Эмоциональный интеллект. Почему он может значить больше, чем IQ - читать онлайн

До сих пор остается неясным, почему учителя физики Дэвида Пологруто пырнул кухонным ножом один из его лучших учеников. Общеизвестные факты таковы.

Десятиклассник средней школы в Корал-Спрингс, круглый отличник, Джейсон Г. решил поступать на медицинский факультет – но не в какой попало университет: он мечтал о Гарварде. Учитель физики во время контрольного опроса в классе поставил Джейсону 80 баллов. Решив, что такая отметка – всего лишь В (то есть четверка) – ставит под угрозу его мечту, Джейсон на следующий день прихватил с собой в школу нож, каким пользуются мясники, и во время бурного выяснения отношений с Пологруто в физической лаборатории всадил ему нож под ключицу. Судья признал Джейсона невиновным, так как в момент инцидента он действовал в состоянии аффекта. Входившие в состав комиссии четыре психолога и психиатра утверждали: во время конфликта юноша был невменяем. Сам Джейсон заявил, что намеревался покончить с собой из-за отметки за контрольную работу и пошел к Пологруто, чтобы сказать ему об этом. Учитель изложил свою точку зрения: «По-моему, он пытался прикончить меня, потому что просто взбесился, узнав, что получил плохую оценку».

После перевода в частную школу Джейсон через два года окончил ее первым учеником в классе. Прекрасный уровень подготовки по обычным курсам обеспечил бы ему отличную оценку по всем предметам – в среднем 4,0, но Джейсон прошел курсы продвинутого уровня, что позволило повысить его средний балл до 4,614, намного превышающий оценку «отлично с плюсом». Джейсон окончил учебу с самыми высокими оценками. Его учитель физики из прежней школы рассказал, что Джейсон так и не извинился и не признал свою ответственность за нападение[43].

Вопрос в том, как очевидно умный человек мог совершить настолько безрассудный, крайне бессмысленный поступок? Ответ таков: академический ум не имеет никакого отношения к эмоциональной жизни. Самый способный из нас может прочно сесть на мель необузданных страстей и бурных порывов. Люди с высоким IQ оказываются на удивление плохими лоцманами своей частной жизни.

Согласно одному из общеизвестных фактов в области психологии, практически невозможно безошибочно предсказать, кто преуспеет в жизни, – основанием не служат ни оценки, ни IQ, ни баллы, набранные во время тестирования академических способностей, несмотря на гипнотическую власть всех этих показателей над окружающими. Разумеется, существует определенная связь между IQ и успехом в жизни для больших групп в целом: многие люди с очень низким IQ всю жизнь занимаются неквалифицированным трудом, а обладатели высоких коэффициентов получают высокооплачиваемые должности, но ни в коем случае нельзя сказать, что так бывает всегда.

Исключений из правила, гласящего, что уровень IQ предопределяет успех, гораздо больше, чем подтверждений. Доля коэффициента IQ в факторах, определяющих успех в жизни, в лучшем случае составляет 20 %, тогда как оставшиеся 80 % приходятся на долю других обстоятельств и особенностей. Как отметил один обозреватель, «в большинстве случаев окончательное место, занимаемое человеком в обществе, определяется факторами, не имеющими отношения к IQ, начиная с классовой принадлежности и заканчивая везением»[44]. Даже Ричард Геррнштайн и Чарльз Мюррей, авторы книги «Гауссова кривая» (The Bell Curve, 1994), в которой первостепенное значение придается IQ, это признают: «Первокурснику, набравшему 500 баллов по математике во время теста академических способностей, не обязательно мечтать стать математиком и стоит прислушаться к своим мечтам, если он захочет заниматься собственным бизнесом, стать сенатором США или заработать миллион долларов ‹…› Связь между оценками, полученными на экзаменах, и достижениями заслоняется всей совокупностью других характеристик, которые человек привносит в жизнь»[45].

Меня интересует набор этих «других характеристик», то есть эмоциональный интеллект: способность мотивировать себя и настойчиво стремиться к достижению цели, несмотря на провалы; сдерживать порывы и откладывать получение удовольствия; контролировать настроение и не позволять чувствам затмевать разум; сопереживать и надеяться. Эмоциональный интеллект – понятие новое, в отличие от IQ, который вот уже почти столетие определяют у сотен тысяч людей. Пока еще никто точно не знает, насколько эмоциональный интеллект изменчив у разных людей на протяжении жизни. Но, согласно исследованиям, он может оказаться столь же мощным критерием, как и IQ, а иногда и превосходить его. Хотя некоторые исследователи утверждают, что ни опыт, ни образование не могут сильно изменить данный коэффициент, в части V я постараюсь доказать, что при желании базовые компетенции эмоционального интеллекта поддаются развитию и усовершенствованию.

Эмоциональный интеллект и судьба

Я вспоминаю парня из моей группы в Амхерсте, получившего пять отличных оценок общей суммой 800 баллов за тест академических способностей и другие тесты достижений учащегося[46], которые следовало пройти перед поступлением в колледж. Он постоянно где-то болтался, поздно возвращался домой и пропускал занятия, валяясь в постели до полудня. Несмотря на уникальные умственные способности, ему потребовалось почти десять лет, чтобы получить наконец диплом.

IQ сам по себе не дает объяснения, почему у людей с примерно равными задатками, образованием и возможностями совершенно разные судьбы. Проследив жизненный путь девяноста пяти студентов Гарварда выпусков 1940-х годов – времени, когда в старейших университетах Новой Англии учились люди с более внушительным разбросом показателей IQ, чем в наши дни, – нельзя не заметить, что к среднему возрасту мужчины, получившие самые высокие оценки на экзаменах, оказывались в плане заработка, результативности или престижа не слишком удачливыми на избранном поприще по сравнению с менее успевающими сверстниками. От своей жизни они также не испытывали удовлетворения и не находили счастья ни в общении с друзьями и семьями, ни в романтических отношениях[47].

Аналогичным образом проводилось другое исследование, в котором участвовало 450 мужчин средних лет. Большинство из них были выходцами из семей иммигрантов, две трети которых жили на пособия. Все они родились и выросли в Сомервилле во времена «трущоб периода Великой депрессии», в нескольких кварталах от Гарварда. IQ трети группы не поднимался выше 90[48]. Но и здесь он практически не повлиял на их карьеру или другие сферы жизни. Например, 7 % мужчин с IQ ниже 80 не могли устроиться на работу в течение десяти и более лет, та же участь постигла и мужчин с коэффициентом выше 100. Несомненно, прослеживалась общая зависимость (как всегда бывает) между IQ и социально-экономическим уровнем людей к сорока семи годам. При этом способности, приобретенные в детстве, такие как переживание фрустрации, контроль над эмоциями и умение ладить с людьми, оказались более значимыми[49].

Посмотрим на результаты исследования с участием восемьдесят одного лучшего ученика средних школ выпуска 1981 года в Иллинойсе. Это были выпускники с наивысшим средним баллом в потоке или со вторым высшим показателем баллов. В университете они продолжали получать отличные отметки по всем предметам, но к тридцати годам их успехи оказались, мягко говоря, средними. Через десять лет после окончания средней школы только один из четверых сверстников занял высокое положение в выбранной профессии. Остальные, потратив много сил, достигли значительно меньших успехов.

Карен Арнольд, преподаватель Бостонского университета, одна из руководителей исследования, замечает: «Думаю, мы выявили самых исполнительных людей – тех, кто знает, как преуспеть в системе. Однако будьте уверены, что выпускникам-отличникам приходится пробиваться в жизни так же, как и остальным. То, что человек с отличием окончил школу, свидетельствует лишь о том, что он способен достигнуть результата в рамках заданной системы. Но это ничего не говорит о том, как он справится с превратностями судьбы»[50].

В этом и проблема: уровень развития академического интеллекта никак не коррелирует со способностью человека справляться с превратностями – или возможностями – судьбы. Хотя высокий IQ не гарантирует преуспевания, престижа или счастья в жизни, американские учебные заведения и культура буквально зациклены на академических способностях. Игнорируется эмоциональный интеллект, набор черт – кто-то может назвать его характером, – крайне важный для личной судьбы человека. Научиться обращаться с эмоциональной сферой можно так же, как научиться считать или читать. У нее тоже есть свой конкретный набор компетенций. И то, в какой мере человек ими овладел, имеет решающее значение для понимания того, почему один преуспевает в жизни, а другой – интеллектуально равный – оказывается в тупике. Эмоциональная восприимчивость – это метаспособность, определяющая, насколько эффективно мы используем любые свои навыки и умения, включая собственно интеллект.

Разумеется, существует немало вариантов добиться успеха в жизни и масса сфер, в которых вознаграждаются другие способности. Например, в современном информационном обществе огромную роль играют технические навыки. Есть такая детская шутка: «Кого ты будешь называть “ботаником” через пятнадцать лет?» Ответ: «Босса». Но даже среди «ботаников» эмоциональный интеллект обеспечивает дополнительное преимущество на рабочем месте, как мы увидим в части III. Многие данные свидетельствуют, что эмоционально восприимчивые люди, – те, кто отлично справляется со своими чувствами и к тому же расшифровывает чувства других и успешно пользуется этим, – имеют преимущество в любой сфере жизни, будь то романтические и интимные отношения или понимание неписаных правил, определяющих успешность в организационной политике. Люди с хорошо развитой эмоциональной сферой также более довольны жизнью и успешны, так как научились контролировать свою продуктивность. Люди же, которые не способны установить хотя бы относительный контроль над своей эмоциональной жизнью, находятся в состоянии непрерывной внутренней борьбы, что мешает им сосредоточиться на работе и ясно мыслить.

Другой вид интеллекта

На взгляд случайного наблюдателя, четырехлетняя Джуди могла показаться стеснительным ребенком, державшимся особняком среди более общительных сверстников. Она пугливо сторонилась шумной возни и беготни и обычно стояла у края игровой площадки. Тем не менее девочка проявила острую наблюдательность в отношении правил, царивших в ее детсадовской классной комнате, и оказалась, возможно, самой проницательной из своих товарищей, блестяще разобравшись в бурном море их чувств.

Ее сообразительность не замечали до тех пор, пока однажды учительница не собрала вокруг себя четырехлетних малышей, чтобы поиграть «в школу», что, по сути, было тестом на социальную восприимчивость. Все, что нужно для игры, уже приготовили: кукольный домик – точная копия комнаты в детском саду, куда ходила Джуди, и фигурки на липучках с прикрепленными к головкам маленькими фотографиями учеников и преподавателей. Сначала учительница попросила Джуди расставить ребят по тем частям комнаты, где им нравилось играть больше всего, – в уголке художественного творчества, в уголке с игрушками и т. д. Джуди очень точно выполнила задание. Когда же ее попросили поставить девочек и мальчиков рядом с детьми, с которыми они играли охотнее, чем с другими, оказалось, что Джуди превосходно умеет составлять из учеников своего класса пары лучших друзей.

Точность, с какой Джуди справилась с порученной ей задачей, доказывает, что у нее сложился полный социальный портрет группы. Это показало исключительно высокий для маленькой девочки уровень восприимчивости. Такой талант может помочь Джуди в дальнейшей жизни добиться настоящего успеха в любой из тех областей, где ценится дар разбираться в людях: от торговли и управления людьми до дипломатии.

Блестящие социальные способности Джуди разглядели, да еще так рано, благодаря тому, что она ходила в старшую группу детского сада Элиот Пирсон на территории Университета Тафтса, где в то время осуществлялся проект «Спектрум» (Spectrum) – учебный план целенаправленного развития разных видов мышления. При создании проекта разработчики исходили из предпосылки, что спектр человеческих способностей не ограничивается рамками «трех китов» (чтение, письмо, арифметика) – того узкого диапазона навыков и умений обращаться со словами и числами, на котором традиционно сосредоточено внимание любой школы. Признавалось также, что особые способности человека, как, например, социальная восприимчивость Джуди, относятся к тем талантам, которые система образования обязана совершенствовать, но отнюдь не игнорировать или даже подавлять. Поощряя детей развивать полный диапазон способностей, необходимых для успеха или самореализации в выбранном ими деле, наши образовательные заведения превратятся в настоящие школы жизни.

Идеологом проекта «Спектрум» стал Говард Гарднер, психолог факультета педагогики Гарвардского университета[51]. «Пришло время, – заметил он как-то в разговоре со мной, – расширить наши понятия о спектре способностей. Единственное и самое важное, что система образования может сделать для развития ребенка, – направить его в ту область, где его способности принесут ему наибольшую пользу, где он сумеет стать авторитетным специалистом и получит удовлетворение от работы. Мы же совсем упустили это из виду, убеждая каждого, что преуспеть в жизни – значит максимально подходить на роль профессора университета. И при оценке каждого непременно прикидываем, соответствует он данному узкому критерию успеха или нет. Нам следовало бы тратить меньше времени на распределение детей по категориям и больше на то, чтобы помочь им распознать их природные способности и дарования, а затем развить их насколько возможно. Существуют сотни способов преуспеть в жизни и много разных талантов, которые в этом помогут»[52].

Понимая ограниченность прежних представлений об умственных способностях, Гарднер подчеркивает: начало славной эпохи тестов для определения IQ пришлось на время Первой мировой войны. Тогда два миллиона американских мужчин прошли первый массовый тест на IQ, разработанный психологом Стэнфордского университета Льюисом Терманом. За этим последовали десятилетия, названные Гарднером периодом «мышления категорией IQ»: якобы «люди бывают либо сообразительными, либо нет, они такими рождаются, с этим почти ничего нельзя поделать, и тесты покажут, принадлежите вы к сообразительным или нет. Тест академических способностей, проводимый при поступлении в университет, основан на том же представлении о единственном типе интеллекта, который определяет ваше будущее. Такой образ мышления распространяется в обществе».

Книга Говарда Гарднера «Структура разума. Теория множественного интеллекта»[53] стала настоящим манифестом, доказывающим несостоятельность оценки интеллекта с помощью IQ. Автор поделился выводом о том, что решающее значение для достижения успеха в жизни имеет не какой-то единый интеллект, а скорее широкий спектр умственных способностей с семью ключевыми разновидностями. Список включает два стандартных академических вида (вербальную и логико-математическую сообразительность), а за ними следует способность пространственного мышления (наблюдаемая, например, у выдающегося художника или архитектора); кинестетическая[54] одаренность (проявляющаяся в плавной подвижности тела и грации Марты Грэм[55] или Мэджика Джонсона[56]) и музыкальный талант Моцарта или Йо-Йо Ма[57]. Завершают список две, по терминологии Гарднера, личностные умственные способности: талант межличностного общения (подобный таланту великого психотерапевта, такого как Карл Роджерс[58], или лидера мирового масштаба, например Мартина Лютера Кинга – младшего) и «внутрипсихическая» способность (таковая могла проявляться, с одной стороны, в блестящих прозрениях Зигмунда Фрейда или – на более скромном уровне – как внутреннее удовлетворение обычного человека, приведшего собственную жизнь в состояние полной гармонии со своими истинными чувствами).

Ключевым в представлении об умственных способностях остается слово множественные: гарднеровская модель выходит далеко за пределы стандартной концепции IQ как единственного и неизменного фактора. Гарднер признает, что тесты, которыми нас тиранили в школе, основаны на ограниченном представлении об интеллекте. Все они без исключения – начиная с тестов достижений, которые рассортировывали нас на тех, кого переводили в технические школы[59], и тех, кому суждено было поступать в университет, и заканчивая тестами академических способностей, определявшими, какой именно университет (если об этом вообще могла идти речь) нам будет позволено посещать. У тестирования нет ничего общего с набором реальных умений и способностей, которые важны для жизни и не учитываются коэффициентом IQ.

Гарднер признает, что деление на семь категорий весьма условно. Исследователь вместе с коллегами расширил список с семи до двадцати разновидностей. Например, способность к межличностному общению подразделили на четыре разные способности: лидерство, способность развивать взаимоотношения и сохранять друзей, способность разрешать конфликты и умение проводить социальный анализ, в котором отличилась четырехлетняя Джуди.

Столь многогранный взгляд на интеллект дает более полное представление о способностях и потенциале ребенка к достижению успеха, чем стандартный IQ. Когда школьников, участвовавших в проекте «Спектрум», оценили сначала по шкале интеллекта Стэнфорд – Бине (некогда она считалась золотым стандартом во всех тестах для определения IQ), а потом по комбинации нескольких критериев, специально составленной для определения гарднеровского спектра умственных способностей, никакой существенной зависимости между оценками детей по двум тестам обнаружить не удалось[60]. Для пяти детей с самым высоким IQ (от 125 до 133) были построены графики личностных характеристик по десяти измеренным в ходе теста «Спектрум» критериям способностей, существенно различавшихся между собой. К примеру, из пяти «самых смышленых» (как следовало из тестов на IQ) ребят один – согласно тесту «Спектрум» – был силен в трех областях, трое проявили способности в двух, а еще один ребенок имел единственный талант. Да и сами критерии способностей обнаружили значительный разброс: четыре показателя талантов ребят пришлись на музыку, два – на изобразительное искусство, один – на понимание особенностей социума, один на логику и два на способности к языкознанию. Ни один из пятерых детей с высоким IQ не был силен в пластике (в смысле совокупности телодвижений), математике или механике, причем пластика и обращение с числами оказались очевидно слабыми сторонами двух из пяти.

По завершении тестов Гарднер пришел к выводу, что «шкала интеллекта Стэнфорд – Бине не позволяет прогнозировать успех во всех видах деятельности или соответствующем подмножестве видов деятельности, предусмотренных программой теста “Спектрум”». Но зато оценки, полученные при прохождении теста, послужат родителям и учителям четким критерием в отношении сфер деятельности, к которым эти дети, возможно, проявят спонтанный интерес и где они смогут, развивая свои склонности, достигнуть настоящего мастерства.

Гарднер продолжил развивать свою теорию множественного интеллекта. Примерно через десять лет после ее первой публикации ученый дал краткое определение личностных умственных способностей: «Межличностный интеллект есть способность понимать других людей: что ими движет, как они работают, как с ними сотрудничать. Преуспевающие коммерсанты, политики, преподаватели, практикующие врачи-консультанты и религиозные лидеры, как правило, бывают индивидуумами с высоким уровнем межличностного интеллекта. Личностный интеллект ‹…› есть коррелятивная способность, обращенная внутрь; способность создавать точную, соответствующую действительности модель самого себя и пользоваться этой моделью, чтобы реализоваться в жизни»[61].

Позднее Гарднер заметил, что в основе межличностного интеллекта лежит «способность уловить и надлежащим образом отреагировать на настроения, темперамент, побуждения и поступки других людей». В понятие личностного интеллекта, которое можно назвать ключом к самопознанию, он включил «доступ к собственным чувствам, а также способность проводить между ними различие и полагаться на них, чтобы управлять поведением»[62].

Спок против Дейты: когда когнитивных способностей недостаточно

В научных изысканиях Гарднера присутствует один аспект личностного интеллекта, на который многие ссылаются, но мало исследуют, а именно – роль эмоций. Возможно, это объясняется тем, что в своей работе Гарднер придерживается модели мышления, принятой в когнитивистике. Таким образом, в его представлении об умственных способностях особое значение придается познанию – пониманию себя и других с точки зрения мотивов, образа действий и пользования интуицией, чтобы строить жизнь и поддерживать хорошие отношения с другими людьми. Но область эмоций выходит за пределы возможностей языка и познания – как и области, в которых блестящие способности тела к движению проявляются невербально и кинестетически.

Хотя в приведенных Гарднером описаниях личностного интеллекта уделено достаточно внимания тому, как проникнуть в суть игры эмоций и научиться с ними справляться, ученый и его сотрудники подробно не рассматривали роль чувствования, сосредоточившись на знаниях о чувствовании. Из-за подобного фокуса, вероятно, непреднамеренного, неисследованным остается море эмоций, которые, собственно, и делают внутреннюю жизнь и взаимоотношения столь сложными, захватывающими и зачастую непонятными. Так что еще предстоит осознать, в каком смысле в эмоциях присутствует интеллект и в каком смысле интеллект можно свести к эмоциям.

Фокус Гарднера на познавательных способностях личности отражает дух времени, сформировавший его взгляды. Чрезмерное значение, которое в психологии придавалось познанию даже в области эмоций, отчасти объясняется неожиданным поворотом в истории науки. В середине XX века в академической психологии господствовали бихевиористы типа Берреса Скиннера[63], который считал, что только поведение поддается объективному внешнему наблюдению и только поведенческие проявления можно изучать с научной точностью. Поведение, по Скиннеру, есть отражение внутренней жизни (включая эмоции), закрытой для научного изучения.

Затем, с наступлением в конце 1960-х годов «когнитивной (то есть познавательной) революции», фокус внимания психологии сместился на природу интеллекта и на то, как ум регистрирует и хранит информацию. Но эмоции по-прежнему оставались за чертой познания. Ученые-когнитивисты придерживались традиционного взгляда: способность мышления подразумевает холодную, сугубо практичную обработку фактов. Она гиперрациональна и скорее напоминает мистера Спока из сериала «Звездный путь»[64], то есть архетип сухих информационных байтов, не замутненный чувствами, воплощающий идею того, что в интеллектуальной жизни нет места эмоциям, они лишь вносят беспорядок в нашу ментальную картину.

Ученые-когнитивисты, принявшие эту концепцию, взяли за оперативную модель мышления компьютер, оставив за скобками тот факт, что, в отличие от стерильных кремниевых микросхем компьютерной «начинки», человеческий мозг непрерывно подвергается воздействию множества нейрохимических веществ. В моделях обработки информации мозгом, принятых когнитивистами, не учитывалось то, что рациональным началом в человеке управляют чувства, и в некоторых случаях они могут брать верх. Таким образом, когнитивная модель представляет собой упрощенную точку зрения на мышление, не способную объяснить «бурю и натиск» чувств, придающие «изюминку» интеллекту. Руководствуясь этой точкой зрения, когнитивистам пришлось игнорировать значимость собственных личных надежд и страхов, супружеских ссор и профессиональной зависти – той волны чувств, которые наделяют жизнь особым вкусом и ароматом и в каждый момент определяют, как именно (и насколько хорошо или плохо) пойдет процесс обработки информации.

Однобокое представление ученых о психической деятельности как о лишенной эмоций, определяло характер исследований интеллекта последние восемьдесят лет, но постепенно меняется по мере того, как психологи начинают признавать значимость роли чувств в процессе мышления. Примерно так же, как Дейта[65] из сериала «Звездный путь: следующее поколение», психология приходит к адекватной оценке власти и положительного влияния эмоций в психической деятельности, равно как и связанных с ними опасностей. Дейта понимает (к своему ужасу, если бы он был способен на эту эмоцию), что его холодная логика не помогает ему принять правильное человеческое решение. Наша человечность наиболее очевидно проявляется в чувствах. Дейта стремится испытывать чувства, понимая, что упускает что-то очень важное. Он тяготеет к дружбе и верности, но у него, как у Железного Дровосека из «Волшебника из Страны Оз», нет сердца. Не обладая способностью приходить в лирическое настроение, которое приносят чувства, Дейта может технически виртуозно музицировать или писать стихи, но не ощущает их страстности. Стремление Дейты чувствовать ради самого чувства показывает, что высшие ценности человеческой души – вера, надежда, преданность, любовь – полностью отсутствуют при холодном когнитивном отношении. Эмоции обогащают, без них модель мышления оказывается ограниченной.

Когда я заметил, что Гарднер придает гораздо большее значение мыслям по поводу чувств, или метапознанию, чем самим эмоциям, он признался, что был склонен рассматривать интеллект с позиции когнитивистики. Правда, добавил: «Когда я только начал писать о личностных умственных способностях, я имел в виду эмоции, особенно в связи с моим представлением о внутриличностном интеллекте как о некоем компоненте, который эмоционально настраивается на тебя самого. Сигналы интуиции, которые вы получаете, – вот что крайне важно для межличностного интеллекта. Но пока суд да дело, теория множественности интеллекта эволюционировала, сосредоточиваясь в большей степени на метапознании – осведомленности о ментальных процессах человека – чем на полном диапазоне эмоциональных способностей».

Гарднер понимает важность эмоциональных способностей и умения выстраивать отношениям в сложных жизненных ситуациях. Он также указывает, что «многие люди с IQ на уровне 160 работают на тех, у кого коэффициент не превышает 100, если у первых низкий межличностный интеллект, а у вторых – высокий. В повседневной жизни общества нет более высокого интеллекта, чем межличностный. И если вы им не обладаете, то не сумеете сделать надлежащий выбор и решить, на ком жениться или за кого выйти замуж, за какую задачу взяться и т. д. А значит, нам просто необходимо уже в школе научить детей развивать свой личностный интеллект».

Могут ли эмоции быть разумными?

Чтобы лучше понять, каким должно быть обучение, нам придется обратиться за помощью к другим теоретикам, принявшим предложенную Гарднером концепцию интеллекта. Среди них выделяется психолог Йельского университета Питер Сэловей, который очень подробно описал способы, помогающие нам осмыслить эмоции[66]. По правде говоря, в его стремлении нет ничего нового: на протяжении многих лет самые ревностные теоретики IQ неоднократно пытались поселить эмоции во владениях интеллекта, вместо того чтобы считать разум и чувства противоречащими друг другу понятиями. Так рассуждал Эдвард Торндайк, знаменитый психолог, посвятивший немало времени популяризации идеи IQ в 1920-е – 1930-е годы. В статье, опубликованной в журнале Harper’s Magazine, он высказал мнение, что один из аспектов эмоционального интеллекта, а именно «социальный» интеллект, то есть способность понимать других и «мудро вести себя в сфере человеческих отношений», уже сам по себе – показатель умственного развития отдельного человека. Другие психологи того времени высказывались о социальном интеллекте более цинично. Они рассматривали его как умение манипулировать людьми, заставляя их делать то, что нужно вам, независимо от того, хотят они этого или нет. Но ни одна из формулировок социального интеллекта не оказала сколь-нибудь заметного влияния на теоретиков IQ. В результате вышедшее в 1960 году авторитетное пособие по составлению тестов умственного развития провозгласило концепцию социального интеллекта «бесполезной».

Однако личностный интеллект игнорировать явно не стоит – главным образом потому, что он составлен из интуиции и здравого смысла. К примеру, когда Роберт Стернберг, еще один психолог из Йельского университета, попросил участников эксперимента описать «умного человека», испытуемые среди основных характеристик такого человека указали навыки коммуникации и взаимодействия с другими людьми. По завершении более системного исследования Стернберг пришел к тому же выводу, что и Торндайк: социальный интеллект, во-первых, отличается от академических способностей и, во-вторых, представляет собой главную составляющую того, что обеспечивает людям успех в жизненных делах. К числу характеристик практического интеллекта, которые столь высоко ценятся на работе, относится, например, восприимчивость, позволяющая успешным руководителям улавливать невербальную информацию[67].

В последние годы все больше психологов соглашаются с мнением Гарднера о том, что в центре старых концепций IQ помещался узкий диапазон лингвистических и математических способностей. Высокий балл в тестах на IQ прямо пророчил успех в школе или преподавательской деятельности, но на него все меньше следовало полагаться по мере того, как жизненные пути отклонялись от академической стези. Эти психологи, в том числе Стернберг и Сэловей, расширили представление об интеллекте, попытавшись заново его оценить. Что именно нужно, чтобы преуспеть в жизни, – вот основной вопрос. А поиск ответа возвращает к пониманию степени важности «личностного» или эмоционального интеллекта.

Сэловей включил принятые Гарднером составляющие личностного интеллекта в свое базовое определение эмоционального интеллекта, расширив список до пяти главных областей[68].

1. Знать свои эмоции. Самоосознание – распознавание какого-либо чувства, когда оно возникает, – краеугольный камень эмоционального интеллекта. Как мы увидим далее, способность в каждый момент отслеживать чувства имеет решающее значение для психологической проницательности и самопонимания. Неспособность замечать свои истинные чувства делает нас их рабами. Люди, уверенные в своих чувствах, лучше справляются с собственной жизнью, меньше сомневаются в правильности своих решений, начиная с выбора супруга и заканчивая работой.

2. Управлять эмоциями. Умение справляться с чувствами, чтобы их проявление было уместно, – способность, основанная на самоосознании. В главе 5 мы рассмотрим способность успокоиться, избавиться от безудержной тревоги, уныния или раздражительности, а также увидим, к чему может привести ее отсутствие. Люди, которым этой способности недостает, постоянно сражаются с мучительным беспокойством. А люди, ею обладающие, гораздо быстрее приходят в норму после жизненных неудач и огорчений.

3. Мотивировать самого себя. Как будет показано в главе 6, способность контролировать свои эмоции на пути к цели абсолютно необходима для концентрации внимания, самомотивации и творчества. В основе любых достижений лежит эмоциональный самоконтроль – умение отложить удовольствие и справиться с импульсивностью. Способность погрузиться в состояние «потока» обеспечивает высокие результаты в любой деятельности. Люди, владеющие этим искусством, как правило, более результативны и успешны во всем, за что берутся.

4. Распознавать чувства других людей. Эмпатия – еще одна способность, опирающаяся на эмоциональное самоосознание, – это основной человеческий дар. В главе 7 исследуются корни эмпатии, причины, по которым она побуждает к альтруизму, и социальные издержки эмоциональной глухоты. Умеющий сопереживать человек в большей степени настроен на тонкие социальные сигналы, указывающие, чего хотят или в чем нуждаются другие. Именно это позволяет таким людям добиваться успеха в профессиях или занятиях, связанных с заботой о людях, например преподавании, торговле и управлении.

5. Поддерживать взаимоотношения. Искусство поддерживать взаимоотношения по большей части заключается в умелом обращении с чужими эмоциями. Глава 8 посвящена социальной компетентности и некомпетентности и сопряженным с ними специфическим навыкам и умениям, то есть способностям, укрепляющим популярность, лидерство и эффективность межличностного общения. Люди, обладающие подобными талантами, отлично справляются с делами, успех в которых зависит от умелого взаимодействия с окружающими; они – просто гении общения.

Разумеется, в каждой из этих областей люди проявляют разные способности. Кто-то, возможно, вполне удачно справляется с собственной тревожностью, но не слишком силен в утешении других. Уровень наших способностей, без сомнения, определяется нервной системой, но, как мы увидим позже, головной мозг удивительно гибок и постоянно учится. Упущения в эмоциональной области можно исправить: каждая из них в значительной степени представляет собой совокупность привычек и ответных реакций, которую – при подобающих усилиях – можно изменить к лучшему.

IQ и эмоциональный интеллект: чистые типы

IQ и эмоциональный интеллект – не антагонисты, а, скорее, отдельные компетенции. Все мы сочетаем интеллект с остротой переживаний. Люди с высоким IQ, но низким эмоциональным интеллектом (или низким IQ и высоким эмоциональным интеллектом) встречаются, несмотря на сложившиеся стереотипы, крайне редко. Между IQ и некоторыми аспектами эмоционального интеллекта существует корреляция, хотя и незначительная. Ясно, что это в высокой степени независимые понятия.

Тесты для определения IQ давно стали привычными. Пока еще не разработан и, возможно, никогда не появится ни один письменный тест, позволяющий оценить эмоциональный интеллект. Даже несмотря на то, что каждая его составляющая в достаточной степени исследована и некоторые из них, например эмпатию, лучше всего выявлять с помощью выборочного наблюдения за актуальной способностью человека во время выполнения конкретного задания. Получать результаты можно, распознавая характер чувств человека по видеозаписи соответствующих выражений его лица. Джек Блок, психолог Калифорнийского университета в Беркли, пользуется для определения – в его терминологии – «устойчивости эго» критерием, очень похожим на эмоциональный интеллект (он включает главные социальные и эмоциональные компетенции). Блок провел сравнение двух теоретически чистых типов людей: с высоким IQ и с ярко выраженными эмоциональными способностями[69]. Различия впечатляют.

Чистый тип человека с высоким IQ (то есть без учета эмоционального интеллекта) – почти пародия: интеллектуал, превосходно ориентирующийся в царстве разума, но совершенно не приспособленный к обычной жизни. Графики личностных характеристик мужчин и женщин слегка разнятся. Типичного представителя мужского пола с высоким IQ отличает (что, впрочем, неудивительно) широкий круг интеллектуальных запросов и способностей. Он честолюбив и результативен, предсказуем, упорен и не обременен заботами о себе. Еще он склонен к критике, ведет себя покровительственно, требователен и сдержан, испытывает неловкость от проявлений сексуальности и чувственных переживаний, внешне невыразителен, держится особняком, эмоционально уравновешен.

