Глава третья После переворота
Легкость, с которой досталась корона дочери Петра Великого, вызвала всеобщее ликование. Радовались успеху не только Елизавета и ее ближайшее окружение, гренадерская рота, совершившая переворот, но и многие вельможи, чье самолюбие и достоинство унижали немцы, окружавшие трон при Анне Иоанновне и сохранившие свое влияние при Анне Леопольдовне. На Дворцовой площади раздавались приветственные возгласы в адрес новой императрицы, восторг народа, запрудившего обширное пространство у Зимнего дворца, был очевиден.
У заговорщиков был план захвата власти, но отсутствовал план, как распорядиться этой властью после удачного исхода переворота, какие изменения последуют в ближайшем и отдаленном будущем во внутренней и во внешней политике страны. Правда, предшествующая глава убеждает нас в том, что заговорщики руководствовались не заранее составленным планом, а сценарием, стихийно и неожиданно возникшим вследствие изменившихся условий.
Что касается планов на будущее, то они отсутствовали – среди участников переворота не было лиц, мысливших категориями государственного масштаба, способных предложить новые пути, по которым должна двигаться страна, либо скорректировать старые. Начнем с самой Елизаветы Петровны, по отзывам современников, не лишенной ума, имевшей сказочно привлекательную внешность, общительную, сострадательную, хотя и мстительную, натуру, не прощавшую нанесенных ей обид. Перечисленных качеств вполне достаточно для положительной оценки частного лица, но они не восполняют отсутствия качеств, необходимых государственному деятелю: масштабного мышления, осознания ответственности за свои поступки перед подданными, желания быть слугой государства и способности тянуть нелегкую лямку этой службы. Словом, добродетели Елизаветы Петровны не были дополнены навыками управления государством и, как увидим в следующей главе, желанием овладеть этими навыками.
В самой общей форме Елизавета Петровна обещала восстановить порядки, существовавшие при ее отце, заявив: «Пусть все будет, как при батюшке». На деле это заявление оказалось выполненным лишь частично – реставрация порядков петровского времени коснулась далеко не всех сфер жизни общества, судеб некоторых учреждений. Так, Сенат из Высокого вновь стал Правительствующим, но более громоздким, чем при Петре Великом: при нем было девять сенаторов, а стало четырнадцать. Восстановлены три центральных учреждения, ликвидированных преемниками реформатора: Берг-коллегия, Мануфактур-коллегия и Главный магистрат. Упразднено учреждение, в котором верховодил А. И. Остерман, являвшееся оплотом немецкого засилья, Кабинет министров. Ликвидирована также недоброй памяти Доимотная комиссия, беспощадно выколачивавшая доимки по налогам и разнообразным сборам. Восстановлен существовавший при Петре порядок назначения на важнейшие должности в государственном аппарате русских вельмож, а не иностранцев.
Д. Н. Кардовский Заседание Сената петровских времен. 1908.
Лист из издания Иосифа Кнебеля «Картины по русской истории»
Перечисленными мерами ограничивалась реставрация петровских порядков. Поэтому обещание «пусть все будет, как при батюшке» имело скорее декларативное, чем реальное значение. Упрекать в этом Елизавету Петровну нет оснований. Напротив, здравый смысл подсказывал ей, что реанимация отвергнутых временем порядков и узаконений грозила утратой короны: не был восстановлен указ о единонаследии 1714 года, вызывавший протест дворян, поскольку он обязывал родителей передавать недвижимое имущество только одному из сыновей; не соблюдалась практика прохождения службы дворянскими отпрысками в качестве рядовых солдат гвардейских полков – для них был учрежден дворянский шляхетный корпус, учебное заведение, освобождавшее их от обременительной солдатской службы; не была восстановлена громоздкая структура областной администрации, породившая колоссальное количество чиновников. Более того, императрица отважилась совершить акцию, противоречившую воле «батюшки», – она восстановила упраздненное им гетманство на Украине. Все это, вместе взятое, свидетельствовало об отсутствии приведенных в систему намерений, которые она собиралась претворить в жизнь.
В ближайшем окружении Елизаветы Петровны, среди участников заговора, отсутствовали лица, способные дать ей разумный совет, подсказать курс, которым должен следовать государственный корабль. Объяснялось это тем, что в годы царствования Анны Иоанновны вельможи чурались опального двора цесаревны, ее двор пребывал в изоляции, исключавшей возможность участия в управлении государством. Придворные должности камер-юнкеров, занимавшиеся Шуваловым и Воронцовым, не могли научить их искусству управления страной. Понадобилось десятилетие, чтобы из молодых людей выросли вельможи, способные исполнять высокие должности в правительственном механизме.
К заговору были причастны два иностранца: лекарь Иоганн Герман Лесток и посол Франции при русском дворе маркиз Шетарди. Лесток, как уже говорилось, импонировал цесаревне близкими ей свойствами натуры: веселостью, беззаботностью, остроумием, услужливостью, но не более того. Посол Шетарди, напротив, был человеком умным, образованным, ловким, умевшим расположить к себе собеседника, но все эти качества были использованы им, выступавшим в качестве главного советника Елизаветы Петровны во внешнеполитических делах, не в интересах России, а во вред ей, в интересах Франции и Швеции.
Итак, программа царствования у Елизаветы Петровны отсутствовала, но сложившаяся после переворота обстановка требовала от нее незамедлительной и решительной реализации неотложных дел. Назовем некоторые из них. Во-первых, как поступить с лицами свергнутой Брауншвейгской фамилии и ее немецким окружением, чтобы лишить ее возможности вернуть себе трон? Второй вопрос, волновавший императрицу, женщину добрую, с переполнявшим ее душу чувством признательности к организаторам переворота, состоял в том, как их достойно отблагодарить. Третья, едва ли не самая сложная задача – как выйти из войны со Швецией, не оскорбляя ее престижа и не нанося ущерба интересам России. Ситуация осложнялась тем, что Швеция взялась решить непосильную для себя задачу – нанести сокрушительное поражение русской армии. Случилось противоположное: не посвященные в тайные замыслы заговорщиков генералы, командовавшие русской армией, выполняя присягу и свой воинский долг, наносили противнику существенные удары, однако эти удары шведов не отрезвляли, и они не отказывались от намерения силой оружия вернуть территории, отошедшие к России по Ништадтскому миру.
Наконец, четвертая, тоже непростая задача – как укротить бесчинствовавших гренадеров, эту пьяную толпу янычар (так их называли современники), безнаказанно творивших произвол в столице.
И.Н. Никитин. Портрет Петра I.
Первая половина 1720-х.
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Решение поставленных задач требовало от императрицы холодной рассудительности, взвешенных действий, учитывающих не только сиюминутные результаты, но и их последствия. Императрица же нередко действовала, руководствуясь не столько рассудком, сколько чувствами, эмоциями, симпатиями и антипатиями. Эта черты ее характера влияли не только на действия и поступки, совершенные после переворота, но и сказывались на протяжении всего ее царствования. Личные интересы и чувства иногда довлели над интересами государственными, последние приносились в жертву эмоциям и в конечном счете приводили или могли привести к нежелательным результатам. Так проявлялся характер императрицы, в котором доброта и сердечность уживались с мстительностью и жестокостью, в особенности если поступки, вызывавшие ее гнев, касались ее личности.
Этими чертами дочь коренным образом отличалась от своего родителя. Петр считал себя слугой государства и свои поступки соразмерял с интересами государства, за исключением тех случаев, когда темперамент брал верх над рационалистическим подходом к делу.
Господство чувства над рассудком проявилось у императрицы в первые же дни ее царствования, когда решалась судьба свергнутой Брауншвейгской фамилии. Сердобольная императрица, решая судьбу годовалого императора, его сестры, матери и отца, едва не совершила губительного для своих интересов поступка – на третий день после переворота, 28 ноября, был опубликован манифест, определявший будущее Брауншвейгской фамилии. В нем было сказано: «Из особливой нашей природной к ним императорской милости, не хотя никаких им причинить огорчений с надлежащею им честию и с достойным удовольствием, предав все их к нам разные предосудительные поступки крайнему забвению, всех их в их отечество всемилостивейше отправить повелели».
