Дни проходили своим чередом, но Артуру казалось, что жизнь вихрем пролетает мимо него, не закручивая его в свой водоворот событий. Где-то далеко, во внешнем мире, его друзья (и юноша очень на это рассчитывал) вернулись в Троссард-Холл продолжать учебу, единороги делились с людьми мудростью, по неведомым тропам бродил Алан – если, конечно, тому удалось вылечить ногу, Мир чудес уверенно направлялся в сторону Полидексы, Тин уже, наверное, окончательно поправился, а Диана… Любимая, вероятно, с нетерпением ждала его возвращения и тосковала так же сильно, как и он.
Доргейм-штрасс, подобно гигантскому болоту, постепенно засасывал его своей рутиной, дождливыми унылыми вечерами, каждодневной пресной кашей со вкусом тины, однообразными призывами к войне, уже переставшими казаться Артуру столь же дикими и бессмысленными, как в самом начале пребывания в колонии. Видимо, сказывалось непрерывное воздействие Тени. Клипсянин искренне надеялся, что сумеет до конца сохранить свободную волю и стремление к тем идеалам, которые он всегда старался отстаивать в своей жизни, но странная апатия порой завладевала всем его существом; в такие минуты ему не хотелось бороться, а лишь мирно плыть по течению, подобно опавшим листьям, начисто лишенным желаний и устремлений.
В один из бесконечно долгих и серых часов работы юноша с некоторым удивлением узнал из уст Джехара, что сегодня третье число смрадня, то есть день его рождения. Артур излишне отстраненно принял этот факт, посмотрел на него свысока, как сторонний наблюдатель, а не непосредственный виновник торжества. Ему исполнялось семнадцать лет; в Клипсе юноши, достигшие этого возраста, уже считались взрослыми мужчинами, на которых ложилось бремя кормить семью и зарабатывать на хлеб. А он находился в тюрьме.
Чем он будет заниматься, кем станет, когда выйдет? Без должного образования, необходимых навыков, наличия денежных средств и гнездима в столице, с ужасным клеймом преступника – кем он вообще мог быть? А ведь при этом он уже нес ответственность не только за себя, но и за Диану. Впрочем, Артур был уверен, что обязательно выкрутится, придумав что-нибудь, как бывало не раз. Отважный юноша не собирался опускать рук, жаловаться на свою судьбу, стенать, тосковать, праздно проводить время. Он намеревался использовать каждую минуту, чтобы исправить свое плачевное положение. Только бы выбраться из проклятого Доргейма…
Надо сказать, Артур уже не столь настойчиво помышлял о побеге, как прежде. Не стоит заблуждаться и думать, что эта сладкая мысль навсегда покинула голову свободолюбивого юноши, нет. Но он стал отчетливо понимать всю сложность этой затеи. Тень, притащившая его сюда, подобно хищному зверю, следила за каждым шагом своей добычи, каждым неверным движением. Коварная тварь ни за что бы не допустила, чтобы он так просто ускользнул из ее лап.
Юноша так и не поговорил по душам с Оделян. После общения с Доландом он побоялся затрагивать с ней эту тему. Конечно, он не сомневался теперь в том, что хозяйка топей действительно является сестрой Тода, иначе как она узнала про жука? Знал он и то (теперь уже наверняка), что девушка не причастна к коварным помыслам Тени. Однако Оделян, будучи главным двигателем доргеймской жизни, отвечала за многие процессы в колонии и общалась со слишком большим количеством разных людей, поэтому он опасался, что девушка могла проговориться, пусть даже бессознательно, и невольно выдать Доланда и Неприкасаемых вместе взятых. Нельзя было так рисковать чужими жизнями.
Очевидно, сестра Тода злилась на него, и немудрено: он пообещал ей откровенность, а взамен кормил какими-то байками и пустыми отговорками. Будучи умной и проницательной по натуре, Оделян, конечно же, догадывалась, что Артур неискренен с ней, но ничего не могла с этим поделать. Оскорбленная девушка всячески игнорировала его, не разговаривала, просила Джехара нагружать самой тяжелой и неприятной работой: так, вместо легкой прополки его заставляли копать целину, вместо сбора урожая он вынужден был выкорчевывать гигантские пни и носить на себе тяжелые бревна.