Мужчины с высоким эмоциональным интеллектом в социальном отношении уравновешенны, дружелюбны и всегда пребывают в отличном настроении, не подвержены страхам и не склонны к тревожным размышлениям. Они обязательны в отношении людей и начатых дел, охотно берут на себя ответственность и придерживаются этических принципов. В общении с другими доброжелательны и заботливы. Их эмоциональная жизнь богата событиями, но в разумных пределах. Они пребывают в согласии с собой, окружающими и обществом, в котором живут.

Женщины с высоким IQ, естественно, уверены в своем интеллекте. Они свободно выражают мысли, хорошо разбираются в интеллектуальных проблемах и отличаются широким кругом гуманитарных и эстетических потребностей. В них явно угадывается стремление к самоанализу, они часто впадают в тревогу, мучаются сознанием вины, склонны к долгим размышлениям и обычно не решаются открыто проявить гнев (но выражают раздражение непрямым путем).

Женщины с высоким эмоциональным интеллектом, наоборот, чрезмерно напористы, открыто выражают свои чувства, общительны, проявляют чувства надлежащим образом (и отнюдь не всегда бурно, о чем впоследствии сожалеют) и хорошо справляются со стрессом. Умение держаться в обществе позволяет им легко сходиться с людьми; они довольны собой, а потому шаловливо-веселы, непосредственны и живут в согласии с собой. Жизнь для них полна смысла. Они дружелюбны и легко поддаются чувственным переживаниям. В отличие от женщин с высоким IQ, они не страдают от тревог и сознания вины и не склонны погружаться в глубокие раздумья.

Нарисованные выше портреты, конечно же, отображают крайности. На самом деле всем нам присущи и определенная степень умственного развития, и эмоциональный интеллект, но только объединены они в разных пропорциях. Кстати сказать, польза таких портретов очевидна: они предоставляют ценную информацию о том, что каждый из аспектов добавляет к качествам человека. В зависимости от того, в какой степени человек наделен как когнитивным, так и эмоциональным интеллектом, эти портреты, соответственно, сходятся. Однако следует заметить, что из двух факторов эмоциональный интеллект привносит гораздо больше качеств, делающих нас человечнее.

В старинной японской сказке говорится о том, как один воинственный самурай потребовал от учителя дзэн: «Объясни мне, что такое рай и ад!» Но монах презрительно ответил: «Ты всего лишь неотесанный мужлан, я не могу попусту тратить время на таких, как ты!» Почувствовав, что его честь задета, самурай пришел в ярость и, выхватив из ножен меч, крикнул: «Да я мог бы убить тебя за твою дерзость!» «Это и есть ад», – спокойно молвил монах. Пораженный тем, насколько точно определено овладевшее им бешенство, самурай успокоился, вложил меч в ножны и с поклоном поблагодарил монаха за науку. «А вот это – рай», – сказал монах. Самурай осознал свое возбуждение. Такова принципиальная разница между пребыванием во власти эмоции и пониманием, что она ведет куда-то не туда. Призыв Сократа «Познай самого себя» – это, по сути, фундаментальное положение эмоционального интеллекта: осознание собственных чувств в момент их возникновения.

На первый взгляд может показаться, будто наши чувства очевидны, но по зрелом размышлении мы припоминаем, как часто не замечали своего отношения к тому или иному обстоятельству. Нередко собственные ощущения мы осознаём много позже произошедшего события. Для обозначения осознания процесса мышления психологи пользуются тяжеловесным термином метакогниция (или метапознание). О метанастроении говорят, когда человек осознаёт собственные эмоции. Мне больше нравится термин самоосознание – постоянное внимание к своему внутреннему состоянию[70]. В таком случае ум наблюдает за переживанием, анализируя психическое состояние человека (включая эмоции), и изучает его[71].

Это свойство сродни тому, что Фрейд описывал как «свободно парящее внимание», рекомендуя обрести его всем, кто собрался заняться психоанализом. Такое внимание беспристрастно учитывает все проходящее через осознание, будто заинтересованный, но до поры до времени не реагирующий свидетель. Некоторые ученые называют самоосознание «наблюдающим эго» – способностью к самопознанию, позволяющей психоаналитику следить за собственными реакциями на слова пациента и за процессом свободных ассоциаций[72].

Самоосознание, по всей вероятности, невозможно без возбуждения неокортекса, особенно речевых зон, настроенных на распознавание и определение возникших эмоций. Самоосознание – вовсе не внимание, которое, подпадая под власть эмоций, слишком бурно реагирует и усиливает то, что воспринимается органами чувств, это нейтральный режим работы, при котором самоанализ сохраняется даже посреди бушующего моря эмоций. Уильям Стайрон[73], похоже, имел в виду нечто вроде данной способности ума, когда описывал свое состояние глубокой депрессии. Стайрон размышлял, что значит «быть сопровождаемым вторым “Я”, призрачным наблюдателем, который, не разделяя помешательства своего двойника, способен с бесстрастным любопытством следить, как сражается его компаньон»[74].

Хладнокровное осознание неистовых или бурных чувств – максимум, обеспечиваемый самонаблюдением. Как минимум оно проявляется в возможности отстраниться от переживания, создавая параллельный поток сознания (или метапоток) – словно «парение» над главным течением или рядом с ним, дающее понимание происходящего, не позволяющее погрузиться под воду и утонуть.

Существует очевидная разница, к примеру, между состояниями, когда один и тот же человек просто страшно разгневался на другого и когда он, сохранив способность к самоанализу, думает: «А ведь я взбешен» (даже если он испытывает приступ гнева). В аспекте нейронных механизмов осознания такой незначительный сдвиг в ментальной деятельности, по-видимому, оповещает, что неокортикальные схемы активно следят за эмоциями. Таков первый шаг к установлению некоторого контроля над чувствами. Умение разбираться в собственных ощущениях составляет основополагающую эмоциональную компетенцию – способность, на базе которой формируются все остальные, например эмоциональный самоконтроль.

Самоосознание, таким образом, – это «осведомленность как о своем настроении, так и о мыслях о настроении», как выразился Джон Майер, психолог Университета Нью-Гэмпшира. Майер вместе с профессором Йельского университета Питером Сэловеем разработал теорию эмоционального интеллекта[75]. Самоосознание может быть нереагирующим, безоценочным наблюдением за внутренними состояниями. Однако Майер установил, что такого рода восприятие не такое уж «хладнокровное»: обычный набор мыслей, свидетельствующих, что самосознание включено, вмещает в себя и такие: «Мне не следовало поддаваться чувству», «Я думаю о хорошем, чтобы утешиться и приободриться» и – при более ограниченном самосознании – мимолетную мысль: «Не думать об этом» как реакцию на что-то крайне неприятное или огорчающее.

Существует логическое различие между осведомленностью о чувствах и действиями, направленными на их изменение. Майер считает, что в достижении всех практических целей осведомленность и действия обычно тесно связаны: осознать скверное настроение значит захотеть избавиться от него. Однако осознание – это не усилия, которые мы прилагаем, чтобы удержаться от действий согласно эмоциональному импульсу. Приказывая «Перестань сейчас же!» ребенку, который в приступе злости ударил товарища по игре, мы можем пресечь его действия, но раздражение продолжит кипеть по-прежнему. Мысли ребенка будут все так же сосредоточены на спусковом крючке возмущения: «Но ведь он же украл мою игрушку!» – и гнев сразу не утихнет. Самоосознание более мощно влияет на сильные негативные чувства. Стоит подумать: «Я испытываю гнев», как появляется свобода выбора – не только не руководствоваться им в своих действиях, но и постараться избавиться от него.

Майер выделяет конкретные сценарии того, как люди справляются со своими эмоциями[76]:

• самоосознание: люди отдают себе отчет в том, что они чувствуют, когда эти чувства возникают. Ясное представление об эмоциях, возможно, определяет другие характерные черты их личности: они автономны и уверены в своих личных границах, пребывают в добром психологическом здравии и склонны к позитивному взгляду на жизнь. Приходя в дурное расположение духа, они не размышляют о нем и не терзаются, а способны быстро побороть его. Иными словами, их внимание к себе помогает справляться с эмоциями;

• поглощение эмоциями: люди часто ощущают, что чувства буквально захлестывают их. Они не в силах сопротивляться, словно настроения руководят ими, а не наоборот; они переменчивы, не осознают своих эмоций и поэтому часто погружены в них, будучи не в состоянии видеть все в истинном свете. В результате, интуитивно понимая, что совсем не умеют контролировать свою эмоциональную жизнь, они почти не пытаются избежать дурных настроений;

• принятие эмоций как неизбежного: люди часто имеют ясное представление о том, что чувствуют, склонны принимать свои настроения как само собой разумеющиеся и поэтому не пытаются их изменить. По-видимому, существуют два вида таких «примиренцев». Одни обычно пребывают в хорошем настроении и потому не видят смысла его менять. Другие подвержены дурным мыслям, о которых полностью осведомлены, но принимают с полным попустительством: ничего не предпринимают, чтобы изменить их, терпят свой дистресс[77]. Модель распространена, например, среди склонных к унынию людей, смирившихся с отчаянием.

Вспыльчивые и индифферентные

Вообразите, что вы сидите в самолете, совершающем рейс из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Полет проходит спокойно, но при подлете к Скалистым горам в салоне вдруг раздается голос пилота: «Дамы и господа, мы входим в зону турбулентности, поэтому, пожалуйста, вернитесь на свои места и пристегните ремни». Вскоре самолет входит в зону атмосферных осадков, и его трясет намного сильнее, чем вам приходилось испытывать когда-либо ранее. Самолет швыряет вверх-вниз и из стороны в сторону, как щепку в бушующем море.

Вопрос: как вы себя поведете? Возможно, вы принадлежите к тому типу людей, которые в подобной ситуации уткнутся в книгу или журнал или продолжат наблюдать за полетом в иллюминатор, даже не думая о каких-то вихрях. Или достанете из кармана инструкцию по технике безопасности и освежите в памяти, что следует делать в случае аварийной ситуации. А может, станете внимательно наблюдать за стюардессами, пытаясь уловить малейшие признаки паники. Или начнете прислушиваться к звуку работающих двигателей, прикидывая, нет ли в нем чего-либо тревожного.

То, какая именно реакция для нас более естественна, показывает, на что мы в первую очередь обращаем внимание под давлением обстоятельств. Сюжет с самолетом заимствован из психологического теста, разработанного Сюзанной Миллер, психологом из Университета Темпл. Она задалась целью выяснить, к чему люди более склонны в чрезвычайной ситуации: зорко следить за мельчайшими подробностями происходящего или, напротив, справляться с тревогой, пытаясь отвлечься. Две аттентивные[78] установки в отношении дистресса имеют разные последствия в плане того, как люди переживают собственные эмоциональные реакции. Те, кто поддается давлению обстоятельств и настраивается на них, могут, уделяя им чересчур пристальное внимание, невольно усилить свои реакции – особенно если их «настройке» недостает хладнокровия, присущего самоосознанию, – тем самым позволяя эмоциям разгуляться еще сильнее. Те же, кто не настраивается на происходящее, отвлекаются от него, обращают меньше внимания на собственные реакции и тем самым сводят к минимуму переживание эмоционального отклика, а то и масштаб ответной реакции.

Конечно, это крайности – когда у одних людей осведомленность о своих эмоциях чрезвычайно велика, а у других почти отсутствует. Представьте себе студента университета, который однажды вечером, заметив, что в общежитии начался пожар, пошел за огнетушителем и погасил разгоравшееся пламя. Ничего необычного, за исключением того, что, направляясь за огнетушителем и обратно, к месту пожара, он не мчался сломя голову, а просто спокойно шел. Причина? Он не усмотрел в ситуации никакой срочности.

Эту историю рассказал Эдвард Динер, психолог из Иллинойского университета в Урбане-Шампейне, изучавший интенсивность переживания людьми своих эмоций[79]. Он собрал коллекцию ситуаций, и в ней наименьшей силой переживаний отличился тот самый студент: он оказался, по существу, совершенно бесстрастным человеком, не проявившим почти никаких чувств даже в такой критической ситуации, как пожар.

Для контраста расскажу о женщине, которая попала на противоположный край обозначенного Динером диапазона. Потеряв любимую ручку, она на много дней лишилась душевного равновесия. В другой раз объявление о грандиозной распродаже женской обуви в дорогом магазине привело ее в такое возбуждение, что она бросила все дела, вскочила в машину и три часа мчалась в Чикаго.

Динер считает, что женщины вообще переживают как положительные, так и отрицательные эмоции сильнее мужчин. А если оставить в стороне различия между полами, то эмоциональная жизнь богаче у тех, кто замечает больше мелочей и нюансов. Повышенная чувствительность ведет прежде всего к тому, что едва заметное для других изменение ситуации способно вызвать у таких людей эмоциональные бури, иногда великолепные, иногда разрушительные. Обладатели же диаметрально противоположных характеров едва ли испытывают хоть что-нибудь даже в самых жутких обстоятельствах.

Бесчувственный мужчина

Гари приводил в бешенство свою невесту Эллен: знающий, вдумчивый и успешный хирург, он был эмоционально скучен и не отзывался ни на какие проявления эмоций. Гари мог блестяще рассуждать о науке и искусстве, но когда дело доходило до его чувств – даже к Эллен, – он замолкал. Девушка как ни пыталась выжать из него хоть каплю страсти, все напрасно: Гари по-прежнему был сдержан и ничего не замечал. «Я вообще никогда не выражаю своих чувств», – сказал он психотерапевту, которого посетил по настоянию Эллен. А когда речь зашла об эмоциональной жизни, добавил: «Не знаю, о чем тут говорить. Я не испытываю сильных чувств – ни положительных, ни отрицательных».

Эллен была не единственной, кого огорчала эмоциональная холодность Гари. По секрету он сообщил своему врачу, что ни с кем не способен открыто говорить о чувствах. Причина заключалась в том, что мужчина не знал, что именно чувствует. Насколько он мог судить, ему были чужды и гнев, и печаль, и радость[80].

Как замечает его врач, из-за эмоциональной пустоты Гари и ему подобные – бесцветные, «никакие». «Они на всех наводят скуку. Именно поэтому жены отправляют их лечиться». Эмоциональная холодность Гари служит примером того, что психиатры называют алекситимией (от греч. а – приставка, обозначающая отсутствие, lexis – слова, выражения и thymos – эмоции). Алекситимикам не хватает слов для выражения собственных ощущений. Кажется, что они вообще не испытывают чувств, хотя в действительности могут производить такое впечатление из-за неспособности выразить эмоции, а не из-за их полного отсутствия. Впервые на подобных индивидуумов обратили внимание психоаналитики, придя в замешательство от пациентов, не поддававшихся лечению их методами. Они не сообщали ни о каких чувствах, ни о каких фантазиях и ярких снах – речь вообще не шла ни о какой внутренней эмоциональной жизни[81]. Клинические признаки, характерные для алекситимиков, включают затруднения в описании чувств, как собственных, так и других людей, и крайнюю ограниченность эмоционального словарного запаса[82]. Более того, им трудно проводить различия как между эмоциями, так и между эмоцией и телесным ощущением. Они могут жаловаться, что их мутит, сердцебиение участилось, голова кружится, а все тело в поту, – и не знать, что испытывают тревогу.

«Они производят впечатление пришельцев из другого мира, живущих в обществе, где властвуют чувства», – так описывает их доктор Питер Сифнеос, психиатр из Гарвардского университета, который в 1972 году ввел термин «алекситимия»[83]. Алекситимики, к примеру, редко плачут, но если уж заплачут, слезы текут ручьями; при этом очень смущаются, если спросить, из-за чего они плачут. Одна пациентка, страдающая алекситимией, посмотрев фильм о матери восьмерых детей, умершей от рака, была настолько потрясена, что плакала, пока не заснула. Когда врач предположил, что она расстроилась из-за того, что фильм напомнил о ее собственной матери, которая в тот момент умирала от рака, женщина словно окаменела и сидела в смущении, не шевелясь и не произнося ни слова. На вопрос врача, что же она чувствовала, женщина ответила: «Нечто ужасное», – но не смогла ничего четко сформулировать и добавила, что иногда понимает, что плачет, но никогда точно не знает почему[84].