Намерение императрицы отправить на родину свергнутую семью подтверждает и близкий к императрице французский посол маркиз Шетарди: «Отъезд принца и принцессы Брауншвейгской с детьми решен, и, чтобы заплатить добром за зло, им выдадут деньги на путевые издержки и будут с ними обходиться с почетом, должным их званию». Более того, Шетарди извещал министерство, что «царица также предположила назначить им более или менее значительное ежегодное денежное пособие». Елизавета Петровна даже обратилась к Анне Леопольдовне с вопросом, не хочет ли она перед отъездом выразить какое-либо желание. Та выразила единственную просьбу – не разлучать ее с фрейлиной Менгден, на что получила согласие.
Подготовка к отъезду свергнутого семейства не откладывалась в долгий ящик – торжествовавшая победу Елизавета Петровна справедливо считала главной задачей скорейшее выдворение его из столицы, чтобы тем самым лишить возможности авантюрного склада лиц восстановить его в правах. С точки зрения устранения сиюминутной опасности решение удалить императора из столицы было абсолютно правильным, но столь же рискованным и ошибочным было намерение отправить свергнутую фамилию на родину. Император, находясь вне России, мог в любое время стать орудием какого-нибудь авантюриста, либо разменной монетой враждебного России государства, либо средством давления на внешнюю политику России.
Дальнейший ход событий дает основание полагать, что Елизавета Петровна оказалась не столь беспечной и наивной, как могло показаться при чтении манифеста.
Сопровождать правительницу от Петербурга до столицы Курляндии – Митавы было велено генерал-поручику Василию Федоровичу Салтыкову, возглавившему отряд в сто солдат. Как и всегда в подобных случаях, Салтыков был снабжен инструкцией, подписанной в день обнародования манифеста – 28 ноября 1741 года. Она предусматривала маршрут движения кортежа: Петербург – Нарва – Дерпт – Митава. Конечный пункт назначения Митава в то время входила в состав Польши. Инструкция предлагала выезжавшим из России их светлостям оказывать «должное почтение, решпект и учтивость», с тем чтобы им не дать «ни малейшей причины в чем-либо к жалобе». Инструкция обязывала Салтыкова заботиться о комфорте путешественников, об обеспечении их разнообразным продовольствием, жильем, чтобы они до границы не испытывали никаких неудобств. На путевые расходы ассигновалась крупная по тем временем сумма – шесть тысяч рублей.
Неизвестный художник. Венценосный младенец
Иван Антонович с котенком. XVIII в.
В течение суток, истекших со времени подписания манифеста и инструкции, в сознании Елизаветы Петровны произошли изменения, ужесточившие надзор за путешествующей фамилией: в манифесте и инструкции 28 ноября императрица предстает милосердным человеком, великодушно прощавшим притеснения, чинимые ей Брауншвейгской фамилией в месяцы, когда Анна Леопольдовна была правительницей. 29 ноября Елизавета подписала так называемую секретную инструкцию, значительно ограничивавшую свободу подневольных путешественников: Салтыкову предписывалось строго следить за тем, чтобы конвоируемые пребывали в полной изоляции, чтобы они ни с кем не общались, особенно бдительно надлежало следить за возможными «подсылками» из Петербурга. Присмотр надо было осуществлять с возможной деликатностью, скрытно, «искусным образом», чтобы у принцессы и принца не вызвать подозрений и недовольства.
Секретный надзор за путешественниками поручалось вести офицерам, специально приставленным к каретам, в которых ехали члены семьи и их прислуга. В отличие от инструкции 28 ноября, предусматривавшей проезд кортежа через крупные города и использование для ночлега дворцов, секретная инструкция предписывала объезжать города, двигаться по глухим дорогам и «беспременным образом изыскивать приличные претексты» (причины. – Н. П.) при объяснении изменений маршрута; если проезд через города неизбежен, то его следовало совершать в ночные часы.
Едва просохли чернила на подписи Елизаветы под «секретной» инструкцией, как в тот же день была подписана новая, на этот раз «секретнейшая» инструкция, которая перечеркивала содержание двух предшествующих. Если первые две требовали «поспешности» в езде, то «секретнейшая» предлагала совершать продолжительные остановки – «путь продолжать как возможно тише»; в Нарве, например, под предлогом невозможности обеспечить кортеж лошадьми надлежало сделать остановку на восемь – десять дней. Но главное отличие «секретнейшей» инструкции состояло в изменении конечного пункта путешествия – вместо доставки семейства в заграничную Митаву его следовало оставить в Риге, то есть в пределах России.
До сих пор в точности не выяснено, как случилось, что императрица в течение двух суток подписала три исключавшие друг друга инструкции. Нам представляется наиболее вероятным следующее объяснение поступков императрицы: манифест и инструкция 28 ноября явились плодом искреннего порыва великодушия и милосердия Елизаветы Петровны, проявленных ею без консультации с более опытными советниками, без учета того, какие беды могло принести для нее и для страны пребывание свергнутого императора за пределами России. «Секретная» и «секретнейшая» инструкции – результат стороннего влияния на императрицу, причем это влияние в полной мере проявилось не сразу, а нарастало постепенно, пока не вылилось в окончательное решение оставить пленников в России.
Подобный ход событий подтверждает и донесение саксонского посланника Пецольда в Дрезден: «Если при восшествии на престол императрицы Елизаветы обещано было в манифесте свободно отпустить из России принцессу Анну, то это произошло единственно от того, что сказалось не довольно основательное обсуждение этого предмета. Теперь же, конечно, никто, желающий царице добра, не посоветует ей этого, да и никогда тому не бывать, пока он, Лесток, жив и что-нибудь значит. Россия есть Россия, а так как не в первый раз случается на свете, что публично объявленное не исполняется потом, то императрице будет решительно все равно, что подумает об этом публика».
Отметим, если бы у Елизаветы изначально не было намерения отправить поверженное семейство «во отечество», то маршрут движения кортежа пролегал бы не к западным границам, а во внутренние губернии России или в Сибирь, Пецольд, как видим, назвал и советника, по настоянию которого узники были оставлены в России, – им оказался лекарь Лесток.
Одновременно с удалением из столицы Брауншвейгской фамилии Елизавета Петровна проявила не менее важную заботу о безопасности трона – содержание под стражей и предание суду самых активных противников воцарения Елизаветы Петровны, способных, если они будут на свободе, поколебать уверенность императрицы в прочности своего положения. Напомним имена взятых под стражу: Остерман, Миних, Головкин, Левенвольде, Темирязев.
Незаурядной личностью, более всех виновной в том, что в течение одиннадцати лет преграждал цесаревне Елизавете путь к трону, был Андрей Иванович Остерман. Он пережил смену пяти царствований: Петра Великого, Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, Иоанна III, благополучно избегал тяжких последствий происходивших при дворе потрясений, вовремя умея притвориться больным, уклониться от схваток соперничавших сторон до тех пор, пока не убеждался, что одна из них брала верх, и тогда спешил примкнуть к победителям.
Всматриваясь в его биографию, нетрудно заметить важную особенность его карьеры, подмеченную как современниками, так и историками. Ему много раз доводилось быть в эпицентре событий: в одних случаях, во избежание возможных неприятностей, он назывался больным, залегал на дно и как бы со стороны зорко наблюдал за ходом событий; в других случаях он, уклоняясь от явного участия в событиях, управлял ими втайне. При этом он всякий раз руководствовался судьбой своей карьеры. Ради нее он готов был на мелкие и крупные подлости, проявляя черную неблагодарность лицам, ему покровительствовавшим, как, например, Шафирову и Меншикову. Во всех случаях Остерман умел выходить сухим из воды, постоянно изображая свою непричастность к трагедиям, постигшим тех или иных вельмож.
Необыкновенный нюх, которым он обладал и которым ловко пользовался, на этот раз проявился с опозданием и не спас Андрея Ивановича от беды. Что он страдал подагрой и нуждался в лечении – факт бесспорный. Однако бесспорно и другое – неслучайность выбора времени для выезда из России для лечения недуга: болезнь его терзала несколько лет, но желание оказаться за границей и избавить себя от ожидаемой кары он высказал лишь за несколько недель до своего падения. Нельзя не согласиться с объяснением этого факта английским дипломатом Финчем: «Никогда не поверю, чтобы он отправился в путь, пока не уверился, что доверие к нему утрачено совершенно».
