Эромемуары - читать онлайн

Начало

Родился я, как и следовало ожидать, inter faeces et urinam, или, выражаясь попроще, по-русски, по-нашенски, между «пэ» и «жэ», то бишь анусом и вагиной, саками и дерьмом, что, вероятно, и предопределило мой повышенный интерес с самых ранних лет до самых дряхлых пор к этим славным эротическим угодьям. Причём родился не в каком-нибудь из заповедных российских урочищ, вроде Подмосковья, Поволжья, Смоленщины или на худой конец Белгородщины, но в ужасной германской дыре, в промежутке между Берлином и Ростоком, в родильном отделении военного госпиталя Группы Советских Войск в Восточной Германии. Помнится, в окно барабанил весенний дождь, едва слышно щебетали справлявшие новоселье перелётные пташки, и запах кругом стоял довольно специфический.

У акушерки при взвешивании глаза из орбит чуть не выскочили. Я оказался изготовлен своими родителями явно не по типовому проекту: на каждый сантиметр моего более чем полуметрового роста пришлось по сто граммов веса! «Майн Гот!» – сказала эта добрая женщина и набожно перекрестилась, чем вызвала у меня бурю отрицательных эмоций. Увы, младенческого мата никто не понимает, она сочла, что я проголодался в трудоёмком процессе выползания из тьмы утробной на свет божий и передала меня матери на срочный откорм. Мать, истолковавшая это восклицание досады и ужаса в связи богатырским сложением очередного оккупанта земли Мекленбургской как возглас восхищения, разразилась радушным приветствием: «Ну, здравствуй, сынок, здравствуй, Вадим!», и горделиво сунула свою переполненную жирным молоком грудь в мою сквернословящую пасть. Ибо матушка моя, будучи особой романтической, ещё в раннем девичестве решила, что выйдет замуж за военного и родит ему сына по имени Вадим. Так оно и получилось: девица сказала, женщина сделала! Лично я против имени Вадим ничего не имею – имя, как имя, одно плохо – что именины приходятся аккурат на день рождения очерёдного побудчика вселенского лиха. Но вины моей маменьки в этом нет – в те времена святцы, равно как и требники, катехизисы и даже Библия считались полузапретными книгами и в свободной продаже отсутствовали. Впрочем, в свободной продаже тогда отсутствовало многое и многие, в том числе и Владимир Владимирович Набоков, также родившийся в день моих именин. Меня до сих пор мучает вопрос: почему его назвали Владимиром, а не Вадимом? И сколько бабла отстегнул его блистательный папа – Владимир Дмитриевич – крестившему его сына попу, чтобы тот закрыл глаза на святцы?..

Однако вернёмся ко мне новорождённому, протестующе вопияющему в пустыне всеобщего непонимания, поставленного перед нелёгким выбором: либо загнуться от голода, либо немедленно приобщиться оральной стадии возмужания моего бесценного либидо. Я выбрал последнее. Я заткнулся, всосался и подумал, что вряд ли найду общий язык с аборигенами. И какого, спрашивается, чёрта, ляда, бога этих моих родителей сюда занесло? Винить в этом следовало отца – Владимира Игнатовича Безанова – сына кадрового офицера Игната Кирсановича Безанова, ошибочно павшего смертью храбрых при штурме Кенигсберга: похоронку на него прислали, а дед взял и выжил. Потом долго доказывал, что он не мертвый верблюд, а живой осёл. Поэтому с детских лет этот город для меня не Калининград, а Дедовск, что, в общем-то, не противоречит его официальному названию – старого козла Калинина весь Союз с подачи Агитпропа любовно именовал «дедушкой»… Но вернёмся к отцу. Золотой медалист Суворовского училища, затем выпускник N-ского Общевойскового училища, которое закончил с красным дипломом. Там же, в N-ске встретил мою маму – Анну Ивановну Усову – само собой, на танцах в Доме Офицеров (а где же ещё?!) – женился, обрюхатил (а может, и наоборот – порядок не важен, важен итог) и по личной просьбе был направлен в Группу Советских Войск в Восточной Германии.

Надо сказать, что поступил он на военную службу не в самое удачное время – в начале 50-х, когда в Советской Армии офицеров было чуть ли не больше, чем рядовых солдат. Последствия Второй Мировой и чётко замаячившей в ближайшем будущем Третьей. Полковники командовали полками, подполковники – батальонами, майоры – ротами, капитаны – взводами, старлеи и литёхи – ходили в замкомвзводах. Чем тогда командовали сержанты и ефрейторы – ума не приложу, а спросить у отца не решаюсь. Нет у меня ни времени, ни душевных сил в сотый раз выслушивать, каким он был молодцом, как с начальством по делу не ладил, как подчинённых строго по уставу гонял, да как его подразделения при любой проверке оказывались лучшими во всём батальоне, полку, дивизии, корпусе, армии, военном округе, Вооружённых Силах СССР. Пусть мемуары армейские пишет – чай грамотный, одних только заочных университетов марксизма-ленинизма штук пять за время службы с отличием кончил…

Принципиальных у нас только на словах любят, а на деле стараются от них избавиться. Чаще всего с повышением, если иначе не получается. В армии это называется «отфутболить». Отца моего отфутболивали постоянно. В той же Восточной Германии он и двух лет не продержался. Так что, слава Богу, через надцать месяцев после моего рождения мой неугомонно-принципиальный папаша в очередной раз не угодил своему начальству и его, молодого борзого лейтенантика, по-тихому спровадили служить из социалистической заграницы на еще более социалистическую родину, в очень южный и очень оригинальный город, где, собственно, и прошло моё раннее детство. В пользу оригинальности этого города достаточно сказать, что на его привокзальной площади, прямо на крыше гостиницы, сияла вечерами неоновая реклама, призывающая горожан и гостей города пить пиво, ибо напиток сей «питателен и полезен». Для социалистических времен с его перманентными и спорадическими атаками на алкоголизм, это был акт невиданного свободомыслия, тем более что местное пиво не отличалось, мягко говоря, высоким качеством. Да и вообще – никаким качеством не отличалось, и настоящее пиво напоминало только цветом. Поэтому и аборигены, и пришлые, и служивые предпочитали пить местное вино – действительно питательное, вкусное и полезное…

Детство. Первые впечатления

Поскольку отец мой был офицером, то и жили мы в соответствующем месте – в военном городке, носившем 15-й порядковый номер. Сразу скажу, что это был и остается по сей день единственный военный городок с двузначным номером, все прочие военные городки, в коих мне довелось пожить, порядкового номера вообще не имели, поскольку пребывали в данной местности в гордом одиночестве.

В ясли меня не отдали, но, как водится у занятых родителей, в 3 года отроду определили в детский сад. Причем сад был не обычный, но кастовый – исключительно для детей военных. Как я при таком окружении, таких примерах перед глазами (утром – одни военные, спешащие на службу, вечером – то же обилие мундиров, возвращающихся с этой самой службы домой) не сделался в итоге военным – ума не приложу. Ничего не остаётся, как списать эту аномалию либо на мой свободолюбивый, не терпящий фрунта, характер, либо на мою же, родившуюся вперёд меня, лень.

Впрочем, лирику в сторону. Перехожу к делу.

В детском саду я сразу же прослыл Великим Поцелуйкиным. И не зря. Я действительно любил целоваться (до сих пор обожаю обслюнявить кого-нибудь ликом понежнее), в особенности – целовать тех, кто мне нравился. Причем поначалу для меня не было разницы, кого чмокать в щечку – девочку или мальчика. А тех, кто артачился и сопротивлялся моей невинной ласке, я укрощал довольно просто и эффективно: нападал на них сзади, усаживал или укладывал на пол и, пользуясь внезапностью, зацеловывал строптивцев с запасом на будущее.

Примерно тогда же я обнаружил и осознал, что некоторые участки моего тела, если их трогать, доставляют приятные, а порой (особенно если их касались другие) чрезвычайное приятные ощущения. Самым многообещающим в этом плане был орган, который я до этого считал предназначенным единственно для мочеиспускания. Как же я ошибался!.. Но не будем пока забегать впёред, поговорим немного о мочеиспускании.

Идею притвориться в детском саду писуном мне подсказал один малый из нашего двора, действительно страдавший этой мокрой болезнью. Это был некто Вовчик – маменькин сынок, веривший до 10-ти лет включительно, что он у маменьки своей родился не как все – из причинного места, а благородно и благочестиво – из руки, прямиком из сгиба локтевого сустава, где у его родительницы якобы имелся и соответствующий шрам – как свидетельство этого чуда. По-моему, его попросту передержали в утробе. Месяца на два, как минимум… Его природный энурез понравился мне прежде всего тем, что для хронических писунов режим в детском саду в некотором роде не писан (каламбур дурацкий, случайный и я под ним не подписываюсь!): их не укладывают спать вместе со всеми во время тихого часа, а отправляют во внеочередные дежурства приводить в порядок игровую комнату.

Итак, я притворился страдающим детским энурезом, но желаемого освобождения от «тихого часа» поначалу не достиг. Зато впервые понял, точнее говоря, ощутил на себе универсальность закона, гласящего, что худа без добра не бывает. Худо было то, что со своей мечтой не ворочаться в постели днём, я пролетел, как фанера над Парижем. Добро же материализовалось в образе нянечки, которой было поручено будить меня посреди «тихого часа» с баночкой наготове и, держа мой писюн двумя пальчиками, уговаривать сделать в баночку «пи-пи». Пальчики у няни были пухлые и нежные, так что я уже не всегда мог себя контролировать, в результате чего мой писюн вдруг начинал увеличиваться в размерах, что приводило няню сначала в недоумение, затем в неискреннее негодование с оглядкой по сторонам – все ли детушки мирно почивают без задних ножек, – после чего наступала очередь смешливого восторга: нянечка присоединяла к указательному пальчику средний и начинала потихонечку водить своей восхитительной щепотью вперед и назад, и так до тех пор, пока я не издавал (якобы во сне) шумный вздох удовлетворения, переходящий в нечто, отдалённо напоминающее сладострастный стон. Я действительно испытывал оргазм, хотя обнаружить его наступление мне еще долгое время было нечем.

Уволилась ли нянечка сама или ее уволили за что-то – мне неизвестно. Факт в том, что меня перестали будить с баночкой и мой организм воспротивился этим эротическим лишениям самым энергичным образом, наградив меня действительным, а не мнимым энурезом. Воспитательница была вне себя, поскольку каждый «тихий час» в моем случае завершался мокрыми простынями. Однажды, видимо, впав в вакхический раж, это светило педагогики даже прибежало ко мне, мокрому и несчастному, виновато возлежащему в свежеописанной постели, с кухонным ножом, грозя лишить меня моего мужского достоинства на веки вечные. Я уже тогда понимал, что отсечением писюна проблема вряд ли решится, но мудро не стал вдаваться в подробности, устроив в ответ на членовредительскую угрозу форменную истерику. В результате я добился-таки того, чего домогался: меня перестали укладывать спать посреди дня, определив в бессменные дежурные по игровой комнате. Но так как, кроме меня, бессменного, полагалась еще и смена дежурных из двух деточеловек, то мы дежурили, как правило, втроем, что значительно сокращало время собирания и распределения по надлежащим местам разбросанных нашей старшей группой игрушек… Оставшееся до общего подъема время можно было посвятить каким-нибудь играм, для которых игрушки были без надобности. Если дежурили мальчишки, то играли во что-либо соревновательное: кто дальше прыгнет с места, кто точнее плюнет в мишень, кто выше описает кафельную стенку в уборной. А вот если со мной в дежурных оказывались девочки, то затевались семейные игры типа «дом-дом» или «визит доктора». Ничего такого особенно эротического в этих играх не было – так, кусочек попки, «уколы» сквозь трусики, воспитательные шлепки от «мамы» через шорты и т. п. Но однажды, дежуря в очередной раз с Олей и Кариной, мы после уборки, оказались в игровом тупике. Мне хотелось играть в «доктора» (все-таки верхняя часть девчоночьей попы обнажалась для «укола»), Карине – в «дом-дом» (что тоже было неплохо, потому как меня, в роли грудного младенца, якобы купали, «намыливая мылом», иногда задевая мои гениталии), а вот Оля заартачилась. Более того, принялась поднимать на смех «эти дурацкие игры» – как она выразилась.

Я не выдержал и самым серьезным образом предупредил насмешницу, что если она не прекратит сейчас же своё кощунственное зубоскальство, я подойду к ней и сниму с неё трусы. Реакция была неожиданной и обескураживающей:

– Подойди и сними, – сказала Ольга не менее серьезным тоном.

Я замешкался. Карина вытаращила глазки.

– Что, боишься? – подзадорила меня Оленька.

– Кто? Я? – возмутился я. После чего подошел и снял с нахалки трусы. Мужик сказал – мужик сделал! Нахалка не сопротивлялась…

То, что я узрел, лишив подружку трусиков, меня крайне заинтересовало: длинный (по детским меркам) незаживающий надрез, почему-то считающийся у девчонок аналогом нашего писюна. Это не писюн, это – пися, – догадался я, и почувствовал разницу.

– Можно потрогать?

– Можно, – выдохнула Оленька.

Я потрогал. Надрез оказался на ощупь удивительно нежным, хотя и слегка сыроватым.

– А теперь ты сними, – потребовала былая насмешница.

Ну, наготы своей я никогда не стеснялся. Вернее, с того самого случая, о котором расскажу чуть позже и немного ниже. Словом, я не стал ломаться, но мигом стянул с себя и шорты и трусы.

– Можно потрогать? – в свой черед осведомилась Оля.

– Ага, – сказал я. Сглотнул и добавил: – А как же.

Ольга потрогала. Конечно, её пальчикам было далеко до упитанных перстей няни, но они тоже были нежными и пробудили в моем писюне целый вулкан воспоминаний, в результате чего он слегка приподнялся.

– Ух ты, – сказала Карина, во все глаза следившая за происходящим.

Мы с Олей обернулись к ней и пристально на нее воззрились.

Карина покраснела, задумалась, спохватилась и быстренько спустила трусики. А так как платье у нее было слегка длинновато, то ей пришлось приподнять подол, чтобы мы лучше могли разглядеть ее незаживающий надрез.

– Только не трогай, – попросила меня Карина.

– Почему? – удивилась Оля.

– Ну там… это… инфекция, – неуверенно пролепетала Карина.

– Какая еще инфекция! – возмутилась Оля и, бросив мой писюн на произвол судьбы, шагнула к Карине и потрогала то, что Карина просила не трогать.

– Эй! – возроптал я, – это я должен был не трогать!

И тоже шагнул к Карине, убрал с ее писи руку Оли, возложив вместо нее свою собственную. Ощущения были вроде бы те же, какие я испытывал, трогая Олину писю, но не совсем. Имелись нюансы. Дабы сравнить не по памяти, а непосредственно в процессе, я свободной рукой вновь потрогал писю Оли. Так и есть: здесь чуть нежнее и между створками у́же, там – немного тверже, но между створками глубже и как-то волнующе мокро, а не просто интригующе сыровато…

– Я тоже хочу потрогать, – заявила Карина и дотронулась до моего писюна.

– И я, – сказал Ольга. – Я же не дотрогала из-за тебя…

И тоже потянулась к моему писюну.

Вот тогда-то я раз и навсегда уяснил для себя, что сразу с двумя, конечно, здорово, но мой писюн трогать руками должна только одна из двух. Не то входят обе-две в раж и, если не проявить бдительности, вполне способны в дымине этого ража сварганить из твоего хозяйства яичницу с колбасой…

Да, а кончилось всё довольно прозаично. Только мы приступили к «прокалыванию» моим «шприцем» попки «приболевшей» Карины, как дверь в игровую комнату открылась и какая-то ранняя мамаша, просунув голову, поинтересовалась, где она может найти своего ненаглядного Кирюшу. После чего осеклась, пригляделась, тонко понимающе улыбнулась, закрыла дверь и застучала каблучками по коридору. Как же мы раньше на подходе её не услышали? А теперь что же – теперь атас! Быстренько привели себя в порядок (тогда это сделать было нехлопотно), натянули каждый свои трусики на свои попки и, рассевшись подалее друг от друга, изобразили на своих физиономиях ангельскую невинность. Пустите детей приходить ко мне, ибо их есть Царство Небесное…

Вообще надо сказать, что мой то наигранный, то природный энурез не раз выручал меня на сексуальных фронтах полового противостояния. Вот ещё был такой случай в пору перехода от отрочества к юности. Справлял я как-то малую нужду в подвале третьего подъезда нашего дома (уже не в военном городке, а просто в отдельном доме для военных в ряду других бетоноблочных коробок новостройки), как нате нам с кисточкой – влетает в этот самый подвал младшая сестра моего старшего товарища Коли, из уютной мастерской которого я, собственно, и вылез по энурезной надобности. Увидела меня и замерла, как вкопанная. Стоит, глаза таращит на этакую невидаль. Впрочем, ей тогда была, кажется, лет 12, так что писающий мальчик вполне мог быть для неё невидалью… Ну я, конечно, не смутился, напротив, спокойно доссал, после чего обернулся и обратился к ней с панибратской просьбой: Слушай, Тонечка, у меня руки грязные, боюсь инфекцию занести, бездетным на всю жизнь сделаться. Не могла бы ты его мне в трусы закинуть, а дальше я уже сам со штанами справлюсь… Сперва она от такой наглости онемела, затем покраснела, наконец призадумалась, однако встречными вопросами не разразилась (например, о том, каким образом эта моя штуковина из штанов выбралась), но вдруг заблестела глазками в подвальной полутьме и… Да-да, мой неверующий Фома-читатель, и попыталась исполнить мою просьбу. Сперва двумя пальчиками, а когда почувствовала, что этот на глазах и на ощупь увеличивающийся в размерах писюн двумя пальчиками не удержать, то и всей ладошкой. Нежданно-негаданный интим – вдвойне приятен. Как славно было со стороны её братца отлучиться перед этим самым эпизодом в магазин радиотоваров за какой-то деталью к собираемому им радиоприемнику. Мы, не меняя позы – девичья ручка на писюне, мальчиковый писюн в девичьей ладони – перебрались в мастерскую, заперлись на щеколду и предались самому восхитительному по наивности новизны петтингу. Правда, прежде мне пришлось прочитать ей небольшую лекцию о том, что такое мужской член, как он устроен и как им надобно правильно пользоваться, чтобы и хозяину его удовольствие доставить, и самой в накладе облома не остаться. Вторая лекция, посвященная особенностям её вагинки, прошла почти без слов, на осязательном уровне – в звуковом сопровождении стонов, исполненных изумления и ликования… Увы, но моя просветительская деятельность в отношении отдельно взятой отроковицы даром мне не прошла. Это теперь я понимаю, что судьбе было угодно свести меня с отъявленной нимфеткой. А тогда я был так же далёк от гениальной «Лолиты», как и все прочие советские люди, поскольку автор оной был строго-настрого запрещён в Совдепии. Поэтому совершенно неожиданное поведение Тонечки после описанного эпизода застало меня врасплох. Она преследовала меня с маниакальным упорством, угрожая поведать обо всём брату, родителям и вообще – всем-всем-всем о том, как я её, глупенькую, наивную, невинную девочку, почти ребёнка, злостно и цинично обольстил, совратил и почти что изнасиловал, если я не приглашу её в кино, не угощу в кафе пирожными, но самое главное – если не найду уединённого местечка, чтобы развращать, соблазнять и почти насиловать её и дальше…

К счастью, через пару месяцев моего отца снова перевели служить из одной провинциальной дыры в другую, и мы – мама, брат и я – отправились вскоре вслед за ним. Тонечка явилась на вокзал, умудрилась споткнуться и расшибить себе при падении коленку, после чего закатила такие рыдания, что окружающие просто диву давались – столько слёз по такому ничтожному поводу. Но я-то знал, по ком был устроен этот плач Ярославны. То есть Антонины. И в душе, маленькая сволочь, очень им гордился…

Военный городок и его обитатели

О военном городке № 15 я же упоминал, добавлю к сказанному, что, прожив нём в силу обстоятельств почти 8 лет кряду (достижение в послужном списке моего отца, занесённое в книгу рекордов Гиннеса[4]), я до сих почитаю его своей малой родиной. Поэтому нахожу свои сыновним долгом рассказать о нём и его обитателях чуть поподробнее…

Городок наш находился не где-то там на отшибе, а в самой гуще большого города и был обрамлён с четырех сторон улицами: с севера – Московской, с запада – Дунайской, с юга – Черноморской, а с востока – имени какого-то там большевистского комиссара, благополучно расстрелянного англичанами где-то в прикаспийских песках, хотя, как утверждали старожилы, раньше эта улица носила гордое название Каппадокийской…

Мы, малолетние обитатели городка, делили его на две основные части: верхний и нижний. Кроме того, эти две части дробились ещё на два сегмента. Наш дом, который построил не Джек, а пленный Ганс со товарищами, находился, условно говоря, в северо-западном регионе. Дом был каменный, пятиэтажный, довольно длинный и оттого казавшийся несколько приземистым, хотя высота потолков в квартирах была что надо – 3,75 м. Сперва он предназначался для генералов расположенного в городе штаба военного округа, но потом генералам построили жилье пороскошнее, в более престижном районе, а дом отдали среднему и младшему офицерскому составу, что и предопределило его дальнейшую коммунальную сущность. Названия «верхний» и «нижний» отнюдь не были данью условности, но отражали истинное положение вещей, то есть неровность рельефа. Так, первый этаж нашего дома с южной стороны находился на обычном уровне, а вот с северной – оказывался уже как бы подвальным, в окна которого можно было заглядывать, перегнувшись через железное ограждение тротуара. Кстати, благодаря именно такому расположению я впервые стал свидетелем полового акта. Вполне, между прочим, легального, поскольку участниками оказались молодожёны, чьи окна выходили аккурат на север, открывая чудесный вид на бетонную стену. Но всё равно, куда бы ваши окна не выходили, следует помнить об этаже, мало ли кто не полениться свеситься с ограды, чтобы понаблюдать за вашим кувырканием. Впрочем, в данном конкретном случае я впал в преувеличения, не было никаких кувырканий, а был вместо них обычный супружеский коитус на пружинистой железной кровати в соответствующей позе – той самой, что у нас называлась рабоче-крестьянской, а в англоязычных странах то ли проповеднической, то ли пастырской, то ли поповской… Вспомнил: миссионерской! В любом случае наблюдать за коитусом, совершаемым в этой унылой позе было малоинтересно даже для нас малолеток: размеренно снующая туда-сюда-обратно голая задница новоиспеченного мужа, да в такт заднице раскачивающиеся ляжки уестествляемой жены. Звуковое оформление соответствовало визуальным данным по части убогости: нечленораздельное глухое порыкивание вперемешку с малопонятными ахами… Впрочем, как я понял впоследствии, практически все начинают свою активную половую жизнь именно с этой малопригодной для пробуждения в наблюдающем зачатков вуайеризма позы…

Много любопытного народа жило в нашем северо-западном регионе городка. Жил там у нас, например, дядя Валя, что вечно не вылезал по выходным из распахнутого настежь гаража, ремонтируя свой ненаглядный «Москвич 407». Время от времени (не чаще двух раз в год) его колымага вдруг начинала подавать признаки жизни: урчать, кашлять дымом, стрелять выхлопной трубой – словом, всячески намекать на то, что если не пожалеть усилий и разогнать её, то она, очень может быть, заведётся и даже, чем чёрт не шутит, продолжит путь самостоятельно. И действительно, стоило нам всей ватагой облепить это чудо отечественного автопрома и чуть ли не на руках пустить под горку, как оно заводилось и счастливый дядя Валя катал нас по очереди по всему городку: по верхнему и по нижнему, по северо-западу и по юго-востоку… Заканчивались эти заезды, как правило, одним тем же – мотор внезапно глох и вся орава пассажиров вместе с водителем заталкивала «железного друга» обратно в конюшню гаража. Честно говоря, я что-то не припомню, чтобы хотя бы один раз дядя Валя смог выехать на своём «Москвиче» за переделы городка. По-моему, о такой роскоши, что будто бы автомобиль есть средство передвижения, он даже не мечтал: его любовь к своему железному другу была чистой, бескорыстной и трогательно романтической…

Жил в трёхэтажном здании, стоявшем как-то обособленно, почти у самой границы, отделяющей наш регион от юго-западного, некто Степан Авдеевич, большой любитель флоры. Как мне сейчас представляется, с дома, в котором он жил, и начался наш городок как таковой, и он, Степан Авдеевич, был одним из первых его поселенцев. Потому что насадить и вырастить за более короткий срок сад, что он насадил и вырастил, было невозможно. Сад этот так и назывался – «Степановский». Правда, фруктовых деревьев в нём было немного, в основном преобладали тополя, платаны, липы и вязы. Кроме деревьев и чистеньких дорожек между ними, в саду имелась небольшая спортивная площадка с турником и шведской лесенкой, и маленький меленький бассейнчик, в который мы в жаркую погоду любили запускать юрких ящериц наперегонки – чья быстрее достигнет противоположного берега. По стремительности хода ящерицы могли поспорить с реактивными катерами…