В этом и заключается суть проблемы. Дело не в том, что алекситимики вообще ничего не чувствуют, просто они не в состоянии до конца понять – и особенно выразить словами, – какие именно чувства испытывают. Такие люди полностью лишены главной способности эмоционального интеллекта – самоосознания, то есть понимания, что мы чувствуем, когда внутри нас бушуют эмоции. Алекситимики опровергают проистекающую из здравого смысла аксиому относительно абсолютной самоочевидности того, какие именно чувства мы испытываем. Причина в том, что у них нет, образно выражаясь, ключа к пониманию чувств. Когда что-то (а чаще всего кто-то) побуждает их к чувствованию, они воспринимают переживание как нечто обескураживающее и подавляющее, от чего нужно избавиться любой ценой. Когда чувства к ним все-таки приходят, то исключительно в виде одурманивающего букета горестей и бед. Если воспользоваться определением женщины, плакавшей в кино, они в какой-то момент и вправду чувствуют «нечто ужасное», но никогда не могут точно сказать, что именно.

Подобная изначальная путаница с чувствами, видимо, часто заставляет алекситимиков жаловаться на неопределенные проблемы со здоровьем. Между тем на самом деле они испытывают эмоциональный дистресс. Это явление известно в психиатрии как соматизация – развитие соматических нарушений психогенной природы, когда боль, связанную с эмоциями, принимают за физическую. Они отличаются от психосоматических заболеваний, при которых эмоциональные проблемы переходят в разряд медицинских. Главную свою задачу психиатрия видит в том, чтобы вывести алекситимиков из рядов тех, кто приходит к докторам за помощью, потому что такие люди склонны долго и нудно приставать к врачам, требуя, чтобы те поставили им диагноз и назначили лечение от того, что в реальности относится к категории эмоциональных проблем.

Хотя пока еще никто не может точно сказать, что именно вызывает алекситимию, доктор Сифнеос предположил, что виной всему обрыв связи между лимбической системой и неокортексом, в частности центром речи. Данная гипотеза вполне согласуется с тем, что мы узнаём об эмоциональном мозге. У некоторых пациентов, подверженных тяжелым эпилептическим припадкам, эта связь была нарушена хирургическим путем в целях ослабления симптомов болезни. Сифнеос отмечает, что эмоции у них притуплялись, как у алекситимиков, пациенты теряли способность выражать чувства словами и неожиданно лишались воображения, своей игрой украшающего жизнь. Иными словами, хотя цепи эмоционального мозга могут реагировать чувствами, неокортекс не способен рассортировать эти ощущения и добавить к ним языковые нюансы. Генри Рот в романе «Назови это сном»[85] заметил: «Если ты сумел облечь в слова то, что чувствовал, значит, это твое». Результат, разумеется, и составляет алекситимическую дилемму: отсутствие слов для выражения чувств означает, что чувства человек с собой не соотносит.

Полезно доверять интуиции

У Эллиота в нижней лобной части образовалась опухоль размером с небольшой апельсин, которую удалили хирургическим путем. Хотя операция и была признана удачной, впоследствии люди, хорошо знавшие его, утверждали, что Эллиот больше не был прежним – он пережил радикальное изменение личности. Некогда успешный юрисконсульт, он потерял работу. Его бросила жена. Безрассудно потратив сбережения на бесплодные капиталовложения, он был вынужден жить в доме брата.

У Эллиота появилась странная особенность. С интеллектуальной точки зрения он был безукоризнен, как всегда, но крайне нерационально распоряжался своим временем, безнадежно увязая в мелких задачах; казалось, всякое понятие о приоритетах утрачено. Увещевания и выговоры были бесполезны; он несколько раз менял работу, и с каждой его увольняли. Хотя многочисленные тесты интеллекта не выявили отклонений в умственных способностях Эллиота, тем не менее он отправился к неврологу, надеясь в случае обнаружения какого-либо неврологического расстройства получить медицинскую страховку в связи с утратой трудоспособности, на которую, по его мнению, имел право. В противном случае его, вероятно, сочли бы симулянтом.

Антонио Дамасио, невролог, консультировавший Эллиота, был поражен выпадением одного элемента из набора его ментальных функций: хотя с логикой, памятью, вниманием, равно как и со всеми остальными познавательными способностями, все осталось в норме, Эллиот не проявлял никакой эмоциональной реакции на то, что с ним произошло[86]. Самое поразительное, что он рассказывал о трагических событиях своей биографии абсолютно бесстрастно, словно сторонний наблюдатель, – без нотки сожаления или печали, фрустрации или гнева по поводу несправедливости жизни. Его трагедия не доставляла ему страданий. Дамасио чувствовал себя более расстроенным историей Эллиота, чем сам Эллиот.

Причиной эмоциональной неосознанности, по заключению Дамасио, стало удаление вместе с опухолью части префронтальных долей головного мозга. Произошло следующее: в результате хирургического вмешательства была рассечена связь между низшими центрами эмоционального мозга, особенно миндалевидным телом и относящимися к нему нейронными цепочками, и центром неокортекса, отвечающим за способности к мышлению. Эллиот стал мыслить по принципу компьютера; он последовательно и поэтапно выполнял все шаги, просчитывая какое-то решение, но не мог правильно определить значимость возможных вариантов: каждый из них он воспринимал как нейтральный. И такая бесстрастная манера рассуждать логически, по мнению Дамасио, составляла суть проблемы Эллиота: неспособность понять собственные чувства, возникающие по поводу разных обстоятельств, вносила ошибку в его рассуждения.

Дефект обнаруживался даже в самых обычных житейских обстоятельствах. Когда Дамасио попытался договориться с Эллиотом о дате и времени следующего визита, тот пришел в полную растерянность от нерешительности. Эллиот сумел найти аргументы за и против каждого числа и часа, предложенных Дамасио, но так и не смог сделать выбор. Оценивая его поведение без эмоций, можно сказать, что Эллиот привел безупречно обоснованные доводы своего отказа или согласия почти с каждым возможным временем визита к врачу, но не имел ни малейшего понятия, как он сам относится к любому из оговоренных вариантов встречи.

Нерешительность Эллиота в сложившейся ситуации показывает, насколько важна роль чувства – навигатора в бесконечном потоке личных решений, которые приходится принимать на протяжении жизни. И хотя сильные эмоции могут внести беспорядок в процесс логического мышления, отсутствие понимания чувства часто наносит огромный вред. Особенно если приходится взвешивать решения, от которых во многом зависит наша судьба, например какой род деятельности избрать, остаться на прежней спокойной работе или перейти на другую, более опасную, но и более интересную, кому назначить свидание, с кем сочетаться браком, где жить, какую квартиру снять, какой дом купить – то одно, то другое… и так всю жизнь. Принять правильное решение на основании одного только рационального мышления невозможно: требуется еще умение «чуять нутром» и эмоциональная мудрость, накопленная на основе прошлых переживаний. Формальная логика никогда не поможет принять правильное решение: с кем идти под венец, кому можно доверять и даже за какую работу взяться, – существует немало областей, где разум без чувств слеп.

Интуитивные сигналы, направляющие нас в эти моменты, приходят в виде импульсов, возбужденных лимбической системой изнутри. Дамасио называет их «соматическими маркерами» (соматический, то есть телесный, – сигнальный знак, отличный от психического), что в буквальном смысле означает «инстинктивные чувства». Соматический маркер – своего рода сигнал, который привлекает внимание к потенциальной опасности при данном ходе событий. Такие маркеры, как правило, не дают нам выбрать вариант, против которого нас предостерегает прошлый опыт. Но они могут и предупредить о наличии благоприятной возможности. Обычно мы не вспоминаем, какое именно переживание служит источником негативного чувства. Все, что нам нужно, – предупреждающий сигнал: данный ход действий может быть опасен. И всякий раз, когда «инстинктивное чувство» усиливается, мы сразу же прерываем прежний ход рассуждений или, наоборот, продолжаем рассуждать с еще большим упорством и таким образом сокращаем множество вариантов выбора до матрицы решений, в значительной степени поддающейся контролю.

Следовательно, чтобы принять правильное личное решение, следует настроиться на собственные чувства.

Проникновение в бессознательное

Эмоциональная пустота Эллиота позволяет предположить, что люди в разной степени отдают себе отчет в испытываемых эмоциях. По неврологической логике, если отсутствие какой-либо нейронной цепочки ведет к нарушению соответствующей способности, то относительная сила или слабость той же цепочки у людей со здоровым мозгом должна приводить к сопоставимым уровням компетенции в той же самой способности. Если рассматривать роль префронтальных цепей в эмоциональной настройке, то получается, что в силу неврологических причин некоторые из нас легче других улавливают возникновение страха или радости и, следовательно, знают о своих эмоциях больше.

Возможно, талант к психологическому самонаблюдению связан с той же самой схемой. Некоторые из нас от рождения более приспособлены к восприятию символов, появляющихся из эмоционального интеллекта – метафор и сравнений, как в поэзии, песнях и легендах, – все они переводятся на язык сердца. То же относится к мечтам и мифам, в которых свободные ассоциации определяют ход повествования, следуя логике эмоционального интеллекта. Обладатели врожденной настроенности на голос сердца – язык эмоций, конечно, более искусны в словесном выражении его посланий и чаще других становятся писателями, поэтами-песенниками или психотерапевтами. Благодаря внутренней настройке они более одарены в озвучивании «мудрости бессознательного» – прочувствованного смысла снов и фантазий, символов, олицетворяющих самые сокровенные желания.

Самоосознание необходимо для психологического прозрения. На его усиление в основном направлена психотерапия. Говард Гарднер при создании модели внутрипсихической способности мышления воспользовался трудами Зигмунда Фрейда, великого топографа потаенных движущих сил психики. Как дал понять Фрейд, большая часть эмоциональной жизни протекает бессознательно; чувства, живущие в нас, не всегда переступают порог осознания. Эмпирическое подтверждение данной психологической аксиомы получают, например, во время экспериментов с бессознательными эмоциями. Эти эксперименты привели к замечательному открытию: оказывается, людям начинает нравиться что-то, с чем они уже встречались, хотя и не помнят, что уже это видели. Любая эмоция может быть – и очень часто бывает – бессознательной.

Физиологические предпосылки эмоции обычно возникают до того, как человек осознает само чувство. К примеру, если кто-то боится змей и видит их на фотографии, то установленные на его коже датчики зарегистрируют потоотделение, что служит сигналом беспокойства, хотя он может и не испытывать страха. Такие люди потеют, даже если фотография змеи очень быстро промелькнет перед глазами и они не успеют полностью осознать, что именно им показали. И обязательно начнут волноваться после этого! По мере усиления предсознательное эмоциональное возбуждение в конце концов становится настолько сильным, что человек его осознает. Следовательно, существуют два уровня эмоции – сознательный и бессознательный. В момент осознания эмоции она как таковая регистрируется в лобных долях коры головного мозга[87].

Эмоции, бурлящие под порогом осознания, могут оказывать мощное влияние на наше восприятие и реакцию, хотя мы даже не догадываемся об их воздействии. Например, человек раздражен грубой стычкой с приятелем, произошедшей рано утром, и потом несколько часов пребывает в дурном расположении духа, ругая всех и вся, хотя никто не собирался его обижать, и набрасываясь на людей без видимой причины. Возможно, он не придал значения своему неутихающему раздражению и очень бы удивился, если бы кто-то обратил на это его внимание. Раздражение просто-напросто находилось вне сферы его сознания и побуждало его агрессивно отвечать окружающим. Но как только такая реакция осознается и регистрируется в коре головного мозга, человек уже может оценивать вещи по-другому, к примеру, не обращать внимания на утреннюю ссору и изменить свое настроение и отношение к людям. При таком подходе эмоциональное самосознание становится структурным элементом следующего принципа эмоционального интеллекта: способности менять свое плохое настроение.

Самообладание, способность не быть рабом страстей, а противостоять эмоциональным бурям, следующим за ударами судьбы, прославляли как добродетель еще со времен Платона. В Древней Греции данному понятию соответствовало слово sophrosyne, как объясняет его профессор Пейдж Дюбуа[89] – «внимательность и ум в образе жизни; умеренная уравновешенность и мудрость». Ранние христиане еще со времен Древнего Рима называли это качество temperantia – умеренность, ограничение эмоциональных крайностей. Цель – обретение душевного равновесия, а не подавление эмоций: каждое чувство ценно и важно по-своему. Без чувств человек существовал бы в эмоциональной пустыне, лишенный богатства и полноты самой жизни. Но, как заметил Аристотель, нужна подобающая эмоция, чувствование, соразмерное обстоятельствам. Слишком приглушенные эмоции вызывают подавленность и отчужденность. Выйдя из-под контроля, дойдя до крайности, они превращаются в патологические, как при парализующей депрессии, непреодолимой тревоге, бушующем гневе, маниакальном возбуждении.

Ключ к эмоциональному благополучию – это контроль над негативными эмоциями. Крайности – эмоции, нарастающие слишком интенсивно или слишком долго, – подрывают нашу эмоциональную стабильность. Это, разумеется, не означает, что мы должны испытывать эмоции какого-то одного вида. Если человек постоянно счастлив, кажется, что к его лицу намертво приклеился «смайл», значки с изображением которого были невероятно популярны в 1970-е годы. К тому же страдания могут вдохновлять на творчество и, как говорят, смягчают душу.

Хотя взлеты и падения придают жизни своеобразную остроту, они должны пребывать в равновесии. В душевных расчетах именно соотношение положительных и отрицательных эмоций определяет ощущение благополучия, о чем свидетельствуют результаты исследований настроения сотен мужчин и женщин. Добровольцы постоянно носили с собой устройства, время от времени с помощью зуммера напоминавшие: запиши, что именно чувствуешь в данный момент[90]. От участников эксперимента не требовалось всячески избегать неприятных чувств и всегда оставаться довольными жизнью. Скорее, им следовало обуздать неистовые чувства, чтобы они не бушевали бесконтрольно и не портили настроение. Люди, подвергшиеся сильным приступам гнева или депрессии, способны испытывать ощущение благополучия, если радостные и счастливые периоды, сыгравшие роль своеобразной компенсации пережитого, чередовались у них примерно поровну. Кроме всего прочего, результаты исследований доказали, что эмоциональный интеллект не зависит от академического и нет практически никакой взаимосвязи между оценками или IQ и эмоциональным благополучием человека.

Аналогично тому, как у нас в голове непрерывно крутятся мысли, мы постоянно испытываем те или иные эмоции. Неважно, в шесть утра или в семь вечера, человек непременно будет находиться в том или ином настроении. Разумеется, в разные дни настроение будет разным, но если в среднем на протяжении нескольких недель или месяцев эмоциональное состояние человека примерно одинаковое, это говорит о его общем благополучии. У большинства людей приступы бурных чувств случаются нечасто, и мы в основном живем в серой зоне, так что наши эмоциональные американские горки не отличаются серьезным перепадом высот.

Управление эмоциями становится для нас повседневной работой. Больше всего мы фокусируемся – особенно в свободное время – на своем настроении. Читаем ли мы роман, смотрим телевизор либо выбираем занятие или собеседников – все это преследует цель улучшить самочувствие и настроение. Умение успокоить себя – качество первостепенной важности в жизни каждого человека. Некоторые теоретики психоанализа, такие как Джон Боулби[91] и Дональд Винникотт[92], считают его одним из наиболее действенных психических инструментов. Существует теория, согласно которой эмоционально здоровые младенцы научаются самоуспокоению, повторяя действия тех, кто за ними ухаживает. Таким образом, дети становятся менее уязвимы перед всплесками активности эмоционального мозга.

Как мы уже поняли, головной мозг устроен так, что мы очень часто почти (или совсем) не контролируем тот момент, когда нас охватывает какая-либо эмоция, и не властны над тем, какая именно. Но можно оказать некоторое влияние на то, как долго она будет действовать. Данный вопрос возникает не в связи с заурядными печалью, волнением или сильным раздражением; обычно подобные настроения проходят со временем и при наличии терпения. Но когда эмоции чрезвычайно сильны и длятся дольше допустимого временного предела, они постепенно переходят в мучительные крайние формы: хроническое состояние тревоги, неукротимую ярость, депрессию. Чтобы ослабить их наиболее серьезные и устойчивые проявления, может понадобиться медикаментозное лечение, психотерапия или их комбинация.

В таких случаях в механизме эмоциональной саморегуляции обнаруживается одна черта: хроническое возбуждение эмоционального мозга слишком сильно, чтобы его можно было преодолеть без фармакологической помощи. Например, две трети людей, страдающих маниакально-депрессивным синдромом, никогда не лечились. Соль лития или новейшие лекарственные препараты могут нарушить характерный цикл парализующей депрессии, перемежающейся маниакальными эпизодами, во время которых хаотическая экзальтация и претенциозность смешиваются с раздражением и гневом. Проблема лечения этого синдрома заключается в том, что люди, переживая приступы мании, чаще всего уверены, что не нуждаются ни в какой помощи, хотя и принимают катастрофические решения. При тяжелых эмоциональных расстройствах применение психотропных лекарственных средств помогает людям легче справляться со своей жизнью.