У Елизаветы Петровны и Остермана издавна сложились неприязненные отношения, по крайней мере раньше 1730 года, когда он не предъявил Верховному тайному совету завещание Екатерины I, из которого следовало, что наследницей престола должна была стать цесаревна. Елизавета Петровна, видимо, также заподозрила Остермана в проявленной им инициативе с отчетом о расходовании выделенных ей денег – расточительность не позволяла цесаревне держаться в рамках ассигнованной суммы, и она постоянно пребывала в долгах. Андрей Иванович позволял себе и мелкие уколы, ущемлявшие самолюбие цесаревны. Так, цесаревна в правление Анны Леопольдовны стала ревниво относиться к непочтительности, проявляемой к ее сану дочери Петра Великого: в октябре 1741 года персидский посол лично раздавал подарки шаха представителям двух династий: Брауншвейгской и Романовых. Елизавета Петровна была глубоко оскорблена, что ей подарок вручил не посол, а чиновник посольства. Цесаревна заподозрила в нарушении этикета Остермана и, возмущенная этим поступком, заявила: «Скажите Остерману следующее: если он забыл, что мой отец и моя мать возвысили его из должности учителя и незначительного секретаря, в которой он прежде состоял, то я сумею ему напомнить, что я дочь Петра I и об уважении, какое он мне обязан оказывать».
Неизвестный художник. Генрих Иоганн Фридрих
(Андрей Иванович) Остерман. XVIII в.
Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург
Это заявление не относится к числу выдуманных, его подтвердил и Шетарди, который записал после беседы с Елизаветой: «Остерман по кончине Петра I был лишь очень незначительным лицом и обязан всем своим возвышением царице Екатерине, матери принцессы; самое меньшее, что она считала возможным сделать в наказание за его неблагодарность, – это лишить его всех должностей, как только она будет иметь на то власть».
Елизавета Петровна напрасно приписывала возвышение Остермана своей матери. На самом деле именем Екатерины действовал Меншиков, покровительствовавший Андрею Ивановичу и усердно содействовавший его карьере. Это по рекомендации Александра Даниловича Остерман был назначен членом Верховного тайного совета; умение угодить патрону вместе с умением организовать работу учреждения, в котором служил, постепенно превратило Андрея Ивановича в незаменимого человека, на котором держалась повседневная работа Верховного тайного совета.
Английский дипломат был крайне удивлен столь резким выпадом против Остермана, чего ранее не позволяла себе цесаревна: «Все были поражены той живостью и горячностью, с какой она говорила об этом обстоятельстве».
Другое, по сути, ничтожное нарушение придворного этикета Елизавета Петровна тоже приписывала проискам Остермана: на торжество по случаю годовщины со дня рождения императора ее приглашал не обер-гофмаршал, как положено по придворному этикету, а гофмаршал.
Но все эти козни Андрея Ивановича бледнели в сравнении с повторной утайкой завещания Екатерины I и его намерением выдать Елизавету замуж за какого-нибудь захолустного принца и тем самым лишить возможности когда-либо занять престол. Елизавета Петровна решительно возражала против любого замужества и одному из женихов, французскому принцу Людвигу Франсуа Конти, шутя заявила, «что девице, достигшей 32 лет, неприлично искать жениха».
План Остермана, поданный еще Анне Иоанновне, напротив, состоял в выдворении цесаревны из России с помощью замужества. Он стал известен Елизавете после переворота, ареста Остермана и обнаруженного среди его бумаг документа следующего содержания: «1) Хотя опасения большого не видно, – делился своими соображениями Андрей Иванович с Анной Иоанновной, – чтоб со стороны голштинского принца и тетки его (Елизаветы. – Н. П.) несправедливейшему намерению ее императорского величества для предбудущей сукцессии (наследии престола. – Н. П.) какое важное препятствие быть могло, однако ж, с другой стороны и о том сумневаться невозможно, что может быть мочи и силы у них не будет, а охоту иметь будут; 2) права никакого они к тому не имеют, понеже в единой самодержавной воле и власти ее императорского величества состоит по собственному своему соизволению и благобретению сукцессора определить и назначить; 3) но дабы такожде всякие способы и возможности к тому отнять, видится, не беспристрастно против того потребные меры и возможности им к тому принять, и человеческие возможные предосторожности взять. Что принадлежит до тетки, то оную отдалить без сумнения наиспособнейшии и наилегчайшии способ был бы единожды за всё себя без всякого опасения от ней привести и для того приходит в рассуждение, в чем и прежде сего рассуждение было, а именно не возможно ли оную за отдаленного чужестранного и особливо за такого принца замуж выдать, от которого никогда никакое опасение быть не может. А против Голштинского принца можно чрез добрые и пристойные гарантии себя обнадежить». Известно, что Анна Иоанновна готова была реализовать план Остермана, но этому воспротивился Бирон. Не ясно, однако, почему этими советами и убедительными доводами не воспользовалась Анна Леопольдовна.
Для следствия над взятыми под стражу вельможами была учреждена Следственная комиссия в составе генералов Н. И. Ушакова и В. Я. Левашева, тайного советника А. Л. Нарышкина, генерал-прокурора князя Н. Ю. Трубецкого и князя М. М. Голицына, которой велено было определить степень виновности каждого из арестованных.
Строго говоря, учреждение комиссии, как и ее назначение, носило формальный характер: главная вина обвиняемых изложена задолго до создания Следственной комиссии – в манифесте 28 ноября 1741 года, и ее задача состояла в определении меры наказания каждому из обвиняемых.
Самые тяжкие обвинения были предъявлены А. И. Остерману. Главная его вина состояла в том, что он после смерти Петра II и Анны Иоанновны духовную матери Елизаветы Петровны «не токмо ничем не представлял, но умышленно оную утаил, разными вымыслами в недейство приводить и весьма уничтожить старался». Остерман, кроме того, обвинялся в сочинении проекта о правах Анны Леопольдовны на императорскую корону. Все это Остерман совершал, «усердствуя принцессе Анне» и в намерении «отлучить от наследства» Елизавету Петровну.
Личные обиды, нанесенные Елизавете Петровне, дополнялись множеством преступлений, наносивших ущерб государству: принимал единолично важные решения, ни с кем не советуясь, «на важнейшие посты в государстве употреблял чужих наций (и не довольно известных о их состоянии) людей, а не российских природных», ограждал иноземцев от наказания за преступления, многим из них выдавал из казны крупные денежные суммы, производил рекрутские наборы, своим свойственникам помогал продвижению по службе не по их достоинствам, а по родству, искоренял «многие славные и древние фамилии», подвергая их представителей «жестоким и неслыханным мучениям и экзекуциям», не щадя при этом не только знатных, но и «духовных персон».
Перечень преступлений фельдмаршала Миниха был короче, чем у Остермана, но зато в нем имелось такое серьезное, как стремление вручить правление Российской империей «в чужестранные руки». Под этим подразумевалось активное участие Миниха в назначении Бирона регентом, а затем низложение его, причем во время последней операции он объявил караулу, охранявшему дворец, что он якобы действует в интересах Елизаветы, а в действительности провозгласил правительницей Анну Леопольдовну, то есть обманул дворцовую стражу.
Миних обвинялся в том, что он «нам раньше чинил озлобление», устроив слежку за цесаревной. Вспомнили и об ущербе, нанесенном интересам России, когда он возглавлял Военную коллегию и занимал пост главнокомандующего в двух войнах: не привлекал генералитет для советов, но поступал «для собственной своей славы», не заботился «о сбережении людей», не имел никакого о них попечения, изнурял маршами, без всяких на то оснований штрафовал русских офицеров, некоторых представителей знатных фамилий держал под арестом скованными, «свойственников же своих и адрегентов или согласников не по достоинству производил».
Любопытная деталь обнаружилась в поведении подследственных: Остерман признал себя виновным по всем пунктам предъявленных обвинений, в то время как Миних упорно их отрицал. Общеизвестна активная роль Миниха в назначении Бирона регентом. Тем не менее фельдмаршал, зная, что Бирона услали за тридевять земель, в Пелым, настойчиво твердил, что «у него с ним, с регентом, умысла и тайного согласия в противность государственной пользы не было, и он к нему прямо конфиденции не имел».
Жан Жирарде. Портрет Станислава Лещинского.
