Итак, у автора как бы предсказанной Блоком радужной «Радуницы» были достаточно веские основания явиться к нему без приглашения. В расчете на понимание, помощь и поддержку. Согласно легенде, Есенин так и сделал. 8 марта 1915 года сел в поезд Москва – Петроград, а утром 9-го, прямо с вокзала, узнав адрес Александра Александровича в книжной лавке на Невском, отправился на поиски высокого и строгого дома у «морских ворот Невы». В одной руке дорожный сундучок, в другой – упакованные в деревенский платок стихи, перебеленные, на отдельных листочках. Не забыта (легендой) и экипировка пришедшего с поля долгожданного Гостя: деревенская чуйка, сатиновая косоворотка. Про дорожный сундучок и хитроумно добытый адресочек писал и рассказывал поэт Всеволод Рождественский, якобы со слов владельца живописного сундучка. Версия об узелке со стихами ведет к Сергею Городецкому, тоже поэту, а в те баснословные года еще и критику, подвизавшемуся в амплуа знатока текущей словесности. («Стихи он принес завязанными в деревенский платок».) Что до «чуйки» (теплой суконной «шубы» с косым воротником), то молва, когда значение архаического слова позабылось, заменила ее «армяком». Но это в легенде. В реальности прямо с вокзала, в марте 1915-го, Есенин конечно же отправился не к Блоку, а в ночлежку, в которой складчиной снимали комнату константиновцы, уезжавшие на заработки в Петербург, Ригу или Ревель. У земляков же и выспросил, как бы половчее да подешевле добраться до Лесного. В Лесном на зимней даче квартировал литературный критик Лев Максимович Клейнборт. Клейнборту, по наказу товарищей по Суриковскому кружку, Есенин обязался незамедлительно, сразу же по приезде, передать срочную посылку. Под это дело суриковцы, скинувшись, подсобрали деньжонок. Своих у Сергея не было, отец раскошелился лишь на дорогу до Ревеля. Александр Никитич все еще надеется, что непутевый сын с помощью дядьки, брата Татьяны Федоровны, устроится на серьезную, пусть и тяжелую работу в тамошнем порту.
Привезенный С. А. Е. пакет, по воспоминаниям Клейнборта, был объемистый: «…Несколько брошюр, только что вышедших в Москве, сборничек поэтов из народа, отчеты Университета Шанявского и секций содействия устройству деревенских и фабричных театров, ряд анкет, заполненных писателями из народа». Предполагаю также, что уже тогда, в марте, при первом визите в Лесное Есенин, с его умным умом, сообразил: Клейнборт не тот влиятельный критик, каким казался товарищам из Суриковского кружка. Не думаю, чтобы именно у него узнал Есенин и адрес Блока, а вот местонахождение редакций, куда Лев Максимович был вхож и где бы под его как бы поручительство могли адресок сообщить, наверняка разузнал. Вряд ли на такое доверие мог рассчитывать человек с улицы. Весь литературный Петербург знал, что Блок живет замкнуто, семейно и к нему запросто не торкнешься. Но поскольку достаточно широко было известно и то, что Клейнборт продвигает самородков, а Александр Александрович питает слабость к выходцам из народа, то адрес симпатичному парню все-таки дали, хотя, видимо, и предупредили: прежде надо оставить записку, Блок – человек пунктуальный.
Есенин информацию учел, то есть сообразил: ни об Университете, ни об отце, старшем приказчике в мясной лавке, ни о своих успехах по линии Суриковского кружка упоминать не стоит. По той же причине, похоже, и переоделся, заменив рубашку с галстуком на «кубовую косоворотку». Не исключено, кстати, что одолжился у земляков еще и чуйкой. В таком полумаскарадном виде 9 марта 1915 года, с утра пораньше, и заявился на Офицерскую, чтобы оставить записку: приду-де в четыре пополудни и по очень важному делу. Правда, сам Лев Максимович утверждает, что знакомство с Есениным состоялось не весной, а летом 1915 года. Сергей, мол, был в легкой рубашке и, оглядываясь по сторонам, восхищался садом. В городе уже душно, а у вас в Лесном благодать: «Воздух легкий, цветочки распускаются…» Но это типовая ошибка мемуаристов с не хорошей памятью. Если не поверяют воспоминания подневными записями, то, как правило, не разводят по срокам события, разделенные небольшим временным промежутком. В результате два визита Есенина – в марте, когда, вручая Л. М. посылку, рассказывал об учебе в Университете и о занятиях в Суриковском кружке, а прощаясь, сказал: «Кабы послал Господь хорошего человека…», и второй, в конце апреля, – слились в одно.
Напомним: летом этого года Есенина в Петрограде не было, зато конец апреля выдался на удивление жарким. Это отмечают в дневниках и Блок, и Михаил Кузмин. Затянувшаяся непогода повернула на лето в ночь с 23-го на 24-е, так что 27 апреля, накануне отъезда в Москву, Есенин вполне мог наведаться в Лесное одетым по-летнему «в пиджаке и в серой рубахе с галстуком». А вот признаться хозяину, что приехал в столицу в смутной надежде на встречу с «хорошим человеком» уже не мог. К концу апреля усилиями целого сонма ревнителей неонароднической словесности он уже введен в высший литературный свет и распечатал добрую половину привезенных стихов в самых престижных изданиях столицы. При таких-то заботниках просить у Бога послать «хорошего человека»?
Блок встретил нечаянного гостя вежливо, визит отметил для памяти: «Днем у меня рязанский парень со стихами. Крестьянин Рязанской губ. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык. Приходил ко мне 9 марта 1915». А вот предсказанного им же самим нового поэта с «новой свежестью зренья» в неожиданном госте не узнал. Да он бы и себя не узнал, прежнего, молодого и дерзкого, если б «встретил на глади зеркальной». Того, «с буйным ветром в змеиных кудрях», о котором почти через сорок лет вспомнит Анна Ахматова, случайно оказавшись на Рогачевском шоссе: «И помнит Рогачевское шоссе разбойный посвист молодого Блока» (Рогачевское шоссе – авторская помета к стихотворению «Осенняя воля»). За десять почти лет и он переменился, и Россия стала другой: август четырнадцатого стер с лица земли блоковскую, необычайную Русь. Шел восьмой месяц бессмысленной «невеликой» войны – фабрики по переработке «пушечного мяса». Блок ждал повестки с призывом на военную службу («новые слухи о призыве в декабре»). На улице непроглядная слякоть. В душах и умах – одичание («одичание – вот новое слово»). Мрак, муть, усталость… В недрах народной души обезголосело певчее золото, в далях необъятных выцвела русская синь, а этот талантливый простоватый мальчик пишет так, как если бы не было ни войны, ни одичания:
Рассвет рукой прохлады росной
Сшибает яблоки зари.
Сгребая сено на покосах,
Поют мне песни косари.
Глядя на кольца лычных прясел,
Я говорю с самим собой: