3 миллиона лет. Вероятный предок неандертальцев, денисовцев и Homo sapiens (или, по крайней мере, она имеет с ними общего предка) с расхождением от 350 000 до 400 000 лет назад. Европейская ветвь привела к неандертальцам. Африканская ветвь (Homo rhodesiensis) привела к Homo sapiens. Тем временем Heidelbergensis продолжал существовать и вымер как раз перед тем, как на сцене официально появился Homo sapiens. Это был первый вид, который строил простые убежища из дерева и камня. Она определенно владела огнем и охотилась с деревянными копьями – первая известная охотница на крупную дичь (в отличие от собирателей). Она жила в более холодных местах, и мы можем заметить в ее теле признаки адаптации к этим проблемам. Как следует из названия, ее останки были найдены в Германии, а затем также в Израиле и Франции.

«Неандерталка» – Homo neanderthalensis. 400 000–40 000 лет назад. Неандертальцы сосуществовали с Homo sapiens по мере их распространения по Европе, и два этих вида скрещивались между собой[15]. Антропологи нашли массу окаменелостей и сред обитания этого успешного вида. Прежние предположения о неандертальцах теперь опровергнуты: известно, что у них была сложная культура, включающая погребения, одежду, огонь, изготовление инструментов и украшений, и, возможно, они даже могли говорить. Их черепные коробки имели другую форму, но были не меньше, чем у Homo sapiens, – на самом деле иногда они были даже больше (что может соответствовать их более крупным, крепким телам). Однако они, кажется, развивались быстрее, чем мы; период их детства был короче.

«Денисова» – предположительно Homo denisova или Homo sapiens denisova, хотя официально они еще не описаны. 500 000–15 000 лет назад. Эта Ева известна только по трем зубам, кости мизинца и нижней челюсти, найденным в пещере в Сибири, и благодаря сравнительному секвенированию ДНК. Известно, что денисовцы жили не менее 120 000 лет назад, причем анализом донных отложений и исследованиями ДНК определяется более продолжительный период. Считаются небольшой популяцией, жившей в Сибири и Восточной Азии, в том числе на больших высотах на территории современного Тибета, потенциально передавая ген, который продолжает помогать популяциям в этих регионах успешно выживать на такой высоте. Исследования ДНК установили, что многие современные люди, особенно меланезийцы и коренные австралийцы, разделяют до 5 % своей ДНК с этими предками, а это означает, что, как и неандертальцы, древние люди, вероятно, скрещивались с ними. Все это межродственное скрещивание, по сути, делает «видовые» границы между более поздними группами гоминидов довольно размытыми.