Около 1750. Музей Лотарингии, Нанси
Отрицал Миних и обвинение в том, что, явившись во дворец, чтобы взять Бирона под стражу, он объявил караулу, что действует ради вручения короны Елизавете Петровне. Поначалу он показал: «Об имени императорского высочества императрицы Елизаветы Петровны и о герцоге Голштинском ничего он тогда не упоминал». После очных ставок под напором показаний очевидцев он признал, что «такие слова, как они показывают; о государыне императрице Елизавете Петровне и принце Голштинском он тогда, как ныне припоминает, говорил». Как тогда было принято, Миних сослался на слабую память. Он признал, что по повелению Анны Леопольдовны «организовал слежку за цесаревной», но «за беспамятством» утаил, что одному из соглядатаев разрешил нанимать извозчиков, чтобы ездить вслед за ней.
Серьезные обвинения были предъявлены Миниху как полководцу, командовавшему русской армией в двух войнах: за польское наследство и в русско-турецкой. Ему ставили в вину, что он начинал сражения без консультаций с генералитетом, отчего войска несли тяжелые потери, размеры которых он скрывал; что он продвигал по службе иностранцев в ущерб русским офицерам, часто применял по отношению к последним штрафные санкции – от рядовых до полковника включительно. Миних признал свою вину лишь в том, что штрафовал русских офицеров без суда и следствия («признавается виновным и просит милостивого прощения»). Остальные обвинения Миних отрицал, причем делал это столь неуклюже, что вызвал раздражение у всех, кто слушал его показания, в том числе и у Елизаветы Петровны, сидевшей за шторкой и оттуда следившей за следствием.
Почему он не показал генералам составленной им диспозиции атаки Гагельберга (война за польское наследство), стоившей русской армии значительных потерь? Потому что «уповал, что оная (диспозиция. – Н. П.) учинена порядочно». Почему скрыл подлинные потери при штурме этой крепости? Ответ: из-за «своей о том уроне печали».
Темной выглядит и история с бегством польского короля Станислава Лещинского из Данцига. Миних хвастливо заявлял в донесении двору, что «из города незамеченной не выйдет даже мышь». В действительности удалось бежать из блокированного Данцига даже королю, переодевшемуся в крестьянское платье. Следствие подозревало фельдмаршала в причастности к побегу Лещинского: «Для чего ты из Данцига упустил, с кем в том имел согласие, каким порядком оное происходило и что ты себе за то получил?» – допытывались следователи. Миних, разумеется, отпирался, зная, что свидетеля, доносившего о причастности его, фельдмаршала, к побегу, нет в живых.
Думается, и у Остермана были основания отклонить некоторые обвинения, но опытный интриган, постигший все тонкости подобных следствий, вполне сознавал бесполезность отрицать предъявленное обвинение, заведомо зная, какой приговор вынесет комиссия.
Бывший обер-гофмаршал Е. Г. Левенвольде, креатура Остермана, обвинялся в пособничестве своему шефу в его действиях как против Елизаветы Петровны, так и против интересов государства. Обвинялся он и в казнокрадстве: «великие суммы и пенсии ко истощению казны себе и другим исходатайствовал».
Вина барона К. Г. Менгдена, бывшего президента Коммерц-коллегии, состояла в продаже за границу в неурожайные годы, постигшие Россию, хлеба, что удвоило его цену в стране, отчего пострадали как обыватели, так и казна; в назначении Бирона регентом и участии в составлении обращенной к нему челобитной с просьбой согласиться быть регентом. Менгдену приписывались слова, призывавшие немцев к сплочению вокруг Бирона, символизировавшего немецкое засилье: «Если Бирона не будет, то они, иноземцы, все пропадут».
Бывший вице-канцлер М. Г. Головкин обвинялся в сочинении проекта указа, навсегда отрезавшего Елизавете Петровне путь к трону, – «о бытии рождаемым от принцессы Анны принцессам наследниками Российского престола», а самой Анне Леопольдовне быть императрицей, чем «нас он от наследства безбожно и против всего света законов отлучить намерен был».
Вина самого низкого по рангу среди находившихся под следствием вельмож, действительного статского советника Ивана Темирязева, состояла в том, что он первым подал мысль правительнице завладеть короной и дал задание сочинить соответствующий манифест.
Следственная комиссия, одновременно выполнявшая и судебную функцию, вынесла обвиняемым суровый приговор: Остермана – колесовать, Миниха – четвертовать, остальным – отрубить голову. Императрица, давшая клятву не проливать крови своих подданных, проявила милосердие, заменив казнь ссылкой: Остермана – в Березов, Миниха – в Пелым, Менгдена – в Колымский острог, Левенвольде – в Соль-Камскую, остальных – в Сибирь.
17 января 1742 года жители новой столицы барабанной дробью были оповещены о намечавшейся на следующий день экзекуции над осужденными. Экзекуция состоялась 18 января, а манифест о винах и мерах наказания был обнародован четыре дня спустя после экзекуции. Этот факт – доказательство неуверенных действий нового правительства.
Свидетельства современников дают представление о поведении преступников во время экзекуции и отправления их в ссылку. Одни из них проявили малодушие, другие, пребывая в состоянии шока, – равнодушие, третьи, к ним относился Миних, выказывали присутствие духа, бравировали готовностью принять смерть.
Приведем описание экзекуции, наблюдавшейся Э. Финчем из окна. Осужденных вывели из Петропавловской крепости, где они содержались, в сопровождении многочисленных солдат с примкнутыми штыками. Все они двигались пешими, лишь Остермана, лишенного способности передвигаться самостоятельно, везли в простых санях, запряженных одной лошадью. Осужденных подвели к эшафоту «около десяти часов, вынесли на носилках графа Остермана. Секретарь прочел перечисление преступлений, ему приписанных, изложенных на пяти листах. Его превосходительство, украшенный сединами, с длинной бородой, все время слушал с непокрытой головой внимательно и спокойно. Наконец, провозглашен был и приговор. Граф, как я слышал, должен был подвергнуться колесованию. Однако никаких приготовлений к такой ужасной казни не было видно. На эшафоте стояли две плахи с топорами при них, немедленно солдаты вытащили несчастного из носилок и голову его положили на одну из них. Подошел палач, расстегнув бывшие на преступнике камзол и старую ночную рубашку, оголил его шею. Вся эта церемония продолжалась с минуту. Затем графу объявили, что смертная казнь заменена ее величеством вечной ссылкой. Тогда солдаты подняли его и снова посадили на носилки.
Изобразив нечто вроде поклона наклонением головы, он тотчас сказал (и это были единственные слова, им произнесенные): “Пожалуйста, отдайте мне мой парик и шапку”, – тут же надел и то, и другое и, нимало не изменив своему спокойствию, стал застегивать ночную рубашку и камзол».
От описания поведения у эшафота остальных осужденных Финч воздержался, отметив лишь их изменившуюся внешность: все они, за исключением Миниха, стояли с длинными бородами, «но фельдмаршал был обрит, хорошо одет, держался с видом прямым, неустрашимым, бодрым, будто во главе армии перед парадом». Фельдмаршал, как известно, любил демонстрировать свою неустрашимость и выдержку перед рвавшимися рядом снарядами. И на этот раз он в разговоре с солдатами, конвоировавшими преступников к эшафоту, «как бы шутил» с ними «и не раз повторял им, что в походах перед лицом неприятеля, где он имел честь командовать ими, они, конечно, всегда видели его храбрым. Таким же будут видеть его и до конца».
Другое свидетельство принадлежит перу сенатора Я. П. Шаховского, назначенного ответственным за отправку осужденных в ссылку. Операция была намечена на следующее утро после экзекуции, к исходу дня в столице не должно находиться ни одного осужденного, всех их надлежало отправить к месту назначения. В течение суток жены осужденных, если они пожелают отправиться в ссылку вместе с мужьями, должны были упаковать необходимый для проживания в глухих местах немудреный скарб, а Шаховской – укомплектовать из гвардейцев команды для сопровождения ссыльных и обеспечения их санями и лошадьми.
Сенатор подробно описал как собственные переживания при исполнении бередившего душу поручения, так и поведение некоторых осужденных. Первым был отправлен Остерман. «По вступлении моем в казарму, – поделился своими наблюдениями Я. П. Шаховской, – увидел я оного, бывшего кабинет-министра графа Остермана, лежащего и громко стенащего, жалуясь на подагру, который при первом взоре встретил меня своим красноречием, изъявляя признанности в преступлении своем и прогневании нашей всемилостивейшей монархини, кое здесь я подробно за излишнее почел».
По повелению императрицы Шаховской должен был спросить у отправляемых в ссылку об их последней просьбе. Остерман просил «о милостивом и великодушном покровительстве детей его». Рядом стоявшая супруга, ехавшая в ссылку в Березов вместе с мужем, «кроме слез и горестных стенаний» не проронила ни слова.