От подобных трудовых повинностей юноша смертельно уставал, мышцы на его руках забились и словно окаменели, порой он едва переставлял ноги в своих высоких сапогах с налипшей грязью, которые, как ему казалось, весили несколько пудов. На спортивных занятиях он тренировался вяло и неохотно, ибо понимал, что следует беречь силы на вечер, чтобы потратить их на те испытания, которые готовила для него изощренная фантазия Одди.
Но халтурить ему удавалось не всегда. Частенько его ставили в пару с Единицей, который был раза в два больше него самого и значительно крепче. В такие моменты клипсянину приходилось бороться, как говорится, не на жизнь, а на смерть, чтобы не ходить постоянно избитым и не посещать через день врача. Злопамятный Единица все никак не мог простить дерзкому новичку ту случайную первую победу, и теперь он словно бы всякий раз пытался доказать окружающим собственное превосходство. Он старался воздействовать на противника не только с помощью физической силы, но еще и используя моральное угнетение. Присказка «смазливая принцесса Джеха» стала его любимой среди прочих обидных прозвищ, которыми он награждал Артура.
Впрочем, хладнокровный клипсянин почти никогда не терял самообладания; на глупые словесные издевательства он никак не реагировал, втайне лелея мечту однажды как следует проучить Единицу, уложив того на лопатки или же основательно поколотив.
Надо сказать, далеко не все тренировки были столь энергозатратными; в арсенале Доргейма имелись и другие, которые воспринимались Артуром, как блаженная передышка. Среди таковых, например, числились уроки по минералогии, ориентирование на местности или же плотничество. Никаких драк, беспорядочных либо хорошо организованных, метаний копий, стрельбы из лука и арбалета, борьбы, сражений на мечах и яварах, боевых приемов, от которых Артура уже выворачивало наизнанку, ибо он не любил драться. На уроке плотничества юноша с упоением строгал и мастерил, с какой-то трепетной любовью всматриваясь в безликий кусок дерева, обещавший в будущем стать прекрасным изделием – отражением руки самого мастера.
Пока у клипсянина не появлялось возможности переговорить с Неприкасаемыми, если не принимать во внимание тот случай, когда Чероки, словно бы нечаянно задев его плечом в столовой, сунул ему в руку заскорузлый кусок пергамента. С неожиданным трепетом в сердце юноша развернул послание; он надеялся увидеть там хоть какую-то надежду на скорое избавление, хоть какой-то призыв к действию. Но там, весьма корявым и грубым почерком, было начертано следующее:
«Я не успел спросить про сына. Надеюсь, ответным посланием ты убедишь меня, что с ним все в порядке. Д.»
Артур с досадой скомкал бумажку. Ему не хотелось писать ответ. Нет, разумеется, он считал, что отец должен быть в курсе произошедшего, но какая-то неведомая сила словно удерживала клипсянина от написания ответного письма. Сложно было сказать, в чем крылась причина этого странного и весьма стойкого нежелания. Может, юноша малодушно боялся сказать отцу правду? Либо же ему казалось, что, напиши Артур эти горькие правдивые строки, Инк словно бы умрет снова, только на сей раз письменно, как бы на листе бумаги. Все это, конечно, являлось совершенной нелепицей и пустыми отговорками, но Артур, каждый раз честно намереваясь ответить, брал в руки перо, начиная старательно выводить букву за буквой, но затем так и останавливался на середине, не имея в себе душевных сил закончить начатое.
Прошло еще несколько дней. Доланд, кстати, не торопил. Возможно, где-то в глубине души несчастный отец догадывался, что правда окажется такой неприятной, что лучше бы оставить ее в полном забвении на дне, чем вытаскивать на поверхность.
Таким образом, время шло и ничего не менялось. Однообразным казалось решительно все: вплоть до лиц самих узников. Впрочем, их удивительное сходство с Артуром теперь объяснилось: это те самые несчастные дети, которых единороги Сури по ошибке собирали по всему Королевству. Они не погибли, как изначально подумал Артур, а живы, здоровы и содержатся в Доргейме, искренне полагая себя правонарушителями, которых однажды изгнало из своей среды несправедливое беруанское общество. Сури не стала избавляться от ненужных детей, что, впрочем, было вполне логично: Тень не стремится убивать физически, в отличие от человека, готового во имя удовлетворения своих эгоистических потребностей пойти на любые способы уничтожения возникших препятствий. Порой Артур с искренней жалостью и сожалением вглядывался в лица узников Доргейма, таких похожих и одновременно непохожих на него. Странно было видеть столько своих копий армутского типа, загорелых, черноволосых и голубоглазых. Клипсянин чувствовал себя в какой-то мере ответственным за то, что с ними произошло – ведь Сури искала Артура, остальные были ей не нужны.