Проживала прямо в нашем доме, в пятом подъезде и моя первая учительница – Людмила Федосеевна, и выглядела она именно так, как и должна выглядеть всякая первая учительница: пожилая, в очках, с явственной сединой в русых волосах, собранных строгим тугим пучком на затылке. Всё в ней свидетельствовало о правильности и аккуратности. Такая не то что плохому, но даже посредственному не научит – только и только хорошему, ещё более лучшему и вообще – невообразимо прекрасному… Суждения её отличались крайней определённостью и уверенностью в своей окончательной правоте. Так, знакомясь с нашим 1¹ классом, она заявила энурезному Вовчику, что Владимира Ильича Ленина никто Вовой, тем более Вовочкой, не называл, но называли его исключительно «Володей». И Вовчику воленс-ноленс пришлось тут же переквалифицироваться в Володю. По крайней мере, в школе… А то, что переименование было не просто капризом, а данью глубокому преклонению перед этим потрясающим историческим деятелем, мы убедились полтора года спустя, когда Людмила Федосеевна проникновенно поведала нам о последних днях, скоропостижной смерти и вечном бессмертии нашего общего дедушки Ильича. Весь класс хлюпал носами и капал слезами. И ваш покорный слуга в том числе. Пожалуй, в церковноприходских школах Царской России не источали таких горячих слёз любви и сожалений над Христовыми страстями, какими давились мы в связи безвременной кончины вождя мирового пролетариата Ульянова-Ленина. Тем интереснее была метаморфоза, случившаяся со многими из нас после торжественного принятия в пионеры. Принимали нас действительно торжественно. Не где-нибудь на линейке перед школой, а на Центральной городской площади имени, само собой, Владимира Второго (если Владимира Ясно Солнышко считать Первым). Знамёна, горны, клятвы, галстуки, прочувствованные протокольные речи, – всё как полагается. Мы, обдолбанные агитпропом третьеклашки, стояли ни живые, ни мёртвые – переживали грандиозность происходящего… Дома, раздеваясь ко сну, я аккуратно сложил заветный пионерский галстук и бережно поместил его под подушку. Ночью мне снился штурм Зимнего, арест буржуйского правительства: «Кто тут беременные? Кончилось ваше бремя – рожать пора!» А потом наступили летние каникулы, голопузая вольница, отдых с родителями на море, райская безмятежность купания с загоранием, а кумачовый галстук томился тем временем в одном из ящиков комода, дожидаясь своего часа. И час его настал, причём далеко не звёздный. Из под подушки он каким-то естественейшим образом перекочевал в портфель, куда я его совал – небрежно скомканным – сразу после выхода из школы по окончании занятий. И не я один… Людмила Федосеевна к тому времени уже ушла на пенсию и нашим идеологическим воспитанием в духе преданности коммунистическим идеалам никто не занимался. Практически. Формально, для галочки – сколько угодно…

В те времена в начальных классах первые учительницы преподавали ученикам все предметы подряд, включая физкультуру. Однажды я попросил у нашей разрешения принести из дому на урок этой самой физкультуры футбольный мяч. Людмила Федосеевна разрешила, о чём очень пожалела впоследствии. «Вот уж не думала, что ваш Вадим, Анна Ивановна, – пожаловалась она в тот же день моей матери, ежедневно, с первого до третьего класса, провожавшей меня в школу и встречавшей после неё, – окажется таким жадным мальчиком. Представляете, я ему позволила принести из дому мяч на урок физкультуры, они с мальчиками затеяли с моего разрешения играть в футбол, и ваш сын почти весь урок только сам единолично возился со своим мячом, не позволяя никому его у него отнять. Это просто ни в какие ворота! Я его, конечно пожурила за это, но и вы тоже должны с ним серьезно об этом поговорить. Жадность ни к чему хорошему не приведёт…» Мама пересказала всё папе и я впервые увидел, как весело умеет мой папа не только смеяться, но и неприлично ржать…

А еще в том же подъезде, что и Людмила Федосеевна, но на другом этаже, жила наша сверстница Маша, которая за 20 копеек показывала писю там же, в своем подъезде, под лестницей. Это для взрослых 20 копеек – «всего», а для детворы – это два мороженных или столько же больших граненых стаканов семечек. Показывать она показывала, но вот трогать свои прелести не разрешала даже за три полновесных рубля. В этом мне пришлось убедиться, когда Юрка Анциферов, что ходил по земле, пристально в нее уткнувшись своими зоркими глазенапами, нашел свою очередную денежку, оказавшуюся трехрублевой купюрой, которую он в пылу страсти предложил Машке в обмен на тактильное, а не только визуальное знакомство с ее знаменитой на весь двор писей. Ошеломлённый категорическим отказом, поинтересовался, сколько же она хочет за то, чтобы потрогать. Ответ был обескураживающий: «Женись и трогай бесплатно».

Юрка, едва не убитый таким ответом, все же нашел в себе силы возроптать: «Жениться на тебе, чью письку видел весь военный городок?!» Но Машку было трудно смутить. Фр-р, фыркнула она в ответ: Видеть и трогать совсем не одно и то же. Ты только то мороженное можешь слопать, которое тебе купили, а на то мороженное, которое тебе не купили, можешь только смотреть и слюну ронять.

Юрка этим образным сравнением был почти уничтожен. Чуть не сделал предложение. Но тут его взгляд, как всегда шарящий долу, узрел двугривенную монетку и это его спасло. Отдал он монетку Машке, сходил с ней под лестницу, полюбовался её писей, облизнулся и пошёл инспектировать почву своими гляделками-маниискателями дальше… Это была первая, но далеко не последняя в моей жизни Маша, но именно она задала тон некоей оригинальности, присущей всем её последующим тёзкам.

А в соседнем – четвёртом – подъезде проживала Юля, с которой мы периодически – тоже под лестницей – затевали самозабвенные игры типа «дом-дом» (прообраз нынешнего Дома-2, но без обязательных телепошлостей и заранее отрепетированных скандалов). Здесь без всякого рода тактильных контактов обойтись никак не могло. То она, играя мать, «купала» меня, неумытого поросёнка, в воображаемой ванне. То я, изображая из себя строгого папу, наказывал непослушную дочку пошлёпываниями по обнажённым ягодицам… Причём, что интересно отметить, об игре мы заранее никогда не договаривались. Но, встретившись взглядами во дворе, могли понять друг друга без слов, так что меня, наспех отвертевшегося от мальчишеских игр (кроме, разумеется, футбола, который был вне конкуренции) и явившегося под заветную лестницу, уже встречал строгий материнский нагоняй: «Ах ты негодный мальчишка, опять весь в грязи измазался! Ну-ка быстро в ванную!» К слову сказать, летом мальчикам особенно раздеваться, чтобы принять «ванну» не приходилось, поскольку для того мы, собственно, и дожидались весь год этого райской поры, чтобы бегать по двору босиком в одних трусиках, стреляя в друг дружку из самодельных водяных пистолетов, то есть из пластиковых ёмкостей, в которых продавалась мастика для натирания полов. (Да, уважаемый читатель, автор настолько стар, что помнит ещё доисторические времена, когда полы в домах натирали мастикой – из соображений гигиены и эстетики.) Кроме этой мокрой забавы, практиковалась ещё одна, менее безобидная. Считалось верхом лихости подкрасться незаметно сзади к приятелю и одним резким движением спустить с него трусы. Обнаженный махом лопух подвергался беспощадному осмеянию. Причем смеялись не конкретно над какими-то там недостатками в интимной области, а над самим фактом – а Кирилл-то голый!..

В этой связи не могу не привести обещанной выше истории, после которой я на всю жизнь перестал стесняться своего обнажённого тела. Случилась она на квартире у моей бабушки. Поскольку дело было летом, то и там я щеголял в соответствующем прикиде, то есть в одних труселях. Я стоял посреди гостиной, кругом были только взрослые и никакого подвоха ни с чьей стороны, естественно, не ожидал. И вдруг кто-то – раз-два – взял и сдёрнул с меня моё единственное одеяние. Я обернулся и узрел бабушкину соседку – тётку лет тридцати пяти. Тётка нагло скалила зубы в великом веселье и вообще стояла довольная-предовольная своим коварством. Я от досады расплакался, ибо не только знать не ведал, но даже и не догадывался тогда, что всякая одежда есть незаслуженный срам и худшее из унижений для цветущей и желанной плоти. А отец, видимо, это знал, так как немедленно приструнил меня: чего, мол, ревешь? Ей захотелось посмотреть на твоего писюна, пусть смотрит, тебе что, жалко?

– Действительно, – подумал я, – чего тут жалеть? Может, бедная женщина никогда ничего такого не видала, так пусть поглядит. Когда ей еще повезет свидеться с таким красавчиком?! Я обернулся к полоумной соседке, и в знак того, что сезон разглядывания моего писуна открыт, даже потряс всем своим мизерным хозяйством. Посрамленная соседка пунцовой пулей вылетела из бабушкиной квартиры…

Двигаемся дальше вспять всё в том же обратном порядке. В третьем подъезде коротала старость пара благообразных пенсионеров, к которым раз в неделю привозили любимую внучку – рыженькую девочку с голубым бантом, в пышном, в тон банту, платьице и в того же цвета трусиках. Последние мне удалось разглядеть, когда я по просьбе её бабушки с дедушкой сел с нею покататься на качелях. Обычные такие качели – посредине упор, на упоре доска, по концам доски сиденья. Именно с помощью таких качелей алкаши-психи из «Кавказской пленницы» перебросили Шурика через забор дурдома. Мы, после просмотра фильма, тоже неоднократно пытались использовать этот детский аттракцион по его прямому цирковому назначению – перекинуть через изгородь из жимолости, обрамлявшей палисадник перед нашим домом, какого-нибудь добровольца, назвавшегося Шуриком. Никого, конечно, никуда не перекинули, только качели едва не сломали да очередного претендента в Шурики чуть не покалечили, поскольку этот претендент, носивший в миру заурядное имя Саша, до изгороди не долетел, а растянулся во весь рост на асфальте. Взрослые качели починили, сделали нам предупредительное «ну-ну-ну» и пообещали надрать уши тем, кого поймают за их непрофильном использованием. Ну и ладно. Использую по профилю. Качаюсь с девочкой в голубых трусиках. Вскоре эти трусики сползли слегка на сторону и явив моим взорам нежно-розовую, выбивающуюся из общей гаммы ансамбля, писю. Пися чуть раскрывалась на взлете и едва подрагивала, когда девочка касалась земли ногами. В присутствии её бабки с дедкой я ни на что стоящее рассчитывать не мог, и вскоре почувствовал, что любование её сокровенностями начинает исподволь доставать меня в паху. Я сделал попытку прекратить это бессмысленное раскачивание на качелях, но ей было явно недостаточно того, что мы успели к этому времени накачать, её вестибулярный аппарат, видимо, требовал большего. Кстати, раскачивалась она с очень сосредоточенным и непроницаемым выражением на личике, словно и не догадываясь о маленьком беспорядке в своём неглиже. Тут на моё счастье возник Юрка Анциферов, которого я, с помощью понятной только мальчикам нашего двора жестикуляции и мимики, попытался убедить сменить меня на качелях. Долго, впрочем, уговаривать не пришлось. Практичный Юрка сразу высчитал, сколько двугривенных он сэкономит, лицезрея примерно то же самое диво, что и у Машки, зато совершенно бесплатно (кто же в детстве считает мышечную работу – раскачивание на качелях – тяжким трудом, подлежащим учёту и оплате?), а высчитав, чуть ли не силком спихнул меня с качелей… (Кстати, именно в знак благодарности за эту дармовщинку, он, спустя пару недель, и позвал меня полюбоваться соитием молодожёнов в подвальном этаже. Сам я по доброй воле в чужие окна не имел привычки заглядывать. Издержки маминого воспитания, знаете ли…)

Во втором подъезде на пятом этаже жили мы. В двух больших смежных комнатах. В стольких же комнатах поменьше, но тоже смежных, обитали наши соседи: Тамара Алексеевна и дядя Шалва. Дядя Шалва был худой и высокий, а Тамара Алексеевна – раз в восемь шире и оттого казалось приземистой. Эта добрая женщина обожала сытно поесть на ночь, чтобы поутру сообщить моей маме, как она всю ночь умирала-умирала, но так чуть-чуть и не умерла. Мама сочувственно вздыхала и смиренно советовала заменить любимую соседкой отварную картошку с топлёным маслом на что-нибудь более лёгкое в качестве ужина. Иногда Тамара Алексеевна соглашалась и вечером того же дня съедала перед сном вместо тазика картошки тазик варёной фасоли с луком, чесноком и всё с тем же маслом. Как ни странно, но легче от лёгкого ужина Тамаре Алексеевне не становилось, она опять всю ночь балансировала на грани небытия…

Собственно, почему я о соседях вспомнил? Да потому, любезный мой читатель, что по эротической части наш подъезд был почти что безнадёжен. Ни одной сверстницы, но только взрослые тётки и возрастные девицы. Правда, живя на пятом этаже, можно было на вполне законных основаниях заглядывать случайным попутчицам, опередившим тебя на лестничный пролёт, под юбки, но я особенно этим не увлекался: просто глазеть на женские прелести, не имея никаких перспектив на более тесное с ними знакомство, казалось мне тогда мало интересным и бесперспективным даже для занятий онанизмом, поскольку занимаясь оным, я всегда больше полагался на силу своего воображения, нежели на зрительную память. Много позже это равнодушие к вуайеристическим радостям отлилось мне нестерпимой скукой в стриптиз-барах, коими украсилась Россия сразу после того как перестала существовать в виде Советской Империи…

Пожалуй, о первом подъезде не стоило бы и упоминать, если бы не одна особа, достойная отдельного абзаца. Речь идёт о старшей сестре моего одноклассника Игоря. Два года разницы в том нашем возрасте казались непреодолимой пропастью. Я ещё ходил в детский сад, а Поля уже училась во втором классе. Ничем особенным она не выделялась: русые волосы, голубые глазки, стройные ножки… Ничем, кроме ушей. Ушки были у неё нежно-розовые, оттопыренные, прозрачные, солнечные. Меня к ним влекло, как сластёну к эклерам. Причём влекло не смутно, не слепо, не спазматически, но вполне осознанно и по делу. Мне не просто хотелось потрогать их руками или обслюнявить ртом (до таких эротических изысков как поцелуйные нашёптывания в женские локаторы я ещё не дорос), нет, я мечтал схватить их мёртвой хваткой регбиста, поставить Полю на колени и, пользуясь всё теми же ушами как рычагами, уткнуть её милое личико себе в пах. Не странно ли для шестилетнего сорванца, ведать не ведавшего о минете? И не ошибаются ли те, кто полагают минет результатом половых изощрений, а не тем, что он есть на деле – естественным продолжением полового инстинкта иными средствами?..

Разумеется, представительницами дома, в котором я жил, девичий цветник моих сверстниц в нашем дворе не исчерпывался. Я долго и безуспешно напрягал свою память, но никого, кроме Пискли, она мне так и не воскресила. И пусть, если верить одному уже однажды процитированному мною классику, и забвенье и память равно изобретательны на выдумки, но я, приступая к этим мемуарам, заранее твёрдо для себя решил предавать виртуальной бумаге, изображённой на экране монитора, только факты. Преимущественно голенькие…

Итак, Пискля. Настоящего её имени я не помню. А прозвище своё она получила за умение пронзительно верещать по поводу и без. Правда, поводов у неё хватало. Ещё бы! Это была не девочка, а куколка с картинки: белокурая, ясноглазая, всегда в белом платьице, с пышным белым бантом на голове. Пройти равнодушно мимо, никак не выразив особого к ней отношения, было сверх сил человеческих. Во всяком случае, ни у кого из нашей братии не получалось. Кто, не удержавшись, за косичку дёрнет, кто жёванной бумажкой сквозь длинную стеклянную трубочку в лобик засветит, кто просто толкнёт. Лично я предпочитал ущипнуть за самое лакомое, по моим тогдашним (равно как и по сегодняшним) представлениям место, – за ляжечку. Ведь эта девочка, плюс ко всему прочему, ещё и была всегда аппетитно загорелой. Этакая нежная абрикосина, дразнящая тебя своей недоступностью – слишком высоко, притом за громадным забором, да ещё и в чужом саду… Кстати, почти после каждого её затяжного верещания, на балконе их квартиры оказывался кто-нибудь из её ближайших родственников – мама, бабушка, а по выходным и папа – и разражался дежурными угрозами в адрес «несносных мальчишек». Причём, если папа и мама издавали обычные, ничем не примечательные заполошные звуки, то вопли бабушки ясно давали понять, в кого удалась Пискля голосовыми связками. Мы так к этому привыкли, что в тех редких случаях, когда верещание Пискли не получало по неизвестным нам причинам балконной поддержки её домашних, испытывали настоящее разочарование. Это как если бы киносеанс прервался на въезде неуловимых мстителей на горящий мост и оставил бы нас в удручающем неведенье относительно дальнейшей судьбы юных героев, хотя все мы прекрасно знали, что они спаслись…

Благодаря Пискле я впервые стал свидетелем вспышки женской ревности и последовавшей за ней разборки. А случилось так, что вышеупомянутая Юлия как-то привела под нашу лестницу играть в «дом-дом», не кого-нибудь, а именно Писклю. Она и раньше, бывало, приводила кого-нибудь для компании, но, видимо, всё обходилось без эксцессов и в памяти моей никто из «приглашённых» не задержался. А вот Пискля со своими абрикосовыми ляжечками очень даже задержалась, можно сказать, навечно запечатлелась. Мы с Юлией немедленно определили её нашей дочкой и, по традиции, принялись купать в воображаемой ванночке. Причём Юлия тёрла спинку, а я сосредоточил свое внимание и свои усилия на том, что пониже спины. Минут через пять после начала гигиенической процедуры, Юлия вдруг утратила интерес к спине свой «дочки» и попыталась уверить меня в том, что дочка наша уже вся чистенькая и пора извлекать её из ванны. Я с ней не согласился. Юлия принялась настаивать. И тут вмешалась сама «дочка», принявшая мою сторону и показавшая «маме», где именно «папа» её ещё не помыл. Именно по этому, непомытому месту Пискля и схлопотала пинка от Юли в виде родительского назидания. Пискля, позабыв о всяком уважении к старшим, попыталась вернуть должок, вцепившись в волосы «маменьки», но в намерении своём не преуспела и вдобавок к пинку украсилась свежими, кровоточащими царапинами в области шеи. Тогда она открыла рот и издала столь пронзительный и протяжный вопль, что гулкое эхо подъезда замучилось его повторять. Вопль не остался незамеченным – послышались щёлканья замков открываемых дверей квартир, вопросительные возгласы и прочие, угрожающие звуки, так что нам пришлось срочно ретироваться и продолжить выяснение отношений в другом месте… Спустя несколько дней Юля попыталась отомстить мне, притащив под лестницу какого-то замухрышку из нижнего двора. Кажется, его звали Алик. Или Гарик. Не суть важно. Важно то, что на провокацию ответной ревностью я не поддался и встретил этого Алика-Гарика довольно приветливо: сходу определил, что его брюшной пресс явно нуждается в спортивном массаже. Моя ли вина, что пресс его оказался настолько слаб, что не выдержал даже лёгких постукиваниё рёбрами ладоней?..

Школа

За время получения обязательного среднего образования мне пришлось сменить четыре школы в четырех разных городах. Но отчетливо осели в памяти две из них: первая и последняя. О последней рассказ впереди, а о первой начну, пожалуй, не медля.

Итак, окончив с отличием детский сад, я был без конкурса принят в школу. Школа мне попалась та ещё – очень уж замечательная, гордившаяся своим доисторическим, то есть дореволюционным гимназическим прошлым. Дисциплина соответствовала нашим представлениям об ужасных временах царизма. С первого по третий класс мы отдыхали на переменах, разбившись на пары (мальчик – девочка), и чинно – затылок в затылок – прогуливаясь по коридору. На большой перемене тем же строем отправлялись в буфет подкрепиться. Тут, правда, наша стадная общность нарушалась, ибо денежное довольствие каждого зависело от щедрот его личных родителей, а не от предписаний насаждаемого среди нас эгалитаризма. Поэтому одни объедались пирожными за двадцать две копейки, другие – слоёными языками за десять, а третьи и вовсе стояли неприкаянно в сторонке, делая вид, что они сыты, а в буфет зашли просто так, из эстетических соображений – полюбоваться натюрмортами…

Надо ли говорить, что и в классе мы сидели за партами именно с теми, с кем столь чинно прохаживались, взявшись за руки, на переменах. Мы были приговорены к соседству с первого по третий класс лично Людмилой Федосеевной. Критерии, которыми она при этом руководствовалась, до сих пор остаются для меня непостижимой педагогической тайной. Я был приговорён к соседству с некоей Алёной на третьей парте в среднем ряду. О внешности Алёны ничего плохо сказать не могу. Разве что щечки могли бы быть слега поутончённее… Но внешние данные девочки – это, увы, ещё не всё. Портрет не полон без индивидуальных особенностей. У Алёны одна такая особенность была – она имела привычку, выводя в тетрадке буковки, так эротично вздыхать, что я неизменно косился на её левую, писаниной незанятую руку: здесь ли она, на парте, или потаённо копошится в промежной области вздыхательницы? Но увы, левая рука всегда и неизменно оказывалась там, где ей и положено было быть по статусу свободной руки прилежной ученицы… Я долго терпел, долго не решался подлезть собственной ручкой ей под школьное платьице, долго строил в уме альтернативные варианты ответа на провокацию (пусть даже и не намеренную). И в конце концов, поскольку сунуться ей под платье я так и не отважился, остановился на следующем варианте. Я тоже стал при переписывании с доски или написании под диктовку сексуально вздыхать и даже эротично, еле слышно постанывать. Соседка насторожилась:

– Ты чего?

– Я? Я ничего. Просто, как и ты, когда пишу, получаю некоторое удовольствие, а вздыхаю, потому что мог бы получить и бо́льшее, если бы кое-кто не строил тут из себя недотрогу.

– У меня насморк, – объяснила она и густо покраснела.

– Двенадцать месяцев в году? – не поверил я.

– А я Людмиле Федосеевне на тебя пожалуюсь!

– А я на тебя!

– Дурак!

– Дура!

– Безанов Вадим, Журкина Алёна, немедленно прекратите болтать! – вмешалась Людмила Федосеевна. – Ещё одно слово, и каждый из вас получит запись в дневнике!..

Мы испуганно умолкли, ибо получить в дневник запись о неподобающем поведении – значило заработать от родителей изрядный нагоняй. Не знаю, как у Алёны, а у нас в доме было принято за такие нарушения налагать домашний арест на трое суток. То есть школа – дом, дом – школа, и никаких гуляний во дворе, и игр, конечно, тоже никаких…

Больше вопроса об оригинальной привычке своей соседки я не поднимал. И хотя того, на что рассчитывал, я от Алёны так и не дождался, но зато эротично вздыхать во время письменных работ она почти перестала. Что ж, и на том спасибо!..

В конце третьего года обучения Людмила Федосеевна ушла на пенсию и вместо неё нас стала учить доброму и вечному молодая начинающая учительница по имени Регина Леопольдовна. Её педагогические установки значительно отличались от педагогических установок Людмилы Федосеевны. В сторону демократизма. Большая часть класса поспешила воспользоваться оттепелью, чтобы сменить поднадоевшего соседа по парте на более свежего и перспективного. Многие мальчики оказались за одной партой с мальчиками же, равно как и девочки – с девочками. Лично я не поддался этой гендерной провокации и путём сложных интриг и коварных махинаций сделался соседом знойной рыженькой красавицы Аиды. Её густые веснушки меня ничуть не смущали. Напротив, настраивали на вполне определённый разудалый лад. Аида не вздыхала эротично при писании диктантов, но зато очень мило краснела, закатывала карие глазки и скалила перловые зубки от удовольствия, если моя рука вдруг «невзначай» входила в соприкосновение с ее ножками – особенно с теми областями этих конечностей, что находились выше, значительно выше коленок…

Возможно, иные из читателей вообразят, что я, наконец, сделался соседом той, к которой давно испытывал романтические чувства. Не спешите заблуждаться, леди и джентльмены. Романтические чувства я испытывал к общепризнанной красавице Медее Гурабанидзе, но это ничего не значило. Вернее, значило слишком многое…

Полагаю, пришла пора честно признаться, что девочки, в которых я бывал влюблён, казались мне ангелами. Они не какали, не писали, не трогали свои гениталии руками (не говоря уже о преднамеренной мастурбации – это было вообще вопиющим нонсенсом в отношении этих неземных особ!), само собой, не показывали никому ни за какие коврижки свои писи, не смотрели даже бесплатно на чужие, и много чего еще не вытворяли. И вообще было не очень понятно, есть ли они у них эти писи, и на кой ляд они им нужны, если они не писают, не какают, но выводят из организма отработанные вещества каким-то непостижимым ангельским образом. Допустим, мысленно отделываясь от них взмахом руки…

При всём при этом есть и пить им в моем воображении не возбранялось. И так у меня продолжалось до 7-го класса. Удивляться тут нечему, если знать, каких литературных героинь я считал в ту пору романтическим эталоном. А это, между прочим, были не кто-нибудь, а Луиза Пондейкстер, Арабелла Бишоп и Равенна бесфамильная из рыцарского романа про Айвенго. Небесные, что ни говори, создания. И мои ангельские возлюбленные, которым я в силу романтической традиции отказывал в самых естественных привычках, тогда как в остальных особях женского пола, напротив, всячески эти низменные привычки приветствовал и поощрял, ни в чём книжным эталонам не уступали… Я тогда не знал, что в своём обожествлении своих возлюбленных иду избитою дорогой мальчишек не просто стыдливых от природы, но стыдливость которых ещё и усугубляется их глупым убеждением в своей уродливости. Я, разумеется, себя уродом не считал, напротив, находил себя довольно приятным с виду парнишкой, что не мешало мне скрывать свои чувства не только от предмета моих тайных воздыханий, но и ото всех окружающих. Быть может, я, уже тогда инстинктивно догадываясь, какое жалкое зрелище представляет собой влюблённый мужчина, старался оградить себя от насмешек со стороны.