Миних вел себя примерно так же, как и накануне, выказав выдержку и спокойствие. Последнюю просьбу он выразил так: «Когда уже теперь мне ни желать, ни ожидать ничего иного не осталося – так я только принимаю смелость просить, дабы для сохранения от вечной погибели души моей отправлен был со мною пастор» и притом «поклонясь с учтивым видом, смело глядя на меня, ожидал дальнейшего повеления. На то сказал я ему, что о сем, где надлежит, от меня представлено будет». Супруга Миниха, «скрывая смятение своего духа», молча стояла с чайником и прибором к нему, одетая в дорожное платье с капором.
По-иному вел себя Левенвольде, красавец, бывший фаворит Екатерины I, слывший покорителем сердец придворных дам и отличавшийся до постигшей его катастрофы высокомерием и надменностью. Теперь перед Шаховским стоял на коленях и обнимал его ноги опустившийся, в грязной одежде, с изменившейся до неузнаваемости внешностью, с всклокоченными волосами, обросший седой бородою человек, которого он принял за мастерового арестанта. От Шаховского он напрасно ожидал какого-либо снисхождения, ибо от него ничего не зависело. Левенвольде обнаружил слабость духа и утрату человеческого достоинства.
Средством закрепления результатов переворота была коронация – совершаемая в Успенском соборе Московского Кремля торжественная церемония утверждения государя на троне. С коронацией спешили, сенатский указ 7 января 1742 года назначил ответственных лиц за подготовку и проведение церемонии. Одна деталь обращает на себя внимание – материи, используемые для сооружения балдахина, то есть разные бархаты, бахрома, позументы и прочее, должны были приобрести на русских фабриках, чем еще раз подчеркивалось стремление придать торжествам национальный колорит, под стягом которого совершался переворот.
На расходы было ассигновано сначала 30 тысяч рублей, затем к ним добавлено еще 20 и еще 19 тысяч на фейерверки.
23 февраля 1742 года Елизавета выехала из Петербурга в Москву. Кортеж двигался день и ночь, так что через трое суток, 26 февраля, он достиг села Всехсвятского, что в семи верстах от старой столицы. Коронационные торжества начались 27 февраля, когда ранним утром на Красной площади раздались девять пушечных выстрелов, а большой Ивановский колокол возвестил благовест, подхваченный, как и всегда, всеми колоколами Москвы.
В десятом часу торжественная карета с императрицей двинулась по Тверской-Ямской к Кремлю, где в Успенском соборе произнес речь, обращенную к императрице, новгородский архиепископ Амвросий. Его речь, как и все торжество, отражала утверждение национального самосознания: в лице императрицы церковь «крепкую защитницу получила», воинство приобрело «от своей природной государыни» уверенность, что она освободила Россию от «внутренних разор», гражданские чины радуются, «что уже отныне не по страстям и посулам, но по достоинству и заслугам в чины свои чают произведения».
В день коронации, 25 апреля, тот же Амвросий в новой речи прославлял храбрость императрицы, которая, забыв деликатность своего полу, отважилась «пойти в малой компании на очевидное здравие своего опасение», согласилась «быть вождем и кавалером воинства… идти грудью против неприятеля и сидящих в гнезде орла российского нощных сов и нетопырей, мыслящих злое государству… наследие Петра Великого из рук чужих вырвать». Амвросий вновь подчеркивал связь воцарения Елизаветы Петровны с концом немецкого засилья и приветствовал ее намерение следовать заветам отца.
В день коронации – новые пожалования: генерал-фельдмаршал В. В. Долгорукий, генерал В. Ф. Салтыков, обер-гофмаршал М. П. Бестужев-Рюмин, генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой и другие получили орден Андрея Первозванного, фаворит А. Г. Разумовский – чин обер-егермейстера и орден Андрея Первозванного, М. И. Воронцов и братья А. И. и П. И. Шуваловы награждены орденом Александра Невского. Пожалованиями были отмечены и тетки императрицы – сестры ее матери Екатерины I, вышедшие замуж за Гендриковых и Ефимовских. Обе фамилии Елизавета возвела в графское достоинство.
Наряду с коронацией Елизавета Петровна воспользовалась еще одним средством укрепить свое положение на троне – срочно вызвала в Петербург своего племянника Карла-Петра-Ульриха, являвшегося, напомним, сыном сестры Елизаветы и герцога Голштинского. Поспешность, с которой был отправлен в Киль барон Н. Ф. Корф, чтобы тайно доставить племянника в Петербург, станет понятной, если учесть, что тринадцатилетний принц, достигнув совершеннолетия, мог претендовать на три короны: герцога Голштинского, короля Швеции и императора России. Не случайно ему было дано тройное имя: Карл – в честь шведского короля Карла XII, Петр – в честь Петра Великого и Ульрих – если он ограничится ролью владетеля герцогства.
Елизавета Петровна решила иметь племянника при себе, чтобы предотвратить возможность использования его имени против России и ее личных интересов, если он вдруг станет королем Швеции. Но если даже такое не случится, то предполагалось, когда Елизавета была еще принцессой, Карла-Петра-Ульриха доставить в Швецию, отправить в лагерь шведских войск в надежде, что у русских солдат не поднимется рука против неприятеля, в рядах которого находится внук Петра Великого. Теперь, когда Елизавета Петровна стала императрицей и война продолжалась, надобность в подобном воздействии на боеспособность русской армии отпала. Наконец, Елизавета была озабочена еще одним соображением – необходимостью закрепить корону за той линией династии Романовых, к которой принадлежала сама: за потомством не Иоанна Алексеевича, а Петра Алексеевича.
Детей у Елизаветы не было, зная о своей неспособности их иметь, она не рассчитывала на собственных потомков. Племянник становился единственным наследником.
Г. А. Качалов.
Сцена коронации императрицы Елизаветы Петровны в Успенском соборе Московского Кремля. 1744.
Гравюра с рисунка И.-Э. Гриммеля.
Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург
Право на трон голштинского принца предусматривал еще Тестамент Екатерины I, объявлявший детей своей старшей дочери наследниками, если они примут православие. Карл-Петр-Ульрих не мог претендовать на императорскую корону, уступив это право Елизавете, потому что он исповедовал не православную, а лютеранскую веру. Это препятствие, по расчетам Елизаветы Петровны, можно будет преодолеть, если принц окажется в России и примет православие.
Избавившись от присутствия в столице опасной для нее Брауншвейгской семьи и ее пособников из немцев, Елизавета не забыла проявить милосердие, традиционно оказываемое вступившим на престол государем лицам, осужденным в предшествующие царствования, а также наградить участников переворота.
Одним из первых был указ 13 января 1742 года, разрешавший подавать челобитные непосредственно императрице или на ее имя. Известно, что множество указов предшествовавших царствований запрещали это совершать под угрозой наказания. Прошло несколько месяцев, и кабинет императрицы был завален сотнями челобитных, по которым не в состоянии были бы вынести решения не только ленивая Елизавета Петровна, но и самый трудолюбивый государь.
Понадобилось четыре месяца, чтобы императрица убедилась в опрометчивости своего решения и неспособности нести возложенное на себя бремя, – 28 мая 1742 года последовал указ, запрещавший подавать челобитные на имя императрицы и повелевавший обращаться с просьбами в соответствующие инстанции: к воеводам Юстиц-коллегии и в прочие учреждения.
Милосердие императрицы распространилось и на вельмож, подвергнувшихся суровой каре в годы правления Анны Иоанновны. Были амнистированы Голицыны, Девиер, а также оставшиеся в живых Долгорукие – Василий и Михаил Владимировичи. Последние были освобождены из заточения, восстановлены в прежних чинах и отставлены от службы за старостью, но спустя три недели фельдмаршал Василий Владимирович был назначен президентом Военной коллегии.
За долгую жизнь В. В. Долгорукий дважды находился в опале: первый раз он был наказан Петром I за причастность к делу царевича Алексея ссылкой в Казань с лишением чинов, деревень и кавалерии. Семь лет он влачил жалкое существование в нищете, но в 1724 году Петр помиловал его и разрешил служить в чине бригадира. При Петре II он в 1728 году был пожалован чином генерал-фельдмаршала и подполковника Преображенского полка.