С другой стороны, чем дольше юноша находился в колонии, тем более стал догадываться, что никаких ошибочных или ненужных действий Тень никогда не совершала. Напротив, все было тщательно спланировано и задумано именно таким образом. Ей зачем-то понадобились эти дети, для какой-то последующей цели, но вот какой конкретно? Артур не мог ни с кем в открытую поговорить хотя бы потому, что его предупреждал об этом Доланд.
Со стороны могло сложиться ошибочное впечатление, что дни несправедливо заключенного в тюрьму узника были абсолютно безрадостны, серы и унылы, но это суждение все же находилось далеко от истинного положения дел. Дружба с Уткеном, которая становилась все крепче и сильнее, скрашивала дождливые смраденьские будни, утешала в тоске по дому и дарила некоторые отблески надежды на скорое спасение. Жаба оказался совсем не таким, каким он представился Артуру в первый день знакомства, когда их, поместив в клетку как экзотичных зверей для потехи, принялись разглядывать и безжалостно забрасывать картошкой. Да и вообще, в последнее время клипсянин стал с неудовольствием отмечать за собой один неприятный факт: встречая человека впервые, он почему-то сперва видел исключительно одни недостатки, в то время как достоинства всегда неуловимо ускользали от его пристального внимания. Вероятно, подобная характерная черта свойственна многим людям; человек всегда скор на осуждение и медлителен на признание чужих достоинств. Так и Уткен при первом рассмотрении выглядел ушлым, трусливым и способным на любую подлость, но реальность оказалась совсем иной.
Жаба был родом из Епистофена, довольно крупного города вблизи Полидексы. Совсем маленьким отец отдал его проезжему купцу в подмастерье, надеясь, что сын впоследствии выучится торговому делу и станет странствующим купцом. Семья Жабы была очень бедной, и они буквально сводили концы с концами: мать шила и пряла, младшая сестра относила изделия на продажу, а отец за гроши разгружал торговые телеги. И вот одного-единственного сына они отправили за тысячу единомиль от дома, в надежде на светлое будущее, однако, как это часто бывает, случилось совершенно противоположное ожиданиям добропорядочной семьи Уткена.
Приезжий купец оказался ушлым армутом из Мира чудес, который продал бесполезного мальчишку на первом же базаре. Потом в жизни Уткена было еще несколько хозяев, не слишком благочестивых и милосердных, покуда мальчик не попал в руки главаря беруанской воровской банды. Мерзавцы занимались тем, что обворовывали богачей на крупных ярмарках. С этой сомнительной компанией бедному мальчику приходилось сосуществовать еще какое-то время, покуда, наконец, преступный образ жизни окончательно не опротивел его натуре.
Он решился сбежать. И вот тогда-то, догадавшись о его далеко идущих планах, главарь банды вероломно сдал мальчишку властям, испугавшись, что тот предаст и выведет представителей порядка на их шайку. Таким образом Жаба и оказался в тюрьме. Конечно, глупо и недальновидно было бы полагать, что, проведя половину своей жизни в воровской банде, мальчик не научится от своих главарей всем тем скверным вещам, которые процветают среди представителей подобного сброда.
Подросток стал сквернословить, использовать в речи преступный жаргон, от которого он, кстати, в последнее время старательно пытался избавиться, и воровство в его глазах представлялось обычным видом деятельности, ничем не отличавшимся от, например, садоводства либо же врачевания. Парень привык хитрить и не считал это чем-то плохим или неблагородным; ведь он сам вряд ли бы выжил, не прибегая к различного рода изощренным уловкам и обману. Но в глубине души мальчик оставался прежним Уткеном из порядочной и честной семьи, которая, вероятно, по-прежнему ждала его в городе с красивым и многообещающим названием Епистофен.
Всю эту информацию Артур узнал непосредственно от Жабы во время очередного разговора по душам. Впрочем, прошло еще немало времени, прежде чем они окончательно сдружились. Этому способствовало несколько обстоятельств, среди которых значилось общее дело, пусть даже неудачное, а именно побег и последующее благородное заступничество Уткена.