Отрезвление от возведения тайных пассий в ранг небесных созданий было внезапным и ошеломительным. Как-то, поднимаясь по школьной лестнице и завидев пролётом выше пару стройных ножек, я нарочно приостановился, дабы узреть самое сокровенное, и узрел белые трусики, испачканные чем-то отвратительно красным. Я брезгливо фыркнул, ускорил шаг, девочка оглянулась и я, к ужасу своему, вдруг оказался лицом к лицу со своей очередной богиней. Как выяснилось впоследствии, то была кровь менструации, возможно, первой в её жизни. Меня словно пустым мешком из-за угла шандарахнуло: Ах вот вы какие! Вас возносишь до седьмых небес, а вы, оказывается, жрёте, срёте, ссыте, кровавой юшкой исходите и, не исключено, мастурбируете, как какие-нибудь простые смертные девчонки! Всё, кончено! Отныне никаких любовей с возведением предмета воздыханий в ангельский ранг чистоты и святости. Отныне… Тут я попридержал свой гнев и попытался собраться с жалкими остатками былого прекраснодушия: может, просто понизить их в чине, перевести из ангелов в весталки? Но нет – слишком уж было велико моё разочарование, и я продолжил в прежнем ригоричном духе: отныне, – продолжил я, – все вы для меня на один манер, то есть потенциальные поблядушки, эвентуальные шлюшки и вообще – те ещё распиз…ушки!.. И я стал обращаться с ними так же, как и со всеми прочими, – вешать стандартную лапшу на уши и брать, что дают, а на том, что не дают, не шибко настаивать. Ну, например, не дают забраться в трусики – удовлетворяюсь бёдрами, отказывают в тактильном знакомстве с бёдрами, обращаю своё внимание на застигнутую на стадии формирования грудь, не позволяют ласкать непосредственно голое тело, утешаюсь поглаживанием припухлостей через одежду. Позже выяснилось, что до меня до этого умудрился додуматься один смышленый паренёк из древних римлян: то ли какой-то там Цецилий, то ли сам-сусам Марк Туллий Цицерон…

В те баснословные времена, о которых я повествую, учёбой в одной только обычной средней школе в деле образования и воспитания подрастающего поколения редко ограничивалось. Мало кому из нас удалось избежать дополнительных вериг гармоничного развития. Не избежал участи большинства и я, ибо мать моя настолько уверовала в то время (время проживания в 15-м военном городке), что отныне мы будем вести всегда осёдлый образ жизни, а не кочевать из гарнизона в гарнизон, как голимые бедуины от оазиса к оазису, что даже решилась определить меня в музыкальную школу по классу скрипки (видимо, уверенность в осёдлости была неполной, иначе не миновать мне тесного знакомства с фортепьянами). Лучше бы она отдала меня на балалайку. Может быть, моя сердобольная маменька так бы и поступила, если б заранее знала, каким мучениям я подвергнусь со стороны строгого учителя, натаскиваясь правильному держанию инструмента в руках (подбородок! рука! кисть! смычок!). Причём всё это стоя в неподвижности в течение от получаса до сорока пяти минут!.. Единственным светлым окошком в кромешной тьме музыкальной каторги были уроки сольфеджо. А всё благодаря учительнице нотного стана Белле Арсеновне – дамочке лет тридцати пяти в слишком узкой чёрной юбке с откровенным разрезом сзади… Педагогическим рассаживанием нас на пары она не заморачивалась, поэтому каждый сидел с тем, с кем хотел. Моим соседом по парте естественным образом оказался мой «земляк» из нижней (южной) части нашего городка, некто Амиран, сокаторжник по инструменту обучения. Вскоре я заметил, что с моим соседом на уроках сольфеджо творится что-то не то. Я пригляделся повнимательней к его странному поведению и обнаружил, что мой соседушка не теряет времени даром, но, засунув руку в карман брюк, лихо мастурбирует, вперившись мутным взором в упомянутый разрез, когда Белла Арсеновна поворачивалась к доске, чтобы изобразить на ней очередную музыкальную закорючку, и явно воображая этот же разрез, когда она стояла к нам лицом. В конце концов, он соблазнил и меня (не словом и делом, а тем очевидным удовольствием, которое он в итоге получал), распоров правый карман брюк, составить ему компанию. И всё бы ничего, если бы мы не попытались извлечь из создавшейся ситуации дополнительных радостей плоти, а именно – додумались своим умом до мастурбации на брудершафт. То бишь до однополого петтинга. Ну просто два аристократа из Итона!.. Развязка наступила скорая и крайне неожиданная. Предмет наших вожделений застукал нас за этим втройне предосудительным занятием (во-первых, мастурбация, во-вторых, в общественном месте, в-третьих, на брудершафт). Как мы проворонили её приближение, для меня до сих пор остаётся тайной, но отчётливо помню, что реакция наша была одинаковой и синхронной – каждый, вынув свою руку из кармана приятеля, засунул её в свой карман: дескать, ничего такого особенного мы не делаем, так, дрочим сами себе своё потихоньку, а что, разве нельзя?.. К нашему радостному удивлению, учительница на нас не наорала, не выставила на позор и осмеяние всего класса, но только строго наказала на следующий урок без родителей не являться. А это уже грозило катастрофой всей жизни. Кратко посовещавшись, мы решили во что бы ни стало уговорить Беллу Арсеновну не губить наши невинные детские души, но на первый раз простить или наказать как-нибудь иначе, можно построже, но без уведомления родителей о нашей предосудительной забаве. Белла Арсеновна удивила нас ещё, причём далеко не в последний раз. Мы даже расхныкаться для пробуждения в ней жалости толком не успели, как она, смилостивившись, согласилась не делать того, о чём мы умоляли, в обмен на дополнительные занятия по сольфеджо у неё дома. Всего-то! – радостно осклабились мы, и с великою охотой согласились. Чай сольфеджо учить – не со скрипкой под подбородком часами выстаивать…

Осмелюсь напомнить читателю, что я пишу эротические мемуары, а не порнографические воспоминания. Поэтому насчёт дальнейшего буду краток. Белла Арсеновна оказалась большой любительницей маленьких мальчиков и детских писюнов, так что о минете мы с Амираном заимели самое непосредственное представление в самом нежном возрасте. Кроме того, наглядно поняли, как много надо нам ещё расти, прибавляя в весе, в главное – в росте и объёме, чтобы быть в состоянии удовлетворить женщину с такой вагиной, какая имелась у Беллы Арсеновны… А потом её уволили. Со скандалом. Мы тут были ни при чем, поскольку после первого же дополнительного занятия поклялись друг другу страшной клятвой, что не расскажем о содержании этих занятий ни одной живой душе: ни по-секрету, ни по дружбе, ни по гордыне. Ходили слухи, что дополнительными занятиями она обременяла не только мальчиков, но и девочек. Так что скорее всего утечка секретной информации произошла с той, девчоночьей, стороны…

Что ж, коль скоро речь у нас зашла о сексуальных извращениях, нам не обойтись без пары тысяч слов и о самом распространённом из них, я имею в виду инцест.

Если верить Святому Писанию, все мы братья и сёстры, поскольку происходим от одной-единственной четы: Адама и Евы. Почему Господь избрал кровосмесительный путь преумножения рода людского, мне понять не дано. Да и никому не дано, ибо пути Господни, как известно, неисповедимы. Допускаю, что Всевышний, зная всё наперёд, опасался перенаселить планету своими двуногими любимцами. Если от одной четы нас уже около семи миллиардов на Земле обретается, то сколько бы нас было, слепи Творец несколько пар первочеловеков!.. Правда, инцест в самом неприкрашенном виде был допущен Господом лишь на самой начальной стадии селекционных трудов. Причем допущен не без колебаний, преследовавших Господа на протяжении всей допотопной эпохи. В какой-то момент он даже решил дать задний ход: превратить бывшее в небывшее, в черновик, угодивший в палимпсестическую мойку, и начать всё по новой, с красной строки на свежем свитке девственного пергамента. И если бы не Ной, он, пожалуй, так бы и поступил. Однако весь облик Ноя – человека достойного, праведного, справедливого – убедил Творца, что не всё было так ужасно в первой редакции, что столь неудачно начатую эпопею о человеке ещё можно спасти, оправдав предыдущее последующим. И Господь передумал. Отчасти. Но увы, сколько не искал, опять не нашел ничего лучше инцеста. Оно и понятно, если из всех живущих гомо сапиенсов спасаешь только одну семью, то трудно потом изобрести для размножения какой-либо иной, более достойный путь. Драчливые кентавры тому свидетельством (и что искал, и что не нашёл)… Тогда отложил Творец свои благие намерения относительно института размножения до лучших времён, до времён заветов и скрижалей, в коих и объяснил нам, что такое хорошо, и что такое плохо, в том числе – при выборе пары для продолжения рода. Именно этим можно объяснить тот неоспоримый факт, что человечество, несмотря на столь предосудительное начало, не выродилось вконец совсем, но только почти или отчасти… Увы, но заветы и наставления Господни не избежали общей участи взаимоисключающих истолкований. Одни истолковали запрет родниться с родными в тотальном понимания родства как такового, другие – в буквальном. Поэтому у некоторых народов кузены имеют полное право в открытую крутить романы с кузинами, а у других под запретом даже пятая вода на киселе. Что, впрочем, не исключает вполне определенного интереса, который могут двоюродные, троюродные и так далее братья и сёстры проявлять в отношении друг друга. Ибо не всех осознание греховности своих побуждений от этих побуждений отвращает, попадаются такие экземпляры, которых, напротив, раззадоривает и мобилизует на дальнейшие непотребства…

Всё вышесказанное, не относится к детям, которые, хотя и понимают, что делают что-то такое, за что взрослые не похвалят, но весьма поверхностно, совершенно не отдавая себе отчёта о впадении в смертельные или трудноискупимые грехи. Позже я понял, что Спаситель наш, Иисус Христос, говоря о детях и грозя ужасными карами тем, кто соблазнит «одного из малых сих», имел в виду не только педофилов, он смотрел глубже, давая понять понимающим, что малые сии и без помощи со стороны способны соблазниться сами по себе чем-нибудь запретным и неподобающим, ибо дитё оно и в прелюбодеянии есть дитё и ничего более того… Так и мы с моей кузиной, лёжа вчетвером (я, она, её младшая сестра и мой младший брат) на двуспальной кровати, и слушая, как её родители препираются на диване из-за секса, думая, что мы спим (папа хотел, а мама отказывала, ссылаясь на дежурную головную боль, общую соматическую усталость и кайфоломное присутствие дрыхнущей детворы, так что папе оставалось только горько напевать себе под нос, что – де «так они и жили: врозь спали, а дети были»), соблазнялись своим близким соседством по одним одеялом, когда она брала мою руку и доверчиво клала её себе в промежность под трусы, и отчаянно кусала край одеяла, дабы не сообщить сладострастным стоном о том, как ей приятно копошение моей руки именно в том месте, куда она её так удачно пристроила. На третий или четвёртый день, вернее, ночь мне надоело работать на два фронта, одной рукой доставляя удовольствие кузине, другой – себе, и я решил, что не помешало бы и ей принять не только пассивное, но и активное участие в нашем совместном грехопадении. Но стоило мне, взяв её руку, попытаться положить ее на свой писун, как она в испуге отдернула её обратно, еле удержавшись от вскрика. «Он не кусается», – шептал я ей едва слышно на ушко, но она то ли действительно не слышала, то ли в действительности не хотела слышать. Петтинг был страшен не тем, как его малюют, а тем, что о нём в те времена в отроческих кругах мало что знали. Приходилось тратить уйму времени на объяснения его безобидности, его категорического неподпадание под определение «половое извращение»… Исчерпав доводы убеждения, я решил перейти от слов к делу, в данному конкретном случае – к безделию: вытащил свою влажную руку из её трусиков, обтёр её об одеяло, повернулся на бок, спиной к упрямице, и притворился спящим. Долго мне притворяться не пришлось – через минут пять-десять, не дождавшись соответствующей реакции от кузины, я и в самом деле уснул…

Буду честным, меня так и подмывало сочинить, как пару ночек спустя кузина одумалась и сама первая залезла туда, куда до этого не смела, но увы, ничего такого не случилось, намечавшийся инцест закончился ничем, то есть чисто родственными отношениями, продолжающимися по сию пору…

Кстати, чтобы уж разом покончить с этой скользкой инцестуальной темой, расскажу, забегая на несколько лет вперёд, и о другом подобном опыте. Кузина с иной, материнской, стороны, как-то решила смутить меня каламбуром: дескать, спорим, я не смогу раздавить вот этот спичечный коробок ногой (говорится «ногой», подразумевается «нагой», нагишом то есть). Напугала ежика голым попиком! Я ей и нагой и ногой этот спичечный коробок раздавил как не фиг делать. А она, лишь только дело до освобождения моих чресл от трусов дошло, так моментально глазки свои ручонками прикрыла. Ах я бесстыдник!.. Бесстыдница та, которая такие нахальные вызовы не ведающим страха пред собственной наготой мужчинам бросает! Я уже рассказывал о бабушкиной соседке-идиотке (ищи выше, мой склеротичный читатель). Но она-то, сестрица моя троюродная, забору-то нашему двоюродный плетень, ни сном, ни духом об этом не ведала.

– Хорош, – говорю, – краснеть, бледнеть и призывно пукать.

Тебе же интересно хотя бы одним глазком взглянуть на него. Вот и зырьв оба, пока никого нету…

А она в амбицию: Я не пукала! Даже ручонки с глаз своих убрала от возмущения. А как убрала, так сразу в него, родимого, взглядом упёрлась. – Ух ты, какой интересненький! Какой миленький! Можно потрогать? – Ну дык! Зря раздевался, что ли? Не из-за спичечного же коробка и уж тем более не из-за мороженного, на которое мы с тобой поспорили, естество свое обнажал. А для восхищения – визуального, аудиального и тактильного. Вот и наслаждаюсь теперь всеми органами чувств. Мы ведь, мужики, не только глазами – как женщины ушами – любить любим. Мы весь свой сенсорный арсенал задействовать норовим…

– Ой! – вопит, – что это? Чего это он у тебя брызгается? Фу, липкая какая!..

– А это, – просвещаю, – сперма, малафейка, детородная жидкость такая. Ты, дурёха, руку-то не убирай, не то яйца мои, не до конца доенные, могут так распухнуть, что мошонку разорвут. Тебя же, между прочим, за членовредительство и посадят!..

Она, конечно, мигом ручку на место. Да не одну, обе – с запасом, значит. И с пречистым ликом страстотерпицы продолжает дойку, хотя ей явно не нравится на своей нежной кожице горячие струйки ощущать. Но ничего не попишешь – даже блондинке сидеть за решёткой не хочется…

Её без труда можно было и на трах развести. Но – облико морале, в смысле, – инцест-табу! Мы уже не дети, нам уже по четырнадцать-пятнадцать годиков. Интересно, а анальный секс с троюродной сестрой считается инцестом, или это из области невинных детских забав познавания особенностей анатомического строения противоположного пола? Как петтинг, например… А позу № 69 простит нам Господь или всё же осудит?.. Проверить, конечно, можно, но слишком уж долго конкретного ответа дожидаться придётся, ибо раньше чем на Частном Суде не ответит, а тогда уже будет поздно детские грешки чистосердечным загробным раскаянием замаливать…

Пионер-лагерь

Пионерский лагерь в нашем советском детстве являлся, по сути, предтечей грядущих испытаний вынужденным общежительством в армии и студенчестве. Раздельные – по половой принадлежности – спальни-казармы, такие же нужники, общая столовая, утренние построения, романтические мероприятия вроде диких плясок у сакрального пионерского костра, хоровое пение о счастливом детстве и революционной борьбе… Кстати, вопреки возвышенным представлениям нынешних недотёп, активно ностальгирующих по совку, пионерскими галстуками шеи отдыхающего контингента украшались только по официальным поводам: утром на обязательной линейке, и во время табельных дней (взятие Бастилии, Дня Военно-Морского флота, Дня Рыбака и т. д.), с их неизменными концертами самодеятельности, завершавшимися обязательной звонко-дебильной перекличкой (это когда заливать про счастливое детство начинает один пионер в строю на сцене, продолжает другой – про трудовые победы на пути к коммунизму, а заканчивает тридесятый – рассыпаясь в благодарностях перед родной партией. В финале – хоровое ура и слава, слава, слава, словом, тот же зиг хайль, только на русско-большевистском новоязе). Во всё прочее время как-то умудрялись обходиться без этих сакральных кумачовых тряпиц на выях, тем более – во время ежеутренних походов к морю с последующим коллективным купанием в нём под строгим присмотром воспитателей и спасателей. Удовольствия на пять минут, а дальше – вон из воды, пришла очередь следующей партии поплескунчиков, поскольку сразу на всех контролирующих глаз не хватает…

Честно говоря, меня эта купальная диета так достала, что я чуть не дал телеграмму родителям с просьбой приехать и забрать нас с братом обратно. Ведь я-то, будучи по натуре своей водолюбом и водохлёбом, рассчитывал не вылезать из моря часами. Слава Богу, не успел. В мой пионерлагерной жизни вдруг всё изменилось к лучшему. Во-первых, меня перевели из третьего отряда, где были собраны отроки 13-и лет, во второй, почти что юношеский (спасибо моей личной акселерации, позволившей мне вымахать на полголовы выше любого сверстника), во-вторых, я подружился (в смысле сошелся накоротке) с девочкой с актуальным именем Марина; наконец, в-третьих, узнав о моём юношеском разряде по плаванию, меня определили в спасатели. Отныне я был уже на особом, привилегированном положении. Мне больше не приходилось пылить в общем строю по дороге к морю, что проходила через мандариновую рощу, чувствуя на себе зоркий пригляд воспитателей, строго следивших, чтобы кто-нибудь не сорвал зеленого, ужасно кислого, сводящего рот жуткой гримасой, мандарина. Спасатели приезжали на автобусе за полчаса до начала процесса купания, и уезжали через полчаса после того, как последний отряд, змеясь по пригорку, скрывался в направлении мандариновых плантаций… И питался я теперь не за общим отрядным столом, а за особым, спасательским. Еда, правда, была та же, что и у всех, но зато порции были двойные, что позволяло, например, выбрать из соуса со свининой лучшие куски, а худшие проигнорировать… Да, а ещё нас не укладывали днём спать в виду тихого часа. Ни к чему было, поскольку мы высыпались на пляже… Именно тогда я понял: люди делятся на привилегированных, то есть таких, которым положено то, в чем другим отказано, и непривилегированных, которым ничего не положено, кроме того, что положено всем без разбору…

Кстати, упомянутая выше Марина оказалась первой и последней девочкой, которую я спас на воде, правда, не от утопления, а от медузы, из-за которой эта дурёха подняла страшный хай. Она, видите ли, где-то вычитала, что медузы ядовиты, и тот, кого медуза обожжёт своей ядовитой мантией, недолго после этого протянет. В общем, начитанность не всегда есть благо, иногда невежество предпочтительнее…

Обиднее всего в этой истории со спасением Марины было то, что не понадобилось делать искусственного дыхания. А я так на это надеялся, когда бросился в воду по первому же её воплю. Однако, когда тем же вечером после ужина Марина предложила мне пройтись с нею по расположению[5], я подумал, что не всё ещё потеряно, что мои навыки спасателя мне вскоре пригодятся. И пригодились, только не вскоре, а целую неделю спустя. Оказывается в том городе, из которого была Марина (забыл упомянуть, что наш пионерский лагерь был подведомственным объектом Министерства Обороны, а значит давал приют офицерским отпрыскам всего военного округа), считалось верхом неприличия целоваться с парнем раньше, чем через неделю настойчивых ухаживаний с его стороны. Могла бы, между прочим, предупредить об этом заранее, а то я весь извёлся от рефлексии, дошел до того, что стал подолгу разглядывать свою сопатку в зеркале, искать на ней отталкивающего вида прыщи (прыщи, конечно, имелись, но вовсе не отталкивающие, а вполне, на мой вкус, приличные), словом, пал так низко, что будь мы не в лагере, а в городе, то наверняка докатился бы, по примеру некоторых недотёп, до дежурств в подъезде, умоляющих писем и одиноких слёз. Тогда же меня вдруг со страшной силой увлекла страсть к поэзии, которую я поначалу пытался удовлетворить сочинением стихов собственного изготовления. Увы, практически ни одно мое произведение не заслужило того внимания, на которое я, корпя, подобно Незнайке, над рифмами, рассчитывал. А ведь декламировал их я не только Марине, – пострадали многие. Впрочем, я всем этим бездушным упрямицам даже благодарен. Ибо не прояви они врождённого вкуса, я бы до сих пор, быть может, считал себя непризнанным гением, надоедал бы ближним и дальним своими невыносимыми виршами, словом, вовсю бы блаженствовал, поминая к месту и не к месту своих собратьев по злой участи прижизненного игнорирования и посмертного признания (Уильяма Блейка, Томаса Де Куинси, Лотреамона и многих, многих, многих других, ибо нет нам, непризнанным гениям, числа!). Спасибо вам, девочки, что не захотели клюнуть ни на это:

Потерпев неудачу с собственными стихами о любви, я начал заучивать наизусть чужие. Шедевры общепризнанных авторов. Властителей тайных дум и сокровенных помышлений. И знаете, дело пошло на лад! Им-то, авторам этим, может быть, действительно не дано было предугадать, как их слово поэтическое отзовётся, а я в этом деле со временем поднаторел. В предугадывании того, каким конкретно стихотворением (или циклом стихов – если попадалась слегка глуховатая к прекрасному особа) можно привести ту или иную девицу в приемлемое для любовного употребления состояние. Не поверите, но попадались даже такие оригиналки, которые млели от зауми лихих футуристов!.. Кстати, муссируя уши девушек и молодых дам стихами, я вскоре вычислил, что, кроме русской поэзии, они, как кошки на валерьянку, ведутся на французские стихи, хотя при этом зачастую ничегошеньки в них не понимают, кроме общеизвестных «лемур», «тужур» и «бонжур». Я даже поначалу усомнился – так ли уж только на французские падки, может, им лишь бы нерусское, лишь бы заграничное чего-нибудь, в том числе и стихи? Сунулся, было, с английской, освященной веками лирикой:

Не проняло!.. А с немецкой, в частности, с Гейне, – вообще конфуз вышел: эта дурёшка вообразила, что я над ней таким зверским образом издеваюсь, если только не ругаюсь по матушке, как отъявленный фашистский оккупант… Пришлось двигать на попятную – французская косметика, французские духи, французские стихи. Другой бы на моем месте, раскусив фишку, стал бы впаривать этим милым созданиям какую-нибудь метрически организованную франкоязычноподобную галиматью вроде этой:

Но я даже и не подумал пасть так низко. Что вы! Jamais! Напротив, я стал зубрить настоящие французские стихи, преимущественно лирические, и большей частью – любовные (Ронсар, Парни, Рембо, Аполлинер, Элюар et cetera). Правда, не стану скрывать, иногда, если адресатка моего любовного пыла вела себя неподобающим образом, то есть вместо того чтобы млеть и таять, начинала кочевряжиться, ломаться и всячески изображать из себя вселенскую недотрогу, или, того пуще, стойкую целку, хранящую свою бесценную девственность для принца на белом коне, мечтающего слиться с ней только с проштампованного одобрения Загса, я позволял себе слегка пройтись по ушам половой упрямицы… нет-нет, не франкоподобной галиматьей, но настоящими французскими стихами, правда, не совсем лирическими и совсем почти не любовными. Например мог с чувством продекламировать «Марсельезу»: Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrivé! И так далее…

На смех при таком замещении шила на мыло меня подняла только одна особа. Хотя нет, не на смех – точнее было бы сказать, что мы с ней вместе всласть посмеялись над ситуацией, поскольку я во время чтения успел заметить, что она врубается в тему, и немедленно запел во все свое воронье горло и зашагал, печатая кривой шаг, как какой-нибудь обдувшийся анжуйского вина санкюлот. В результате мне пришлось в очередной раз убедиться, что совместный смех действует на самок нашего вида ничуть не хуже, чем любовная поэзия. Правда, для пущей страховки я на всякий случай добавил к «марсельезе» стихи о сладострастной торговке Даниила Хармса… Кстати, должен предуведомить читателя на будущее, что интересуясь поэзией в чисто практических целях, поневоле нахватался из нее множество совершенно непригодных в деле соблазнения девиц лирических перлов. Память моя, проказница, отказывалась запоминать только то, что нужно было мне, отсюда – гигабайты преобразованного стихотворцами словесного мусора, который время от времени будет давать знать о себе в моих правдивых воспоминаниях…

Но вернёмся к нашим баранам. То есть к овце. В смысле – к Марине. Когда после первого вечера, ознаменовавшегося наконец чаемыми поцелуями, я узнал, что меня сознательно выдерживали положенную по этикету неделю, то мысленно ужаснулся, представив, вернее, побоявшись представить, сколько же времени меня будут мурыжить до первого петтинга, не говоря уже обо всём остальном! Но я напрасно ужасался – оказывается, путь от первого поцелуя до первого удовлетворения друг дружки на брудершафт значительно короче – максимум, день-два. А от брудершафта до полноценного полового акта – и вовсе рукой подать!.. А вот к этому, я, стыдно признаться, оказался не готов, ибо, несмотря на свои полные тринадцать лет, всё еще ходил в девственниках. Да, поднаторевшим во всяких вольностях и окольностях, научно выражаясь, беспенетрационного секса[7], но, как поётся в одной песенке: «Трах мне только снился»…

А дело было так. Наскучив целоваться в беседке после ужина, где нас могли в любое время застукать как старшие товарищи, так и завистливые сверстники, мы с Мариной двинулись по расположению искать местечко поукромнее. На югах сумерки отсутствуют как класс. Не прошли мы и двадцати шагов в сторону от аллеи, освещённой редкими фонарями, как оказались в довольно непролазном мраке. Для подобных случаев у меня всегда имелся при себе фонарик. Я его включил и мы продолжили путь, вглядываясь в темноту с надеждой – а не мелькнёт ли где в желтеньком луче что-нибудь вроде ложа для влюблённых в виде скромненького такого стожка сена. Мелькнуло. Но это оказался не стог. И даже не ложе. Это оказалась воспитательница моего бывшего третьего отряда в позе коленопреклонённой смиренницы с мужским членом неизвестного во рту. Попав в луч фонарика, товарищ Таня немедленно выплюнула изо рта то, что в нём держала, и сдавленно вскрикнула. Неизвестный обладатель члена моментально сгинул во тьме южной ночи. Облом с двухсторонним воспалением мошонки парню был обеспечен. Выяснить, был ли это кто-то из наших (включая начальника лагеря, больше, правда, любившего общаться с пол-литрой, чем с женщинами) или из местных жгучих брюнетов, так и не удалось. Подойти к воспитательнице и спросить её об этом напрямую нам даже и в голову не пришло. Уж очень воспитанные мы были мальчики и девочки. В данном конкретном случае – один мальчик, и одна девочка, которые тоже бросились наутёк. Наутёк привёл нас прямиком к тому, что мы искали и уже отчаялись найти – к стожку сена, на которое мы и упали, чтобы отдышаться и… Да, и чтобы то самое… Нет, не то, что увидели там, а совсем другое… Марина мне так прямо об этом и заявила:

– Если надеешься, что и я, как Ирина Михайловна, буду у тебя того… ну это… То очень ошибаешься! Я не такая!..

Ответ напрашивался сам собой («Знаю: ты не такая, ты ждешь трамвая, то есть такая, но не куришь».), но я сумел вовремя прикусить свой язычок, дабы не лишиться наклёвывающихся удовольствий в виде знойного петтинга.

– Я не извращенка! – ложно истолковав моё молчание, добавила она тоном, исполненным самой заносчивой категоричности.

Тут я вынужден отвлечься, чтобы оправдаться кое в чём. Дело в том, что со всякой секс-терминологией я познакомился не тогда, когда в империи этот самый секс наконец разрешили, а в юности, в запрещенных книжках из библиотеки дяди Альфреда (отец у него был армянином, а армяне, как известно, любят чего-нибудь заграничного отчебучить по части имен, правда, зачастую проявляют при этом какую-то странную непоследовательность, заменяя в обиходе звучное, ими же данное иностранное имя, привычным домашним. Так и с моим дядей Альфредом произошло. Альфредом он был только по паспорту и по официозу, а в жизни всю жизнь откликался на обыкновеннейшее имя Сурик… К слову дети его, кузены мои, в этом отношении тоже не подкачали: один – Эдгар по имени Рачик, другая – Арабелла, которую все зовут не иначе, как Сируш, – привет капитану Бладу!). Итак, дядя Альфред (на домашние имена я принципиально не размениваюсь, к тому же «дядя Альфред» звучит почти как Uncle Albert – одна из моих любимых вещиц Пола Маккартни[8]), официально числясь в каком-то НИИ[9] научным сотрудником, подрабатывал подпольным сексологом и, как впоследствии выяснилось на суде, еще и тайным производителем мини-абортов. Так что, что такое беспенетрационный секс я знал уже тогда, а не вычитал сейчас из глянцевых подспорий для половых невежд. Как знал и о том, что минет ни в коем разе не может считаться половым извращением. И вообще, если верить дядиным книжкам, между двумя разнополыми существами половое извращение вообще невозможно. Даже «золотой дождик» является всего-навсего терпкой добавкой к однообразию любовных утех, не говоря уже о всяких там садо и мазо изысках, которые трактовались знатоками, как индивидуальные проявления страсти…

Возвращаясь к южной ночи, сену и Марине, льщу себя надеждой, что теперь читателю стало понятно, почему я не сразу нашелся с ответом. Мне ясно было одно – возражать Марине не следует. Вряд ли она способна в данную минуту воспринять от мальчишки, двумя годами её моложе, просветительские речи о естественной сущности минета в этограмме половых обыкновений гомо сапиенса. Но и согласиться с нею я не мог. Следовало каким-то иным образом лишить ситуацию фатальной значимости (это я, нынешний, изложил языком популярной научности тот сумбур и ту сумятицу, что лишили меня тогдашнего на какой-то миг спасительного дара речи). Дальше молчать было уже нельзя. Я отверз уста и произнес – сам безмерно изумляясь тому, что именно:

И вновь я вынужден отвлечь читателя от предвкушаемой им сцены почти что педофильного секса. Выше я уже рассказывал о внезапно пробудившемся во мне интересе к поэзии. На тот период он еще только-только разгорался. Я еще не был совершенно уверен в своей поэтической бездарности, но уже начинал что-то такое подозревать, почему и зачастил в пионерлагерную библиотеку. На моё счастье, она оказалась полным полна невостребованной русской классики, поскольку самая читающая в мире советская молодежь предпочитала зачитываться детективами, приключениями и фантастикой (такие, право, были оригиналы!). Удивительно ли, что я начал пополнять свои лирические загашники с гениального Пушкина? По-моему, иначе и быть не могло…

– Что ты имеешь в виду? – озадачилась, между тем, Марина. —

Я и не собиралась тебя обманывать, – продолжала она прохаживаться непосредственно по содержанию прочитанного мною шедевра. – Да и зачем мне притворяться, если…

Я поспешил прикрыть её уста страстным поцелуем. Конечно, я бы с большим удовольствием прикрыл бы что-нибудь поаппетитнее из имеющихся в её распоряжении органов и членов, но надо же было с чего-то начать то, за чем мы сюда – в эту глухомань пионерлагеря – забрались…

Каюсь, поначалу, подавшись искушению, я дал вволю кобыле своего воображения, вовсю живописуя свой первый коитус: да какой я был неутомимый молодец, да как моя партнёрша не чуяла задних ног от великого кайфа, кончая чуть ли не на каждой второй фрикции. И поверьте, всё это не было бы враньем, ибо было, и было именно со мной. Но – значительно позже описываемых событий. А тогда ваш покорный слуга, увы, облажался. В свое оправдание могу сказать следующее. Во-первых, я не надеялся на полноценное совокупление, когда пошел искать со своей пассией местечко поукромнее. Петтинг с возможными вариациями орального содержания – вот всё, на что я рассчитывал и к чему был готов. Во-вторых, копаясь в дядиной библиотеке, я вычитал для себя кредо, согласно которому собирался иметь дело только с теми особами женского пола, относительно которых существует полная ясность, что я не окажусь у них первым, и не останусь последним. В то, что я могу оказаться у Марины последним, мне что-то не очень верилось. А вот вероятность того, что именно с меня может начаться её послужной список честной давалки, представлялась мне довольно правдоподобной. О, самомнение мужское! О, самецкая спесь!..

…Поначалу всё шло своим естественным, беспенитрационным чередом: я обихаживал в ручном режиме её генитальные угодья, она – мои. Но затем вдруг началось нечто непредвиденное. Каким-то образом моя партнёрша оказалась подо мной с раздвинутыми в стороны и согнутыми в коленках ногами. Не успел я понять что к чему, как почувствовал, что мой член с ласковой настойчивостью направляют туда, куда он, конечно, должен был стремиться по природе своего естества, но куда в данном конкретном случае совершенно не планировал попасть. Я не верил собственному счастью, сомневался в происходящем, истолковывая его так и сяк, вместо того, чтобы положиться на волю тестостероновых волн, которые должны были меня вынести, по определению, к спасительному берегу, или, конкретно выражаясь, сподобить полноценного полового акта. А когда уже был почти готов поверить в невероятное, мой член вдруг лишился руководящей поддержки со стороны дщери Евиной. Я не знал, что думать и как это понимать. То ли ему следовало продолжить путь в одиночку, то ли, наоборот, дальше носа не казать. Будучи по рождению и воспитанию своему сущим совком, а совки все как есть не верят в лучшее, я и повёл себя далее соответствующим образом. То есть инфантильно. Робко коснулся головкой члена развёрстых губ влагалища и пошёл елозить ею по болотной сырости заветного лона. Словом, вместо того чтобы смело пасти между лилиями, робко путался в каком-то чертополохе. Я изнемогал от любви, но, увы, некому было подкрепить меня вином разумной подсказки, освежить меня яблоками здравомыслия. Итак, я вовсю имитировал коитус, старательно испотворяясь в ложных, не встречающих поддержки трением, фрикциях. При этом понукания Марины, без конца повторявшей с вопросительно-недоумевающей интонацией моё имя (Вадим?! Вадим??!! Вадим???!!!), воспринимались мною как заурядные свидетельства вкушаемых ею восторгов и упоений. И вот, несмотря на весь этот стыд и весь этот срам, всё-таки достиг того, чего достигнуть должен был иначе, позже и в другом месте. Причем оргазм, которого я сподобился, оказался много глубже и ярче тех, что я дотоле испытывал. Я кончил и застонал – довольно и протяжно. Что ж, за это с высоты своих нынешних годов корить себя не стану. Как говаривал старина Цицерон, иногда можно застонать и мужчине. Испытываемый оргазм, как мне кажется, именно тот случай… Впрочем, ликовал я недолго. Жаркая пощечина вернула меня с эротических небес на унылую землю.

– Козёл! Дурак! Сопляк! Молокосос! – рванул мне уши незнакомый скандальный голос, явно собиравшийся перейти в похабный визг. То, конечно же, не Марина кричала, то был вековой вопль неудовлетворённой самки; женщины, пролетевшей мимо вожделенного Парижа из-за навигационных ошибок долбанутого штурмана… Я не сразу понял, что случилось и в чём моя вина, хотя виноватым почувствовал себе немедленно. Почему и отважился на какие-то жалкие оправдания. Но меня перебили. Откуда-то из темноты. Предположительно, из ближних кустов.

– Ого! – изрек кто-то ломающимся баском. – Кажется, кому-то анус распатронили…

– У тебя, Костян, только анусы на уме, – донесся оттуда же девичий голосок, пропитанный терпким уксусом женского сарказма. – Не лезь в чужой интим! Лучше своим займись…

– Интим и Костян – две вещи несовместные, – сообщили с другого конца темноты безоговорочным тоном. – А что касается ануса, то подозреваю, тут не в жопе дело, а кое в чём другом…

– Послушайте, братья и сёстры, – воззвал кто-то четвёртый с третьей стороны всё того же мрака, – оставьте новеньких в покое. Сами разберутся, кто у них там козёл, а кто сучка, которой всех палок в мире мало…

– Сволочь, – выдавила из себя Марина. После чего вскочила и бросилась в ту сторону, с которой ещё никто своего мнения о происходящем не высказал. Я кинулся за ней, сцепив зубы, давя рвущиеся из уязвленной души ехидные возражения и сомнительные оправдания, дабы не дать повода для новой порции веселья со стороны подлых развратников.

В спешке я забыл о своём фонарике и поэтому вынужден был бежать, ориентируясь на звук удаляющихся шагов. Видимо с ориентацией в пространстве, как и с половой сообразительностью, у меня в тот вечер было не очень. Через десятка два шагов я жахнулся башкой обо что-то твёрдое и благополучно отключился…

То был знак судьбы. Тогда я этого не понимал, но сейчас вижу это яснее ясного. Ибо если бы не врезался в дерево и не отключился, что бы я сказал Марине, догнав её? Прости-извини-больше-так-не-буду, что ли? С меня бы тогдашнего сталось… Значит, шишка и отрубон – знак свыше: дескать, не тряси, отрок, мудами после е…ли, особенно если она не удалась!..

Сколько времени пролежал я в беспамятстве – не знаю до сих пор. По ощущениям – не более четверти часа. Когда я открыл глаза, то увидел над собой звёздное небо и ощутил в душе… нет, не нравственный закон, а сосущую пустоту скандального облажания. Этакий ментальный вакуумный насос… Дальнейшая жизнь представлялась лишённой всякого приемлемого смысла. Позор, позор и ничего, кроме позора. Быть всеобщим посмешищем я категорически не желал. Лучше смерть!.. Я ухватился за эту мысль, как заурядный утопающий за банальную соломинку. Мой тогда ещё слишком скудный литературный багаж не мог подсказать мне ничего подходящего для поддержки и оправдания суицидальной похоти, овладевшей мною. Единственное, более или менее созвучное по настроению, что я обнаружил в этом багаже («И я один, с моей тупой тоскою»), показалось мне отвлечённо-индифферентным, лишённым конкретики. Поэтому на выручку пришла кинематографическая память. «Влюбляйтесь, женитесь, топитесь, – море рядом» – это вырванное из контекста предложение было воспринято мной спасительным ответом на мучительные вопросы, которые, как мне кажется, должны охватывать всякого индивидуума, решившего прекратить свое существование – Когда? Где? И как?.. Ну ясно же, что сейчас, что в море, что с камнем на шее… Последнее условие – с камнем – было отнюдь не данью драматическим фантазиям юности, но насущной необходимостью. Как пловец-разрядник я знал, что человеку, умеющему хорошо держаться на воде, добровольно утонуть практически невозможно. Утонуть он может только против собственной воли, то есть вопреки твёрдому намерению выплыть. Меня смущало только одно – каких размеров и какого веса должен быть камень моего утопления. Навскидку я себе этого представить не мог… Я сел, пошарил вокруг в тщетных поисках забытого фонарика, нащупал нечто круглое и упругое, поднёс к глазам, ничего не понял, понюхал, надкусил и весь скривился – проклятый мандарин, зелёный и ужасный! Более действенного допинга для упрочения в мысли о немедленном самоубийстве нельзя было вообразить. Значит я в цитрусовой роще. Если прислушаться, можно определить по шуму прибоя, куда надлежит мне направить свои скорбные стопы. Я прислушался, но ни черта не определил. Видимо, на море был штиль. А это обстоятельство сулило дополнительные трудности. Ну всё, буквально всё было против меня. И море, и мандарины и звёздное небо – словом, весь мир!..

Поплутав по плантациям с полчаса, исполненных самой отборной брани из моих мало привычных к ней уст, я, наконец, вышел к морю. Песчаный пляж показался мне пустынным и тоскливым подобием той жизни, которую я проживу, если не решусь здесь и сейчас с нею расстаться.

Из-за легкого облачка выглянул месяц, вдруг выхватив из мрака своими мёртвенными лучами странную фигуру не далее, как в шагах пятнадцати от меня. Я замер, огляделся и залёг. Так, на всякий случай… Больше никого луна на пляже не высветила.

Я, лёжа, вглядывался в странную фигуру. При пристальном рассмотрении она обрела очертания пожилого господина во всём белом, сидящего на раскладном табурете. Его недвижный взор был устремлён в верх, в лунный луч, бросавший многозначительные тени на его строгий лик. Человек казался изваянием. Но только на первый взгляд. Приглядевшись, я заметил, что левая рука его размеренно двигается взад и вперёд, туда и сюда. Я не сразу сообразил, чем он занят, а когда до меня дошло наконец, то был поражён. Не только представшей моему изумлённому взору картиной, но еще больше собственной ассоциацией, этой картиною вызванной. Ибо буквально накануне нашей с братом отправки в лагерь, я обнаружил в дядиной библиотеке отпечатанный на машинке роман, который проглотил взахлёб буквально за одну ночь. Помню, что это был четвертый или пятый экземпляр в закладке, с чернильной копиркой, расплывчатыми буквами. Шестая страница отсутствовала. Налицо все признаки Самиздата[10]. Тем интереснее было читать… И вот мне, пожалуйста, – предо мною сам Понтий Пилат, вымаливающий у небес прощение активной мастурбацией. Ну не бред ли?! Я даже зажмурился от непонятного мне чувства, которое позже квалифицировал как мистический страх и ужас… А когда открыл глаза… Нет, вру, если бы я не услышал ничего, я бы их еще долгое время держал закрытыми. А услышал я сварливый женский голос, в котором без труда различил уже знакомые мне нотки неудовлетворённости.

– Ну что, кончил наконец, извращенец проклятый?!

Вот когда я открыл глаза и, взглянув по направлению стервозных звуков, обнаружил в прибрежных водах совершенно нагую женщину, стоявшую лицом к пляжу прямо напротив изваяния (Понтия Пилата). Легкое волнение моря то скрывало, то оголяло её сокровенности. Облитая лунным светом фигура ответила высокомерным молчанием.

– Три часа уже пялишься, а кончить не можешь! – продолжала ундина доставать извращенца. – А вон, кстати, мальчик в песочке залёг, на твои шалости таращится. Может, уговоришь его попозировать для сеанса? Вряд ли он от четвертной откажется, а я уже свои двадцать пять рубликов отработала. Хватит!..

– Мальчик, – вдруг заговорило изваяние каким-то нездешним, леденящим кровь голосом, – сними трусы и займи её место. Поторопись, мальчик!..

Но мальчик и не подумал поторопиться: лежал себе в песках ни жив, ни мёртв. Но – только до тех пор, пока двинувшейся к берегу женщине не пришла на ум блестящая идея, которой она не замедлила поделиться. Идея состояла в том, что за дополнительную плату эта особа не возражает против того, чтобы демонстративно потрахаться с этим мальчиком в прибрежных водах. Стоило мне услышать про трах, как…

Да, уважаемый читатель, я дал дёру. Буквально и фигурально. И виртуально тоже. Каюсь, память меня подвела. Не было ничего такого. Всё это привиделось мне тогда в обморочном состоянии в мандариновой роще. А может, и не тогда, а надысь – в старческой полудрёме возрастной бессонницы. Не стану скромничать – это мой творческий вклад в методику написания мемуаров: соврать (сфантазировать, сбрендить – угодное подчеркнуть) и немедленно в этом признаться. Можно, в двух словах – как я; а можно обильными словесами ассоциативных причин и диссациативных следствий по древу текста растечься…

На самом деле было всё иначе. На самом деле вышел я на берег моря, суицидальными мечтаньями сердца своего обуянный. В голове одна мысль – о подходящем для утопления камне. Пока искал грузило поувесистее, подоспела другая – резонная: чем я это грузило к своей суицидальной особе прикреплю? Причём крепить придётся так основательно, чтобы даже великий инстинкт самосохранения не смог от него впоследствии, то есть уже под водой, помочь мне избавиться.

И тут я очень кстати вспомнил о коптильне, находившейся буквально в двухстах метрах от того места на обширном пляже, где мы обычно купались и несли свою многотрудную спасательную вахту. Коптильня эта пребывала под ещё большим запретом, чем уксусные мандарины. Стоило кому-нибудь из нас сделать в её направлении лишний шаг, как нарушителя немедленно настигал уставной окрик: «Стой! Стрелять буду!» Неудивительно, что запретная коптильня в самом скором времени обросла, как заброшенный малинник сорняками, всевозможными слухами. Самым реалистичным из них представлялся слух о том, что там не рыбу коптят, а травку сушат…

Уж там-то, в коптильне, рассуждал я, наверняка найдется что-нибудь подходящее для страждущей водного суицида души и её бесполезного тела, то есть подходящего веса грузило и надёжный крепёж…

И смело направился к этой дощатой избушке без ножек.

Смелости моей хватило почти до самой цели. Почти – это примерно не доходя метров двадцати до коптильни, когда я вдруг услышал голоса. Тут-то эта подлая смелость меня и покинула. Предательски. Коварно. Без предупреждения. Пришлось в самом деле замереть на месте, действительно залечь и, поскольку всматриваться было без толку, – месяц вновь скрылся посачковать в тумане облачка – напрячь свой тонкий слух с незаконченным музыкальным образованием по классу скрипки…

Беседовали два мужика. Неторопливо, степенно, делая внушительные паузы на вдыхание и выдыхание дыма, – судя по мерзости доносившегося запаха, ничего общего не имевшего с душистой травкой наших слухов.

Сначала я не услышал ничего интересного: так, профессиональные подробности о плохом в этом году лове кефали и неплохом – бычков, о том, что погранцы вконец достали своими неумеренными аппетитами… Однако затем беседа плавно докатилась до животрепещущей для меня темы. О женщинах. Сначала один поведал о сексуальном тупике, в котором он очутился, ибо ни жена, ни любовница не доставляли ему тех радостей, на которые он рассчитывал, заводя их в своём обиходе. Затем другой, подхватив тему половых разочарований и достижений, выдал нечто для меня новое и неожиданное. А именно – поделился своими интимными сравнительными наблюдениями в области сексуальных обыкновений местных дам и приезжих туристок. Оказывается, русские женщины наутро после ночи траха все расцветают, делаются радостными, улыбчивыми, озорными, весёлыми, тогда как местные бабы (он сказал «наши кекелки»), наоборот, выглядят на следующий день сущими развалинами: всё у них болит, везде ломит и голова обязательно чем-нибудь обмотана – чтоб не раскололась на части…

Честно говоря, я был сбит с толку. Я-то с некоторых пор, благодаря знакомству с поэзией «Золотого века», утвердился во мнении, что местный женский контингент рожден воспламенять воображение поэтов, тревожа и пленяя это самое воображение любезной живостью трендежа, а также блеском волооких глаз, пикантностью свежевыбритых ножек – словом, явно был предназначен для всяких там альковных упоений и страстных нег. И вдруг слышу о них нечто совершенно противоположное! Признаться, тогда, лежа на холодном песке ночного пляжа, я не поверил ни единому слову. Но позже… не то чтобы убедился в достоверности услышанного, но как-то, говоря словами классика, приобыкся к нему, приспособился, и, присматриваясь к местным феминам соответствующего, так сказать, трахабельного возраста, судил о них соответствующе. Если, к примеру, встречал улыбчивую, то сразу понимал, что либо она не замужем, либо вдова, либо отважно противостоит притязаниям мужа или любовника, как минимум, месяца два, если не больше, иначе с чего бы этой кекелке быть веселой и жизнерадостной? А ежели попадалась аборигенка с обвязанной головой, то преисполнялся к ней сочувствием, ибо ясно понимал: опять бедную-несчастную супротив её воли сексуально употребили…

Но это было потом, после и позже. А тогда меня вдруг осенило: погранцы! Вот, кто мне нужен! План возник мгновенно и окончательно – как возникает всё гениальное.

Здесь я вынужден вновь прибегнуть к услугам ретардации, которую ошибочно путаю с обыкновенным отступлением от темы. Для журналиста, привыкшего по цеховому обыкновению валить всё в одну кучу, это простительно.

Итак, ретардация, она же – отступление. К тому времени я ознакомился в дядиной библиотеке не только с великим романом Михаила Булгакова и наукообразной литературой по сексологии, но и со многими запрещенными текстами Самиздата. Посему был прекрасно осведомлён о том, от кого именно охраняют нашу государственную границу доблестные пограничники, и кем были те злостные нарушители, которых легендарный Карацупа на пару со своим верным Индусом частью задержал, а частью уничтожил. На этом и строился мой гениальный план по лишению своей особы всяких признаков опостылевшей жизни.

План был такой: заплыть в море как можно дальше, расходуя все силы только в один конец. Учитывая мои спортсменские навыки, я мог вполне доплыть до зоны, охраняемой погранцами. А там меня либо подстрелят (ибо сдаваться я не намеревался), либо утону от истощения сил…

Воодушевлённый, я не стал откладывать исполнение гениального плана, но немедленно вскочил на ноги… Вскочил бы, ей-богу, если бы подлый месяц именно в этот момент не закончил со своим очередным перекуром и не выглянул из тучки-курилки. Начинать роковой заплыв на глазах у коптильщиков я не решился. А вдруг заинтересуются, вдруг не поленятся завести свою моторку, догнать и полюбопытствовать: куда это я, на ночь глядя, путь держу, уж не в Турцию ли махнуть задумал?.. Пришлось дожидаться следующего перекура ночного светила. А оно что-то с ним не шибко спешило. Накурилось, видимо. Тогда я потихоньку отполз в сторону, потихоньку встал и потихоньку двинул в противоположный конец пляжа…

Кстати, когда я говорю о пляже, то имею в виду вовсе не оборудованную для водного отдыха и солнечного загара песочную лужайку, но просто береговую песчаную линию, протянувшуюся примерно километра на три. Поэтому если бы я действительно пожелал достигнуть конца этого пляжа, то мне понадобилось бы для этого уйма времени, учитывая вязкие свойства местности, которую пришлось бы преодолевать. Нет, так далеко мои намерения не простирались. Скрыться из виду коптильни – вот всё, что мне было нужно.

Наконец, коптильня осталась далеко позади – почти невидимая даже в лучах вредины-месяца. Я решил присесть на дорожку – не обычая ради, а больше чтобы передохнуть, поскольку путь меня слегка утомил, а мне крайне не хотелось изнемочь в заплыве раньше, чем это предполагалось по плану. С тем и сел поодаль от кромки.

Между тем легкое штилевое волнение моря стало переходить в нечто более ощутимое, в прибой – в тот самый, под которым так приятно нежиться на солнышке в накатывающих на берег брызгах (что такое джакузи я, как и большинство моих соотечественников, в ту пору слыхом не слыхивал, но предрасположенность к нему испытывал стойкую). Я счёл это добрым знаком. Обнаружить меня, уплывающего за горизонт в накатывающих волнах, было значительно труднее, чем во время штиля.

Я попытался мысленно представить всю свою жизнь, найти в ней что-нибудь такое или этакое, что подтвердило бы её пресловутую ценность, но ничего стоящего не обнаружил. Да, думал я, жизнь даётся один раз, но проживать её всю совсем не обязательно, ибо она вовсе не дар напрасный и случайный, а сущее наказание неизвестно за что. Ладно, если бы можно было обойтись, подобно животным, инстинктами и привычками, но увы, гомо сапиенс лишён этой благодати, поскольку помимо души, наполненной страстью, имеет ещё и ум, изъязвлённый сомненьем. А с таким багажом в минном поле существования он обречён…

Истомлённый вконец однообразием своих тоскливых размышлений, я хотел было уже вскочить на ноги и двинуться к морю, скидывая по дороге бесполезную для задуманного мною предприятия одежду, как вдруг…

Отдаю себе отчёт в том, что скептически настроенный читатель может задаться резонным вопросом: а не много ли этих «вдруг» для одной несчастной июльской ночи? Оправдываться не стану, но объяснить попробую. Я полагаю, что всяких неожиданностей и сюрпризов нам всем отпущено примерно в равных количествах. Но это вовсе не значит, что частота их поступления для всех равномерна и одинакова. Отнюдь нет. Иным счастливчикам судьба подбрасывает эти «вдруг» исподволь, даруя значительные паузы между ними для их усвоения и осмысления. А с другими поступает жестче – выплёскивая весь запас несколькими ушатами, после чего – если эти другие выживут – уже никакими внезапностями не досаждает, так что живут бедолаги в напрасном ожидании подвоха, всячески к нему готовясь и приноравливаясь, и ничего понять не могут… Как, надеюсь, уже уразумел догадливый читатель, ваш покорный слуга относится к тем – к другим, над которыми судьба потешается ушатами. Поэтому я, пожалуй, продолжу:

…как вдруг где-то совсем близко раздался чей-то глас: сдавленный, сиплый, раздражительный:

– Где тебя носит?! Сколько можно ждать?! Прибой уже начался, сейчас самое время, а тебя нет как нет!..

Согласись, читатель, у меня были все основания воспринять услышанное в мистическом ключе: словно мой личный бес-искуситель, истомившись ожиданием, решил поторопить меня с погублением подведомственной ему души. Ведь для этого он, собственно, и прикомандирован ко мне. Ответить я ему не ответил, конечно, поскольку лишился на некоторое время дара речи по причине мгновенного присыхания языка к гортани. Но зато из чувства противоречия способности логически мыслить не утратил. Если у меня есть бес-искуситель, мыслил я, то и ангел-хранитель должен в наличии иметься. Следовательно, теперь его черёд слово мне ободряющее молвить, от смертного греха самоубийства попытаться отвадить. И я напряг слух, ожидая услышать ласковые увещевания медовым голосом Божия посланца.

– Да хрен с ним, с прибоем! Вот что с луной нам делать? Нас же за милю будет видать при таком освещении…

Я действительно рассчитывал услышать нечто отрезвляющее, но не настолько. И совсем не в такой сварливой тональности. Очередной ушат нежданчика вывел меня из мистического обморока, в котором я очутился по глупому недоразумению. Не может быть, чтобы ангела-хранителя нельзя было интонационно отличить от его антипода. Взаимоисключающие чувства охватили меня: разочарование (что нет ни ангелов, ни бесов, и надеяться не на кого) и облегчение (что слава Богу, Бога и К^о не существует, и суицид просто смертелен, а не смертельно греховен). Между тем, неизвестные, которых я ошибочно счёл причастными тайн самой преисподней, продолжали свои препирательства:

– Что ты предлагаешь? Опять новолуния дожидаться? А где гарантия, что не будет шторма, как в прошлый раз?

– Никто тебе таких гарантий не даст, не надейся. Зато я гарантирую, что если выйдем сегодня, нас точно засекут и поймают…

– Или расстреляют из пулемётов, – добавил от себя в общую копилку безнадёги кто-то третий.

– Наслушался идиотов! – засвистал возмущённым полушёпотом мой несостоявшийся «бес-искуситель». – Стрелять они будут в самом крайнем случае. За стрельбу им долго отчитываться и объясняться придётся. А вот за поимку изменников Родины – благодарность и краткосрочные отпуска…

– А нам – лагеря с лесоповалом, – дополнил перспективу всё тот же третий, обвинённый в постыдной слабости к бредням идиотов.

– Как не хрен делать! – поддержал третьего второй, мой незадавшийся «ангел-хранитель». – Нет, братцы, вы как хотите, а я пас…

– Вообще?!

– До новолуния…

Я уже понял, что наткнулся на побегушников. Побегушниками назывались граждане, пытавшиеся любыми способами удрать из первой страны советов. Бросить наш социалистический рай на произвол судьбы. Наплевать на великие завоевания Священного Октября. Изменить Родине с гнилым Западом. Я о них читал в Самиздате. Это были люди великой энергии и неистощимой выдумки. Они строили воздушные шары, самолёты, вертолёты и ракеты, чтоб смыться за рубеж по воздуху. Они рыли туннели и подземные ходы, чтобы выбраться на капиталистический свет из коммунистической тьмы окружной. Они сооружали и модернизировали различные плавсредства, включая самодельные подводные лодки, чтобы выплыть из затхлого омута коллективной уравниловки на широкую стремнину индивидуализма. Именно к последней разновидности, к любителям морских прогулок из внутренних вод в нейтральные, и принадлежали те граждане, на которых я случайно набрёл.

Меня смущало одно крайне странное обстоятельство – слышал я их прекрасно, а вот увидеть не мог, хотя, судя по тому, что они говорили не в голос, а почти что шёпотом, находиться они должны были где-то совсем рядом. О моём присутствии они не догадывались. Это подбодрило меня настолько, что не поленился подползти поближе к голосам. Между прочим, меня так и подмывало сообщить им, что они ошибаются, что хотя и существует уголовная статья за побег из Совдепии, но согласно последним негласным указаниям властей, их брата побегушника в большинстве случаев определяют в дурдома на принудительное лечение от невменяемости, потому как человек, решивший добровольно, причём с риском для жизни, покинуть страну, где буквально вот-вот будет наконец построен настоящий рай на земле, явно психически неадекватен. Но я сдержался. Я дополз до разгадки их невидимости, которая оказалась до обидного проста: пара лопат для углубления в почву на полтора метра, да маскировочная сеть крышей над головой. Должно быть, они её основательно присыпали песком, так что днём невозможно было обнаружить этой тайной базы изменников. Всё у них было подготовлено – большая резиновая лодка с тремя парами вёсел, прорезиненный черный брезент, которым они намеревались укрыться, гребя из-под него, пока не достигнут нейтральных вод. А там уже можно будет свернуть брезент, завести мотор и устремиться подальше от этой земли с бешенной скоростью в пять узлов. Всё да не всё: стихии природы препятствовали исполнению их преступного замысла. То шторм, то месяц, то штиль. Уже все намеченные сроки вышли, а они как были, так и остаются в режиме ожидания подходящего стечения обстоятельств. В общем, тоска, мой друг, тоска, свободы сердце просит. Особенно – политической, экономической и сексуальной…

Хотел было скрыть, но передумал. Решил признаться во всех тяжких. Да, читатель, был момент, когда мелькнула у меня подлая мысль примкнуть к побегушникам (взяли бы они меня в свою компанию или нет – вопрос непринципиальный). Может, думал (точнее – бредил), это из-за социализма у меня с Мариной всё так скверно вышло? Может, там, в капитализме, с какой-нибудь Мэрилин всё выйдет иначе – как надо?.. Но вдруг осенило. Пронзительной догадкой: если утону и не найдут, или даже если пристрелят, то прослыву изменником Родины. Мне-то ладно, трупу наплевать, ибо, выражаясь высоким патриотическим слогом, – мёртвые сраму не имут, но каково будет родным? Маме, брату, и особенно отцу. Ведь его наверняка по службе прищучат! А как же! Воспитал, понимаешь, вместо преданного идеалам построения коммунизма в отдельно взятой стране гражданина, какого-то выродка – предателя, отщепенца и… Тут я забуксовал, не находя подходящего слова для завершения полноты картины: «Автопортрет Иуды в юности»… Одним словом, долг перед жизнью с её крепчайшими узами родства пересилил юношескую истерическую склонность к заигрыванию с Танатосом. И не подумайте, что мне было легко на это решиться, что я вдруг почувствовал невероятное облегчение, раздумав покончить со своим бессмысленным существованием. Как раз наоборот, ибо уже успел свыкнуться с мыслью, что дальше не будет ничего. А теперь пришлось пытаться свыкнуться с другой: как мне с моим позорным провалом на любовном фронте жить дальше? Как в глаза людям смотреть? Как оправдаться перед Мариной? Как?! Как?! Как?!.

Вроде бы я шёл по направлению к мандариновым плантациям, к дороге в лагерь, но привели меня ноженьки в другое место. В давным-давно облюбованное уединенноё – с одной стороны волнорез, с другой – утёс, изъеденный морскою солью – романтическое местечко. Именно сюда намеревался я привести Марину этой ночью, а на глупом стожке сена в пределах лагеря мы оказались в силу независящих от нас обстоятельств, ибо, как верно подметил великий Шекспир: молодости свойственно грешить поспешностью…

Я решил, что купание мне не помешает, даже напротив, – взбодрит. Но искупаться в ту ночь мне было не суждено. Место оказалось занято. Соответствующим его предназначению контингентом – влюблённой парочкой, голышом резвящейся на мелководье. Почему я вообразил, что именно влюблённой? Не знаю, возможно, это ошибочное умозаключение, но как ещё эту парочку можно назвать? Милующаяся? Воркующая?.. Нет, всё не то. Независимо от степени собственной испорченности, первым побуждением (которое, по определению, всегда исполнено добрых намерений) было назвать их именно так – влюбленными, даже если на самом деле они были попросту объяты обыкновенной похотью самца и самки, потому что для последних антураж не важен, а для влюблённых он попросту жизненно необходим, ибо кой чёрт тащиться ночью на пляж, рискуя подморозить себе самое дорогое, ежели тебя не толкает на эту романтическую выходку сама Её Величество Венера?.. И потом, хотя говорили они вроде бы по-русски, и я вроде бы понимал каждое сказанное ими слово, общий смысл мне не давался. Возможно, из-за интонационного несоответствия сказанного подразумеваемому. На слух это напоминало птичий щебет. Не летний, озабоченный прокормом и воспитанием подрастающего поколения, а весенний, когда всё ещё впереди, а впереди только хорошее, когда единственная твоя суть и сущность – это радость… Во всяком случае именно так воспринимаются нами, людьми, грай, чириканье и прочее апрельское ликование птичьего племени. Отсюда и призыв Евангельский – брать пример не с млекопитающих, пребывающих в вечном поиске чего бы или кого бы сожрать, а именно с птах небесных, которые не сеют, не пашут, не строят, но во всеуслышанье гордятся божественным строем, обеспечивающим их всем необходимым: деликатесами, нарядами и скворечниками… Наблюдая за этой парочкой, я нашёл наглядное подтверждение своей заветной убеждённости в том, что ночное купание голышом с любимой девушкой есть нечто невообразимо чудесное, этакое возвышенно-романтическое действо, которое запоминается на всю жизнь. Так это во мне и осталось – греющим душу обещанием счастья; незыблемой верой в то, что рано или поздно и я его удостоюсь.

И удостоился. Не в то лето, и не в следующее… Но лучше бы не удостаивался, лучше бы всё так и осталось только в мечтах и грёзах. Оказалось, что половой акт, осуществляемый в морской воде, довольно скуден по части приятности испытываемых ощущений, и чем-то весьма напоминает трах по пьяне – особенно коварно ускользающим от настырного преследования оргазмом. Да что там скуден – единственная приятность имеет исключительно психологическую подоплёку, и заключается в приятности осознания того, что ты тоже парень не промах, вот, ночью в тёплом море романтически сношаешься. Правда, этим осознанием легче проникнуться, чем надолго, тем более до оргазма-уклониста, его удержать… Мне могут возразить, что – де так получилось у меня потому, что девушка с которой я предавался романтизму глухой ночью на морском берегу, не была мной по-настоящему любима. А я им на это отвечу просто и прямо: я всегда люблю только тех девушек, с которыми в данный конкретный момент занимаюсь любовью, и совершенно равнодушен к тем, с которыми любовью в данный момент не занимаюсь. Поэтическая формула: «Ебу одну, люблю другую» мне совершенно чужда и морально для меня неприемлема…

Итак, в ту ночь, проведя на пляже несколько захватывающих часов, в море я не побывал. Зато изрядно освежился зрелищем чужого счастья. В молодости это не редкость, когда смотришь, как милуются другие и думаешь, что у тебя будет то же самое, но ещё лучше, классом выше. Пора было возвращаться в лагерь. Бог весть, что могли себе вообразить друзья, подруги и воспитатели, не обнаружив меня там, где я должен был быть.

Беспокоился я напрасно. Никто меня не хватился. Даже обидно стало. Я тогда не догадывался, что главное свойство любого из наших отрядов – будь то отряд пионерский, армейский или строительный студенческий – это не замечать потери бойца. Так спокойнее… Эти идиоты даже не удосужились удостовериться, живого ли человека они мажут зубной пастой, или подменяющее его полено с прилаженным в качестве головы, укрытой по темечко одеялом, старым жестяным кувшином, который я обнаружил на хоззадворках нашего лагеря…

Читателя, наверное, интересует, как я со своим позорным облажанием сумел в дальнейшем справиться? А никак. Не пришлось справляться. Оказалось, что Марина восприняла мой сексуальный ляп как месть за сакральную неделю воздержания от поцелуев, на которых настаивали романтические традиции её родного города. Видимо, она сочла мою отместку чрезмерной, и, может быть, даже подлой, поскольку больше со мной никогда никуда не уединялась. Да и здоровалась – если здоровалась – весьма сухо и официально. А что касается ночных свидетелей моего бесчестья, то о них я зря беспокоился: ни меня, ни Марины они толком разглядеть не сумели, и реагировали исключительно на звук. Единственной ощутимой утратой той ночи стал посеянный мною фонарик…

Училки

И всё же, несмотря на моё похвальное намерение оставить втуне воспоминания о двух, так сказать, промежуточных школах в двух разных городах, и ограничиться только первой и последней из школ моего детства, отрочества и юности, я не в силах не вспомнить о Людмиле Ивановне, учительнице русского языка, из-за которой у мужской половины нашего 7^а класса то и дело во время урока падали на пол различные мелкие предметы: карандаши, ручки, ластики. Самые смышленые роняли содержимое пеналов, каковое долго и тщательно, на ощупь (ибо глаза, ясное дело, были вперены во глубину стройных бедер руссички) собирали. Кроме того, как минимум один из нас нёс на переменах вахту в районе лестницы, карауля момент истины, который наступал всякий раз, как только Людмиле Ивановне требовалось перебраться с одного этажа на другой… Но и этого нам показалось мало, и мы, зная, что проживает наша училка с чадами и домочадцами на первом этаже стандартного панельного дома в трех кварталах от школы, отправились как-то большой компанией взглянуть, что там у неё творится в родных пенатах, не ходит ли она по комнатам в неглиже, не склонна ли к переодеваниям у незанавешенных окон. Первым был подсажен к заветному окошку учительской спальни Лёня Соколов. Лёня, бросив взгляд внутрь, вдруг изменился в лице, соскочил на землю и с криком «увидел! увидел!» припустил со всех ног в неизвестном направлении, преследуемый ватагой юных вуайеристов, вопрошавших на бегу, что именно ему посчастливилось узреть, и едва не отколотивших Лёню, когда он в конце погони признался, что всё, что удалось ему увидеть, – это сиротливо брошенный лифчик на спинке стула… Как вскоре выяснилось, мы недооценили глазастость Лёни. Именно он оказался в нужное время в нужном месте – в безлюдной чаще центрального парка в предвечерних сумерках – где застукал нашего трудовика Витольда Матвеевича и нашу учительницу Людмилу Ивановну за обоюдным адюльтером. Впрочем, застукал – сказано не точно, скорее, засёк. Из кущи кустов. Позже выяснилось, что это был его постоянный наблюдательный пункт, на котором он активно набирался жизненного опыта, подсматривая за уединяющимися парочками. Парочек манила сюда не только глушь, но и затерянная в этой глуши неведомо кем и когда сюда притараненная скамейка: по советским социалистическим меркам – идеальное ложе сусального трёпа с последующим трахом. Возможно, не накостыляй мы ему тогда слегка по шее за ложную тревогу, Лёня ни за что бы о своём НП нам не сообщил. Но он горел желанием реабилитироваться в наших глазах, доказать всем, что он не какое-то там фуфло и слюнтяй, для которого один вид брошенного на спинку стула лифчика есть достаточный повод для эротического ликования. И доказал. Наглядно. На его чудесном НП перебывали все мальчишки из нашего класса. Лично я заявился, когда пришла моя очередь (во избежание провала, мы додумались не залегать в Лёнином НП всей ватагой, но, разбившись на пары, бросили жребий – кому когда заступать на дежурство), с театральным биноклем, которому я обязан незабываемой эротической сценкой, подсмотренной мной во время бурного совокупления нашего трудовика с нашей руссичкой. Совокуплялись они, кстати, почти всё в той же банальной рабоче-крестьянской позе – насколько оной не препятствовала узость скамейки и наличие у неё спинки, по-над которой тряслась ножка Людмилы Ивановны, обутая в модную белую «лодочку». Но незабываемой эта сценка стала не из-за учительской ножки, а из-за комара, намертво вцепившегося в обнажённую ягодицу трудовика. Ягодица ходила, само собой, ходуном, но комар и не думал прерывать из-за такой мелочи свой ужин (или завтрак? кажется, комары ведут ночной образ жизни), и нагло наливался трудовой кровушкой Витольда Матвеевича. Помнится, я подумал тогда, что если сейчас трудовик попросит Людмилу Ивановну шлёпнуть себя по заднице, а именно по правой её половинке, она сочтёт это вопиющим извращением и, скорее всего, прервёт коитус на полуслове (к тому времени все мальчики нашего класса были уже прекрасно осведомлены, что училка наша раскочегаривается долго, а раскочегарившись, разражается матёрными частушками; в данный момент она была ещё явно далека от демонстрации своих познаний в области фольклора, следовательно, к сексуальным экспериментам не готова).

Я был бы несказанно горд сообщить читателю, что предосудительную связь наших учителей мы сумели сохранить в тайне. Но увы, не бывает стада без паршивой овцы. Более того, без таковой уже и стадо (точнее – отара) вроде как бы и не стадо, а так – случайное скопище баранов… В общем, что там рассусоливать, громыхнула по школе сенсация: двое женатиков, имеющих на личном счету по паре малолетних детишек, преступно милуются Бог весть где, а конкретнее – на задворках Центрального парка имени Крупской, на облезлой лавочке в антисанитарных условиях! И не просто милуются, но совокупляются, сношаются, совлекаются, трахаются, харятся, одним словом, любят друг дружку во всех смыслах этого чудесного действа, или, другим словом, партийно-официозным, морально разлагаются прямо на глазах у подглядывающей несовершеннолетней общественности…

Оргвыводы школьного начальства последовали незамедлительно. Месяца через три (а три месяца на раскачку для советских педагогических коллективов – это почти мгновенно): трудовик перевёлся служить мастером-педагогом в профтехучилище, а Людмилу Ивановну понизили в должности до учителя младших классов. Училку нам было жаль, а вот трудовика – нисколько. Очень уж был он лощеным: с голливудскими усиками, сальной улыбкой и напомаженными бриолином волосами. Нами двигала не банальная зависть подрастающих самцов, а здоровое эстетическое недоумение: как могла наша Людмилочка Ивановночка польститься на такого, в смысле – на эдакого? Мы же тогда по малолетству и неопытности знать не ведали, что женщины любят в основном ушами да внутренними ощущениями, а глаза им в этом деле без надобности, отсюда и выбор, вгоняющий иных пристрастных наблюдателей в оторопь искреннего непонимания… Кстати сказать, самые впечатлительные из нашей братии, шокированные выбором училки, перестали не только ронять на её уроках карандаши и ручки на пол, но даже и спешить под лестницу тогда, когда Людмила Ивановна поднималась или спускалась по ней, являя юному, вуайеристически настроенному народу чудо своих умопомрачительных бедёр. Спешу заметить, что ваш покорный слуга, любезный читатель, в рядах этих разочарованцев отсутствовал, ибо прекрасное, если оно действительно прекрасно, истинных ценителей не разочаровывает, но вдохновляет…

Прежде чем перейти к следующему эротическому эпизоду, связанному с преподавательским составом школы, необходимо предварить его аналогичной по содержанию, но не по профессиональной принадлежности некоторых её участников, сценкой.

Дело было так. Девятый класс. Весна в самом разгаре. Солнышко уже не только светит, но и начинает активно пригревать. Девушки переобулись в босоножки и переоделись в легкие платьица. У парней возникли сезонные проблемы с карманами. В те времена разгрузочные жилеты не практиковались даже в армии. О барсетках никто слыхом не слыхивал. Поэтому приходилось обходиться тем, что есть: тремя карманами брюк (два по бокам, один – на попе) и парой кармашков на рубашке (если таковые имелись). Стандартный набор из носового платка, расчёски, пачки сигарет, спичечного коробка, бумажных рубликов и металлических копеек помещался в них с трудом, зачастую вперемешку, и доставлял множество неудобств. Но это так, к слову. Главное в нашей сценке – это босоногие девочки и коротенькие платьица…

Был урок химии. Последний по счету на тот день. То есть шестой. В кабинете химии вместо парт столы, вместо лавок – стулья. Стульев хватало, а вот столов – не всегда. То есть только в том случае, если не все ученики класса дотерпят до шестого окончательного урока. В тот день дотерпели все. Так я оказался за одним столом с одноклассницами Машей и Дашей. Я был гостем, поэтому сел туда, куда указали – между ними. Проболтав ни о чём большую часть урока, этим двум любопытным особам вдруг вздумалось выяснить, чья кожа лучше, глаже и приятнее на ощупь: Машина или Дашина? Третейским судьёй, естественно, выбрали меня. С тем, может быть и зазвали к себе за стол, кто знает?.. Я начал экспертизу – полез под юбки той и другой одновременно (не по рукам же выяснять!). Девочки покладисто раздвинули ножки. Не похабно, но довольно эротично. Известно, что чем глаже и чище кожа, тем она безупречнее в местах сгиба и частого соприкосновения с одеждой или трения с сопредельными членами одного и того же тела. Таким образом, я добрался по внутренним сторонам обеих бёдер почти до трусиков. Прежде чем пойти дальше, поднял глаза, чтобы удостовериться, что класс занят своими делами, а училка, как сидела за своим столом, так за ним и осталась. Удостоверился в обратном. Не весь класс оказался занят своими делами, некоторым – особенно представительницам девичьей половины – чужие дела показались куда как интереснее своих. Но самым кайфоломным было обнаружить химичку в трёх шагах от нашего стола, оцепенело уставившейся на нас, как – если не баран на новые ворота, то как овца – уж точно!..

– Безанов! – не сказала, не закричала, а пропела фистулой Варвара Петровна. – Ты что творишь?! Совсем спятил?!.

– Никак нет, Варвара Петровна, не спятил! – вскочил я на ноги.

– А как тогда это понимать?!

– Весна, – пробормотал я извиняющимся тоном. – Опять же эструс… нейропептиды… амфетамины…

– Так ты ещё и наркоман, Безанов!

Ничего себе вывод из моих примирительных бормотаний!

– Вадик, скажи правду, – посоветовали мне Маша и Даша.

– А вы бы лучше помолчали! – цыкнула на них химичка. – Я бы на вашем месте со стыда сгорела!..

Маша с Дашей переглянулись и, не сговариваясь, уткнулись мордашками в стол, в сгибы своих локтей, сдавленно веселясь по поводу сказанного. Не знаю, чем бы всё закончилось, не раздайся звонок с урока…

Известно, звонок с урока – для учителя. Все, кроме последнего, который возвещает о конце занятий вообще. Этот единственный – для нас, учеников, школьников. Поэтому он спасительным в данном случае и оказался. Класс мгновенно утратил интерес к происходящему и заспешил вон из кабинета, вон из школы – на свободу, под ласковое майское солнышко…

– Безанов, я с тобой ещё не закончила! – изрекла Варвара Петровна ледяным педагогическим тоном.

– А с нами? – поинтересовались Маша и Даша.