После воцарения Анны Иоанновны был назначен президентом Военной коллегии. Эту должность В. В. Долгорукий занимал недолго – в 1731 году по доносу честолюбивого и столь же сварливого Гессен-Гомбургского принца Людовика, находившегося на русской службе и обвинившего супругу фельдмаршала в непочтительном отзыве об императрице, Василий Владимирович был лишен чинов и заточен в крепость Ивангород. В 1739 году, когда всех находившихся на свободе Долгоруких предали суду и подвергли казни, фельдмаршалу довелось испытать третью опалу – из Ивангорода его перевели в Соловецкий монастырь.
Назначение 74-летнего старика на пост главы военного ведомства – еще одно свидетельство немецкого засилья в армии, препятствовавшего выдвижению талантливых русских военных в крупные военачальники и полководцы; после кончины Б. П. Шереметева, А. И. Репнина, М. М. Голицына высшие командные должности в армии занимали немецкие генералы во главе с Минихом.
Милосердие Елизаветы Петровны было проявлено и к другим жертвам террора Анны Иоанновны: Платону Мусину-Пушкину дозволено было выехать из ссылки в Москву, Федор Соймонов получил право жить, где пожелает, детям Волынского были возвращены конфискованные имения. Не забыт был даже матрос Максим Толстой, отказавшийся в 1740 году присягать Иоанну Антоновичу, за что подвергся истязанию. Его пожаловали в армейские капитаны, из-за увечья отправили в отставку с награждением пятьюстами рублями.
Перечисленные акты милосердия по щедрости значительно уступают тем пожалованиям, которые торжествовавшая победу императрица делала участникам переворота и лицам, способствовавшим его успеху. 30 ноября, в день орденского праздника Андрея Первозванного, Елизавета Петровна вручила орденскую ленту трем генерал-аншефам – А. И. Румянцеву, Г. П. Чернышеву и В. Я. Левашеву и действительному статскому советнику А. П. Бестужеву-Рюмину. Петр и Александр Ивановичи Шуваловы, А. Г. Разумовский, М. И. Воронцов возведены в действительные камергеры. Не оставлены без поощрений и два иноземца; посол версальского двора в России маркиз де ла Шетарди и лекарь императрицы Герман Лесток. Оба, как мы знаем, являлись организаторами заговора и подталкивали принцессу к перевороту. Французы выполняли разные по значению функции: маркиз, являясь лицом официальным, из опасения быть обвиненным во вмешательстве во внутренние дела России, выступая главным советником цесаревны, проявлял осторожность в контактах с нею и широко пользовался услугами лекаря Лестока.
Шетарди сохранял за собой роль главного советника и после того, как цесаревна стала императрицей, на зависть прочим иноземным министрам он беспрепятственно входил в покои Елизаветы Петровны и проводил многие часы в ее обществе.
Посла Франции можно считать стратегом заговора, в то время как Лестоку принадлежала роль тактика – входя в кружок приятелей и доверенных лиц цесаревны, он давал ей советы, как поступать в конкретной обстановке. Переворот, например, намечалось совершить в январе 1742 года, но изменившаяся обстановка принудила Лестока убедить цесаревну совершить его в ночь с 24 на 25 ноября – заговорщики не располагали даже возможностью связаться с Шетарди, чтобы, не вызвав подозрений, предупредить его об изменении плана.
Г. А. Качалов.
Вид Соборной площади Московского Кремля во время коронационных торжеств императрицы Елизаветы Петровны. 1744.
Гравюра с рисунка И.-Э. Гриммеля.
Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург
Лесток являлся подданным России, и императрица имела неограниченные возможности отблагодарить его: лекарь был назначен лейб-медиком и директором Медицинской коллегии с небывало высоким окладом в семь тысяч рублей в год.
Особой заботой и попечительством императрицы пользовалась совершившая переворот гренадерская рота Преображенского полка. В последний день 1741 года Елизавета удовлетворила просьбу гренадеров, высказанную в день переворота, о том, чтобы она возглавила роту. 31 декабря был обнародован указ, перечислявший особые заслуги гренадеров: отмечалась их «ревностная верность» при достижении успеха «в восприятии престола безо всяких дальностей и не учиня никакого кровопролития». Поэтому гренадеры «не могли остаться, не показав особливой нашей императорской милости к ним».
Содержание указа, как нетрудно заметить, противоречило наспех составленному манифесту от 25 ноября о восшествии на престол Елизаветы Петровны. Указ 31 декабря более соответствует истине, чем манифест, в котором вопреки подлинному ходу событий объявлено о просьбе, обращенной к Елизавете «как духовного, так и светского чинов» занять престол. О причастности этих чинов к восшествию на трон цесаревны в указе не сказано ни слова.
Гренадерская рота, главная военная сила переворота, названа лейб-кампанией, командовать которой назначила себя императрица в чине капитана. Штаб- и обер-офицерам двух гвардейских и двух полевых полков (Астраханскому и Ингерманландскому) велено выдать не в зачет треть годового жалованья. Рядовым четырех полков было роздано 42 тысячи рублей.
Самые существенные привилегии и пожалования получили лейб-кампанцы. Тем из них, кто не имел дворянского достоинства, было таковое присвоено. Кроме того, из отписных имений князя Меншикова велено пожаловать шести вице-сержантам по 50 душ крестьян, одному подпрапорщику и одному квартирмейстеру – по 45 душ, а 258 рядовым – по 29 душ. В сентябре 1742 года был учрежден герб лейб-кампании с выразительной на нем надписью: «За верность и ревность».
Лейб-кампанцев обрядили в особую форму одежды, в которой они впервые участвовали в крещенском параде, роту укомплектовали «добрыми лошадьми», отобранными на конских заводах всей страны. Главная обязанность лейб-кампании – караульная служба при дворе императрицы, обеспечение ее безопасности и покоя.
Обращают внимание две особенности списка пожалованных лейб-кампанцев: в нем отсутствуют имена офицеров, командовавших ротой во время переворота; другая особенность – существенное изменение социального состава гвардейских полков. При возникновении полки комплектовались из дворян, прослуживших несколько лет рядовыми в гвардейских лодках. Овладев азами военного дела, они отправлялись в полевые полки на офицерские должности. Гвардейские полки являлись своего рода школой подготовки офицерских кадров.
Ко времени воцарения Елизаветы Петровны офицеров готовил основанный в 1731 году Сухопутный шляхетный корпус – учебное заведение, сплошь состоявшее из дворянских отпрысков. Поступить в него могли далеко не все дети дворян, но правительство призывало на службу в гвардейские полки и представителей непривилегированных сословий, за исключением крепостных крестьян. По подсчетам Е. В. Анисимова, из 308 гренадеров, составлявших роту Преображенского полка и непосредственно участвовавших в перевороте, дворян числилось только 54 человека, или 17,5 %, остальные были выходцами из государственных крестьян, горожан, разночинцев и пр. Среди основной массы лейб-кампанцев было множество рядовых, «не умевших грамоте» людей с невысоким нравственным уровнем. Почувствовав себя хозяевами трона, не сдерживаемые офицерами, лейб-кампанцы предались пьяному разгулу, грабежам, вымогательствам. Назначенные императрицей офицерами, бывшие заговорщики имели более декоративное, чем реальное, значение, так как они не располагали ни опытом, ни знаниями, чтобы привести в порядок разгулявшихся лейб-кампанцев: поручиками в чине генерал-лейтенантов полевых полков были назначены действительные камергеры А. Г. Разумовский и М. И. Воронцов, братья Шуваловы – Петр и Александр – подпоручиками в чине генерал-майоров.
О поведении гренадеров в первые Недели после переворота сохранились свидетельства очевидцев. Один из них, полковник Манштейн, записал: «Рота эта (лейб-кампании. – Н. П.) творила всевозможные бесчинства в первые месяцы пребывания двора в Петербурге. Господа поручики посещали самые грязные кабаки, напивались допьяна и валялись на улицах в грязи. Они входили в дома самых знатных лиц с угрозами, требуя денег, и без церемонии брали то, что приходилось им по вкусу; не было возможности удержать в порядке этих лиц, которые, привыкнув всю жизнь повиноваться палке, не могли так скоро свыкнуться с более благородным обращением».