Имелись и другие причины. Довольно быстро они оба сделались изгоями, так и не вписавшись в мир Доргейма. Яркая личность Артура, его стремительный взлет в связи с неожиданным покровительством главных, а затем такое же быстрое и унизительное падение, полное отторжение со стороны Оделян и безразличие Джехара, так и не определившаяся роль в неудавшемся побеге, – словом, все эти, на первый взгляд, незначительные факторы способствовали сначала недоверию, а затем и глухой неприязни. Многим Артур казался заносчивым гордецом из-за своей молчаливости и нелюдимости, иные же просто выслуживались перед вожаками. Некоторых раздражало само поведение юноши: в сложившихся обстоятельствах он не пытался что-либо изменить, выслужиться, получить заступничество старожил, склонить других на свою сторону.
Между тем он просто являлся самим собой, не желая притворяться, выделываться и, в сущности, был сам по себе, как одинокий волк, добровольно оставивший стаю. Молчаливый, уверенный, замкнутый, угрюмый, постоянно витающий в своих мыслях. Все растущая непопулярность Артура быстро распространилась и на Жабу, второго новичка, у которого, кстати, был выбор: он мог сойтись ближе со Спайки, который хоть и пытался всячески им манипулировать, тем не менее обеспечил бы его надежной защитой от других забияк, либо же продолжить общение с Артуром, человеком, которого доргеймцы решительно не хотели принимать в свое общество. И трусливый Жаба, на удивление всем, выбрал второе. Он готов был терпеть унижение со стороны Единицы по кличке Питбуль, который, встречая его одного, прижимал к угловатой каменной стене Северного дола и мерзким низким голосом шептал на ухо:
– Вот что, братишка, ребята у нас сегодня загадили сральник, тебе вымывать. Если увижу, что плохо стараешься, собственноручно окуну тебя в дерьмо.
Иногда приятель Питбуля Сотка, такой же мерзкий и подлый субъект, развлекался тем, что подлавливал Жабу и специально перед его носом раскидывал мусор, ведь тот значился в Доргейме уборщиком. А если парень отказывался поднимать ошметки, то нещадно колотил его ногами и при этом злорадно смеялся.
Жаба, на свою беду, был физически слабее остальных и не мог отразить нападки озлобившихся доргеймцев, и если Артура попросту боялись в открытую задирать (разве только Единица отваживался это делать), то здесь все было с точностью до наоборот: Жабу задирали все, кому не лень, в том числе самые слабые и отверженные обитатели Доргейма, таким образом вымещая на бедняге скопившуюся злобу и обиду.
С соседями по камере дело обстояло не лучше. Джехар с самого начала невзлюбил Жабу, Спайки был откровенно зол, что тот отказался ему подчиняться, Чанг, казалось, в принципе не был способен на дружеские чувства.
Но, надо отдать должное Жабе, несмотря на общественный остракизм и постоянные издевки, он все-таки выбрал общество Артура. До этого всеми его действиями в основном двигало эгоистичное желание спасти собственную шкуру (кстати, именно по этой причине он быстро сошелся с Азором), но дружба с Артуром выходила за пределы разумного. Клипсянин вряд ли бы сумел обеспечить ему надежную защиту в стенах Доргейма – слишком уж много у него самого имелось неприятелей. Тем более он едва справлялся с забиякой Единицей. Но почему-то именно в Артуре Жаба увидел того, кто был ему на самом деле нужен – друга.
В один из дней клипсянин, глядя на круглое веснушчатое лицо Жабы, хмуро поинтересовался:
– Кто это тебя?
Уткен с досадой мотнул головой.
– А, сам шмальнулся о стену. Неловкий я больно, тем более когда в руках ведра с отходами.
Следующим вечером, встретившись с другом, Артур обнаружил над бровью у Жабы еще один синяк, который уже стал наливаться отвратительным зеленым цветом и расползаться в сторону лба.
– Опять стена? – насмешливо заметил клипсянин, а Жаба виновато посмотрел себе под ноги, словно намереваясь отыскать там ответ на поставленный вопрос.
– Скажи мне, кто это, и я разберусь с ним! – самонадеянно воскликнул отважный клипсянин, всегда готовый бороться за правду. Юноша ненавидел травлю слабых. Жаба недоверчиво хмыкнул.
– Да уж. Разберешься. Не знаешь, что ли, как живодер любит бить по батареям? То есть по ребрам. Это Питбуль!
Артур задумался. Единица был единственным в колонии, с кем он никак не мог совладать. Тот всегда был на шаг впереди – в ловкости, силовой подготовке, умении пользоваться боевым оружием. Лишь несколько раз Артуру удавалось победить соперника, да и то случайно, используя хитрость. От полного разгрома и безжалостного избиения его спасал только Джехар, хоть и не всегда. Чаще всего взгляд главного безразлично скользил по фигурам дерущихся, а он сам никак не вмешивался. Господину Шандонэ же, казалось, доставляло особое удовольствие наблюдать кровавые расправы. Как Артур догадывался, тот по своей натуре являлся весьма жестоким человеком. Как же было справиться с Единицей, что придумать? Клипсянин решил напрямую поговорить с главным.
Как-то вечером, после завершения работ, все узники собрались в камере. Артур подошел к Джехару.
– Мне нужно поговорить с тобой, – решительным голосом произнес юноша, вызывающе вздернув подбородок.
Брови главного поползли наверх, а он сам сложил свои полные губы в насмешливую ухмылку.
– Говори, братишка.
– Это личный разговор.
– Чтобы потом меня обвинили в том, что я выделяю тебя среди остальных? Нет, уж, валяй при всех.
Артур вздохнул.
– Ладно. Ты же ведь главный в Доргейме, не так ли?
– Только сейчас это понял? Туго соображаешь, однако.
– Тогда почему в колонии нет никакой дисциплины? Почему одни безжалостно травят других? Почему Единица позволяет себе ежедневно избивать Четверку, а ты смотришь на это спустя рукава?
Джехар сдвинул брови и сурово взглянул на Артура.
– В Доргейме каждый сам за себя. Если он – половая тряпка, я тут ничего не могу сделать.
– Не можешь или не хочешь? В таком случае, ты не главный, а просто… Пустое место! – раздражаясь, обвиняющим голосом выкрикнул Артур.
Спайки лениво захлопал в ладоши.
– Бунт в камере? Занятно. Сейчас Джех тебя извозит в параше, будь уверен.
Но Джехар, к огромному разочарованию драчливого Спайки, не сделал ничего подобного. Взглядом он поискал Жабу, забившегося на нарах, и приказал:
– Эй ты, мямля, подойди!
Дрожа от страха и чуть ли не пригибаясь на ногах к полу, Четверка подошел к главному.
– Правда ли, что Единица пристает к тебе?
Четверка оглянулся на Артура, пытаясь найти в его лице поддержку, а затем пробормотал едва слышно:
– Не… То есть да. Правда.
– Что он делает?
– Он не… Бьет меня.
Джехар неожиданно со всех сил размахнулся и влепил Четверке смачную оплеуху.
– Вот так? – насмешливо поинтересовался он, когда бедняга ойкнул от боли и схватился за пострадавшую щеку.
– Та-ак. – Четверка чуть не плакал.
– А почему же ты не даешь сдачи, а, слабак? – насмехаясь, продолжил издеваться Джехар, но не успел договорить свою фразу, поскольку совершенно взбешенный Артур свалил его с ног и так сильно отбросил назад, что тот с размаху ударился о каменный стол головой.
В камере воцарилась гнетущая тишина. Чанг и Спайки с удивлением выглядывали из своих углов, Четверка едва сдерживал слезы, а Джехар, судя по всему, отключился. Впрочем, спустя уже минуту армут открыл глаза и с неподдельным удивлением воззрился на смельчака, дерзнувшего поднять на него руку.
– Почему же ты лежишь и не даешь сдачи, а, главный? – на его манер насмешливо протянул Артур, с откровенным презрением глядя на поверженного врага.
– Ой, сейчас начнется заварушка! – восторженно воскликнул Спайки, с готовностью вскакивая со своего места. Забияка всегда готов был участвовать в любой потасовке. Но он ошибся и на сей раз. Джехар с показательной медлительностью поднялся с пола, небрежно стряхнул с себя тараканов, неловко потер шишку и сказал Артуру уставшим и хриплым голосом:
– Уговорил. Завтра я потолкую с Единицей, братишка. Надеюсь, он не будет больше вас донимать.