– А вы, бесстыжие девчонки, скройтесь с глаз моих! О вашем поведении я с Маргаритой Сергеевной поговорю…

Маргарита Сергеевна – учительница математики – была нашей классной руководительницей и отличалась строгим, под стать своему предмету, нравом. Девочки, тревожно оглядываясь, вышли из кабинета…

Выпроводив бесстыдниц, химичка заперла на ключ дверь кабинета и учинила мне допрос с пристрастием всё на ту же, не дающую ей покоя тему: что это было? Я объяснил, подробно и популярно: что, мол, ничего особенного, так, экспертиза на предмет гладкости кожи. Варвара Петровна (старательно молодящаяся дама лет сорока с приличной фигуркой, правда, не идущей ни в какое сравнение с достоинствами Людмилы Ивановны) несколько раз переспросила, чья это была затея, затем задумалась, после чего лукаво усмехнулась, пробормотала что-то о том, что я насчёт всего такого известный молчун и скромняга, и предложила, пока ещё свежи во мне воспоминания о состоянии кожи на бёдрах моих одноклассниц, сравнить их с её кожным покровом на тех же участках. Сказать, что я не был удивлён – ничего не сказать. Совсем напротив, вечно помня о дополнительных занятиях по сольфеджо, я немедленно раскатал губу, полагая, что и в этот раз меня ждёт нечто подобное, а то и, учитывая отнюдь уже не детский мой возраст, кое-что получше – в плане ассортимента плотских удовольствий. И просчитался. Просвистел, подобно пресловутой фанере, над знаменитой capital du mond. Вместо совращения несовершеннолетнего юнца зрелой особой женского пола вышел полный конфуз. Погладить по бедру, даже по двум, я её погладил; соврать, что у неё кожа куда как глаже, бархатистей и одновременно атласней, чем у моих одноклассниц, охотно соврал, но этим всё и ограничилось, в смысле – кончилось, завершилось. Ну, не совсем этим, я ещё по морде схлопотал, когда, уверенный в своих эротических догадках, полез экспертизничать выше, туда, откуда бёдра произрастают (между прочим, самое мое любимое и заветное местечко в женском теле)… Отрезвление оказалось столь внезапным и ошеломительным, что я не почувствовал боли, но только обиду, которую не стал сдерживать, прохныкав: Сами не знаете, чего хотите, а меня бьёте за то, что знаю. Это нечестно!.. Прохныкал и гордо двинул на выход, благо ключ она из замочной скважины не вынула. Уже в дверях услышал сзади многообещающее:

– Закончишь школу, заходи…

– Не зайду! – буркнул я. – Я вам не мобильная боксёрская груша!..

И действительно, не зашёл. После окончания школы. Зашёл после армии. Но это уже другая история, не про училок, а про армейских подруг… А что касается школьных подруг – озорниц Маши и Даши – то они и не думали никуда исчезать, не выяснив, кто из них на свете всех милее, румяней и так далее. Не в том я был после Варвары Петровны настроении, чтобы миндальничать попусту дальше. Я им разъяснил, что если они действительно хотят выяснить качественное состояние своих кожных покровов, то одних бёдер для полноценной экспертизы будет недостаточно. Понадобятся такие участки тела, как те, где ноги плавно переходят в попу, а также кожа под грудями, под мышками и вокруг ануса… Они подумали, пошептались, попререкались, похихикали и потащили своего Париса к одной из них на квартиру, пустовавшую в отсутствии работающих родителей. Чем мы там занялись, читателю станет ясно после изложения случая с другой училкой – училкой-практиканткой…

Дабы не выбиться из темы, заявленной в названии главы, придётся вновь пожертвовать хронологией. С первой и последней в нашей школьной жизни практиканткой (студенткой четвёртого курса пединститута имени Бонч-Бруевича) мы познакомились в последнем – десятом классе. Ею оказалась шатенка с ласковыми серыми глазами и умопомрачительной родинкой у левого уголка верхней губы. Фигурка тоже вроде бы ничего, в смысле – не входила в непримиримое противоречие с фэйсом. Впрочем, практиковалась она у нас, к сожалению, зимой, так что наверное можно было заключить только, что ноги у неё не гусём и талия отнюдь не прегадкая. Ни ручки, ни карандаши, ни тем более пеналы во время её уроков на пол не падали и никто не скрывался под партой, чтобы неторопливо весь этот канцелярский скарб подобрать. Мы тогда полагали, что этого не происходит потому, что уже повзрослели, что уже не те молокососы, которые были готовы таращиться на любые ножки, обнажённые чуть выше колен. Но мне почему-то кажется (как казалось и тогда, но не так твёрдо и уверенно, как кажется сейчас), что если бы Людмила Ивановна переехала вслед за мною в этот город и поступила работать в эту школу, и стала бы преподавать русский язык и литературу в нашем классе, то всё бы с ручками и пеналами повторилось как встарь… И тем не менее, почти вся мужская половина нашего класса при виде практиканточки дружно изобразила стойку борзой, наткнувшейся на перепёлочку. Однако на поверку она оказалась вовсе не перепёлкой и даже не куропаткой, и вообще не дичью, но хищницей. Для меня это стало ясно сразу после двух-трёх вечеринок, обставленных как празднование дней рождения, от посещения которых грех отказываться. Практикантка и не отказывалась. Она приходила, поздравляла, пила вино, даже танцевала иногда с кем-нибудь из мальчиков, но опытному взгляду было видно, что интереса мы для неё не представляем. Сначала я подумал, что из-за нашего малолетства, а потом понял, что годы тут ни при чём, а при чём нечто совершенно иное. И если бы не общевидовая кобелиная самовлюблённость, то эту странность заметил бы не только я. Странность была в том, что ей явно больше нравились наши девочки, а не мальчики. Именно с ними она общалась охотно, многоречиво, улыбчиво, весело, тогда как до нас попросту снисходила. Мне открылся истинный смысл её слишком нежных отношений со своей сокурсницей Адой, проходившей практику в параллельном классе. Хотя поначалу именно внешний облик этой самой Ады смущал, препятствуя прийти к напрашивающемуся выводу о нетрадиционной ориентации нашей практикантки. Дело в том, что Ада была с виду не менее симпатична и нежна, чем Жанна (Жанна Олеговна – если официально), а это обстоятельство напрямую противоречило ходячим представлениям негодующих мужиков, согласно которым в лесбийской паре одна из двух телок должна быть непременно мужеподобной, так как именно внешний вид, отвращая от нее лиц противоположного пола, подвигает таких мужланок склонять нежных девушек к однополой (по сути, но не по смыслу) любви… Я поделился своими наблюдениями с обществом и был поднят им на смех. Мужская половина нашего класса напрочь отказывалась верить, что такая хорошенькая девушка, как Жанночка, может оказаться… этой… ну из тех… вот, даже язык не поворачивается такое про неё ляпнуть… Тоже, нашли аргумент – язык у них не поворачивается, видите ли… Я не стал вступать в долгую дискуссию, приводить доказательства своей правоты, брызгать праведной слюной и т. п., а попросту утратил всякий интерес к практикантке, чем вызвал ехидные смешки у некоторых своих одноклассников, не преминувших помянуть всуе басню о лисице и зелёном винограде. Между тем практикантка времени даром не теряла, всё теснее сближаясь с некоторыми нашими одноклассницами. А с обладательницами бархатно-атласных бёдер Машей и Дашей так и вовсе сделалась запанибрата: не однажды замечал, как они запирались в физкультурной раздевалке – якобы чтобы примерить какую-нибудь обнову. В том, что эта обнова относилась к шмоткам интимного характера я не сомневался… И вдруг, в один – не скажу «прекрасный», но – памятный день я стал замечать на себе во время урока пристальные взгляды практикантки. Взглядами дело не ограничилось, последовали знаки устойчивого внимания к моей особе, закончившиеся неожиданным приглашением на чашку кофе в ближайшем кафе. Вектор её намеков и расспросов во время кофепития заставил меня насторожиться. Из книг я знал, что лесбиянки не склонны легкомысленно менять свою ориентацию. Значит, здесь что-то другое… Я устроил внеочередную сессию наших «сердец трёх», на которой и припёр моих атласно-бархатных охмурительниц к стенке: колитесь, мол, что происходит? Первой раскололась Маша, а за ней и Даша не замедлила с откровениями. Оказывается дело у них с практиканточкой наконец дошло до однополого групповичка, в котором самое непосредственное участие приняла её не разлей-вода-подружка Ада, и во время которого от этих будущих училок им (Маше и Даше) не удалось скрыть своей некоторой разочарованности происходящим. В ответ на недоумение практиканток эти мои дурёшки не нашли ничего лучше, как обмолвиться, что-де они видали и получше, и даже сказать – с кем именно они это «получше» видали. Вот отсюда и повышенный интерес лесбийской общественности к моей скромной особе.

Вы когда-нибудь пробовали соблазнить внушительной суммой денег двух страстно любящих друг друга лесбиянок, а потом еще и раскочегарить их на настоящий секс втроем не с искусственным, а с природным мужским достоинством? Не пробовали и правильно делали. Пустая трата времени и средств. Всю ночь чувствуешь себя с боку припёка, гадским разлучником двух любящих сердец, напрасно пытающимся отвлечь прочих участниц групповичка своим нелепым, колом вставшим, членом от естественнорозовых утех. И хотя я денег не сулил, напротив, это меня соблазнили новеньким диском Пола Маккартни «Оркестр в бегах» продемонстрировать свои секреты в области группового секса, но чувствовал я себя точно также, как почувствовали бы себя вы, мой гетеросексуальный читатель мужского пола, если бы не пожалели энной суммы на групповуху с лесбиянками. Сколько ни пытался обрести, наконец, миг незатейливого, безмятежного счастья, когда каждый вмещает всех прочих участников групповичка, так ничего и не вышло. Стоило этим лицам, по́пам и писям нетрадиционной ориентации уяснить кое-что из моей секс-техники, как они тут же бросили меня на произвол судьбы (уныло мастурбирующего соглядатая) и перекинулись друг на дружку жадно опробывовать с таким трудностями и жертвами добытое ноу-хау. Разумеется, я об этом даже Маше и Даше рассказывать не стал, что уж говорить о мужской половине нашего 10^а, для которой я всегда был своим в доску парнем – регулярно онанирующим девственником, почему-то никогда не прикидывающимся, в отличие от многих других, опытным соблазнителем, самозабвенно выдающим свои сексуальные фантазии о мнимых победах за действительно имевшие место быть половые происшествия. Ещё одно спасибо от меня в личное дело моего родителя – это он вбил в меня сызмальства, что настоящие мужчины о таких делах должны категорически помалкивать…

Если уж практикантка-студенточка прошла у нас по графе «Училки», то не вижу оснований, не включить в неё мою первую учительницу поцелуев Леночку, ибо я, в полном согласии с тайным советником Гёте, полагаю, что всякий, у кого мы чему-то научились, является нашим учителем. Так, вот, мы как раз вошли в возраст первых серьёзных вечеринок (серьёзных – потому что с танцами-прижиманцами и с непременной выпивкой (девочкам мы варганили крюшон, стараясь сделать его послаще и одновременно поубойнее, а сами, всемерно ощущая свою взрослость, хлестали водку и коньяк, коими и блевали затем украдкой друг от друга в ванных и туалетах)).

Откуда взялась Леночка, я уже не помню. Но каким-то образом она оказалась на одной из наших вечеринок (из тех, что организовывались днём, покуда родители отсутствуют, работая на своих работах). Она была тремя-четырьмя годами старше нас и оказалась родом из тех же мест, что и я (я имею в виду не мекленбургскую дыру, конечно, а тот самый город, куда моего отца из этой дыры перевели). Невысокая, стройная, белокожая брюнетка, дающая в танце-медляке уроки настоящих – с надлежащим использованием языка – поцелуев. Мне, как земляку, она дала не один, а целых три урока. Причем два из них тета-тет, у нас дома, ясное дело, во время и за счет школьных уроков, когда в квартире никого не было. Кроме поцелуев, эта добрая девушка просветила меня также насчёт эрогенных зон пола, к которому принадлежала. Среди прочего упомянула о внутренней стороне женских коленок, жаркие поцелуи которых якобы заводят баб с полуоборота. Если, конечно, баба не дура, для которой страстная ласка в этом месте – повод похихикать от банальной щекотки… Ну я, не будь идиотом, выслушав поучение, немедленно впился губами училке в коленку. Лена заржала. Я отпал и удивлённо вытаращился на неё: Ты чего? Она, мгновенно посерьёзнев, горячо заверила: Нет, я не дура! Мне не щекотно, просто эта коленка у меня ни хрена не чувствует после травмы. Я ведь гимнастикой занималась…

– А эта? – указал он на другую.

– А эту не трожь!

– Почему?

– Не твоё дело! И потом на учителях не пробуют. Это во-первых! А во-вторых, надо не только губами, но и языком, внутренней его стороной эрогенную зону обрабатывать…

– Так?

– Ха-ха-ха! Не тронь, дурак!..

В общем, она оказалась абсолютно права. Насчёт внутренней стороны женских коленок. Жаркие поцелуи этих зон действуют практически безотказно (при условии, что ваша партнёрша нормальная здоровая девушка, не бывшая гимнастка, не альпинистка и, не упаси Боже, почитательница восточных единоборств, поскольку у этого контингента, как правило, с коленками просто беда – они утрачивают всякую чувственность, в том числе из-за травм). Лена сама мне это тогда же доказала. И не один раз, а три, то есть ровно столько, сколько успели до прихода с работы моей маменьки, заставшей нас за зубрежкой Днепра, который чуден при любой погоде. Маме я представил её, как новенькую, как второгодницу, над которой мне нашим классным руководителем было поручено шефство. Вот, мол, мамочка, я и шефствую, Гоголя учить заставляю… Моя славная родительница сделала вид, что поверила…

Именно с Леной у меня случился мой первый полноценный коитус, проще выражаясь, трах. Наученный горьким опытом, полученным мною в пионерском лагере (см. выше), я ни на секунду не усомнился в том, что́ именно от меня требуется и куда конкретно надлежит моей эрекции стремиться. Ощущения оказались неоднозначными. С одной стороны, я ожидал от этого пресловутого акта, от исполнения мечтаний любого половозрелого (или всё ещё дозревающего) мальчишки в области интимных отношений с противоположным полом чего-то большего по части восторга. А с другой стороны – ощущения были довольно приятными и совершенно новыми, то есть не шли ни в какое сравнение с теми «ручными» оргазмами, которые я испытывал дотоле. Правда, кое в чем я оказался не на высоте. Отсутствие соответствующего опыта не могло не сказаться. Оно и сказалось. Так, во время второй «палки», которая на мой неискушенный взгляд, что-то уж слишком затянула с наступлением оргазма, я, дабы меня, не дай Бог, не сочли каким-нибудь половым уродом, решился на откровенный обман, на имитацию оргазма примерно на двадцатой или двадцать второй минуте беспрерывных фрикций. Зато третья «палка» прошла, по моему наивному мнению, без сучка без задоринки, не продлившись долее 7–8 минут… Но самое главное, что я вынес из первого опыта копулятивного общения с противоположным полом, это то, что сладострастные вопли партнерши есть необходимая составляющая этого процесса – они повышают твой тонус, льстят твоему самцовому эго и укрепляют тебя в доблестном намерении перетрахать всех тех самочек, на которых давно положил, подумывал положить или ещё положишь в будущем свой неотвратимый глаз неугомонного ёб…ра…

Последняя школа (или об отрочестве, переходящем в юность)

Возвращаемся к хронологии, восстанавливаем последовательность.

Пора телефонных знакомств и разглагольствований для меня началась с обыкновенного почтового конверта с письмом от некоей Ульяны, ученицы девятого класса, проживающей в том же селе, что и один из моих многоюродных братцев, с предложением учинить активную дружескую переписку. Фотография корреспондентки прилагалась. Так себе личико – третий сорт еще не брак (но и не повод для гордыни того, кого этот сорт разодолжил своим вниманием). И это, учитывая, что, по всей видимости, фотографом был взят самый выигрышный для фотомодели ракурс. Мне предлагалось ответить тем же, то есть письмом с вложенным в конверт снимком.

Поблагодарив мысленно заботливого братца из Ставрополья, и мысленно же прикинув все возможные последствия заочного знакомства (вряд ли я на летние каникулы отправлюсь в это степное совхозное царство, а если всё же отправлюсь, то как представитель аморального городского племени окажусь там под пристальным наблюдением местных охранителей обычаев и устоев, следовательно, ни от ульян, ни от акулин мне ни фига не обломится, а если всё же обломится тайком где-нибудь на сеновале, то всенепременно выйдет боком – в лучшем случае скандалом, в худшем – ещё и матримониальными обязательствами), я настучал на дядиной пишмашинке следующий ответ:

«Настоящим уведомляю Вас, гражданка Полушкина, Ульяна Батьковна (простите, но Вы Ваше отчество не указали, поэтому пришлось прибегнуть к имени собирательному), что Ваше письмо было получено такого-то числа такого-то месяца сего года (с.г.), запротоколировано, внесено в реестр и подшито к вновь открытому Делу за № 218663/061.

По поводу интересующего Вас субъекта уполномочен сообщить, что в настоящее время он пребывает в добром физическом, удовлетворительном психическом и тревожном моральном здравии.

Из перечисленных Вами вопросов о его предпочтениях, интересах и привязанностях со стопроцентной уверенностью могу утверждать следующее:

Вопрос № 1: Какие школьные предметы ему нравятся?

Ответ: Те, которые можно безболезненно прогулять. В зависимости от конкретного расписания, им может оказаться любой предмет из программы 9-го класса средней школы.

Вопрос № 3: Любимые писатели.

Ответ: Интересующий Вас субъект предпочитает любить только тех авторов, чьи произведения он читал. На текущий момент это К. Чуковский («Айболит», «Бибигон»), Е. Носов (трилогия о Незнайке) и А. Гайдар («Чук и Гек»).

Вопрос № 6: Какие девушки ему нравятся?

Ответ: Те, которые позволяют ему идти дальше локтя и выше колена. При этом их окрас ему по барабану, поскольку и блондинки, и брюнетки, и каштанки котируются только и только в зависимости от вышеуказанного критерия.

Вопрос№ 11: На каких музыкальных инструментах он играет?

Ответ: На никаких. Хотя играть обожает и, кроме как на нервах родных и близких, успешно играет на фондовых и сырьевых биржах Лондона и Нью-Йорка – как правило, на понижение. Недавно ему удалось понизить котировки акций «Дженерал Дайнамик» на три пункта. Попытки проделать то же самое с акциями «Стандард Ойл» и «Бритиш Петролеум» успехом не увенчались.

На остальные вопросы (те, что остались без ответа) в настоящий момент ответить с твердой уверенностью, к сожалению, не представляется возможным.

На этом мои полномочия заканчиваются.

Остаюсь Вашим покорным слугой,

зампомраспредучёта коллежский асессор

Егорий Творожников.

P. S. Фотографический снимок прилагается. (На фотке был изображен я в шести-восьми месячном возрасте, в привольной позе ню знатно отобедовавшего младенца)».

Думал, если ответит, значит, я обознался, значит, девочка с юмором, значит, продолжу переписку уже без всякого паясничания, значит, имеет смысл заехать на летних каникулах в Ставрополье недельки на две. Слава Богу, не ответила. Привет троюродному братцу! Ау, Серёга, где ты? Не даёт ответа… Должно быть, обиделся. На высокомерие городского сноба, на что же ещё? Связаться с ним по телефону и объяснить ситуацию я не мог – легче было с Белым Домом в Вашингтоне связь телефонную установить, чем с каким бы то ни было селом в советской державе по телефонному проводу соединиться. В больших городах с этим было легче. Правда, домашние телефоны были не в каждом доме, люди в очередях годами торчали, чтобы телефон у себя установить, разрешение на связь и персональный телефонный номер выбить. Зато в городах имелись телефонные будки, так называемые таксофоны, из которых (если они, конечно, пребывали в исправности, что составляло примерно 60 % от общего числа будок) можно было позвонить за две копейки кому угодно в черте города (в том, естественно, случае, если вы помнили наизусть или у вас был записан номер, потому как телефонные справочники в телефонных будках великого Советского Союза отсутствовали как класс). Посему двухкопеечные монетки ценились дорого, порой в два раза выше номинала. Подходили для звонка из таксофона и гривенники[11], но такой звонок считался дорогим и не все могли себе его позволить, ибо 10 копеек – это стаканчик мороженого, а 20 – уже пол-литровая кружка пива в разливухе!..

С гордостью сообщаю, что благодаря нашему папе мы никогда в телефонных очередях не стояли. К тому времени отец, худо-бедно, но дослужился до звания майора и должности замвоенкома в одном из районных военкоматов столицы края, в которой я заканчивал школу. А таким начальничкам телефон полагался по штату: а вдруг война, вдруг всеобщая мобилизация – пока вестовыми всю военкоматскую рать соберёшь, призывники по окрестным лесам, степям и горам как есть разбегутся, в смысле – рассредоточатся. Ищи потом ветра в поле, мобресурс живой силы в подполье…

Признаться, я до сих пор не решил для себя, почему не люблю долго болтать по-телефону: то ли от природы лишён склонности к бесконечному трёпу в эфире, то ли от того, что отец с ранних лет приучил меня к тому, что телефон существует для передачи срочной информации, а срочная информация должна быть четкой, краткой и понятной, ибо это великое изобретение военных инженеров никоим образом не предназначено для бесконечного точения ляс, беспредметной безудержной болтовни и прочих подобных нарушений устава, согласно которому любое общение по телефону не должно превышать двухминутного лимита… И вот, когда настала та пора взросления городских человеческих детёнышей, которая проявляется у них в том числе в виде телефонных знакомств и разглагольствований, я оказался к ней морально не готов. И понял это буквально с первого же подобного звонка.

Позвонила мне вроде как незнакомка, назвалась каким-то вычурным именем (Элеонора, кажется), и принялась, согласно трафаретным предписаниям подобной разновидности общения, то воду в ступе толочь, то круги на ней же разводить: мол, вы меня не знаете, я из другой школы, я вас тоже не знаю, зато слышала о вас много интересного, и вот решила позвонить – познакомиться…

– Вообще-то, говорю, знакомство предполагает визуальное общение человека с человеком, а не уха с телефонной трубкой…

На исходе второй, то есть последней, минуты общения до меня наконец дошло:

– Что-то голос, говорю, мне твой знаком. Очень похож на мою одноклассницу Галю.

Она: А что если это я и есть?

– Ничего, говорю. Остается уточнить, зачем ты звонила. Если разыграть меня, то поздравляю, тебе это почти удалось…

Она: А если не разыграть?

– Тогда тебе удалось привлечь мое внимание к своей особе. С завтрашнего дня начну к ней присматриваться, и что-то мне подсказывает, что непременно приду к выводу, что раньше я смотрел на неё, как говорится, одним глазом, а много ли хорошего одним глазом узришь? Как есть всё лучшее пропустишь…

– На кого – на неё? Ты о ком говоришь?

– Объясню при встрече, – вздыхаю.

– В классе?!

Она умудрилась уместить в этом кратком вопросе столько разочарования, что мне это даже польстило.

– Нет, говорю, у меня дома, завтра в три часа пополудни.

На её счастье вопроса «А это когда?» от неё не последовало.

На её счастье, да зато на мой облом, поскольку завтра ровно в три часа десять минут пополудни выяснилось, что до свадьбы Галя Окольникова не намерена мне ничего такого в отношении себя позволять: ни выше локтя, ни даже ниже коленки (а икры у этой Окольниковой были просто до объедения точёные, мы всем классом на них заглядывались, так что обидно мне стало чуть ли не до слёз, ведь ради них-то я, собственно, и попытался воспользоваться оказией её звонка). И целоваться наотрез отказалась: мол, знает она эти поцелуи, с них-то всё и начинается. Это меня вконец разозлило – ведь сама, можно сказать, напросилась, а теперь недотрогу из себя строит, целкой своей бравирует, матримониумом угрожает…

Ладно, говорю, после свадьбы, так после свадьбы. Допустим, мы идеально подойдём друг другу в постели, допустим! А как насчёт твоих хозяйственных талантов? Я имею в виду стряпню, уборку, стирку и прочие необходимые составляющие счастливой семейной жизни… И представляете, ребята, эту дурёха повелась! Всю квартиру нашу вылизала, посуду помыла, всё, что грязного в бельевой корзине нашла, выстирала, и обед приготовила: борщ с пампушками. Так в роль вошла, что меня попиливать начала: дескать, давно пора там то прибить, здесь сё подправить, и вообще не помешало бы мусор на помойку снести. На мусор с помойкой я сразу же согласился. И снёс. В смысле – вынес. С концами. Пустое ведро велел младшему братцу, игравшему во дворе, домой доставить, а сам отправился на свой НП в городском парке (устроенном по образцу приснопамятного Лёни Соколова) – трахающимися парочками любоваться, излишний пар из семенников вручную стравливать. И что примечательно, Галю Окольникову с её точеными икрами, при стравливании, наотрез отказался себе мысленно представлять. Просто тупо пялился на чужой коитус и качал, качал, качал. Словом, вёл себя как какой-нибудь голимый вуайерист…

Вечером мне был нагоняй от матери за то, что хорошую девочку Галю обидел, а наутро в школе скандал от этой самой хорошей девочки – с попытками членовредительства. Нет, по яйцам бить не пыталась, но намерение выцарапать мне мои бесстыжие глаза проявила. Правда, не сразу, а лишь после того, как я предложил оплатить оказанные ею вчера хозяйственные услуги в кредит: по пятьдесят копеек в день в течение недели…

Нечто схожее приключилось со мной и много позже, лет десять спустя, когда я гостил у своей бабушки. Вообще-то бабушек у меня было целых две: папина мама – бабушка Лена, и мамина мама – бабушка Шура. Обе-две одна лучше другой. Бабушка Шура проживала почти на тех же югах, что и мы, но только значительно ближе к тёплому морю. Ясное дело, летом от родственников у неё с тётей Ниной (одной из старших сестёр моей матери) отбою не было. Именно гостя у бабушки Шуры, я перезнакомился со всей моей роднёй с материнской стороны, включая четвероюродных сестриц и даже пятиюродных племянниц, интимные отношения с которыми не считаются инцестом даже у староверов, почему о сексуальных приключениях с ними и не было упомянуто в соответствующем месте моих эротических воспоминаний.