Однако когда речь заходит о преодолении более привычного спектра дурных настроений, тут мы предоставлены самим себе. К сожалению, те приемы, к которым мы обычно прибегаем самостоятельно, не всегда эффективны. По крайней мере, к такому выводу пришла Диана Тайс, психолог Университета Кейс Вестерн Резерв, опросившая более четырехсот мужчин и женщин относительно того, как они справляются с плохим настроением и насколько удачной оказывается избранная тактика[93].

Далеко не все согласны с философской мыслью, что от плохого настроения следует избавляться. Как обнаружила Тайс, существуют настоящие «пуристы[94] настроения» – около 5 % людей, ответивших, что никогда не пытаются изменить свое душевное состояние. С точки зрения «пуристов», все эмоции естественны и их следует переживать в том виде, в каком они возникли, независимо от того, негативны они или позитивны. Обнаружилась и категория людей, которые регулярно стараются прийти в скверное расположение духа из прагматических соображений. Это, например, врачи, которым необходим строгий вид, когда им приходится сообщать пациентам плохие новости; активисты-общественники, возмущенные несправедливостью, чтобы успешнее с нею бороться. Был даже парень, который специально «накручивал» себя, чтобы разобраться с обидчиками младшего брата на детской площадке. Некоторые проявили прямо-таки макиавеллевскую ловкость в манипулировании настроениями, пример – сотрудники коллекторского агентства, которые перед общением с неплательщиками намеренно входили в раж, чтобы разговор получился более жестким[95]. Но если не учитывать редкие случаи целенаправленного культивирования неприятных эмоций, почти все жаловались на то, что пребывают во власти своих психологических состояний. Достижения людей по части избавления от дурных настроений оказались неоднозначными.

Анатомия ярости

Представьте, что кто-то неожиданно подрезает вас на скоростной автостраде, пока вы спокойно управляете автомобилем. Если ваша первая мысль: «Вот сукин сын!» – то в каком направлении будет дальше раскручиваться ваша эмоциональная спираль, сильно зависит от того, последуют ли дальше другие гневные мысли: «Он же мог в меня врезаться! Вот сволочь, ты у меня получишь!» Вы изо всех сил сжимаете руль, видимо, воображая, что вцепились в горло врагу, костяшки пальцев белеют. Тело мобилизуется на бой, а не на бегство: вас трясет, на лбу выступают капли пота, сердце колотится и готово выскочить из груди, на лице застыла злобная гримаса. Вы готовы убить негодяя! Если водитель машины позади вас нетерпеливо сигналит, потому что вы замедлили ход, чтобы избежать столкновения, вы готовы, не помня себя от бешенства, наброситься заодно и на него. Как следствие – перенапряжение, лихачество и стрельба на автострадах.

Однако ход ваших мыслей может быть другим: «Может, он меня не заметил, или у него была какая-то веская причина ехать так неосторожно, к примеру, кому-то срочно потребовалась медицинская помощь». Такие мысли добавляют к гневу сострадание или по крайней мере заставляют отнестись к случившемуся без предубеждения, препятствуя нарастанию ярости. Проблема в том, чтобы по совету Аристотеля испытывать только нужный гнев, потому что чаще всего наша ярость выходит из-под контроля. Превосходно сказал Бенджамин Франклин: «Гнев никогда не вспыхивает без причины, но она редко бывает уважительной».

Разумеется, существуют разные виды гнева. Так, миндалевидное тело вполне может стать главным источником внезапной вспышки в отношении водителя, чья неосторожность поставила под угрозу вашу безопасность. Однако находящийся на другом конце эмоциональной цепи неокортекс, скорее всего, «разожжет» более обдуманную злость, нечто вроде желания хладнокровной мести или строгого порицания за несправедливый или бесчестный поступок. Подобный обдуманный гнев относится к той разновидности, которая, по словам Франклина, «имеет уважительную причину» или производит такое впечатление.

Гнев – та негативная эмоция, которой человек поддается легче всего. В ходе внутреннего монолога, сразу же возникающего у него в голове, человек находит самые убедительные аргументы, оправдывающие его гнев и еще больше его распаляющие. В отличие от печали, гнев генерирует энергию и даже побуждает к действию. Вероятно, поэтому так популярны идеи, что гнев невозможно контролировать, что его не следует сдерживать, что полезно давать гневу выход для эмоциональной разрядки. Как показывают результаты исследований, эти расхожие мнения далеки от правды[96].

Возмущенные мысли, питающие гнев, могут помочь его усмирить – нужно только найти им контраргументы. Чем дольше мы станем обдумывать то, что нас возмутило, тем больше отыщем «достаточных оснований» и оправданий для своего гнева. Размышления подливают масла в огонь. Но иной взгляд на вещи погасит пламя. Тайс обнаружила, что один из самых действенных способов полностью утихомирить гнев – повторно мысленно описать ситуацию, но уже с позитивной точки зрения.

«Волна» ярости

Это открытие согласуется с выводами психолога Дольфа Цилльманна из Университета штата Алабама, который изучил гнев и анатомию ярости в ходе длительных, тщательно выполненных экспериментов[97]. Источник гнева коренится на боевом фланге ответной реакции по типу «бей или беги». Нет ничего удивительного в том, что Цилльманн нашел универсальный пусковой механизм гнева – ощущение опасности. Сигналом может послужить не только прямая физическая угроза, но и, что случается гораздо чаще, символическая угроза самоуважению либо чувству собственного достоинства, если с человеком обходятся грубо, несправедливо, оскорбляют или унижают или он терпит поражение, преследуя важную цель. Данные восприятия вызывают всплеск активности лимбической системы, оказывающий двоякое воздействие на головной мозг. Всплеск, с одной стороны, представляет собой выделение катехоламинов[98], обеспечивающих быстрый, эпизодический прилив энергии, достаточный, как поясняет Цилльманн, для «однократного решительного действия, такого как атака или побег». Выброс энергии длится несколько минут, в течение которых тело подготавливается к хорошей драке или быстрому отступлению, в зависимости от того, как эмоциональный мозг оценивает противника.

Тем временем другая реакция, возбуждаемая миндалевидным телом в адренокортикальной ветви нервной системы, создает общий тонический (связанный с тонусом мышц) фон готовности к действию, длящейся гораздо дольше выброса катехоламиновой энергии. Генерализованное возбуждение надпочечников и коры головного мозга может длиться часами и даже сутками, удерживая эмоциональный мозг в состоянии особой готовности к активации и превращению в основу, на которой последующие реакции смогут формироваться с исключительной быстротой. В целом взрывоопасное состояние, создаваемое адренокортикальной активацией, объясняет, почему люди гораздо больше подвержены вспышкам гнева, если они уже рассердились или немного раздражены. Стресс любого вида вызывает адренокортикальную активацию, понижающую уровень восприятия причины, провоцирующей гнев. Следовательно, человек, у которого на работе выдался трудный день, особенно уязвим и позднее, дома. Он приходит в ярость из-за того – например, дети слишком расшумелись или устроили беспорядок, – что при других обстоятельствах не вызвало бы эмоционального всплеска.

К подобному пониманию гнева Цилльманн пришел, основываясь на результатах своих исследований. Обычно помощник должен был злить участников эксперимента ехидными замечаниями. Затем испытуемым предлагали посмотреть веселый или, наоборот, грустный кинофильм, после чего предоставляли возможность отплатить вредному помощнику: оценить его качества и дать характеристику, которую якобы учтут при решении, нанимать его на работу или нет. Степень мщения оказывалась прямо пропорциональной уровню раздражения, в котором они пребывали после просмотра фильма: трагический фильм вызвал у людей большее раздражение и они давали помощнику наихудшие оценки.

В порыве ярости

Эксперименты Цилльманна, похоже, объясняют динамику семейной драмы, свидетелем которой я однажды стал в супермаркете. Между стеллажами раздавался голос молодой мамаши, выразительно и размеренно твердившей трехлетнему сыну категорическое: «Поставь… это… на место!»

«Но я это хочу!» – хныкал тот, еще крепче цепляясь за коробку с готовым завтраком «Черепашки-ниндзя».

«Поставь на место!» – последовал уже более громкий приказ. Гнев явно набирал обороты.

В тот же миг девочка, которая сидела в магазинной тележке и забавлялась с банкой варенья, уронила ее на пол. Банка разлетелась вдребезги, женщина сорвалась на крик: «Так я и знала!» – и, отвесив дочке звонкий подзатыльник, в бешенстве вырвала из рук сына коробку и с грохотом швырнула на ближайшую полку. Потом сгребла его в охапку и ринулась по проходу, толкая перед собой опасно накренившуюся вбок тележку. Девочка громко рыдала, а мальчик, болтая ногами, вопил: «Отпусти, ну отпусти же меня!»

Цилльманн установил: когда организм уже взвинчен, как, например, у мамы из супермаркета, и что-либо провоцирует «захват эмоций», то следующая эмоция, будь то гнев или тревога, окажется необычайно сильной. Такова динамика процесса, когда кто-то приходит в ярость. Цилльманн рассматривает нарастающий гнев как «последовательный ряд провокаций, где каждая запускает возбудительную реакцию, затихающую очень медленно». В данной последовательности каждая новая провоцирующая гнев мысль (или ощущение) становится спусковым мини-крючком для создаваемых миндалевидным телом волн катехоламинов, причем каждая из них формируется на гормональном импульсе предыдущих. Вторая волна приходит до того, как первая уже стихла, а третья – на пике первых двух и т. д. Каждая последующая волна «едет» на предыдущей, быстро повышая уровень физиологического возбуждения организма. Мысль, поступающая позднее, повышает уровень раздражения в большей степени, чем первоначальная. Таким образом, гнев растет на гневе, а эмоциональный мозг «раскаляется» чем дальше, тем больше, и в итоге не сдерживаемая разумом ярость легко переходит в буйство.

В такой момент люди неумолимы и глухи к доводам разума; все их мысли вращаются вокруг мести и ответных действий, они полностью забывают о возможных последствиях. Как объясняет Цилльманн, высший уровень возбуждения «питает обманчивое представление о силе и неуязвимости, которое может воодушевить и способствовать агрессии», когда взбешенный человек «за неимением когнитивного руководства» полагается на самые примитивные ответные реакции. Побуждение, исходящее от лимбической системы, преобладает. Руководством к действию становятся грубейшие уроки жестокости жизни.

Бальзам, смягчающий гнев

Принимая во внимание результаты исследования динамики гнева, Цилльманн видит два главных способа вмешательства. Первый – зафиксировать мысли, вызывающие волны злости, и усомниться в их правильности, так как именно эта первоначальная оценка взаимодействия и подкрепляет, и поддерживает первую вспышку, а последующие лишь раздувают огонь. Выбор момента имеет значение: чем раньше остановить цикл развития ярости, тем большего эффекта можно добиться. Вспышку разрушающих эмоций можно полностью погасить, если успокаивающая информация поступит раньше, чем человек начнет действовать, руководствуясь гневом.

Роль осознания в обуздании гнева проясняет еще одна работа Цилльманна, в ходе которой грубый ассистент всячески оскорблял и выводил из себя добровольных участников эксперимента, которые занимались на велотренажере. Когда представлялась возможность отплатить грубияну-экспериментатору той же монетой (снова поставив ему плохую оценку, которая, как они думали, будет учтена в рассмотрении его кандидатуры при приеме на работу), добровольцы делали это со злобной радостью. Но в одном варианте эксперимента другая помощница вошла в зал, когда испытуемые уже были раздражены. Перед тем как им представился шанс отомстить, она сказала дерзкому экспериментатору, что его просят к телефону внизу, в вестибюле. Уходя, он и ей отпустил язвительное замечание. Но она восприняла неприятные слова с полным пониманием и после его ухода объяснила остальным, что его очень беспокоят и расстраивают предстоящие экзамены на соискание ученой степени. Когда помощник вернулся, участники не воспользовались возможностью расквитаться с грубияном, а посочувствовали ему.

Такая смягчающая информация позволяет переоценить события, вызвавшие гнев. Но для его обуздания существует особое «окно благоприятной возможности». Цилльманн обнаружил, что оно отлично действует при умеренной степени раздражения, но когда ярость достигает пика, уже не имеет никакого значения. Причина – явление, которое Цилльманн называет «когнитивной несостоятельностью». Иными словами, люди становятся неспособны здраво мыслить. Уже не помня себя от бешенства, они отмахиваются от смягчающей информации со словами «Ну это уже слишком!» или прибегают к «самым грубым выражениям, какие только есть в родном языке», как деликатно выразился исследователь.

Успокоение

Однажды, когда мне было тринадцать лет, я в приступе гнева выбежал из дома, поклявшись больше никогда туда не возвращаться. Как сейчас помню, стоял прекрасный летний день, и я ушел довольно далеко, бродя по восхитительным узким улочкам, пока не ощутил, что тишина и красота постепенно умерили гнев и внесли покой в мою душу. Спустя несколько часов я, растроганный почти до слез, вернулся домой, сожалея о своем глупом поступке. С тех пор, когда мной овладевает приступ гнева, я стараюсь по возможности справляться с ним аналогичным образом и считаю, что это наилучший метод лечения.

Этот рассказ отвечает теме одного из первых научных исследований гнева, проведенного в 1899 году[99]. Он по-прежнему служит моделью способа успокоения. Для «охлаждения страстей» (в физиологическом смысле – освобождения от выброса адреналина) требуется обстановка, не предполагающая дополнительных механизмов разжигания ярости. К примеру, в пылу спора нужно на какое-то время прекратить общение с противником. Тогда рассерженный человек может притормозить нарастание враждебности, найдя способ развлечься или отвлечься. Развлечение, по мнению Цилльманна, служит мощным средством изменения настроения, что вполне естественно: трудно раздражаться, когда приятно проводишь время. Фокус в том, чтобы первым делом остудить гнев до уровня, когда человек способен развеселиться.

Проведенный Цилльманном анализ процессов усиления и успокоения гнева объясняет многие открытия Дианы Тайс в области стратегий, которыми люди, по их словам, пользуются для смягчения ярости. Согласно одной достаточно эффективной методике, нужно отойти от всех и успокаиваться в полном одиночестве. Многие мужчины воспринимают это как совет поехать покататься – что усложняет жизнь другим водителям (как сообщила Тайс, собственная теория побудила ее к большей бдительности за рулем). Вероятно, безопаснее отправиться на длительную пешую прогулку. Также хорошо помогает энергичная физзарядка, не меньший эффект дают различные методы релаксации, например глубокое дыхание и мышечное расслабление. Они изменяют физиологию организма, переводя его в режим от высокого возбуждения к пониженному, а возможно, еще и отвлекают от того, что вызвало гнев. Механизм успокоения с помощью физических упражнений, видимо, аналогичен: после системной физической нагрузки организм, как только вы заканчиваете зарядку, возвращается на уровень обычной или пониженной активности.

Если одну за другой перебирать в голове причины, провоцирующие гнев, ни один способ успокоения не сработает: каждая такая мысль – это малый спусковой крючок для поэтапного включения раздражения. Положительная сторона развлечений в том, что они прерывают цепь раздражающих мыслей. В ходе изучения стратегий, которыми многие пользуются, чтобы справиться с раздражением, Тайс обнаружила, что разнообразные развлечения, вообще говоря, помогают обуздать гнев. Так, телевидение, кино, чтение и тому подобные средства не позволяют вам без конца обмусоливать раздражающие, лишающие душевного равновесия мысли. По мнению Тайс, такие удовольствия, как шопинг и вкусная еда, не дают ощутимого эффекта, ведь ничто не мешает вам продолжать мысленно негодовать и возмущаться, курсируя по супермаркету или отправляя в рот кусок шоколадного торта.

К данным стратегиям можно добавить несколько методов, разработанных Редфордом Уильямсом, психиатром из Университета Дьюка. Он помогает справляться с раздражительностью тем недоброжелательным и злобным людям, у которых отмечена высокая степень риска сердечно-сосудистых заболеваний[100]. В частности, Уильямс советует им прибегать к самоосознанию, чтобы фиксировать в отдельной тетради циничные или враждебные мысли по мере их появления. Зафиксированные письменно проявления гнева можно переосмыслить и оценить заново, хотя, по мнению Цилльманна, такой метод лучше работает в ситуации, когда раздражение еще не перешло в ярость.