И все. Никакого наказания за свою дерзость Артур так и не получил, хотя всем было совершенно очевидно, что возмутительный проступок, а именно нападение на самого главаря, не должен оставаться без внимания. Тут же на следующий день по колонии пошли отвратительные слухи, что Джехар и впрямь неровно дышит к своему соседу по камере. Иначе как можно было объяснить такое странное поведение?
Между тем Джехар, как и обещал, поговорил с Единицей, и тот действительно на время оставил Жабу в покое. Однако не стоило слишком обманываться на сей счет. Как-то вечером, когда уставший клипсянин, не подозревая ничего дурного, в одиночестве возвращался в Северный дол с картофельного поля, неизвестный налетел на него из темноты. Мощный удар по печени, фирменный захват, с которым Артур столько времени никак не мог справиться, и он уже оказался прижат к влажной земле, дрожа от гнева, унижения и боли. Его соперник громко и шумно сопел, как он всегда делал во время боя из-за своей грузной и тучной комплекции. Это самое ненавистное сопение жирного кабана над ухом вызывало в сердце Артура крайнее отвращение, но он едва ли мог ослабить захват и вырваться на свободу.
Толстая мясистая рука крепко обхватила его шею и стала самозабвенно душить, а хриплый голос, проникающий в самое сознание, принялся издевательски вещать:
– Скучал по нашим встречам на поле? Мне вот их очень недоставало… Меня упекли в зиндан на целых два дня! Как думаешь, почему? Что я сделал такого противозаконного, что главный на меня взъелся, а?
Артур с ужасом почувствовал, что давление руки усиливается, и ему перестает хватать воздуха. Тяжело дыша, клипсянин нервно дернулся в сторону, стараясь ослабить бульдожью хватку, но тщетно.
– А я скажу тебе, что я сделал! Обидел его смазливую принцессу! Ты ведь настучал на меня? А теперь слушай внимательно, крыса! Старина Джех уже давно никого не устраивает. Спроси любого. Он дал слабину. Ладно еще Одди, но она всего лишь глупая девчонка и притом приемная дочурка Мильхольда, ее никто не тронет. А вот Джех не обладает неприкосновенным статусом. Если он когда-нибудь не вернется с работ – скажем, заплутает в лесу или сгинет в болотах – мы вынуждены будем выбрать нового предводителя. И все ребята единогласно проголосуют за меня, и знаешь, почему? Меня все боятся. Под моим контролем в Доргейме никто и пикнуть не посмеет. Это время уже скоро настанет, поверь. И как думаешь, что я сделаю тогда с тобой и твоим трусливым дружком? Участь Джеха покажется слишком сладкой, когда ты будешь целиком и полностью в моей власти! Помнишь наш первый бой? Ты еще тысячу раз пожалеешь о том, что победил меня тогда!
Увидев, что Артур начал натужно хрипеть, а глаза его стали закатываться в агонии, Питбуль милостиво ослабил хватку.
– Не боись, сейчас не прикончу. Живи пока. Но если вздумаешь вновь стучать Джеху, мы начнем с твоего приятеля. Ты не сможешь вечно ходить с ним под ручку и защищать, тем более, ты и сам слабак! И да, немаловажная деталь. Ты один, а одному в Доргейме не выжить!
С этими словами он отпустил руку, позволяя своей жертве немного отдышаться. Единица с противной усмешкой наблюдал за тем, как Артур пытается восстановить дыхание и прийти в себя после его мощного удара.
– Советую, уже сейчас выбрать, на чьей ты стороне, принцесса. Пойдешь за Джехом – тебе крышка. Выберешь меня – будет тебе и защита от других, и поблажки в работе, и двойная порция каши. Преимуществ много, не пожалеешь. Пресмыкаться будешь только передо мной, остальные будут валить лесом. Ну так что?
– Да пошел ты! – хриплым голосом вымолвил Артур, когда вновь обрел способность говорить. Единица насмешливо хмыкнул, однако в глазах его все же промелькнула досада. Питбуль, как и многие люди, обожавшие власть, любил ломать фарфор, но ненавидел иметь дело со стальным железом.
– Как знаешь, – с заметным разочарованием в голосе сказал он и тяжело поднялся на ноги. Его здорово мучила одышка. – Назад пути нет, принцесса.
А потом он бесследно исчез в темноте; только еще какое-то время было слышно его шумливое дыхание, точно где-то вдали раздувались гигантские кузнечные меха для нагнетания воздуха при ковке железа.
