Я не сплю, просто лежу, разглядывая подвешенные в сетках под потолком артефакты: шары испускают мягкий желтоватый свет, создавая ощущение покоя и домашнего уюта. Прекрасно осознаю, что это всего лишь наведенный эффект: ну какой «уют» может быть в бетонной комнате без окон, с рядами двухэтажных нар, жестяными коробами воздуховодов под потолком и кафельным полом? А с другой стороны, какая разница – по-настоящему или нет: артефакты для этого сюда и повесили, чтобы успокаивали и дарили ощущение уюта. Так что mundus vult decipi, ergo decipiatur[1].
Вообще-то говоря – странно. Три года по Зоне лазил до Взрыва. И ни разу по дому не скучал. Плевать как-то было, даже нравилось вот так кочевать от схрона к схрону. А теперь, как лишился этого ненужного, – вдруг тоска…
Когда сквозь сопения и даже откровенный храп по казарме пролетает металлический звон – я вздрагиваю, привстаю на локте.
С моего «второго этажа» прекрасно видно его фигуру. Он методично нагибается и разгибается, будто делает зарядку. Я догадываюсь – это он одевается. Мимолетом удивляюсь: куда собрался? До туалета бежать недалеко, одеваться ни к чему. Дежурные меняются только утром… Но – мало ли кому куда надо? У нас свободное подземелье, как говорит Чапай.
И вот свободный человек свободного подземелья выходит в проход. Я узнаю его по чудной прическе: бритые виски, плоский ежик волос, голова выглядит квадратной. Тихон, из приблудных.
Их, приблудных, за год, прошедший с момента Взрыва, набралось уже человек тридцать. Кто сам пришел, кого подцепили ребята в рейдах. И мужчины, и женщины. Как выжили на Большой земле – непонятно. Если уж в Зоне не все уцелели – а наши-то, предчувствуя выброс, попрятались со всей основательностью, – что говорить о тех, кто за периметром? Но выжили.
Он выходит в проход и надолго застывает. Кафель на полу – самое светлое пятно во всей казарме, не считая горящих артефактов, и на фоне этого кафеля его фигура напоминает силуэт, вырезанный из бумаги и помещенный в рамку.
Не знаю почему, но чувствую беспокойство. Он стоит прямо, не двигаясь. Это странно. Минута, две. Может быть, прислушивается? Казарма спит, ворочаясь, поскрипывая пружинами. К чему тут прислушиваться? Но вот Тихон отчетливо кивает, видимо, своим мыслям и, повернувшись, медленно идет по проходу, монотонно переводя взгляд слева направо.
Он равняется с моей «этажеркой», замечает, что я за ним наблюдаю, улыбается с вежливым равнодушием. А через три кровати внезапно останавливается, и я слышу что-то типа обрадованного «о!». Быстро нырнув в проход между нарами, Тихон наклоняется над спящим и, выхватив пистолет, стреляет ему в лицо…
Мы сидим в столовой. Эта двухэтажная коробка – единственное здание на поверхности бывшей военной базы, не считая полуразрушенного металлического ангара. Вместо стекол в окнах – листы оргстекла, кое-как скрепленные, заходящие одно на другое. Свет мутный, как будто в воздухе туман.
За стойкой, отгораживающей кухню от обеденного зала, расположилось руководство. Бабай, командир, хмуро перебирает окладистую бороду. Обух курит, разглядывая что-то под ногами. Тракторист изучает «зрительный зал».
Я только что рассказал, чему был свидетелем. Ответил на вопросы. Чувствую себя немного смущенным – выступать перед большой аудиторией (а в столовой собралось под сотню человек) непривычно. Кашляю, оборачиваюсь на Бабая.
– Спасибо, Глок, садись. Хирург, что скажешь?
Хирург выходит к стойке, недовольно оглядывает зал. Немолодой худой мужик с глубокими залысинами на лбу, с сухим, морщинистым лицом. Я не люблю Хирурга, потому что он лишен чувства юмора и представления об элементарной вежливости. Но специалист классный, этого не отнять.
– Он не человек, – не глядя ни на кого, отрывисто заявляет Хирург. – Это тварь. Пристрелить.
Собрание вскипает, все пытаются высказаться. Бабай с трудом добивается тишины.
– Поясни, Хирург, – предлагает он раздраженно.
– Что пояснять? – Доктор кривит тонкие губы. – Тварь не обладает ни человеческим интеллектом, ни человеческими эмоциями.
– А куда ж у него интеллект делся? – орет из глубины зала Захар Петрович.
Этот толстый старик жил с Тихоном в одной деревне. Он выступал как раз передо мной, рассказывал «факты биографии» обвиняемого: родился, учился, работал машинистом в пригородном депо… Давил на то, что у Тихона к убитому Бармалею имелись личные счеты. Не убедил. Бармалей был уважаемым бродягой, никаких косяков за ним ни разу не водилось. Я сам прекрасно его знал, пару раз в рейды ходили – мировой мужик.
– Куда интеллект делся? – переспрашивает Хирург. – Не знаю. Иди поищи. Может, под кровать закатился.
– Погоди. – Бабай снова теребит бороду. – Давай-ка озвучь диагноз.
– Нет диагноза. Я не психиатр. Есть факты.
– Давай факты.
– Извольте. Не говорит, не реагирует на раздражители, боли не чувствует. Биологические показатели в норме. Сидит спокойно. Показал ему пистолет. Быстро схватил и попытался куда-то пойти. Можем провести эксперимент – выяснить куда. Точнее, к кому.