Уговорами напряжения не снять

Как-то раз, когда я уселся в нью-йоркское такси, молодой человек, пережидая поток автомобилей, остановился прямо перед машиной, в которой я ехал. Водителю не терпелось тронуться с места, и он посигналил пешеходу, побуждая уйти с дороги. В ответ последовал сердитый взгляд и непристойный жест.

«Ах ты, сукин сын!» – взревел таксист, в гневе поочередно нажимая на педали то газа, то тормоза, заставляя машину угрожающе совершать рывок вперед. Перед лицом смертельной угрозы молодой человек с недовольным видом чуть отошел в сторону и, когда такси медленно проползало мимо него, встраиваясь в транспортный поток, врезал по крылу машины кулаком. После чего водитель разразился в адрес парня длиннющей тирадой, почти сплошь состоявшей из непечатных выражений.

Мы ехали дальше, а таксист, все еще заметно взволнованный, сказал: «Ни в коем случае ни от кого не терпите оскорбления. Обязательно крикните что-нибудь в ответ – по крайней мере, вам станет легче!»

Катарсис иногда становится превосходным способом справиться с гневом. Расхожая теория утверждает: «Вам станет легче». Но, как свидетельствуют открытия Цилльманна, против катарсиса существует довод, высказанный в 1950-е годы. Тогда психологи начали экспериментально проверять последствия катарсиса и раз за разом обнаруживали, что «выпускание» гнева на волю мало что или вовсе ничего не дает с точки зрения освобождения от него (хотя в силу обманчивой природы гнева может ощущаться удовлетворение)[101]. Бывают, вероятно, особые условия, при которых изливаемые в гневе потоки брани действительно имеют смысл – когда они обрушиваются непосредственно на объект гнева, или излияние восстанавливает самообладание, или устраняет несправедливость, или причиняет «оправданный ущерб» другому человеку, заставляя его изменить вызывающие недовольство действия без взаимной брани или угроз. Но в силу подстрекательской природы гнева обычно легче посоветовать, чем сделать[102].

Диана Тайс установила, что дать волю гневу – один из наихудших способов успокоиться: вспышки ярости, как правило, усиливают активацию эмоционального мозга, заставляя людей испытывать не меньшую, а более сильную эмоцию. На основании рассказов людей о случаях, когда они выплескивали ярость на того, кто их раздражал, Тайс сделала вывод: конечным результатом было продолжение состояния, а не его прекращение. Гораздо более действенна следующая методика: сначала люди успокаиваются, а потом встречаются лицом к лицу с тем, кто вызвал их гнев, чтобы уже в более конструктивной или убедительной манере разрешить спор. Однажды мне довелось услышать ответ тибетского учителя Чогьяма Трунгпы[103], когда его спросили, как лучше всего справиться с гневом: «Не подавляйте его. Но и не руководствуйтесь им».

Снижение тревоги: ну что, беспокоимся?

«О господи! С глушителем, похоже, дело швах… Боюсь, придется ехать на сервис!.. Но я не могу позволить себе такие расходы… Или придется немного взять из сбережений, отложенных на колледж Джимми… А вдруг мне не хватит средств на оплату его обучения?.. Как некстати плохие оценки в табеле на прошлой неделе… А что если он станет хуже учиться и не поступит в колледж?.. Тут еще этот чертов глушитель… совсем не фурычит!» Вот примерно так беспокойный разум без конца прокручивает мысли: одна тревога тянет за собой следующую, а та цепляется за предыдущую.

Приведенный пример принадлежит Элизабет Раумер и Томасу Борковцу, психологам из Университета Пенсильвании. Долгое время занимаясь изучением беспокойства, составляющего суть тревожности, они перевели это состояние из невротической проблемы в научную[104]. Разумеется, нет ничего страшного в том, что человека охватывает беспокойство; в процессе обдумывания проблемы – то есть использования конструктивного мышления, которое может выглядеть как озабоченность, – часто приходит решение. В основе тревоги лежит определенная реакция, а именно бдительность в отношении потенциальной опасности, которая, без сомнения, играла чрезвычайно важную роль с точки зрения выживания в процессе эволюции. Когда эмоциональный мозг включает страх, часть возникающей в результате тревоги фиксирует внимание на непосредственной угрозе, заставляя ум озаботиться задачей, как справиться с беспокойством и на время отвлечься от всего остального. Беспокойство в известном смысле можно трактовать как репетицию события, способного развернуться неблагоприятным образом, и продумывание способа, как с ним бороться. Следовательно, задача беспокойства – выработать оптимальное решение при столкновении с различного рода трудностями, предвосхищая опасности до их появления.

Проблема обычно возникает в связи с хроническим, то есть затяжным, повторяющимся беспокойством, которое, возвращаясь снова и снова, так и не приближает нас к положительному решению. Тщательный анализ состояния хронического беспокойства обнаруживает, что оно обладает всеми атрибутами «захвата эмоций»: беспокойство появляется вроде бы ниоткуда. Оно не поддается контролю, создает постоянный мысленный «шум» тревоги и не позволяет человеку выйти за рамки своих ограничивающих убеждений и взглянуть на ситуацию с другой точки зрения. Когда такой цикл развития беспокойства становится более напряженным и приобретает устойчивый характер, он завершается тем, что человек окончательно подпадает под власть эмоций и тревожных расстройств: фобий, навязчивых состояний, панических атак. Для каждого из этих расстройств характерна своя манера фиксации беспокойства: при фобиях – на пугающей ситуации, при навязчивых состояниях – на предотвращении какого-нибудь страшного несчастья, при панических атаках – на страхе смерти или самой возможности атаки.

Общим знаменателем всех этих расстройств служит вышедшее из-под контроля беспокойство. Например, у женщины, которую лечили от невроза навязчивых состояний, сложился ряд ритуалов, на исполнение которых уходила большая часть дня: она неоднократно принимала душ, причем каждый раз в течение сорока пяти минут, и больше двадцати раз за день по пять минут мыла руки. Прежде чем сесть, она протирала сиденье смоченным в спирте тампоном; никогда не дотрагивалась ни до детей, ни до животных – и те и другие казались ей «слишком грязными». В основе всех ее навязчивых действий лежал патологический страх перед микробами. Она пребывала в постоянном беспокойстве от мысли, что без мытья и стерилизации всего вокруг подхватит какую-нибудь инфекцию и умрет[105].

Женщина, лечившаяся от синдрома общей тревожности[106], так отреагировала на просьбу врача понервничать в течение минуты, описывая вслух свои мысли: «Наверное, у меня не получится как следует. Задание настолько неестественно, оно не имеет ничего общего с моей реальной жизнью, а нам нужно разобраться, в чем дело. Потому что, если мы не доберемся до сути, я не поправлюсь. А если я не поправлюсь, то никогда не буду счастлива». В столь виртуозном проявлении беспокойства по поводу беспокойства просьба понервничать в течение минуты всего за несколько секунд довела женщину до мысли о катастрофе всей жизни: «Я никогда не буду счастлива»[107].

Волнения, как правило, диктуют следующий образ действий: озвучивая их самому себе, пациент перескакивает с одного предмета беспокойства на другой и рассказ чаще всего содержит раздувание любого из них до масштабов катастрофы, ужасной трагедии. Волнения почти всегда воспринимаются внутренним слухом, а не мысленным взором, то есть выражаются в словах, а не в образах. Данный факт имеет важное значение для сдерживания беспокойства. Борковец и его коллеги начали изучать беспокойство как таковое, когда пытались найти способ лечения бессонницы. Тревожность, согласно наблюдениям других исследователей, бывает двух видов: когнитивная (вызывающие тревогу мысли) и соматическая (физиологические симптомы, например, потливость, отчаянное сердцебиение или мышечное напряжение). Как обнаружил Борковец, главная напасть у страдающих бессонницей кроется не в телесной активности: заснуть не давали навязчивые мысли. Люди испытывали хроническое беспокойство и не переставали волноваться независимо от того, насколько сильно хотели спать. Единственное, что помогало им заснуть, – освобождение сознания от тревоги и сосредоточение на ощущениях, вызванных с помощью какого-либо метода релаксации. Иными словами, от беспокойства можно избавиться, только переключив внимание на что-нибудь иное. Большинство мучимых тревогой людей, по-видимому, на это неспособны. Причина, как полагает Борковец, связана с частым беспокойством, которое чрезвычайно усиливается и становится привычкой. Но в этом, похоже, состоит и некоторое достоинство беспокойства: оно становится способом справиться с потенциальной угрозой или возможной опасностью.

Овладевая человеком, беспокойство проявляется в перечислении мыслимых и немыслимых опасностей и поиске способов с ними справиться. Это не означает, что беспокойный человек тщательно прорабатывает все варианты. Новые решения и оригинальные подходы к рассмотрению проблемы не обязательно следствие тревожности, особенно если она приобрела хронический характер. Беспокойство, как правило, заставляет человека просто пережевывать опасность, погружаясь в вызванный ею же страх, но оставаясь в прежнем русле мышления, а не в поиске решения проблемы. Хронически беспокойные пациенты тревожатся о том, что в большинстве случаев почти наверняка не произойдет. Они усматривают опасность там, где другие ничего устрашающего не видят. Однако люди, страдающие от чувства мучительного беспокойства, не раз говорили Борковцу, что оно им помогает и что их тревоги могут продолжаться бесконечно, образуя замкнутый цикл охваченного страхом мышления.

Но почему же беспокойство все-таки превращается в некое подобие ментальной наркомании? Факт остается фактом, хотя и, как отмечает Борковец, несколько странным: привычка беспокоиться подкрепляется так же, как и любые пристрастия вообще. Люди беспокоятся по поводу событий, вероятность которых в действительности очень мала (любимый человек погибнет в авиакатастрофе, разорится, с ним произойдет еще что-то ужасное), поэтому по крайней мере примитивная лимбическая система «усматривает» здесь нечто магическое. Подобно амулету, предохраняющему от ожидаемого зла, беспокойство якобы помогает предотвратить опасность, которая его и вызывает.

Как «работает» беспокойство

Она приехала в Лос-Анджелес со Среднего Запада работать по найму у одного издателя. Но издательство вскоре перекупил другой владелец, и она осталась без работы. Приняв решение пуститься в свободное плавание в качестве внештатного журналиста – очень, кстати сказать, нестабильная область рынка труда, – она быстро поняла, что ей либо придется сутками пахать не разгибаясь, либо нечем будет платить за квартиру. Она узнала, что значит ограничивать телефонные звонки, и впервые в жизни осталась без медицинской страховки[108]. Отсутствие источника постоянного дохода было для нее особенно мучительным, и, естественно, сразу же обнаружив у себя катастрофическое ухудшение здоровья, она уверилась, что каждый приступ головной боли свидетельствует об опухоли в головном мозге, и вдобавок постоянно представляла, как погибает в автомобильной аварии, стоит только ей отъехать от дома. Ее все чаще стали одолевать мучительные фантазии, тревожные мысли не выходили из головы. Но она, по ее словам, воспринимала свои волнения как нечто привычное.

Борковец открыл еще одну неожиданную пользу беспокойства. Пока люди погружены в него, они, по-видимому, не обращают внимания на субъективное ощущение тревоги, возбуждаемое мучительными мыслями (учащенное сердцебиение, капельки пота, лихорадочный озноб); похоже, что беспокойство по мере продолжения отчасти подавляет тревожность. Во всяком случае на это указывает частота сердечных сокращений. События развиваются, вероятно, так: человек, склонный к беспокойству, обращает внимание на нечто, вызывающее в его представлении образ потенциальной угрозы или опасности; эта воображаемая катастрофа, в свою очередь, запускает слабый приступ тревоги. Затем жертва беспокойства углубляется в вереницу тревожных мыслей, каждая из которых подбрасывает еще один повод для беспокойства. Пока эта цепь продолжает приковывать к себе внимание, сосредоточенность на мыслях отвлекает ум от исходного образа катастрофы, который запустил тревожность. Как установил Борковец, для физиологически обусловленной тревожности образы служат более мощными спусковыми механизмами, чем мысли, поэтому погруженность в тревожные размышления, за исключением мысленных образов всевозможных бедствий, частично облегчает переживание тревоги. Беспокойство усиливается до такой же степени, как и сама тревожность, которую оно вызвало.

Но и хроническое беспокойство бесполезно, потому что принимает вид шаблонных, закоснелых идей, а не творческих озарений, приближающих к разрешению проблемы. Эта косность проявляется не только в одном и том же содержании тревожной мысли, которое снова и снова воспроизводит исходную идею. На уровне нервной системы, по-видимому, наблюдается кортикальная ригидность – дефицит способности эмоционального мозга гибко реагировать на изменяющиеся обстоятельства. Короче говоря, хроническое беспокойство диктует несколько последовательных моделей поведения, до некоторой степени облегчающих тревогу, но никогда не решающих проблему.

Единственное, чего хронически беспокойные личности не могут сделать, – последовать совету, который им дают чаще всего: «Просто перестаньте беспокоиться» (тем паче «Не беспокойтесь и будьте счастливы»). Поскольку проявления хронического беспокойства, видимо, представляют собой периоды слабой активности миндалевидного тела, они возникают сами по себе. Стоит им активизироваться, как тревожащие мысли появляются снова и снова. Но, проделав огромную экспериментальную работу, Борковец выявил несколько простых способов, помогающих даже самым неисправимым беспокойным личностям контролировать привычку тревожиться.

Первый шаг – самоосознание: отслеживание вызывающих беспокойство эпизодов как можно ближе к началу, в идеале – сразу после того, как мимолетный образ катастрофы запустит цикл беспокойства и тревожности. Борковец преподает людям свой метод, прежде всего приучая их отслеживать субъективные указатели стимула тревожности и особенно – учиться определять ситуации, вызывающие беспокойство, или мимолетные мысли и образы, стимулирующие его, а также сопутствующие ощущения тревожности в организме. Практикуясь, люди научаются идентифицировать беспокойство на все более и более раннем витке спирали тревожности. К тому же они осваивают методы релаксации, которые смогут применять, заметив начинающееся беспокойство, а благодаря ежедневной практике сумеют воспользоваться ими в нужный момент.

Но не стоит возлагать большие надежды только на методы релаксации. Люди, страдающие от тревожных мыслей, прежде всего должны научиться давать им решительный отпор. В противном случае спираль беспокойства будет постоянно раскручиваться. В качестве следующего шага они должны занять критическую позицию в отношении собственных прогнозов: велика ли вероятность того, что пугающее событие произойдет? Существует ли единственный вариант развития событий или есть альтернатива? Можно ли предпринять какие-либо конструктивные шаги? Поможет ли им по-настоящему бесконечное пережевывание одних и тех же тревожных мыслей?

Сочетание самонаблюдения и здорового скептицизма, вероятнее всего, сработало бы в качестве тормоза, прекратив нервное возбуждение, питающее не слишком сильную тревогу. Активное стимулирование подобного рода мыслей поможет запустить схему, которая помешает лимбической системе включить беспокойство. В то же время осознанное приведение самого себя в расслабленное состояние противодействует сигналам тревоги, рассылаемым эмоциональным мозгом по всему организму.

Как отмечает Борковец, такие стратегии задают ход мыслительной деятельности, которая несовместима с тревогой. Если беспокойству не помешать возвращаться снова и снова, оно приобретет «способность убеждать». А если давать ему отпор, рассматривая несколько равновероятных вариантов, то вы перестанете наивно принимать за истину каждую тревожную мысль. Подобный метод помогает освободиться от разрушительной привычки даже тем, у кого беспокойство становится настолько серьезным, что его можно приравнять к психиатрическому диагнозу.

Но если беспокойство переросло в фобию, невроз навязчивых состояний или паническую атаку, возможно, было бы разумнее – что служит признаком самоосознания – обратиться за помощью к лекарственным препаратам, чтобы прервать цикл. Перенастройка эмоциональной схемы посредством терапии позволяет также уменьшить вероятность возврата неврозов страха после прекращения приема лекарств[109].

Как справляться с печалью

Печаль – то эмоциональное состояние, от которого все без исключения стремятся поскорее избавиться. По мнению Дианы Тайс, люди наиболее изобретательны, когда речь заходит о стремлении покончить с хандрой. Однако в определенных обстоятельствах печаль необходима. Когда человек переживает потерю или пытается справиться с серьезной утратой, печаль заставляет его отказаться от удовольствий и развлечений, «взять паузу», чтобы осмыслить произошедшее и его значение, и в конце концов помогает психологически адаптироваться, чтобы начать строить новые планы и продолжать жить дальше.