Артур со стоном перекатился на другой бок и вновь прокашлялся, пытаясь восстановить работу легких. Появилась еще одна серьезная проблема, которую следовало решать, и как можно быстрее.
Юноша не без труда поднялся на ноги и медленно побрел в сторону казарм, время от времени с досадой стряхивая с шеи лосиных мух (докучливых завсегдатаев болот) и комаров. Повсюду зажигали факелы: для Доргейма это была обычная мера предосторожности. Дни становились короче, туманы непроницаемой мглой окутывали болота, было легко свернуть с тропы и угодить в гибельные топи.
У ворот в Северный дол клипсянин обнаружил Жабу, переминающегося с ноги на ногу и зябко кутающегося в свою протертую до дыр ворсяную жилетку. Увидев едва ковыляющего Артура, юноша глубоко вздохнул и с виноватым видом подошел к нему.
– Слушай, я… Прости меня, чесслово, – глухо пробормотал он. Артур недоуменно посмотрел в лицо друга.
– Ты ведь с Единицей повстречался, так? Э-эх, хоть бы кто ему проредил штакетник. То есть зубы повыбивал.
Артур вспомнил толстую и неповоротливую тушу своего врага, издевательский голос, омерзительное сопение, и голубые глаза его гневно блеснули в свете факелов.
– Как ты догадался?
Жаба хмыкнул.
– Взглянув на твою унылую физиономию, не столь сложно догадаться. И потом, только он один осмеливается к тебе приставать.
– Да, это был он. Его выпустили из карцера. И, кажется, он имеет зуб на Джехара. Намекает на то, что в скором времени Джеху не поздоровится. А он хочет занять его место.
– Но ведь есть еще госпожа Лян. Она всех прищучивает. Неужели Одди допустит подобный произвол?
– Не знаю. Одди хоть и учится вместе с нами, но все же она держится особняком, как бы на расстоянии. Она не живет в казармах с остальными, не ходит вместе с другими заключенными на работы, почти не участвует в жизни Доргейма. Сомневаюсь, что она что-то сможет сделать.
– Азора-то она придумала, как наказать. Да и меня… За побег.
– Азор – это единичный случай, а на стороне Питбуля куча народу. Не заметил, что половина Доргейма поддерживает его?
– А что он тебе говорил, кстати? Угрожал?
Артур хмуро опустил голову.
– Склонял на свою сторону. Сказал, что если не послушаюсь – тебе и мне несдобровать.
– И… Что ты ему ответил? – с едва заметной запинкой поинтересовался Жаба.
– А ты как думаешь? – криво усмехнулся Артур.
– Что он – жирная скотина, которая только и годится, что на убой, – с грустным смешком ответил его друг.
– Не совсем, но смысл был приблизительно такой.
– И как нам быть, братишка? Я боюсь его до дрожи. Прям поджилки трясутся, когда вспоминаю его мясистую рожу. Просто мокрушник, ей-богу. Я еще и тебя втянул в эту скверную историю. Зря ты заступался за меня, лучше бы сидел тихо и не высовывался. Кстати, ты расскажешь о сегодняшнем происшествии Джеху?
– Пока не знаю. Надо придумать, как мы сможем одолеть толстяка.
– Забудь. Таких не победить.
– У каждого есть слабое место. Надо просто найти его.
После этого разговора прошло совсем не так много времени, когда Артур действительно смог кое-что выяснить. Каждую неделю ученикам устраивали что-то вроде психологических сеансов, смысл которых в целом лежал на поверхности: из доргеймцев готовили славных воинов, сильных не только физически, но и обладавших определенными моральными качествами. На этих занятиях ученикам внушали необходимость быть сильными, устойчивыми к страданиям, а также важность избавления от собственных страхов.
Собственно, именно последней теме и было посвящено сегодняшнее занятие. Собравшись в круглом зале, напоминавшем каменный амфитеатр, узники должны были честно делиться с другими своими страхами. Каждый ученик записывал свой на свитке, затем сворачивал его и опускал в большой чугунный котел, после чего господин Шандонэ тщательно перемешивал и перетасовывал свитки.
– Вам следует честно написать краткий ответ на вопрос: чего вы боитесь? Правдивость и порядочность – вот главные принципы, которые вам следует соблюдать при выполнении данного задания. Помните: Дух Доргейма наказывает лжецов.