Схожую картину изобразил секретарь саксонского посольства Пецольд в депеше 11 декабря 1741 года: «Все мы, чужестранцы, живем здесь между страхом и надеждой, так как от солдат, делающихся все более и более наглыми, слышны только угрозы, и надо благодарить провидение, что до сих пор не обнаружились их злые намерения». Через пару дней распоясавшиеся лейб-кампанцы вели себя еще более дерзко: «Гвардейцы и особенно гренадеры, которые еще не отрезвились почти от сильного пьянства, предаются множеству крайностей. Под предлогом поздравления и восшествия на престол Елизаветы ходят они по домам, и никто не смеет отказать им в деньгах или в том, чего они пожелают. Один солдат, смененный с караула и хотевший на обратном пути купить на рынке деревянную посуду, застрелил на месте русского продавца, который медлил уступить ему ее за предложенную цену. Не говоря уже о других насилиях, особенно против немцев».
А.И. Шарлемань. Униформа рядового, сержанта и офицера
Лейб-гвардии Преображенского полка.
Российская государственная библиотека, Москва
Поскольку под немцами в XVII–XVIII веках подразумевали всех иноземцев, то страх за свою судьбу перед пьяными толпами бродивших по улицам столицы гвардейцев и лейб-кампанцев, безнаказанно совершавших грабежи и вымогательства, одолевал не только подлинных немцев, но и французов. Даже Шетарди не чувствовал себя в безопасности: «Со времени последнего переворота я всякую ночь держу на карауле служителя, чтобы быть извещенным при малейшем шуме».
Гвардейцы и лейб-кампанцы, упоенные силой и безнаказанностью, позволяли себе поступки, абсолютно недопустимые в нормальной обстановке, но с которыми пришлось мириться Елизавете, возведенной ими на трон. Поляку-современнику довелось наблюдать удивившую его картину в самом дворце императрицы: «Большой зал был полон Преображенских гренадер. Большая часть их была пьяна, одни прохаживались, пели песни, другие, держа в руках ружья и растянувшись на полу, спали. Царские апартаменты были наполнены простым народом обоего пола, и императрица сидела в кресле, и все, кто желал, даже простые бурлаки и женщины с их детьми, приходили целовать у нее руку. Моя сестра заметила мне, что гренадеры не забыли взять с собою из дворца золотые часы, висевшие около зеркала, два серебряных шандала и золотой футляр».
Уже упоминавшийся Пецольд доносил 19 января 1742 года: «До настоящего времени эта лейб-кампания не могла свыкнуться с дарованными ей правами и преимуществами и разными злоупотреблениями и беззакониями постоянно навлекала на себя немилость. По приказу ее величества один из гвардейцев этой лейб-кампании был подвергнут телесному наказанию и разжалован в солдаты в армию. Этот пример, несомненно, произведет должное впечатление».
Пецольд ошибался, когда полагал, что наказание положит конец чинимым лейб-гвардейцами безобразиям. Издавалось множество приказов и даже императорских указов о том, чтобы лейб-гвардейцы вели себя «добропорядочно, как регулы требуют», чтобы «ходили на караулы и на куртаг всегда в косах и во всякой чистоте», чтобы «командирам были послушны», чтобы «офицерам отдавали почтение», чтобы «не вмешивались не в свое дело», – все эти требования оставались благими пожеланиями: лейб-кампанцы продолжали пьянствовать, нарушать регулы, самовольно оставлять караулы, чтобы отправиться в кабак, напиться там до утраты рассудка, с трудом добраться до оставленного места и занять свой пост.
Перед нами красочное и достаточно подробное описание похождений гренадера Прохора Кокорокина в октябре 1743 года. Они настолько колоритны и типичны, что заслуживают того, чтобы привести содержание документа хотя бы в извлечениях.
Прохор Кокорокин, «идучи от биржи весьма пьяным образом, так, что едва идти и говорить мог, вошел с азартом во двор Акинфия Демидова, где чинил следующие непорядки: войдя к прачке, изрубил тесаком лохань и изодрал на прачке рубашку». Распоясавшийся гренадер пытался отнять шубу у приезжего кунгурца и «драл его за уши». Кокорокина с трудом выпроводили со двора Демидова, но в пути он, подойдя к дому Строгановых, начал ругаться непристойной бранью, а затем сел в стоявшую у крыльца коляску и велел: «Везите меня до квартиры моей».
В доме Строгановых жил фельдмаршал князь В. В. Долгорукий. Кокорокин заявил адъютанту фельдмаршала: «Я де пришел поклон отдать к фельдмаршалу и надлежит де мне его видеть», на что адъютант ответил: «Нехорошо, господин поручик, поступаешь и бесчестишь дом фельдмаршала». На шум Долгорукий, высунувшись из окна, кричал Кокорокину: «Долго ль (будешь) стоять на крыльце, пора идти на свою квартиру» – и пригрозил отправить его под конвоем. Непрошеный гость ушел, шатаясь, по городу, валялся в грязи, потерял шапку и тесак и избитым доставлен в лейб-кампанию.
Гвардейцы не ограничивались попрошайничеством, вымогательством, беспробудным пьянством и угрозами. Иногда они устраивали побоища иноземцам, крича: «У нас указ есть, чтоб вас всех, иноземцев, перебить надобно до смерти».
Как видим, бесчинства, произвол и своеволие гвардейцев и лейб-кампанцев наводили страх не только на иноземцев, но и на русских вельмож, беспомощных в ожидании очередного набега непрошеных гостей. Наступивший после переворота хаос в столице вызывал у некоторых недовольство беспорядками, они с сожалением вспоминали о времени, когда страной правили немцы. Пецольд по этому поводу доносил: «Многие офицеры и знатные показывают тайно полное неудовольство. Все дело было начато чернью, и недостаточно целой тетради для описания наглости ее, и потому мы, бедные иноземцы, трепещем и дрожим здесь, особенно когда известно, что за враги нам были Долгорукие и прочие возвращенные» из ссылки.
Императрица, правда, с опозданием принялась за наведение порядка, прибегнув при этом к жестким мерам. Речь идет о деле Петра Грюнштейна. Этот адъютант Преображенского полка за особое усердие, проявленное во время переворота, получил самое крупное пожалование – 927 душ и 3591 четверть земли, однако считал свои услуги недостаточно оцененными, не стесняясь высказывать недовольство в адрес императрицы. Более того, он позволял себе поступки, источником которых было головокружение от безнаказанности и безмерного влияния на императрицу. Он, например, потребовал от Разумовского отрешить от должности князя Н. Ю. Трубецкого – генерал-прокурора Сената, избил зятя матери фаворита за то, что тот не уступил ему дороги, заявив Розумихе: «Меня государыня жалует: я не только зятю вашему, но хотя бы и сыну вашему не уступил бы дороги».
Елизавета Петровна действительно жаловала Грюнштейна, и это настолько уверило его в своей безнаказанности, что он, явно переоценив свои силы, проиграл в тяжбе с Разумовским – лейб-кампанец вместе с супругой был сослан в Устюг Великий. Это был последний проступок лейб-кампанца, считавшего себя главой совершенного переворота.
Повторим, Грюнштейн, сын крещеного австрийского еврея, не рядовой лейб-кампанец, а фактический командир лейб-кампании, настолько был уверен в своей безнаказанности, что осмелился нанести обиду родственникам фаворита. Этот эпизод тоже вносит свою лепту в представление о том, сколь небезоблачной была обстановка в дворцовых покоях после успешно совершенного переворота и сколько изворотливости и усилий требовалось от беспечной императрицы, чтобы преодолеть трудности первых лет царствования.
Поведение лейб-кампанцев и гвардейцев создавало благоприятную почву для выражения недовольства правлением императрицы. Шетарди отметил, что отношение элиты к Елизавете Петровне на протяжении нескольких лет менялось трижды: в годы царствования Анны Иоанновны и регентства Анны Леопольдовны она, подвергаясь с их стороны притеснениям, вызывала сострадание, «затем окончательно приобрела популярность своим приветливым обращением», а также ненавистью к иноземному засилью «и благоговением к памяти Петра Великого, но затем расположение к ней ослабело и заменилось открытым недовольством», вызванным скромным вознаграждением лиц, причастных к перевороту, бесчинствами солдат и тем предпочтением, которое отдавалось прибывшему в Россию в феврале 1742 года наследнику престола вместе с голштинским двором.
Ревнивое отношение знати к общению императрицы с простонародьем отметил в своих показаниях во время следствия Иван Лопухин: «Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собою непотребных людей… Нынешняя государыня больше любит простой народ, потому что сама просто живет, а большие все ее не любят». Это наблюдение подтвердил и князь Щербатов, упрекавший императрицу в пожалованиях «всем подлым и развратным женщинам, которые были при императорах и которые были сидельщицы у нее по ночам, иные гладили ее ноги».