Так вот, одна из таких племянниц своим неадекватным поведением живо напомнила мне уже почти забытую мной Галю Окольникову. Помнится, после сытного бабушкиного ужина, дождавшись, когда все наличествующие чадцы и домочадцы улягутся на боковую, мы с нею (убей Бог, если я помню как звали эту племянницу, но пусть будет по созвучию с Галиной Алиной) уединились в лоджии. Уединились втроём: я, Алина и гитара. Алина оказалась большой поклонницей бардовской песни, что и продемонстрировала, спев приглушённо и возвышено несколько шедевров из репертуара широко известных в узком кругу знаменитостей. Честно говоря, я эту разновидность самодеятельности не особенно жалую. Для меня в музыкальном произведении на первом месте стоит мелодия. Нет мелодии – нет песни. Разумеется, хорошей мелодии. Ведь даже гениальные стихи, положенные на посредственную музыку, теряют свою гениальность, опускаясь до общего серенького уровня. Братец мой единоутробный, кстати, тоже пошёл стезёй бормотания собственных вирш под гитарное треньканье. Только у него настрой несколько брутальный, чрезмерно летальный и мало романтический, хотя блатной тематикой, к чести его, не грешит… Алина, между тем, не унималась: исполнив общепризнанные хиты своего любимого жанра (во-первых, о том, как здорово, что все мы тут, у бабушки Шуры на лоджии, сегодня собрались; во-вторых, прямиком вытекающее из «во-первых», что раз уж собрались, самое время взяться нам за руки, потому как всем скопом пропадать веселее, чем делать то же самое поодиночке; наконец, в-третьих, вдруг ни с того, ни с сего предложила совершить велопробег, как выяснилось в финале, не куда-нибудь, а в штат Кентукки, чтобы напиться вместо местного виски, привозного вина и покуролесить от души, притворившись счастливыми адептами бесшабашной левитации), она плавно перешла к прозрачным намёкам. Сперва намекнула на ночь немую, тревожную и тёмную, потому что она – де, знать, понимаешь, не ведает, навсегда ли я буду с нею. Затем принялась уверять в том, что стоит мне только захотеть, как она немедленно научиться шить, вязать, вышивать, чесать шерсть, прясть полотно и рожать детей от меня для меня целыми выводками. Наконец, презрев всяческие экивоки, эвфемизмы и прочие околичности, заявила с предельной откровенностью идейной комсомолки и прямотой сказочного Иванушки-дурака, бренча и подтренькивая себе на гитаре, чтобы я не кочевряжился и позволил ей себя полюбить, разрешил с собою жить, а также не препятствовал ей быть мне верной…

К стыду своему, я не сразу понял всю серьёзность её намерений в отношении моей особы. А может, просто не захотел понять в виду, как мне казалось тогда, наклёвывающегося интима. Почему и полез к ней с поцелуями и прочими лирическими нежностями. Поцелуи мои приняли на «ура», а вот с прочим получился сплошной отпад и облом. Дальше локтя, вплоть до грудей четвёртого размера, мне забраться разрешили, а вот с тем, что выше колена, пообещали разрешить только после свадьбы. Тогда-то я в сердцах и разразился репликой, сделавшейся впоследствии народным анекдотом, а именно: попросил поставить меня в известность после этой самой её свадьбы, клятвенно пообещав приехать и заняться с нею тем, в чём она сейчас мне отказывает…

Удивительно ли, что я питал, питаю и буду питать к идейным девственницам особую неприязнь. По мне, это низменные души, хладнокровные приверженцы брака по расчёту, торгующие своими пресловутыми целками на матримониальном фондовом рынке. Почему фондовом? Да потому что сделки они предлагают исключительно фьючерсные, со стопроцентной предоплатой. Вот они-то и есть сущие бляди. А те, кого по традиции так называют, просто честные давалки, даже если дают за деньги… Хотя, справедливости ради, надо признать, что одна из этих расчётливых особ меня очень даже позабавила. Во всех смыслах. Но об этом расскажу позже, когда речь у нас зайдет об анусах и анальном сексе. Так что не капай раньше времени слюной, читатель, и не забегай вперёд – поперёк батьки-автора в жопу пекла…

А сейчас мы плавненько вернёмся к последним классам моей последней школы. Надо сказать, моя тогдашняя эротическая жизнь была не сахар, ибо изобиловала обломами. То есть шла естественным чередом, поскольку юнцу пятнадцати и тем более шестнадцати лет требуется уже нечто посущественнее петтинга – если, конечно, он успел поднатореть в оном в детском и подростковом возрасте, а я успел… Но увы, эротическими воспоминаниями сыт не будешь. Во всяком случае в молодости. В старости – иное дело. В старости даже о любовных обломах вспомнить бывает приятно. Взять хоть такой, случившийся у меня с одной моей новой одноклассницей по имени Ира (кстати, с этими иринами, равно как и с их производными – всякими там ирэнами, ираидами и ириадами мне никогда не везло). Было это в период участившихся по причине полового созревания вечеринок, которые не всегда происходили по вечерам, чаще днём – когда родители бывали на работе. Уединился я с этой Ирой в комнатке хозяина вечеринки, уложил на кровать, склонился над ней с вполне определёнными нежными намерениями, и вдруг эта особа прокурорским тоном заявляет, что ежели я только попробую ей поцеловать, она немедленно выброситься из окна четвёртого этажа, на котором, собственно, и находилась приютившая нас квартира. Я, разумеется, тут же передумал целовать и осведомился насчет её реакции, если потрогаю её в некоторых местах. – Руками? – уточнила она. – Вперемешку, – ответил я. И пояснил: грудь и шейку губами, бёдра и то, что между ними – руками. А целовать её в губы – ни-ни! Ты мне слишком дорога, чтобы из-за такого пустяка соскребать тебя с асфальта. Опять же в доведении до суицида могут обвинить. Тебе-то что, ты будешь в благоустроенном гробу припудренной лепёшкой нежиться, а мне на киче париться? – Её смех почудился согласием, но в итоге оказалось, что не полным: кроме шейки губами и груди руками, ни шиша не обломилось. Даже французские стихи не помогли, не говоря уже о русских… Увы, этот конфуз (пролёт, прокол, облом – как ни назови, суть не изменится) оказался далеко не единственным в очередной моей новой школе в новом городе…

Итак, новый (в смысле – другой, и далее то же – другие) город, новая квартира, новая школа, новые одноклассники. Прежде всего меня поразила манера ухаживания этих моих новых одноклассников за девушками. Имеются в виду основательные ухаживания, чуть ли с не матримониальным прицелом на будущее. Это у них называлось «объясняться». Выражались эти «объяснения» в чрезвычайной серьезности, с которой ухажер нёс после уроков портфель своей избранницы, и в соответствующей манере поведения и разговора: никаких хахонек и хихонек, ни единого слова в простоте душевной весёлости, но всё с угрюмой важностью о неземной высоте испытываемых к девушке чувств, и с тягостным ожиданием ответных, столь же нешуточных признаний во взаимности. При этом сладкую парочку сопровождают на некотором расстоянии дружки потенциального жениха, как бы обеспечивая безопасность конфиденциального общения, и одновременно подчеркивая значимость происходящего свои деликатным, напряжённым, еле сдерживаемым молчанием… Надо ли говорить, что такого морального давления ни одна нормальная девушка долго выдержать не могла, и по мере сил и изобретательности отговорок, избегала подобных визави-зов и тета-тетов со столь мрачным поклонником. Впрочем, это не всегда избавляло бедняжек от вынужденного общения с ними. То есть только в том случае, если у бедняжки на дому отсутствовал Его Величество Телефон. Не удержусь не поделиться в этой связи воспоминанием об одном забавном случае.

Был у нас в классе неформальный лидер, некто Артур Анпитосов – кутила, заводила, второгодник. И влюбился как-то этот Артур в некую Миранду – студентку первого курса местного Политехнического института. А жила эта Миранда в том же доме, что и другой наш одноклассник по имени Павлик (не Морозов). И вот, вместо того, чтобы чинно и благородно свести со своей зазнобой знакомство через Павлика, наш Артур, в полном согласии с местными традициями, принялся чесать правое ухо правой же рукой, но – через голову. А именно: приступил к долгой и мучительной осаде. Стал регулярно сбегать с последних уроков, чтобы поспеть к окончанию последней лекции у Миранды. Причем прогуливал не один (в одиночку он вообще ничего не делал: не ел, не пил, не онанировал и не ходил до ветру), а с целой ватагой особо доверенных лиц из числа одноклассников. Доберутся на автобусе до Политеха, выстроятся вдоль стенки здания напротив, и ждут появления света Артуриных очей (она же – «птичка на ветвях его души», «любви и счастия царица», а также «бархатистый персик» плюс «тонкий кипарис»), куря, перешучиваясь и прилично, то есть не слишком вызывающе, дурачась.

Наконец появлялась Миранда, кивала Павлику и проходила мимо – прямиком на автобусную остановку. Вся Анпитосова рать, само собой, следовала за ней, возглавляемая изнывающим от прекрасных чувств Артуром. В автобусе Павлик, детально проинструктированный сами понимаете кем, заводил с нею невинный соседский разговор, который, согласно замыслам Артура, должен был как бы сам собой плавно прийти к обсуждению его особы, полной всяческих достоинств и не ведающей никаких недостатков. При этом самым главным достоинством сей особы должно было стать упоминание в виде тонкого, но легко усвояемого намёка на влюбленность данной особы в несравненную Миранду. Между прочим, для Павлика, никогда не отличавшегося складностью речи, это был вечный камень преткновения. Ему ни разу не удалось не то что тонко намекнуть на чувства, которые испытывает вон тот парень к тебе, Миранда, но даже близко к этому намёку подобраться. Обычно весь разговор сводился к банальному словоблудию об общих знакомых, за что Павлик получал от Артура неизменный нагоняй, заканчивавшийся, как правило, истерическими причитаниями: Ах, отчего, зачем, почему ты опять не рассказал ей обо мне?!.

Одним словом, Павлик в качестве сводницы потерпел полное фиаско. Пора было менять тактику и приёмы осады. И тут настал черед проявить свои таланты говоруна и дамского любезника другому нашему однокласснику по прозвищу Дэн (Данила, т. е.). Особенно искушен был этот Дэн в телефонных толковищах с женским полом. Вот и флаг ему в руки, в смысле – телефон Миранды: звони, знакомься под видом Артура Анпитосова, заинтересовывай, развлекай, влюбляй… Дэн, надо отдать ему должное, старался изо всех сил: звонил, щебетал, очаровывал, оправдывал репутацию, но… Но не преуспел. По вине Артура. У них конфуз случился. Из-за несогласованности действий. Когда Дэн в очередной раз лялякал с Мирандой по телефону от имени и по поручению Артура, этот самый Артур, позабыв в пылу страсти о всяком расписании, вдруг оказался топчущимся в немом обожании под ее окнами. И надо же такому случиться, что эта Миранда, разговаривая с Дэном по телефону, именно в этот момент решила выглянуть в окно… Дальнейшее для Дэна было шоком. Невиданным провалом в его практике телефонного Дон Жуана. Его вдруг без всякого предупреждения, посреди рулад, взяли и сухо отбрили. Чуть ли не послали… Нет, не на х…, но тоже очень далеко… Словом, следующим утром эти два товарища старательно избегали друг друга в школе, что, учитывая их общую прописку в одном и том же 10-м «А» классе, давалось им с великим трудом. Момент истины пробил на большой перемене в школьном буфете, где эти двое – Артур Влюблённый и Артур Телефонный – столкнулись нос к носу над последней порцией рубленной котлетки с картофельным пюре. При других обстоятельствах возник бы неминуемый спор, кому это дивное блюдо надлежит по праву первенства слопать, но при этих случился невиданный припадок взаимной вежливости и уступчивости. Артур Анпитосов уверял, что он терпеть не может котлет и поэтому намерен обойтись марципановой булочкой под сурдинку кефира, в то время как Дэн настаивал на своем праве учинять раз в неделю своему организму вегетарианское очищение сугубо овощным меню. В итоге разошлись миром: Артур умял котлету, Дэн очистился картофельным пюре. А по ходу процесса покаялись перед друг дружкой во грехах своих. Артур признался в своей забывчивости, которая подвигла его «засветиться» под окнами несравненной в неурочное время, а Дэн… А Дэн, поняв, что оказался без вины виноватым, просто расцвёл на глазах – оказывается, не в нём и в его талантах телефонного говоруна было дело! И немедленно потребовал себе с Артура скоромных бутербродов с колбасой в счёт платы за пережитое профессиональное унижение…

На этом историю о несчастной любви Артура к Миранде можно и закончить. Необходимо только упомянуть, – вновь нарушая хронологию и забегая на минутку в будущее, – что Артур Анпитосов всё-таки женился именно на Миранде. Правда, не на той самой, а на другой. Но тоже родом из Политеха. Если учесть чрезвычайную редкость этого имени в наших краях наташ, даш, маш и тань, нельзя не оценить по достоинству его верности и целеустремлённости…

Да, а ещё этот Артур оказался весьма расторопным малым, когда прежде всех смекнул, что есть великолепная возможность проскочить на холяву в комсомол – просто тупо пристроившись ко мне в фарватер. Тех, счастливчиков, которые знать не ведают, что обозначает слово «Комсомол», отсылаю на милость справочников, энциклопедий и википедий. Замечу только, что без членства в этой молодёжной коммунистической организации поступить в Совдепии в вуз было довольно проблематично. Членство облегчало задачу зачисления в славные студенческие ряды. В комсомол можно было вступить лет с четырнадцати, если ты не был двоечником, отъявленным хулиганом или каким-нибудь иным антиобщественным типом (скажем, уродом, предпочитающим Владимиру Ильичу Ленину Иисуса Иосифовича Христа). Из-за частых смен школ и городов, а также по причине знакомства с запрещённой литературой из библиотеки дяди Альфреда, у меня с комсомолом не заладилось. То есть как не заладилось? Я не шибко в него стремился, а он не слишком старался меня к себе (или в себя?) залучить. Между тем, приближалась пора получения школьного аттестата, а следовательно, последующего поступления в какой-нибудь вуз. Или, как было принято выражаться у нас на югах, во вполне конкретный – КПУ (Куда Папа Устроит). Высшее образование в стране советов было бесплатным, безалаберным, невысокого уровня и таковым почиталось только в пределах этой самой страны. Впрочем, с тех пор в нашей системе высшего образования мало что изменилось (кроме того, что за то же самое качество стали брать плату). Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить в процентном соотношении количество выпускников наших вузов, работающих по полученной в них специальности. Навскидку предположу, что это число не превышает жалких пяти процентов, тогда как в нормальных странах всё обстоит обратно пропорционально… Но это так, к слову. Вернёмся в май месяц последнего года моего обучения в средней школе. Одним прекрасным утром меня вдруг прямо с первого урока вызвали к директору. Я за собой ничего такого крамольного не числил, поэтому явился к нашей любимой Екатерине Великой (официально – Екатерине Петровне, в просторечии – Great Kate или Катюха) в кабинет весь охваченный любопытством. Тут-то меня наша Грейт, которая Кейт, и огорошила, в упор поинтересовавшись, почему я до сих по не комсомолец. Вопрос на засыпку. Слишком много причин… Но раздумывать над ответом мне времени не предоставили: велели срочно пройти в пионерскую комнату (в каждой школе имелось такое идеологическое помещение, предназначенное для воспитания подрастающего поколения в духе верности коммунистическим идеалам, а при нём, как правило, пионервожатая на окладе учительницы младших классов) и написать заявление с просьбой принять в славные ряды молодых строителей коммунизма в отдельно взятой державе. Я уже понял, чьих это рук дело, поэтому смирил гордыню и исполнил требуемое. На перемене, естественно, пришлось объяснить одноклассникам, с чего это вдруг я Катюхе срочно понадобился. Вот тогда-то Артур Анпитосов и проявил расторопность, пристроился в фарватер. А поскольку, как я уже упоминал выше, в одиночку он ничего не делал, то вместе с ним пристроилось еще трое, пребывавших в том же беспартийном, то есть проблематичном при поступлении в вуз, чине. Так впятером мы и явились в тот же день в райком комсомола, где после строгого экзамена на предмет глубоких познаний истории этой организации (самый заковыристый вопрос достался Артуру: сколько государственных орденов имеет комсомол? Артур, как истый второгодник, впал в панику. Между тем, достаточно было поднять глаза, чтобы сосчитать эти ордена, которые в виде выпиленных из пенопласта и соответствующим образом раскрашенных экземпляров были пришпандорены к стене – прямо над головами суровых экзаменаторов. Пришлось выручать приятеля, шептать «шесть») были торжественно приняты в славные ряды «ленинъюгенда»…

Тем же вечером я дождался с работы отца (а приходил он, как правило, к полуночи, ибо у военных комиссаров рабочий день не нормирован) – главного затейника и организатора всей этой комедии с комсомолом, – и предъявил ему ультиматум: дескать, теперь для баланса моей души ты, папа, просто обязан меня окрестить. Отец, правоверный коммунист, одновременно умудрявшийся верить и в Ленина и в Христа (что тогда казалось несколько избыточным, поскольку Ленина преподносили нам, как Христа – см. выше), впал в лёгкую оторопь:

– Ты что, верующий?

– Сочувствующий. И вообще – я за справедливость, папа. Почему мы чтим и возносим революционного гладиатора Спартака, а Христа игнорируем? А его, между прочим, тоже в итоге распяли на римском кресте. Ну и что, что Спартаку пришлось помучиться на этом кресте почти трое суток, тогда как Христу удалось уложиться в каких-нибудь четыре часа? Спартаку спешить было некуда – всё, что он мог, он уже натворил. А Христа весь Тот Свет, им же возвещённый, дожидался – дабы судил их там, а сам судим не был… Лично мне, как сочувствующему, обидно столь преступное умаление Спасителя нашего в сравнении с этим пресловутым фракийским драчуном! Да, признаю, снято немало фильмов и о том, и о другом, но что-то я не слышал о существовании спортивных обществ «Христос» или футбольных клубах «Иисус Юнайтед». Ну ладно спорт, Бог с ним. В конце концов Христос никаких физкультурных подвигов не совершал (если не считать напрасного восхождения на бесплодную смоковницу и усердного размахивания кнутом при разгоне менял из храма). Но как можно мириться с тем, что этот скандальный Спартак буквально купается в лучах балетной славы, а Иисус наш Христос не то что ножкой на сцене не шевельнул, а вообще там ни разу не появился?! Я не понимаю, неужели ни одному приличному композитору не в пришло в голову сочинить балет о Сыне Божьем? Неужели они настолько слепы, что в упор не видят, сколько хореографических возможностей таится в Евангелиях?! Ты только представь, отец, с какой глубиной духовной насыщенности всяких там па де па можно поставить Нагорную Проповедь! А хождение по воде! Уж не говорю об изгнании бесов из двух даунов в стране Гергесинской! Да в сравнении с этим беспрецедентным актом хореографического экзорцизма пресловутый танец с саблями покажется бессмысленным боданием братвы с заточками!..

– Ты, часом, не заболел, сынок? – поинтересовался отец. – Какое ещё Евангелие? Какой на фиг балет с Христом?! Да его даже за кулисы Большого не пустят, не то что на сцену…

– Ну пусть тогда хотя бы «Двенадцать» Блока поставят: шатающийся отряд пьяных матросов, а впереди Иисус Христос в белом венчике из роз – назидательно вертится и умилительно ножкой бьёт.

– Ага, – усмехнулся отец, – впереди на белом коне в чёрной бурке… Кончай придуриваться. Ты мне вот что лучше скажи. Если ты такой верующий, то и молитвы должен знать. Знаешь? Докажи!

– Разумеется знаю, – сказал я. И доказал: – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго.

– Ну? – сказал отец. – Что, и это всё? Вся молитва?

– А ты чего ожидал, папа? Нижайшую просьбу толщиной с доклад Брежнева Двадцать Третьему Съезду КПСС?

– Но там же еще что-то про нашего Отче должно быть, – не сдавался мой принципиальный родитель.

– Молитв, – объясняю, – много. Та, на которую ты прозрачно намекнул, называется «Отче наш». А есть еще молитвы благодарения, богатства, здоровья и так далее – по всему периметру нужд человеческих…

Дальнейшие подробности, дабы не навлечь на себя обвинений в оскорблении чувств верующих, благоразумно опускаю. Скажу лишь, что, в конце концов, под напором моего благочестия, отец согласился на компромисс:

– Ладно. Слушай вводную: сдашь вступительные экзамены, сможешь съездить к своей бабушке Шуре. Вот пусть она тебя там и окрестит втихую…

Втихую – потому что комсомольца, застуканного в церкви не по туристической надобности, могли запросто и из комсомола попереть, и из института под те же белы ручки выпроводить. Хотя я и поартачился для виду (Как это втихую, папа? Под чужим именем, в гриме и в катакомбах?), но воле отчей покорился: принял крещение втихую, гостя у бабушки. Увы, сладость истинной веры оказалась виртуальным допущением, поскольку в облатке, которой меня угостил товарищ поп, я не обнаружил ни крупицы сахара, ни капельки мёда…

В довершение темы, скажу, что родитель мой, как и большинство его подельников-коммунистов, так и остался в итоге славным двоеверцем. Когда развалился великий и нерушимый Советский Союз (аки карточный домик в азартной интеллектуальной игре под названием «туалет»), и Россию охватила пандемия неизлечимого вируса ПГМ (Православие Головного Мозга), он не пожелал уберечься от него с помощью всяких недостойных атеистических прививок, вроде скепсиса, сомнений, агностицизма и прочих химических выделений здравого смысла, но напротив, приобщил к портрету Ленина иконостас в виде киота и перестал без крестного знамения не то что за руль родного «жигуля» ни ногой, ни седалищем, но даже и в супружескую постель на ночь укладываться. Однако узаконенные церковью молитвы заучить не удосужился, собственными наработками обходился, как бы давая в нескольких словах, произносимых шепотом перед образами, нужное направление Божьим благодеяниям относительно своей особы…

Покончив с низменными духовными потребностями, перехожу к высшим – эротическим. На момент торжественного окончания средней школы у меня на счету числилось два коитуса: один неудачный (см. про пионерлагерь), и один удачный (смотри об училках). На выпускном вечере, который силами наших родителей был устроен в столовой Дома Культуры имени Клары Цеткин (сокращённо – ДК Целки), случился в моей жизни третий, а сразу после него – четвёртый. Удачные или не удачные – судить не мне, но вам, любезный читатель.