Артур заметил, что после произошедшего с Азором и Жабой, все учителя стали постоянно припугивать учеников Духом Доргейма, в глубине души понимая, что это возымеет должный педагогический эффект. Кстати, Артур уже догадывался, что господин Шандонэ, равно как и остальные учителя и, возможно, даже сам директор, находятся на службе у Тени, подобно Дантросу, слуге Сури. Сами они вряд ли являлись вместилищами существ из Желтого моря (не стоит забывать про цвет глаз!), но, судя по высказываниям и общей линии поведения, вывод напрашивался один: они во всем поддерживали Тень и явно действовали по ее указке.
Когда господин Шандонэ в конце своей речи упомянул Духа Доргейма, многие ребята, будущие храбрые воины, сжались и побледнели, не в силах совладать со своим страхом. Артур специально наблюдал за Единицей – и тот сильно вздрогнул, всецело поддавшись суеверному ужасу, который внушало ему таинственное существо под названием Дух. Толстокожий Питбуль, несомненно, имел свои слабые стороны. Осталось только раскрыть их.
А затем мальчики старательно записывали на свитках страхи, после чего клали свертки в общую тару. Кто-то подходил к вазе нерешительно, словно не желая расставаться с самым сокровенным, кто-то, напротив, дерзко и вызывающе. Когда процедура написания подошла к концу, господин Шандонэ взял большой железный половник, весьма смахивающий на кухонный, и принялся перемешивать содержимое чана с таким видом, словно перед ним была вкусная мясная похлебка, а не чужие слабости. В конце он даже причмокнул губами, перед тем как зачерпнуть первый свиток. Медленно, будто праздничную обертку, развернув его, он откашлялся и преувеличенно серьезным тоном зачитал вслух:
– Пауки.
Кто-то в зале позволил себе выдавить скудный смешок.
– Нет, ну вы слышали? Па-у-ки! Где вы видели воина, который боялся бы насекомых? Кто это написал? – осуждающе воскликнул господин Шандонэ и всепроникающий строгий взгляд его волной окатил оробевших учеников. Молчание было ему ответом. Одно дело – анонимно написать о своей слабости, и совсем другое – выставить себя на всеобщее посмешище. Тогда уста учителя сложились в ехидную злодейскую усмешку.
– Вы думали, это секрет, да? Только вряд ли вы заметили, что у всех перья с разными чернилами! И я узнаю про страх каждого прямо сейчас, безотлагательно! Так, посмотрим, графит, это, стало быть, Сотка! Сотка, встать!
– Да, господин! – по-военному быстро подскочил долговязый парень с длинными патлами черных немытых волос, убранных в мелкие полурастрепанные косички. На бронзовом, вытянутом как у лошади лице его застыла подобострастная улыбка. Господин Шандонэ минуту с укором взирал на нерадивого ученика, как бы взглядом призывая того одуматься и поменять свою точку зрения, затем уничижительным голосом повторил:
– Значит, пауки?
Сотка густо покраснел и опустил голову. Господин Шандонэ удовлетворенно кивнул.
– Что ж, – деловито сказал он, доставая откуда-то стеклянную банку. В ней на дне лежал кусочек завядшего мха, на котором суетливо копошились пауки – разных размеров и форм. Были здесь и откровенно неприятные волосатые экземпляры, и маленькие шустрые паучки с мохнатыми лапками. Сотка с неприкрытым ужасом воззрился на банку со столь пугающим содержимым и сжал побелевшие губы. Господин Шандонэ с невинным выражением лица наблюдал за изменяющейся мимикой своего питомца.
– Засунь туда руку!
– П-простите?
– Извольте поместить вашу руку в банку, господин! – с издевательской вежливостью повторил учитель.
Сотка подошел ближе к экзекутору, открыл крышку и с побледневшим лицом сунул ладонь внутрь. Суетливые насекомые тут же поползли вверх по его руке, устремляясь к плечу, а затем, по шее, перемещаясь к лицу. Сотка стоял с закрытыми глазами, не шелохнувшись, и, если бы не крупные капли пота на висках и над линией губ, можно было бы вообще усомниться в том факте, что он жив. И вроде бы само испытание для иных не представляло никакой сложности: пауки были неядовитые и представляли минимум опасности для жизни человека, но для Сотки оно являлось настоящей пыткой.