Пожалуй, самую сложную задачу, которую пришлось решать Елизавете Петровне после восшествия на престол, надобно искать в сфере внешней политики: как выйти из войны, в развязывании которой была заинтересована цесаревна Елизавета Петровна и которая стала абсолютно ненужной императрице Елизавете, но оставалась необходимой для Швеции, уповавшей на отмену условий Ништадтского мира.
Вопрос о войне со Швецией относился к разряду деликатных не только для русской императрицы, но и для французского короля, с благословения и при поддержке которого началась эта война. Версальский двор в связи с войной испытывал определенные затруднения. С одной стороны, посол Франции в России маркиз де ла Шетарди хотя и не участвовал в перевороте, но и после восшествия на престол Елизаветы Петровны сохранил на нее влияние. К зависти иноземных представителей при русском дворе, особенно английского посла Финча, Шетарди открывал двери в покои императрицы, как говорится, левой ногой, имел к ней доступ в любое время и в известной степени сменил Остермана в роли оракула, без совета которого императрица не решалась на самостоятельную акцию во внешней политике. Французский посол пользовался громадным авторитетом и у гвардейцев, почитавших его лучшим другом России. Саксонский дипломат Пецольд извещал свой двор, что гвардейцы, явившиеся к Шетарди с новогодними поздравлениями 31 декабря 1741 года, проявили к нему необыкновенную нежность, обнимали, целовали руки, просили уговорить императрицу как можно скорее отправиться в Москву для коронации.
Луи Токке. Портрет императрицы Елизаветы Петровны.
1758. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург
Ублажая императрицу любезностями и советами, Шетарди не забывал об интересах французского двора и своего повелителя. Получив известие о вступлении на престол Елизаветы, король поспешил ее поздравить и пожелать славы и благополучного царствования. Людовик XV расточал любезности неспроста – он рассчитывал разорвать союзнические отношения Австрии с Россией и самому заключить союз с последней. С другой стороны, Франция не желала оставить своего постоянного и послушного союзника – Швецию – один на один с Россией.
В сложившейся ситуации решающее слово принадлежало императрице – пойдет ли она навстречу пожеланиям Швеции, не подкрепленным, впрочем, письменными обязательствами, и поддастся ли давлению Франции или откажется от своих обещаний? Елизавета проявила твердость и дала понять французскому королю, что не пойдет на территориальные уступки Швеции: дочь Петра не может согласиться с условиями, противоречившими как благу России, так и славе ее отца.
Шетарди возлагал большие надежды на благоприятную для Франции позицию вице-канцлера А. П. Бестужева-Рюмина и вместе с Лестоком упросил Елизавету Петровну назначить его на должность вице-канцлера. Оба считали, что князь А. М. Черкасский, занимавший должность канцлера, не способен ее выполнять, так как не знал иностранных языков и, следовательно, был лишен возможности непосредственно общаться с иноземными министрами.
Шетарди ошибся в своих надеждах. Вопреки его ожиданиям вице-канцлер считал, что в переговорах со Швецией исходными и ненарушимыми являются условия Ништадтского договора. Он недвусмысленно заявил: «Надобно вести войну. Вот чего каждый из нас должен требовать для славы государыни и народа». Бестужев, в дальнейшем не отличавшийся чистоплотностью и не гнушавшийся брать взятки от иностранных дворов, на этот раз отказался от ежегодного пенсиона в 15 тысяч ливров, предложенного ему Шетарди, если он согласится поддерживать притязания Франции и Швеции.
Такова была позиция сторон в первые месяцы пребывания Елизаветы на троне. От ее имени Шетарди вступил в переписку с командовавшим шведской армией генералом К. Э. Левенгауптом о заключении перемирия до 1 марта 1742 года.
В перемирии были заинтересованы обе стороны – по обычаю тех времен, военные действия в месяцы, когда наступала зимняя стужа, прекращались. Но у Елизаветы Петровны был дополнительный стимул для заключения перемирия – она с нетерпением ожидала коронации: если зима была неблагоприятным временем для военных действий, то для переезда двора из Петербурга в Москву санный путь считался наиболее удобным.
Позиция Бестужева была поддержана специально созданной конференцией, на которой присутствовала императрица. Двор еще раз подтвердил отсутствие у Швеции прав на любую форму компенсации, ибо она готовилась к войне против России с 1739 года, то есть до переговоров о возможной помощи Елизавете совершить переворот.
Между тем двор отправился в Москву на коронацию. Туда же прибыл для ведения переговоров и знакомый уже нам посол Нолькен. Шведский дипломат рассчитывал на посредническую роль Шетарди в этих переговорах, но в Москве знали о том, что посол, выполняя задание версальского двора, будет покровительствовать шведам, и отклонили участие в переговорах Франции в роли посредницы. Нолькену еще раз было заявлено о непричастности Швеции к перевороту и о том, что манифест Левенгаупта к русскому народу не оказал никакого влияния на ход ноябрьских событий в Петербурге.
Доводы сторон ни к чему не привели, и Нолькен в мае заявил русским министрам о необходимости отправиться в Стокгольм для получения инструкций.
Военные действия начались на юге Финляндии. Два события объясняют успех русских войск. Одно из них – волнение в полках русской армии, вспыхнувшее под лозунгами: «Немцы нам изменили и переписываются со шведами», «Надобно всех немцев перебить», – свидетельствовало о высоком боевом духе русских солдат, рвавшихся в бой. Волнение оказалось скоротечным, и 17 солдат, признанных зачинщиками бунта, отделались сравнительно легким наказанием – навечной ссылкой на уральские заводы.
Другое событие, напротив, обнаружило отсутствие желания у шведов оказывать сопротивление наступавшим русским войскам и бесталанность Левенгаупта как военачальника. Русский фельдмаршал Петр Ласси возобновил наступление в июне 1742 года и, к своему удивлению, не встретил сопротивления противника – шведы без боя оставили оборонительные рубежи на подступах к крепости и бежали из Фридрихсгама, как только обнаружили подготовку русских войск к штурму. Русские беспрепятственно захватили Борю, Гельсингфорс и другие города-крепости. Неудача постигла шведов и на море – шведские корабли были заперты в бухте русским флотом. Десять финских полков 25 августа сложили оружие, русским достались продовольственные запасы, полевая артиллерия. Левенгаупт, пользовавшийся в Швеции колоссальным успехом в довоенные годы, был вызван в Стокгольм, приговорен к смерти, бежал и некоторое время скрывался, за его голову было обещано 20 тысяч талеров. Он был пойман и казнен. Современник так отозвался об этой странной войне: «Поведение шведов было так странно и так противно тому, что обыкновенно делается, что потомство с трудом поверит известиям об этой войне».
Шведам ничего не оставалось, как запросить мира. Переговоры велись в столице Финляндии Або. Во время переговоров шведы вынуждены были отказаться от территориальных притязаний, но и Россия не извлекла выгод из своих военных успехов. Абоский мир возвращал Швеции все завоеванные Россией территории, за исключением небольшой Кюменогорской и части Савалакской провинций. В честь заключенного мира была даже выбита медаль с надписью: «Крепчайшего мира в память заключения вечного мира в Або 1743, августа 7 дня».
Историк М. И. Семевский еще в 1860 году задавался вопросом: «Окупились ли наши потери и громадные издержки клочком Финляндского княжества?» – и давал на него отрицательный ответ: «Это приобретение было слишком невелико, и существенных выгод от войны мы не получили».
Опереться на военные успехи шведы не могли, но в их распоряжении было такое средство давления на русскую делегацию, возглавлявшуюся А. И. Румянцевым, как избрание шведского короля вместо умершего престарелого Фридриха I. Из двух наиболее вероятных претендентов на корону датский наследный принц был неприемлем для России, она хотела видеть на троне любекского епископа Адольфа Фридрика, представителя Голштинской фамилии, племянника Елизаветы. Шведские уполномоченные заявили, что королем будет избран угодный России кандидат, но взамен потребовали все завоеванные территории, заключения со Швецией оборонительного и наступательного союза, а также выдачи субсидии. Елизавета по этому поводу заявила: «Лучше нам оставить за собою малое, да нужное, а шведам уступить большее и им полезное, а нам ненужное». Это была завуалированная расплата за не оказанные Швецией услуги императрице.