Итак, третья попытка реальной копуляции происходила в полной темноте подсобного помещения клуба и закончилась оргазмом девушки на стадии предварительных ласк, с последующим её отрубоном в виду моря выпитого шампанского. На ощупь мы находились на чем-то вроде дивана, и так же – на ощупь – я мог начать и завершить своё дело, невзирая на обморочное состояние партнерши, Но мне это показалось не столько подлым (какая уж тут может быть подлость, если она, получив своё, нагло дрыхнет, позабыв о взаимности сексуальных услуг и ласк?), сколько попросту скучным, из чего любому сексуально развитому читателю должно быть ясно, что чем-чем, но самнофилией[12] я не страдал, то есть идейно-сексуальным клофелинщиком не был. «Всё равно что резиновую бабу еб…ть», – помню, подумалось мне, хотя я о ту пору отроду эти изделия не только не еб…л, но даже в глаза не видывал, только понаслышке тешил своё воображение активным его неприятием… Итак, я отказался от копуляции, скромно ограничившись интрафеморальным сексом (это когда елозишь членом между тесно сжатыми бёдрами партнёрши), о чём не пожалел, поскольку моей партнершей, как выяснилось позже, оказалась одна из тех строгих мамаш, что припёрлись на выпускную вечеринку приглядывать за своими подвыпившими дочками, наследственно слабыми в этом состоянии на сакральный передок. Видимо, эта ретивая родительница по ходу дела перехватывала всё спиртное, предназначавшееся её дочке, вот и доперехватывалась до темного закутка, до страстных объятий наплевать с кем, до экстаза, оргазма и выпадения в осадок. А теперь, пробудившись и слегка оклемавшись, сидит тихонько в общей зале, пытается что-то вспомнить, и переводит тревожный взгляд с одного представителя мужского пола на другого, всё более и более смущаясь их юности… Хотелось мне ехидно полюбопытствовать: как ей, голубушке, в подсобке спалось, но передумал – одновременно из жалости к ней и из гордости за свою весьма, впрочем, относительную жалость и безотносительную порядочность…

Чтобы хотя бы в общих чертах рассказать о четвёртом по счёту опыте, следует вернуться на пару месяцев назад, когда вдруг объявилась у нас на лестничной площадке новая соседка. Объявилась, конечно, не одна, но с папой – пехотным капитаном, мамой – вольнонаёмной связисткой, и младшим братом детсадовских лет. Вся такая беленькая, бледненькая, худенькая, со строгой причёской, в юбке не выше колен. Тургеневская девушка, одним словом. Сидит на лавочке у подъезда, книжку читает. Не разобрать, какую, ибо она у неё аккуратно газеткой обёрнута, но наверняка «Вешние воды», если только не «Асю», не «Рудина», не «Первую любовь» или даже не «Дворянское гнездо». Ни с кем не контачит. Вообще. Даже не здоровается. Ну и ладно. Мы тоже гордые, нам тоже не до глупостей… И вдруг звонит в дверь. В нашу. В мою. Потому что я открыл. Больше было некому: родители на работе, брат – во дворе дурака валяет. Смотрю – глазам не верю: она! Стоит, вся такая растерянная, в домашнем халатике по щиколотку. Ах, у неё несчастье! Вышла на минутку из дому, а дверь возьми и захлопнись. Что делать? И выдающейся голубизны глазищами (вот они, оказывается, у неё какие, а то ведь было не разглядеть, раз они всегда в книжку смотрят, а на тебе даже мельком не задерживаются) из-под темных ресниц прямо в душу – морг-морг. Сама Беспомощность не могла бы выглядеть беспомощнее, а Завлекательность завлекательнее… Между прочим, чтобы с нашего балкона на их балкон перебраться, надобно преодолеть ребристую стену в 2 метра длинной, на которой не за что зацепиться. Разве что когтями Эроса?.. Видимо, в расчёте на них я и полез цепляться и преодолевать. И преодолел. Героически! Проник в квартиру, открыл входную дверь, впустил хозяйку, скромно потупился и произвел движение на выход. Вернее, не успел произвести. Был остановлен изъявлениями признательности.

– Уж не знаю, как вас и благодарить, Вадим. Вас ведь Вадимом зовут?

– Совершенно верно, – говорю, – в основном, Вадимом… А что, – говорю, – касается благодарностей, то просто скажите «спасибо», большего эта пустячная услуга не стоит…

– Скромничаете, – улыбается, – а ведь вы могли сорваться и упасть. С третьего этажа… Прямо на спину… В лучшем случае остались бы инвалидом. Не жалко? Такой молодой…

– Жалко, – признаюсь. – Хотя, если по совести, прожил я уже достаточно…

– Сколько? Пятнадцать? Шестнадцать?

– Семнадцать, – подсказываю.

– И всё ещё девственник, – вдруг вздыхает она, доставая из кармана халатика ключи, которые якобы остались в запертой квартире, и демонстративно кладя их на гардеробную тумбочку.

Башка моя мгновенно превращается в растревоженный Вини-Пухом пчелиный улей: сотни, нет, даже тысячи мыслей, соображений догадок, предположений, выводов, умозаключений спохватились, всколыхнулись и зароились в нём, панически жужжа и отчаянно махая крылышками. С трудом удалось выявить две главные, чтобы, не отвлекаясь по пустякам, на них сосредоточиться. Во-первых, вывод (он же – умозаключение), что мог бы и не лезть на стенку, так как девушка очевидно рассчитывала на то, что ты её пригласишь к себе домой дожидаться, пока кто-нибудь из её родителей не вернётся с работы с ключами. Во-вторых, догадка (она же – соображение): девочка явная училка по натуре своей, – обожает неопытных…

– Увы. – отвечаю я ей, меж тем, – увы. Ну я пошёл?

– Испугались?

– Ага, – говорю. – Испугался. Человеческие отношения – не стенка с нулевым углом, это куда сложнее…

И так далее. Не стану рассусоливать да по сусекам скрести: долго она меня уговаривала преодолеть мою стыдливость, робость, страх перед неизвестностью и прочие комплексы сексуальной невинности, прежде чем я, собрав волю в кулак, сдался и согласился на неосвящённый браком, или хотя бы брачными обязательствами, блуд. Должен признаться, что куксясь кисейной барышней, я почти не притворялся, ибо помнил строгое предостережение отца, гласившее «не сри там, где живёшь». Меня подвел (или всё же выручил? – уточни, читатель, сам) житейский опыт: все срут именно там, где живут; никто не бегает с этим делом в соседний квартал или в другой район города…

Резюмирую: тургеневские девушки – те ещё штучки: ненасытные менады в сравнении с ними просто вылитые фригидницы. За месяц наших бурных отношений я сбросил шесть килограммов. Причём, далеко не лишних в том моем возрасте. Отощал, осунулся, И это несмотря на то, что иной позы, кроме как она сверху, я – снизу, эта прирождённая всадница (амазонка) почти не признавала. Почти – потому что далеко не всегда наши случки происходили в комфортных домашних условиях. Нам приходилось изворачиваться, чтобы не стать притчей во языцех нашего двора, не засветиться со своими неуставными взаимоотношениями на всю, как говорится, Ивановскую (в реальности – на всю улицу имени 50-летия Великого Октября). Если мои родители были дома, а её – отсутствовали, я демонстративно выходил из нашего подъезда, скрывался в неизвестности города, чтобы затем тайными тропами пробраться незаметно обратно и юркнуть в заблаговременно отпертую, но в целях конспирации оставленную наглухо прикрытой дверь. Если же оба-два родительских комплекта оказывались не там, где надо, то есть не на работе, а по месту прописки, то мы встречались на том самом НП имени Лёни Соколова, само существование которого я, в отличие от Лёни, держал в глубокой тайне. И предавались любви в позах, заимствованных из сексуального обихода нимф и сатиров, ибо в предаться в любой иной не представлялось возможным. Точнее говоря, при нашей малой на то время технической осведомлённости, ничего другого мы не знали. Значительно позже мне стала известна классическая кинематографическая поза, когда парень, припечатав партнёршу к стене, оприходует её визави, фактически удерживая ее силою своих рук. Естественно, я испробовал эту позу в деле и остался не слишком доволен. Во-первых, руки, занятые удержанием немалого веса, перестают подпитывать подкорку приятными ощущениями, ибо при такой нагрузке осязание отключается. Во-вторых, малая амплитуда фрикций не способствует полноте испытываемого оргазма, хотя и продлевает весь процесс во времени своей скудной подвижностью в пространстве. В третьих, если коитус затягивается, то сексуальный контакт превращается в спортивную тренировку, в закаливание определенных участков мужского тела (спина, руки, бёдра, крестообразные связки колен), в наращивание мышечной массы. Вывод: к данной позе в жизни (а не в кино), можно прибегать лишь в самых крайних случаях, когда никакие иные невозможны. Но хотя мы и не подозревали о ту пору обо всех этих киношных изысках, обходясь известным, на меня всё равно ложилась двойная нагрузка, поскольку у Аси (назовём её так, хотя Джемой было бы приятнее, но уж слишком далека она от тургеневского оригинала со своим утиным носиком, ослепительно белой кожей и ярко выраженной белобрысостью) в позиции «стоя раком» подкашивались тонкие ножки и мне приходилось держать её во всё время копуляции чуть ли не на весу. Ясное дело, что это обстоятельство отнюдь не способствовало основательной неторопливости наших утех. Между прочим, совлекаясь на природе, мы не обращали внимания, находится ли кто-нибудь на наблюдаемом объекте, то есть на пресловутой лавочке траха, или она временно пустует в простое. Если же в это время на объекте кто-то миловался (по его – объекту – обыкновению), то порой получался замечательный стереофонический эффект, переходящий в эхолалию: там «ах», там «эх», там «а-а-а» и тут примерно то же самое…

Заметь, читатель, здесь, именно в этом месте моего правдивого повествования меня посетило великое сомнение: упоминать о соседе, сменившем вышеописанную соседку или обойти его ханжеским молчанием? Моя честность долго боролась с моей же стыдливостью, и, в конце концов, одолела её. Слава храбрецам, которые пишут так, словно готовы нырнуть в самый ад – из любви к истине!

Спешу признаться, пока не передумал. Вскоре после отъезда семейства тургеневской девушки (кажется её папашу отправили помогать кому-то из наших африканских братьев, строящих социализм на базе позднего полиомиелита) в их квартире поселили молодого лейтенантика, который как-то прекрасным осенним вечером зазвал меня к себе и попытался склонить после обильной выпивки к гомосексуальным утехам изголодавшейся без женской ласки плоти. Но я и в подпитии твёрдо держался нашей родовой исконно-посконной гетеросексуальной ориентации – не для того мне Господь член даровал, чтобы его всякие лейтенантики обсасывали!.. Короче, ничего, кроме рукоблудства на брудершафт ему не обломилось. Впрочем, он и этому оказался несказанно рад, так что зачастил с приглашениями, то на рюмку кофе, то на фужер арбуза. Пришлось принимать меры, знакомить его с одной привокзальной ундиной с твердой таксой в три рубля (хотя, если подпоить, то можно попользоваться её сомнительными прелестями и бесплатно, т. е. за счёт выпивки). Выяснилось, что гомосексуалил (или – педерастничал – это уже кому как из дорогих моих читателей и бесценных читательниц заблагорассудиться это дело называть) этот летёха в силу хреновых обстоятельств, – неумения ладить с противоположным полом. Он его не понимал и побаивался. Лейтенантику (назовём его Михаилом) так понравилось тешиться натуральным сексом с ундинкой (в миру – Котлетка – народное упрощение «сценического» псевдонима Колета; по паспорту она звалась Татьяной), что он на ней чуть было не женился. Ну то есть, если бы не я, то и женился бы за милую душу. Пришлось писать анонимку его начальнику, подполковнику Апчхиеву, сигналить об аморальном образе жизни лейтенанта Безразборова. По словам последнего, подполковник вызвал его на ковер, по-отечески пожурил, вкатил трое суток ареста, а по отбытии срока, отправил вместе с третьей ротой на картошку[13]…

Дальнейшая судьба Михаила мне неизвестна. Надеюсь, он всё же нашёл в себе мужество, преодолев свою природную робость перед женским полом, втиснуться в славные ряды гетеросексуалов…

Рабочий класс

С вводной отца – той её части, которая касалась сдачи вступительных экзаменов в какой-нибудь вуз – случился пролёт (хотя всё остальное, связанное с поездкой к бабушке и крещением, было выполнено в точности). И вот почему. Привыкнув к частым переменам мест (ибо как я уже неоднократно упоминал, отец мой, будучи офицером СА, дольше чем на два-три года в одной и той же военчасти не задерживался, но путешествовал с казенной подорожной, женой и двумя детьми из одного провинциального гарнизона в другой, ещё более захолустный), я решил выбрать себе профессию, связанную с частыми командировками. Случай подсказал мне, какую именно. Случай имел имя и фамилию – Геннадий Кратиков – и приходился мне двоюродным братом. Брат работал специальным корреспондентом в краевой газете и однажды взял меня с собой в ближнюю командировку. Ближней она считалась потому, что пункта назначения можно было достичь на личном автомобиле. Несколько часов туда и столько же обратно. Дорожная скука все равно обеспечена. Вот я и пригодился, чтобы не так скучно ему было рулить…

Прежде всего меня поразило, что в любой гостинице или мотеле братцу моему достаточно было показать свое журналистское удостоверение, чтобы получить номер, несмотря на выставленную у стойки администрации (ныне это называется ресепшн) табличку «мест нет». Ну а то, как его встречали местные начальнички, – часто заискивающе и почти всегда нервно, – доконало меня окончательно. Тут следует кое-что разъяснить, а именно – разницу между советской журналистикой и той, которая существует в настоящее время в рамках РФ. Советская журналистика – это вам не как сейчас, когда высасываешь сенсации из пальца, громишь по заказу тугой мощны её же конкурента, или вдохновенно обливаешь США поносными какашками по велению собственной души, чудесным образом совпадающим с общей линией властей. Начать с того, что в СССР все газеты и журналы были фактически государственными и негативный материал в номере немедленно сказывался на благополучии того начальника, чье ведомство дало повод для подобного отзыва. Словом, вляпаешься, не отмоешься: самоопровержений и тем более извинений за допущенные при публикации неточности и ошибки советская периодическая печать категорически не практиковала. Отсюда – то внимание и уважение, коим пользовались товарищи журналисты даже на уровне краевой периодики, что у уж говорить о центральной… Вот после той командировки меня и осенило – буду журналистом…

Учился я в школе не слишком успешно, то есть с тройками в четвертях, а иногда и в годовых показателях. О том, чтобы поступить с первого раза в приличный университет (приличность тогдашних университетов – все как есть, само собой, государственных, – определялась для меня наличием в них журналистского факультета) не могло быть и речи: я со своим аттестатом, еле тянущим на среднестатистическую «четвёрку» (а эта среднестатистическая оценка приплюсовывалась к сумме, слагаемой из оценок, полученных на вступительных экзаменах), не имел никаких шансов. Поэтому пришлось пойти окольным путем – через срочную службу в армии. Дело в том, что в те времена уволенный в запас срочник имел некоторые привилегии, в частности, мог держать экзамен в любой ВУЗ вне конкурса (достаточно было сдать всё на тройки) и сам выбрать себе место проживания, что при строгой паспортно-прописочной системе, введённой еще в 1932 году товарищем Сталиным, в виду мудро предсказанном им же обострении классовой борьбы, казалось роскошным подарком от советской власти.

Не стану долго расписывать, какие страсти в нашей семье возбудило мое решение не поступать в вуз сразу после школы, но отложить это дело до возвращения из армии. Упомяну лишь, что отец смирился с моим выбором много раньше матери, для которой предстоящая двухлетняя разлука с первенцем казалась непереносимой. Эх, знала бы она, что двумя годами разлука не ограничиться. Впрочем, хорошо, что не знала… Отец, подуспокоившись, немедленно взялся за дело подготовки призывника к армейской службе. Для начала, поинтересовался, как я смотрю на то, чтобы он, в силу своего служебного положения. послал меня отбывать мой патриотический срок к одной из моих бабушек. Имелись в виду, разумеется, города, в которых они проживали. Мой ответ на это предложение, исполненное искренней родительской заботы, был пропитан аттической солью насмешки: дескать, папа, а почему тебе не устроить меня прямо здесь, в этом нашем очередном родном областном центре. А что? Вот будет служба отечеству: из дому в часть на утреннее построение, с вечерней поверки из казармы – домой, в привычную постельку… Отец не обиделся, по-моему, даже напротив. И приступил к следующему этапу подготовки: обучению ловко и скоро наматывать на ноги портянки. Увлекательнейшее занятие, доложу я вам, мои не проходившие срочную службу читатели!.. Далее, несомненно, не избежал бы я ежеутренних кроссов на 6 километров в кирзачах, которые папа не преминул притащить с подведомственных ему военных складов, и, возможно, окапываний с помощью сапёрной лопатки, но сумел всех этих прелестей солдатской службы избежать, пусть и на время. Я решил немножко погегемонить – вступил в ярды рабочего класса, устроившись учеником слесаря-расточника на электротехнический завод…

Мастера моего звали Джеймс. Из чего яснее ясного, каких он был кровей. Было ему тогда под шестьдесят, но выглядел он много моложе со своей красивой полусединой, стрелками-усиками и задорно выпяченной вперёд грудью. У меня он почему-то ассоциировался с французскими гусарами наполеоновских времён. С тем же бригадиром Жераром, например…

Своё отчество он от меня не утаил, но звать себя велел категорически только по имени. И правильно: обращение «Джеймс Аршалуйсович» даже от частого употребления не сделалось бы более привычным и не перестало бы вызывать в окружающих весёлое недоумения, чреватое колкими комментариями. Ко всему прочему, мастера моего величали Джеймсом не только в пролетарских кругах нашего завода, но и в собственной семье, никаким домашним псевдонимом это зафиксированное в паспорте имя не заменяя. Объяснялась эта странность просто. Джеймс, по его же выражению, был родом из тех доверчивых заграничных армянских ослов, которые после окончания Второй мировой войны повелись на большевистскую пропаганду и рискнули вернуться на так называемую историческую родину, то есть в Советскую Армению. Правда до этой самой родины у него по ходу дела хватило ума не добраться – осесть по сю сторону кавказского хребта…

Надо отдать Джеймсу должное – принял он меня к себе в ученики с распростёртыми объятиями. Позже выяснилось – из каких соображений. Джеймс был ходок. Причем – тот ещё. Это я сейчас знаю, что его имя означает «следующий по пятам» и, стало быть, сама судьба неволила его не пропускать ни одной подходящей по возрасту юбки (а подходили ему все, кто был старше его дочек двумя-тремя годами и младше родной матери – двадцатью), а тогда я полагал, что кому же и гусарить, как не ему, обладателю счастливой внешности, соответствующей его недюжинному темпераменту. Поэтому обучение моё премудростям корректного сверления огромных дыр в толстых металлических плитах и шлифовке мелких деталей шло с беспримерным опережением графика. Уже через месяц я мог почти на две трети заменять моего мастера на производстве, что позволяло ему активно сочетать полезное с приятным, навещая в рабочее время своих бесчисленных пассий как в пределах, так и за пределами заводской территории.

Не удержусь не упомянуть о техническом оснащении нашего электротехнического завода. За сверление огромных дыр у нас отвечал американский станок 1926-го года рождения. Примерно того же возраста и происхождения было устройство, решавшее проблему квадратуры круга, то есть превращавшее прямоугольные металлические болванки в идеально круглые. Шлифовальный станок советского производства годился им во внуки. Но только по возрасту, не по характеру, поскольку выходил из строя значительно чаще своих названных дедушек. Все эти средства производства весили по нескольку тонн, поэтому мы, формально относясь к инструментальному цеху, располагавшемуся на втором этаже, фактически работали в ремонтном на первом, среди сравнительно невесомых токарных и фрезерных станков. В этой странной дислокации цехов и станков чувствовалась глубокая продуманность планового социалистического хозяйствования… Впрочем, не только в этом. Ещё – в отсутствии душевых, раздевалок, зон отдыха. Для всего для этого наш завод был слишком мелок – всего-то каких-то две тысячи душ пламенных строителей коммунизма. Вот если бы нас было тысяч десять, тогда другое дело…

Теперь о главном. Россию издревле будоражили два встречных течения двух российских крайностей – казачества и лимиты. С казачеством большевики благополучно покончили, добив последних в годы Второй мировой, а вот лимиту, напротив, прирастили по полной. Для счастливчиков, знать не ведающих, о чём я веду речь, популярно объясняю. Лимита – это лимитчики. А лимитчики – это, как правило, молодые люди, покинувшие свои села, веси и задрипанные городишки за ради сладкой жизни в больших городах. Нынче, чтобы устроиться в большом городе, достаточно найти работу. А в советские благословенные времена, чтобы поступить на любую работу, необходимо было иметь местную прописку. И наоборот: чтобы прописаться, надо было где-то в данной местности числиться на работе. Почти по Кафке… Так вот, поскольку уроженцы больших городов не шибко рвались горбатиться на производстве материальных ценностей, а всё больше предпочитали торчать в конторах (убогих предтечах нынешних офисов), то власти нашли идеальное решение кадровой проблемы. Любому, кто мечтал устроиться в городе, предоставлялось жильё (в общежитии) и работа на заводе, с последующей постоянной пропиской, если этот любой оттрубит на данном заводе положенные по договору пять лет. Какая уж тут безработица, господа, когда военно-промышленному комплексу рабочей силы вечно не хватает?[15]

Из сказанного ясно, что таких как я, юных работяг с постоянной местной пропиской, на заводе было раз-два и обчёлся. И у каждого имелась своя душещипательная история о стечении хреновых обстоятельств, приведших их к заводской проходной. Лично я косил под идейного придурка, с младых ногтей мечтавшего заделаться рабочим классом, дабы затем с помпой соединиться с пролетариями всех стран в мировой революционной групповухе. Естественно, что мы приятельствовали между собою: в самом деле, не с лимитчиками же нам было дружить, слишком разные интересы… А вот лимитчицами мы не брезговали. Не в том мы были возрасте, чтобы козырять городским снобизмом в таком важном для всякой юности деле, каким является полноценный трах. Однако, трах трахом, но ухо с этими бывшими сельчанками нужно было держать востро, бдительности не терять. Потому что чуть ли не каждая вторая норовила от тебя залететь, и – через шантаж, через местком, через принудительное оштампование в загсе – выбиться из крестьянок в городские барышни. Зато каждая первая была просто рада пообщаться с местными парнями, интеллигентно наклюкаться какого-нибудь вкусненького крюшончика и интеллигентно же отведать несколько изысканных поз в процессе утончённого секса, с обязательными предварительными ласками. Всё это так резко контрастировало с брюквенным самогоном и сермяжным сеновалом, что их благодарности не было эротического предела…

Признаться, и я поначалу испытывал к этим заложницам прописочной системы определённую симпатию: за простоту обращения, за восхищенные взоры, за сладострастное удивление, сопровождавшееся неподдельными стонами, но с течением времени как-то приобыкся. Секс с ними стал утрачивать прелесть новизны, приобретая взамен какую-то механистическую привычность и заученность. А это неминуемо приводило к увеличению алкогольных возлияний, постепенно заменивших собой обязательные предварительные ласки. Действительно, когда в башке туман, а в штанах – колом, как-то становится не до любезностей. Тебе бы кончить да уснуть, а там хоть трава не расти. А утром просыпаешься неизвестно где, незнамо с кем, под одним одеялом на одной подушке (не на всех лимитчиков и лимитчиц общежитий хватало, многие снимали вскладчину жилье в частном секторе[16]) и первая мысль – точнее было бы назвать её позывом – о местонахождении уборной, ибо от того, где она расположена, зависит и то, что она собой представляет: комфортабельный ватерклозет внутри квартиры, или дискомфортный нужник на огороде. Вторая мысль – вернее, досадливое недоумение, – как эту особь женского пола, что сопит по правую (или левую) от тебя руку, зовут. И привычное тоскливое предчувствие, что имени опять не угадаешь (о воспоминании и речи быть не может), опять придётся обходится ублюдочными «зайками», «рыбками» и «кисками», а это в большинстве случаев заканчивается обидами (Ты даже имени моего не помнишь!.. Ах, ах, ах, простите великодушно мне мой преждевременный склероз! Оно ведь у тебя такое оригинальное, что грех было не вытвердить наизусть, что ты Наташа, Даша, Маша, Валя, Оля, в лучшем случае – Лена… Звалась бы ты Алевтиной, ей-богу, на всю жизнь бы запомнил!) и подлым разрывом отношений. Подлым – потому что даже чаю попить, горящие трубы унять, не предлагают… Неудивительно, что через несколько месяцев активного потребления лимитчиц, я переориентировался на молодых специалисток.

Молодые специалистки на заводе – это те же лимитчицы, но с высшим либо средним техническим образованием. В Совдепии было законодательно принято распределять выпускников вузов по рабочим местам. Мол, выучило вас родное советское государство совершенно бесплатно на инженеров, так будьте любезны отработать ваше бесплатное образование в течение двух лет там, куда родина пальцем ткнёт. Чаще всего родина тыкала пальцем за тридевять земель от мест проживания молодых специалистов. Для них общежитий хватало, а если хотелось им пожить на вольных хлебах, то они, как правило, снимали комнаты в многоэтажках, а некоторые даже целые квартиры. Тоже, разумеется, вскладчину…

С молодыми специалистками было интереснее, но и труднее. Даже не городские по происхождению, городом за время учёбы были уже изрядно пообтёрты. Таких на мякине крюшона не проведёшь. Но у меня был почти безотказный метод – стихи! Русские и французские. Волшебная сила поэзии – кто перед ней способен устоять?! Никто и не устаивал, все в конечном счёте ложились, в смысле – склоняли перед Евтерпой свои гордые, завитые, лаком крытые, челкой обрамлённые, конским хвостиком осквернённые головушки…

Согласен, на бумаге это выглядит несколько нудно и даже тоскливо, но если послушать, как это звучит, да ещё с парижским грассированием и прононсом, то сердце ваше исполнится самой душистой патоки, и елей любовного томления оросит две трети данных вам природою губ… Разумеется, к черствым особям мужеского пола это не относится. Для большинства из них истинная поэзия есть просто набор нелепых бессмысленных звуков. Им бы чего-нибудь позабористее, да под три пресловутых аккорда незамысловатой гитары:

Кстати, о двух третях губ. У иного внимательного до привередливости читателя может возникнуть впечатление, что я в женщинах ничего, кроме вагины, не ценю. Ошибаетесь, привереда! Я в женщинах ценю всё, чему можно найти разумное эротическое применение. Что уж говорить о грудях, там более – о попках! О попки, попоньки, попочки! Каких я только не перевидал, не переласкал, не переголубил! Но больше всего мне нравились, нравятся и будут нравиться даже на Том Свете так называемый вздёрнутые попки, или, как я их любовно именую «курносенькие». Боюсь, я в своих предпочтения далеко не оригинален. Мало найдется среди нашей братии женолюбов обожателей отвислых задов павианок, хотя, что скрывать, попадаются всякие – упаси меня Господь от желания перечислить этих упырей уродства, а вельми паче – классифицировать их… Кажется, я несколько отвлёкся. А это непростительно, когда речь у нас зашла о чудесных курносеньких девичьих попках…