Переживание тяжелой утраты естественно, полнейшая депрессия – нет. Писатель Уильям Стайрон дает яркое описание «многих ужасных проявлений этой болезни», среди которых ненависть к себе, чувство никчемности, «пробирающая до нутра безрадостность» и «охватывающая меня тоска, чувство страха и отчуждения и более всего удушающая тревога»[110]. Существуют и интеллектуальные показатели: «потеря ориентации, неспособность к мысленному сосредоточению и провалы памяти», и, на более поздней стадии, сознание оказывается «во власти беспорядочных искажений», появляется «ощущение, будто мыслительные процессы накрыло ядовитой, не поддающейся описанию волной, которая стерла всяческие приятные реакции на живой мир». Отмечаются и соматические проявления: бессонница, ощущение полного безразличия, «нечто вроде оцепенения, расслабленности, а точнее – странной хрупкости» наряду с «суетливым беспокойством». Потом полностью пропадает возможность получать удовольствие: «Пища, как и все остальное из сферы чувственных ощущений, совершенно потеряла вкус». В заключение умирает надежда. Тогда «серый мелкий моросящий дождь подавленного настроения» принимает форму отчаяния, столь ощутимого, что оно становится похожим на физическую боль, причем настолько непереносимую, что самоубийство начинает казаться наилучшим выходом.

При такой серьезной депрессии жизнь парализуется; никакие начинания не происходят. Сами по себе симптомы депрессии свидетельствуют о жизни в режиме ожидания. Стайрону не помогали ни лекарственные средства, ни терапия; только время и убежище в виде госпиталя рассеивали уныние. Но большинству людей, особенно в менее тяжелых случаях, поможет психологическая, равно как и лекарственная терапия: сегодня разработано более дюжины фармацевтических препаратов, приносящих некоторое облегчение, особенно при тяжелой депрессии.

Но здесь я хочу сосредоточиться на гораздо более распространенном типе печали, верхний предел которой с формальной точки зрения достигает уровня «бессимптомной депрессии», то есть обычной меланхолии. Перед нами круг подавленных состояний, с которыми можно справиться самостоятельно, располагая внутренними душевными ресурсами. К сожалению, некоторые из наиболее часто используемых стратегий могут привести к неожиданным и неприятным последствиям: люди чувствуют себя еще хуже. Одна из таких стратегий – уединение. Оно может казаться привлекательным, но гораздо чаще лишь добавляет к печали ощущение одиночества, разобщенности с людьми. Тайс выявила, что самая популярная тактика борьбы с депрессией – это общение: выйдите из дома и пообедайте в кафе, сходите на бейсбол или в кино, иными словами, займитесь тем, что можно делать вместе с друзьями или семьей. Все это прекрасно действует, если результатом должно стать избавление от печальных мыслей, да и просто улучшает настроение, если человек решает докопаться, что именно ввергло его в хандру.

Один из главных факторов, определяющих, сохранится угнетенное состояние или нет, – степень погружения в уныние. Из-за волнения по поводу того, что нас расстраивает, депрессия становится все более глубокой и затяжной. Во время депрессии беспокойство принимает разные формы, но внимание всегда концентрируется на каком-то одном аспекте самого этого состояния: насколько измотанными мы себя чувствуем, как мало у нас осталось энергии, как слаба мотивация, насколько трудно нам работать. Обычно ни одна из подобных мыслей не сопровождается конкретными действиями, помогающими облегчить это состояние. По наблюдениям психолога из Стэнфордского университета Сьюзен Нолен-Хоэксемы, изучавшей размышления людей в состоянии депрессии, другие стандартные варианты беспокойства включают такие сценарии: «обособиться от всех и размышлять о том, как ужасно вы себя чувствуете; тревожиться, что ваша супруга (или супруг) бросит вас, так как вы пребываете в депрессии; волноваться, прикидывая, не ожидает ли вас еще одна бессонная ночь»[111].

Люди, пребывающие в подавленном настроении, подчас оценивают свои мысли как попытку лучше себя понять. В действительности же они подпитывают собственное уныние, не предпринимая никаких шагов, чтобы реально себе помочь. С точки зрения терапии полезно серьезно обдумать причины подавленности: результатом станет либо прозрение, либо действия, которые изменят условия, повлекшие за собой депрессию. В любом случае пассивное погружение в уныние лишь усугубляет плохое настроение.

Постоянное пережевывание тревожных мыслей также усиливает депрессию, создавая еще более угнетающие условия. Нолен-Хоэксема приводит такой пример. Женщина, занимавшаяся телефонными продажами, впадала в уныние и часами расстраивалась, что ей никак не удается заключить выгодную сделку. Торговля ухудшилась, что вселяло в женщину чувство несостоятельности, усугубляющее и подпитывающее депрессивное настроение. Если бы, желая справиться с унынием, она постаралась отвлечься, то с головой ушла бы в работу, энергично обзванивая клиентов и рассматривая свою активность как средство избавления от грустных мыслей. Сбыт товаров, вероятнее всего, не сократился бы, а ощущение от успешной продажи укрепило бы ее уверенность в себе, смягчив проявления депрессии.

По мнению Нолен-Хоэксемы, женщины в гораздо большей степени склонны к горестным размышлениям, чем мужчины. Этим, по ее мнению, по крайней мере частично объясняется тот факт, что у женщин депрессия диагностируется вдвое чаще, чем у мужчин. Свою лепту, конечно, вносят и другие факторы: к примеру, внешне переживания несчастья более заметны у женщин, к тому же у них в жизни больше причин для уныния. Мужчины же всегда могут утопить свои печали в алкоголе (что и делают примерно в два раза чаще женщин).

Как показали исследования, в лечении клинической депрессии легкой степени когнитивная терапия, направленная на изменение моделей мышления, не уступает лекарственной, а в предупреждении рецидива даже превосходит ее. Особенно эффективными оказались две стратегии[112]. Одна учит нас сомневаться в мыслях, которые мы раньше считали важными, подвергать сомнению их обоснованность и в итоге находить более позитивные решения. Другая предусматривает целенаправленное планирование приятных отвлекающих событий.

Отвлечение внимания срабатывает, потому что угнетающие мысли, бесцеремонно посягающие на душевное состояние человека, возникают автоматически. Даже если люди, пребывающие в угнетенном состоянии, стараются подавить печальные мысли, им обычно не удается найти лучший выход. Нахлынувшая волна гнетущих мыслей оказывает мощное притягивающее воздействие на цепь ассоциаций. Когда печальных людей просили, например, разобрать перемешанные карточки с предложениями из четырех слов, они гораздо лучше справлялись с пониманием фраз о тоске («Будущее представляется весьма зловещим»), чем о радости («Будущее выглядит чрезвычайно радужным»)[113].

Можно придумать самые разнообразные средства отвлечься от печали, но при упорно сохраняющейся склонности к депрессии они не помогают. Когда погруженным в депрессивное состояние людям раздавали список приносящих радость или вызывающих скуку способов отвлечься от печального события (например, похорон друга), они чаще склонялись к выбору невеселых. Проводивший исследования Ричард Венцлафф, психолог из Техасского университета, пришел к заключению, что людям, пребывающим в унынии, приходится прилагать особые усилия для того, чтобы обратить внимание на что-то действительно радостное. Они опасались по невнимательности выбрать то, что снова испортит им настроение (душещипательный фильм, печальный роман).

Способы поднять настроение

Представьте, что вы ведете автомобиль в тумане, по незнакомой, круто поднимающейся вверх извилистой дороге. Внезапно какая-то машина съезжает с трассы всего в нескольких футах[114] впереди вас, и вы не успеваете вовремя остановиться. Вы изо всех сил вдавливаете педаль тормоза в пол, вашу машину заносит, и она въезжает в бок другого автомобиля. Вы успеваете заметить – перед тем как стекло разлетается вдребезги и металл вдавливается в металл, – что внутри много детей, которых везут в детский сад. Затем во внезапно наступившей после столкновения тишине раздается дружный плач. Вы подбегаете к машине и видите, что один ребенок лежит неподвижно. Вас переполняют угрызения совести и скорбь при виде трагедии…

Такие леденящие душу сюжеты использовались, чтобы вывести из равновесия добровольцев, участвовавших в экспериментах Ричарда Венцлаффа. Затем испытуемым следовало постараться выбросить эту сцену из головы и в течение девяти минут кратко записывать собственные мысли. Всякий раз, когда воспоминание о трагическом эпизоде проникало в их сознание, они должны были делать контрольную отметку, продолжая писать. И хотя почти все участники эксперимента с течением времени вспоминали о неприятных сюжетах все реже, те, кто был более подавлен увиденным, думали об аварии гораздо чаще. Даже косвенно, в мыслях, которые вроде бы должны были послужить средством отвлечения, они все равно возвращались к страшной картине.

Более того, склонные к депрессии добровольцы, пытались отвлечься с помощью не менее удручающих мыслей. Как впоследствии объяснял Венцлафф, «ассоциация мыслей происходит не просто по содержанию, но и по настроению. У человека в голове прокручивается набор унылых мыслей, которые охотнее всего приходят, когда он пребывает в плохом настроении. Люди, легко впадающие в депрессию, склонны создавать очень прочные ассоциативные связи между такими мыслями, поэтому их гораздо труднее подавить после того, как человеком уже овладело дурное настроение. По иронии судьбы, люди в угнетенном состоянии, чтобы выкинуть из головы огорчительный эпизод, вспоминают о другом, увы, подобном по содержанию, что порождает еще больше отрицательных эмоций».

Согласно одной из теорий, плач может быть естественным средством снижения уровня содержания гормонов, стимулирующих реакцию стресса. Тем не менее хотя слезы иногда и способны разрушить колдовство печали, они не могут устранить причины отчаяния. Идея «полезного плача» неверна: плач, подкрепляющий психическое переживание, только увеличивает страдание. Развлечения разрывают цепь мыслей, питающих уныние. Одна из ведущих теорий на вопрос, почему электроконвульсивная терапия (электрошок) эффективна при лечении наиболее тяжелых форм депрессии, отвечает, что таким образом вызывается потеря кратковременной памяти: пациенты чувствуют себя лучше, потому что не могут вспомнить причины своей печали.

Во всяком случае, чтобы стряхнуть с себя легкую печаль, как советует Диана Тайс, многие прибегают к таким развлечениям, как чтение, телевидение и кино, видеоигры и головоломки, сон и мечтания вроде фантазий на тему, как провести очередной отпуск. Венцлафф добавляет: наиболее действенны развлечения, которые резко изменяют настроение (захватывающее спортивное состязание, веселая комедия, юмористическая книга). Здесь следует соблюдать осторожность. Некоторые люди, терзаемые беспокойством, сами по себе способны усилить депрессию. Как показывают исследования, самые заядлые телеманы после просмотра нескольких программ подряд обычно становятся еще более подавленными!

Аэробная нагрузка (бег, ходьба, плавание, велосипед, танцы, активные игры и т. д.), по мнению Тайс, относится к наиболее действенным средствам, помогающим вывести человека из легкой депрессии, равно как и развеять просто плохое настроение. Тут уместно заметить, что поднимающие настроение физические упражнения лучше всего действуют на ленивых, которые обычно не слишком усердствуют с физзарядкой. Для тех же, кто делает гимнастику каждый день, ее польза в плане изменения настроения была максимальной в самом начале, когда они только приступили к выработке этой привычки. Кстати говоря, регулярные занятия часто оказывают обратное воздействие на настроение: люди ощущают дискомфорт, если пропускают тренировку.

Столь эффективное влияние физических упражнений, по-видимому, объясняется тем, что они изменяют физиологическое состояние человека, вызванное настроением: депрессия – состояние низкой активности, а аэробные упражнения «выталкивают» организм в состояние активности высокой. Следует заметить, что разные методы релаксации, понижающие тонус организма, хорошо помогают справиться с тревожностью, если уровень активности достаточно высок, но при этом малоэффективны при депрессии. Принцип действия этих методов, по всей вероятности, заключается в прерывании циклического развития депрессии или тревожности, поскольку они переводят мозг на уровень активности, несовместимый с эмоциональным состоянием, подчинившим мозг своей власти.

Еще одно достаточно популярное средство от хандры – побаловать себя чем-то вкусным или приятным, например принять расслабляющую ванну, полакомиться любимыми блюдами, послушать музыку или заняться сексом. Покупка себе подарка или чего-либо вкусненького, чтобы справиться с дурным настроением, как и просто хождение по магазинам, даже если дело ограничивается разглядыванием витрин, особенно популярны среди женщин. Наблюдая за преподавателями и студентами колледжа, Диана Тайс заметила, что женщины в три раза чаще мужчин избирали стратегией избавления от печали еду, а мужчины в пять раз чаще обращались к выпивке или наркотикам. Подобные «лекарства» влекут за собой неожиданные и неприятные последствия: эпизоды обжорства завершаются чувством вины или стыда, а алкоголь действует на центральную нервную систему как депрессант и лишь усугубляет проявления самой депрессии.

Другой действенный метод поднять себе настроение – довести до конца какое-нибудь дело (даже самое простое) и почувствовать себя молодцом, например выполнить обязанность по дому, которую вы давно откладывали. Уделите внимание своей внешности: иногда достаточно просто красивого платья и макияжа, чтобы почувствовать, как от ощущения собственной привлекательности настроение улучшается.

Один из безотказных способов справиться с депрессией – посмотреть на ситуацию с другой точки зрения, что по-научному называется когнитивной перефокусировкой. Вполне естественно горевать из-за разрыва отношений, жалеть себя и бояться провести в одиночестве всю оставшуюся жизнь, но от этого вам будет только хуже. Чтобы справиться с печалью, стоит взглянуть на ситуацию со стороны, вспомнить, что вас не устраивало в отношениях, в чем вы с бывшим партнером не находили общего языка, иными словами, сменить фокус на более позитивный. Именно поэтому настроение онкологических больных независимо от серьезности их состояния улучшалось, когда они вспоминали о другом пациенте, которому было еще хуже («Мне-то, пожалуй, не так уж и плохо – я хоть ходить могу».) Те же, кто сравнивал себя со здоровыми людьми, испытывали наибольшую подавленность[115]. Сравнения с худшими случаями, чем у вас, действуют на удивление ободряюще: то, что казалось удручающим, на их фоне начинает выглядеть не так уж плохо.

Еще один действенный способ выбраться из депрессии – переключиться на помощь тем, кто в ней нуждается. Депрессию питают размышления о себе и поглощенность собственными интересами. Помощь другим отрывает нас от этих забот, потому что мы глубоко проникаемся чувствами страдающих людей. Когда кто-то с головой уходил в работу волонтера – тренировал Малую лигу[116], воспитывал младшего брата, содержал бездомного, – эти занятия, согласно исследованиям Тайс, оказывались одним из самых сильнодействующих способов изменить настроение, но и одним из редчайших.

Некоторые люди способны избавиться от меланхолии, обратившись к некоей высшей силе. По словам Тайс, «молитва, если, конечно, вы очень религиозны, оказывает благотворное воздействие при любых настроениях и особенно при депрессии».

«Невозмутимые»: жизнерадостное отрицание

«Он дал соседу по комнате под дых…» – так начинается предложение, а вот так оно заканчивается: «…а хотел просто включить свет».

Попытка представить акт агрессии в виде невинной, хотя и маловероятной ошибки – наглядный пример вытеснения. Это предложение составил студент колледжа, приглашенный для добровольного участия в исследовании так называемых вытеснителей – людей, которые, видимо, по привычке или автоматически стирают из сознания эмоциональные потрясения. Начало – «он дал соседу по комнате под дых» – было предложено студенту в тесте на завершение предложений. Другие тесты показали, что незначительное проявление ментального избегания было частью более крупной модели поведения в его жизни – модели отключения наибольшего эмоционального потрясения[117]. И если вначале исследователи рассматривали «вытеснителей» как классически неспособных переживать эмоции (своего рода двоюродных братьев алекситимиков), то теперь они считают их специалистами по управлению ими. «Вытеснители», похоже, достигли такого совершенства в умении глушить в себе негативные чувства, что даже и не замечают ничего плохого. И выходит, что вместо использования термина «вытеснитель», как было принято среди исследователей, лучше бы дать им более подходящее определение – «невозмутимые».