Собрание снова шумит, среди общего гвалта слышатся нелестные эпитеты и пожелания в адрес Хирурга…
Все это происходило неделю назад. Спустя два дня был убит Элвис. Молодой парень, окрещенный за характерную прическу и пристрастие к игре на гитаре. Именно благодаря гитаре, ну еще и довольно приятному баритону, он, сам приблудный, очень быстро заарканил себе одну из таких же приблудных девушек. «Девушками», понятное дело, они назывались больше в силу традиций. Но, как говорится, «за неимением горничной барин пользовал дворника».
«Семейные» у нас живут отдельно. Ввиду того, что военная база не располагает большим количеством двухместных номеров, молодожены сами устраивают себе любовные гнездышки из подручных стройматериалов.
Когда в закутке Элвиса грохнул выстрел, поначалу никто ничего не понял. Потом, разобравшись, столпились возле перегородки. Кричали-стучали. Выбили засов. Элвис валялся на полу с дыркой во лбу. Женщина сидела рядом на железном стуле. Посмотрела на нас весьма приветливо, но вдруг, заметив в толпе кого-то, оживилась…
По ночам теперь очень тихо. Никто не храпит, не поворачивается. Я это точно знаю, потому что с некоторых пор сплю очень чутко. Замечаю, что почти все наши держат оружие под рукой. Негласный договор: ночью с кровати не вставать – могут пристрелить. Хирург, сволочь, подлил масла в огонь: никаких симптомов, говорит, никаких видимых проявлений, что-то вроде одержимости; и скорее всего это будет продолжаться.
Вчера ночью тоже было тихо. А утром со стороны женского зала прилетел визг…
Она сидела на кровати, сложив руки на коленях. Имени не знаю – в силу возраста мужиков она не интересует. Знаю, что работает в столовой посудомойкой. С удивлением отметил: одета она в настоящую ночную рубашку, белую в синий цветочек. Ее жертва накрыта с головой казенным солдатским одеялом, под кроватью уже натекла большая черная лужа. Нож, тщательно вытертый, аккуратно лежит на тумбочке.
И снова зал столовой. На улице погожий день, это заметно даже сквозь мутную грязь стекол. Народ молчит. Ждут решения: совет заседал около часа, только что вернулись снизу.
Бабай суров. Таким я его давненько не видел. Пожалуй, с тех пор, как тварей из подвалов базы выкуривали. Он встает перед стойкой, и я чувствую, что сейчас будет нехорошо.
– Все приблудные теперь ночуют отдельно, – говорит Бабай и проводит по бороде широкой ладонью.
И что в этом такого? Потом понимаю: это они их изолировать хотят. Скорее всего, на втором подземном, где бывший склад. Бабай тут же подтверждает мою мысль: да, именно там. Мы сами раньше на складе ночевали, пока по-человечески казарму не обустроили. А сейчас склад выбран потому, что дверь крепкая и запирается снаружи.
Наши молчат. Приблудные поначалу тоже. Но вот и до них доходит. Разгорается протест. На поддержку Бабаю выскакивает Обух: несогласные могут идти на все четыре стороны, никто их здесь не держит. Мы больше не хотим рисковать – а статистика показывает, что одержимостью страдают только пришлые. Пока, во всяком случае.
Я слушаю пререкания Обуха с народом вполуха – наблюдаю за Бабаем. Он отошел назад, присел на стойку, смотрит. Я знаю, на кого он смотрит. Ее зовут Шапокляк, очень она похожа на ту самую тетку из мультика: длинный нос, тонкие ручки-ножки. Но «ножки-ручки» были полгода назад, когда она только у нас появилась. Сейчас худоба вполне в пределах нормы, и уже заметно выпирает живот – Шапокляк на пятом месяце беременности. На самом деле ее зовут Света, и она жена Бабая.
Я выискиваю ее в бунтующем зале. Это несложно, Шапокляк сидит в первом ряду. Молчит, замерла – таким же долгим взглядом смотрит на мужа. Шапокляк всем нравится, потому что веселая и добрая. И Бабай всем нравится, потому что суровый, но справедливый. Повезло нам с командиром. И я знаю, что командир не сделает исключения даже для своей жены. Гвалт постепенно затихает, кое-кто из приблудных все еще не может успокоиться, но большинство признало справедливость меры.
– Можете взять оружие, – говорит тем временем Обух. – Но, сами понимаете… Есть другое предложение. Каждую ночь с вами будет дежурить пара наших бойцов.
Бабай смотрит на жену. Шапокляк смотрит на мужа. Тяжелый взгляд у Бабая, тоскливый, но при этом спокойный. Я смотрю то на него, то на нее и понимаю, что ни за что и никогда не пойду на это дежурство…
Точно таким же спокойным взглядом смотрит Бабай на труп Шапокляк, вынесенный в коридор. Из темноты открытой двери склада тянет застоявшимся теплым воздухом. В коридоре светло от набежавших фонарей. Она лежит у стены, пижамная куртка в трех местах пробита, мокрая от крови материя плотно прилипла к телу, рельефно выделив все округлости. Лицо спокойное, в открытых глазах масляно играют отблески. Все молчат.
– Обух! – говорит Бабай.
– Да, командир.
Бабай стоит напротив тела, задумчиво наклонив голову. Он полностью одет – это значит, что ночью так и не ложился. Чего-то ждал? Или подозревал?
– Нужно закончить с фильтрами для воды. Это сейчас самое главное. Понял?
– Понял. – В голосе Обуха слышится удивление.
Бабай кивает, потом достает свой знаменитый наградной наган и сует дуло в рот. Я еле успеваю зажмуриться.