Большинство результатов исследования, проведенного под руководством Дэниела Вайнбергера, директора Института развития мозга Либера (США), показало: хотя такие люди, возможно, внешне выглядят спокойными и невозмутимыми, порой их одолевают физиологические расстройства, на которые они не обращают внимания. Во время проведения теста незаконченных предложений велось постоянное наблюдение за уровнем физиологической активности «вытеснителей». Их внешнее спокойствие явно противоречило физическому возбужденному состоянию: когда им предлагали закончить предложение о вспыльчивом соседе по комнате и некоторые другие на ту же тему, у них обнаруживались все признаки тревожного возбуждения (сильное сердцебиение, повышенное потоотделение и повышение кровяного давления). При этом на вопрос о самочувствии они отвечали, что абсолютно спокойны.

Подобное почти не прекращающееся отключение от эмоций вроде гнева и тревожности встречается достаточно часто: такая модель поведения, согласно Вайнбергеру, обнаруживается у одного человека из шести. Теоретически дети могли бы научиться невозмутимости, используя любой из имеющихся способов. У одного, наверное, это стало бы стратегией выживания в затруднительной ситуации, например в семье, где один из родителей алкоголик, но это не признают проблемой. У другого, возможно, один или оба родителя сами «вытеснители» и, следовательно, могут служить примером постоянного хорошего настроения или душевного расположения вопреки выводящим из внутреннего равновесия чувствам. Данное свойство может быть и врожденной чертой характера. Хотя до сих пор никто не может объяснить, каким образом формируется подобная модель поведения, к тому времени, когда «вытеснители» взрослеют, они проявляют спокойствие и собранность даже под давлением обстоятельств.

Вопрос о том, насколько они спокойны и невозмутимы, остается нерешенным. Могут ли они не знать о физических проявлениях удручающих эмоций или просто притворяются спокойными? Ответ предоставило интересное исследование Ричарда Дэвидсона, психолога из Университета штата Висконсин, ранее сотрудничавшего с Вайнбергером. Дэвидсон предложил невозмутимым студентам перечислить свои ассоциации со списком понятий, по большей части нейтральных, но с добавлением имеющих враждебный или сексуальный смысл слов, которые беспокоят почти всех. Как показали телесные реакции «невозмутимых», в ответ на провокации у них проявлялись все физиологические признаки дистресса, даже если подобранные ассоциации демонстрировали попытки сделать неприятные слова более приемлемыми с помощью противопоставления им безобидных понятий. Например, на слово «ненависть» ассоциативный ответ, скорее всего, звучал как «любовь».

В исследовании Дэвидсон удачно использовал физиологию мозга, в частности то, что основной центр переработки отрицательных эмоций находится в правой половине головного мозга, тогда как центр речи – в левой (у правшей). Опознав слово как неприятное, расстраивающее, правое полушарие сразу же передает эту информацию через мозолистое тело (часть мозга, соединяющую полушария) в речевой центр, и в ответ произносится другое слово. С помощью сложной системы линз Дэвидсон сумел показать слово таким образом, что его было видно только на одной половине поля зрения. Особенности схемы проводящих путей зрительной системы таковы, что, если изображение находилось в левой половине поля зрения, оно сначала распознавалось правой половиной головного мозга с характерной для нее восприимчивостью к дистрессу. Если изображение располагалось в правой половине поля зрения, то сигнал поступал в левое полушарие мозга без оценки его смысла.

Если слова проявлялись в правом полушарии, происходила некоторая задержка, которая требовалась «невозмутимым» для вербализации ответной реакции. Но так происходило только в случае, если слово, на которое они реагировали, было из тех, что выводят из душевного равновесия. Когда речь шла о поиске ассоциаций для нейтральных слов, участники эксперимента отвечали сразу же. Кстати, замедление ответной реакции наблюдалось, лишь когда слова поступали в правое полушарие. Другими словами, невозмутимость обусловлена действием механизма нервной системы, который замедляет восприятие неприятной информации или препятствует ее передаче. Вывод: люди не притворялись, когда говорили, что не чувствуют себя расстроенными. Мозг ограждает их от таких состояний. Точнее, пласт приятных ощущений, который перекрывает вызывающее беспокойство восприятие, вполне может быть следствием работы левой префронтальной доли. Когда Дэвидсон измерил уровни активности префронтальных долей у «невозмутимых», то, к своему удивлению, обнаружил, что слева, где находится центр осознания положительной информации, активность определенно выше, чем справа, в центре обработки негатива.

Эти люди, как сообщил Дэвидсон, «представляют себя в положительном свете, бодрыми и жизнерадостными. Они не признают, что стресс выводит их из душевного равновесия, и обнаруживают модель поведения, свидетельствующую об активации левой лобной доли, просто сидя в спокойной позе, что ассоциируется с позитивными чувствами. Такая деятельность мозга, по-видимому, объясняет их заявления о собственном спокойствии, несмотря на скрытую физиологическую активность, которая выглядит как дистресс». Суть теории Дэвидсона в том, что с точки зрения деятельности головного мозга переживание тревожащей реальности в положительном свете требует определенных затрат энергии. Повышенная физиологическая активность может быть обусловлена попыткой нервной системы долгое время сохранять позитивные чувства, подавлять любые негативные переживания или препятствовать им.

Иными словами, невозмутимость – своего рода оптимистичное отрицание, позитивное отграничивание и, возможно, ключ к разгадке срабатывания механизмов нервной системы в более тяжелых состояниях отмежевания, которые иногда возникают, например, при расстройствах в виде посттравматического стресса. Если невозмутимость просто подразумевает самообладание, как утверждает Дэвидсон, «то она может служить эффективной стратегией эмоциональной саморегуляции», хотя и достающейся неизвестной для самоосознания ценой.

Всего раз в жизни меня парализовал страх. Тогда я учился на первом курсе колледжа и почему-то умудрился не подготовиться к экзамену по математике. До сих пор помню аудиторию, в которую направлялся тем весенним утром с предчувствием провала и тяжестью в душе. Я неоднократно присутствовал на занятиях в том лекционном зале, но ничего особенного не замечал. Пока я шел к своему месту рядом с дверью, мое поле зрения сузилось до фрагмента пола прямо передо мной. Когда я открывал синюю обложку тетради для письменной экзаменационной работы, пульс тяжело бился в ушах, а от тревоги сильно сосало под ложечкой.

Я мельком глянул на экзаменационные вопросы. Безнадежно. А потом битый час пялился на пустую страницу, в то время как одни и те же мысли снова и снова скакали по ожидавшим меня последствиям, образуя замкнутый контур страха. Я сидел неподвижно, как животное, которое только что двигалось, а теперь застыло, отравленное кураре. Но больше всего меня поражало то, как внезапно сузилось мое мышление. Этот час я потратил не на отчаянную попытку кое-как собрать воедино некое подобие ответов на экзаменационные вопросы, а просто сидел, одержимый ужасом, и ждал, когда же закончится пытка[118].

Мое описание испытанного ужаса и по сей день остается самым убедительным свидетельством сокрушительного воздействия эмоционального дистресса на ясность ума. Теперь я понимаю, что мое испытание стало, скорее всего, свидетельством способности эмоционального мозга одолеть и даже парализовать думающий мозг.

Тот факт, что эмоциональные переживания могут серьезно отражаться на ментальной деятельности, для преподавателей не новость. Студенты, по той или иной причине встревоженные, раздраженные или подавленные, не усваивают знания. Люди, оказавшиеся во власти таких состояний, не воспринимают информацию должным образом или не способны переработать ее полностью. Как мы уже знаем, мощные негативные эмоции переключают внимание на то, что их вызывает, мешая сосредоточиться на чем-то другом.

Одним из признаков того, что чувства, изменив направление, перешли в область патологии, служит следующее: они становятся столь навязчивыми, что подавляют остальные мысли, постоянно саботируя попытки уделить внимание любой другой насущной задаче. У человека, переживающего мучительный развод, или у ребенка, чьи родители разводятся, ум надолго не задерживается на тривиальном распорядке рабочего или учебного дня. У страдающих клинической формой депрессии жалость к себе, отчаяние, безнадежность и беспомощность перекрывают все другие мысли.

Когда эмоции мешают концентрации, в первую очередь отказывает в работе «ментальная емкость». Ученые-когнитивисты называют ее рабочей или оперативной памятью, то есть способностью держать в голове всю информацию, имеющую отношение к решаемой задаче. Информация, содержащаяся в рабочей памяти, может быть очень простой, как, например, цифры, составляющие телефонный номер, или чрезвычайно сложной, как замысловатые сюжетные линии, которые писатель всячески пытается сплести воедино. В умственной деятельности человека на рабочую память возложена административная функция, обеспечивающая протекание всех других интеллектуальных процессов – от произнесения фразы до осмысливания сложного логического суждения[119]. Роль рабочей памяти исполняет префронтальная кора головного мозга[120]. Там же, как вы уже знаете, сходятся чувства и эмоции. Если лимбическая схема, близкая к префронтальной зоне коры головного мозга, находится под властью эмоционального дистресса, одним из последствий становится потеря эффективности рабочей памяти: мы не способны собраться с мыслями, в чем я убедился на том страшном экзамене по математике.

А теперь давайте рассмотрим роль позитивной мотивации, то есть энтузиазма, рвения и уверенности в себе и в достижении успеха. Исследования, проведенные при участии олимпийских чемпионов, музыкантов мирового класса и гроссмейстеров, показали, что всех их объединяет одна общая черта – способность мотивировать себя неотступно следовать режиму тренировок[121]. Стандарты, которым необходимо соответствовать, чтобы стать профессионалом мирового класса, неизменно растут, и сегодня восхождение к мировому олимпу нужно начинать в как можно более раннем возрасте. В олимпийских соревнованиях по прыжкам в воду 1992 года участвовала команда китайских ныряльщиков, возраст которых не превышал двенадцати лет. За свою жизнь они потратили на тренировки столько же времени, сколько члены американской команды, которым было немного за двадцать. Только китайские спортсмены начали серьезно тренироваться уже с четырех лет. Аналогичным образом скрипачи-виртуозы XX столетия приступали к занятиям в пять лет, а гроссмейстеры международного класса впервые сели за шахматную доску в среднем в семилетнем возрасте. Те же, кто начинал в десять лет, не поднялись выше уровня национальной знаменитости. Более раннее начало обеспечивает преимущество и в плане продолжительности: добившиеся наибольших успехов студенты-скрипачи лучшего музыкального училища в Берлине, которым едва исполнилось двадцать лет, практиковались в игре на скрипке в общей сложности в течение десяти тысяч часов. Студенты второго уровня – в среднем около семи с половиной тысяч часов.

Наверное, всех достигших высшей ступени в деятельности, предполагающей соревнование, отличает от других людей с примерно такими же способностями упорство, с каким они, рано начав тренироваться, на протяжении многих лет могут соблюдать порядок изнурительных практических занятий. Данное качество зависит от эмоциональных особенностей человека – прежде всего от энтузиазма и стойкости перед лицом неудач.

Помимо врожденных способностей, существенный дополнительный выигрыш в борьбе за достижение успеха в жизни дает мотивация. Это наглядно демонстрируют академические, а в дальнейшей жизни и профессиональные достижения американских учеников азиатского происхождения. Тщательный анализ данных свидетельствует о том, что их средний IQ всего лишь на два-три балла превышает данный показатель белых американцев[122]. Однако, если проводить сравнение на базе таких профессий, как юриспруденция и медицина, в которых специализируются многие американцы азиатского происхождения, они в большинстве добиваются таких успехов, будто их IQ намного выше, например эквивалентен IQ, равному 110 у американцев японского происхождения и 120 у американцев китайского происхождения[123]. Причина, по-видимому, в том, что уже с самых младших классов школы азиатские дети очень усердны. Сенфорд Доренбуш, социолог из Стэнфордского университета, наблюдая более чем за десятью тысячами учащихся средней школы, обнаружил: американцы азиатского происхождения тратят на выполнение домашних заданий на 40 % больше времени, чем остальные ученики. «В то время как большинство американских родителей готовы признать, что их ребенок слаб в некоторых областях, и подчеркивают его сильные стороны, азиаты занимают такую позицию: если ты недостаточно хорошо справляешься с учебой, будешь заниматься до поздней ночи, а если не поможет, встанешь пораньше и будешь делать уроки утром. Они считают, что любой ребенок может отлично успевать в школе, если приложит надлежащие усилия». Иными словами, сильные этические принципы труда, характерные для национальной культуры, преобразуются в высшую мотивацию, а упорство – в эмоциональное преимущество.

В какой мере наши эмоции служат помехой способности думать и планировать, упорно заниматься ради какой-то отдаленной цели, решать проблемы? Степень, до которой эмоции могут усиливать (или снижать) эту способность, и устанавливает предел нашей возможности пользоваться врожденными умственными способностями и, следовательно, определяет, как мы поступаем в жизни. И до какой степени мы в своих занятиях руководствуемся чувством энтузиазма, удовольствия, даже разумным беспокойством, до такой же степени они и побуждают нас к достижению. Вот почему эмоциональный ум – это главный дар человека, позволяющий оказывать глубокое влияние на все остальные способности, помогая либо мешая их проявлению.

Контроль побуждений: тест с зефиром

Представьте, что вам четыре года и кто-то предлагает: если вы подождете, пока он быстро выполнит свое поручение и вернется, то он угостит вас двумя зефиринами, а если не можете ждать, то получите только одну, но прямо сейчас. Конечно, это серьезное испытание для человека, которому едва исполнилось четыре, – микрокосмос вечной битвы между побуждением и сдерживанием, подсознанием и эго, желанием и самоконтролем, удовольствием и отсрочкой. Выбор, сделанный ребенком, послужит весьма показательным критерием, который не только достаточно полно раскроет его характер, но и многое скажет о том, как он пройдет предстоящий жизненный путь.

Вероятно, с психологической точки зрения нет более важного навыка, чем умение не поддаваться первому импульсу. В данном навыке заключена суть полного эмоционального самоконтроля, потому что все эмоции так или иначе побуждают к действию. Помните, что главное значение слова «эмоция» – «побуждать». Способность сопротивляться импульсу, подавлять зарождающееся стремление к действию, вероятнее всего, реализуется на уровне мозговой функции посредством торможения (или подавления) сигналов, посылаемых лимбической системой в моторную (двигательную) зону коры головного мозга, хотя такое толкование пока остается спорным.

Как бы там ни было, необычный эксперимент с зефиром, которым угощали четырехлетних малышей, показал, насколько важна способность обуздывать эмоции и сдерживать порывы. В 1960-х годах психолог Уолтер Мишел проводил исследование в дошкольном учреждении на территории Стэнфордского университета при участии детей профессорско-преподавательского состава, аспирантов и других служащих университета, причем, согласно программе исследования, предусматривалось наблюдение за поведением детей с момента, когда им исполнилось четыре года, и вплоть до окончания средней школы[124].

Вернемся к опыту с зефиром. Некоторые дети могли подождать возвращения экспериментатора минут пятнадцать, казавшиеся им, должно быть, вечностью. Чтобы стойко перенести внутреннюю борьбу с тягой к угощению, они закрывали глаза, дабы не смотреть на сладости и устоять перед соблазном, или укладывали голову на руки, разговаривали сами с собой, пели, играли и даже пытались заснуть. Эти отважные малыши получили награду в виде двух зефирин. Другие, более импульсивные, через несколько секунд после того, как экспериментатор выходил из комнаты якобы выполнять данное ему «поручение», почти всегда хватали одну зефирину.

Возможность понять, во что выльется моментальный порыв, представилась только через десять лет, когда эти дети достигли подросткового возраста. Трудно поверить, насколько разительными оказались эмоциональные и социальные различия между теми, кто сразу схватил одну зефирину, и их сверстниками, отсрочившими удовольствие. Дети, устоявшие перед соблазном в четыре года, повзрослев, стали более компетентными в социальном отношении, то есть более успешными в личном плане, уверенными в себе и способными лучше справляться с жизненными передрягами. Похоже, им не грозила перспектива перестать двигаться вперед или вернуться в условиях стресса к менее зрелым формам поведения, утратить самообладание и растеряться в сложных обстоятельствах. Подростки умели рисковать, сталкиваясь с проблемами, и всегда решали их, не сдаваясь даже перед лицом серьезных трудностей. Они полагались на собственные силы, заслуживали доверия, умели брать инициативу в свои руки и с головой уходить в работу. И даже через десять лет они по-прежнему сохраняли способность отсрочивать удовольствие, стремясь к достижению своих целей.