20 ноября 1943 г.
Мой дорогой, любимый Хью!
Это письмо никогда не покинет пределов Англии, оно навсегда останется при мне, и в нем я могу писать о чем угодно, не опасаясь карательных мер и цензуры. Все это время, с того ужасного дня, когда мне сообщили о твоей гибели, я винила тебя за неоправданный риск, ругала тебя за то, что ты не вернулся ко мне. Но теперь мне известно, что твоей вины в том нет. Сегодня я узнала, что тебя и других вероломно предали.
Он не желает «разглашать тайну», как он выразился, но сегодня днем меня навестил твой друг Тим Макнил. Он дал тебе слово, объяснил Тим, что нанесет мне визит, если ему удастся вернуться домой, а тебе нет. Тим – славный парень, и для меня великое утешение знать, что вы были близкими друзьями и поддерживали друг друга. Я сказала ему, что во всей этой печальной истории меня радует только то, что тебя не взяли в плен, как других. В какой-то степени это – счастье, что тебя застрелили при попытке к бегству и ты был избавлен от пыток.
Мы с Тимом встретились в ресторане «На углу Ковентри-стрит». Ты должен помнить его, дорогой. Мы были в нем как-то раз вскоре после того, как открылось кафе «Старая Вена». Мы тогда еще оба сомневались, что нам понравятся Aufschnitt[13] и прочие иностранные деликатесы, которые предлагались в меню, и потому заказали особый салат с креветками, яйцом и ветчиной. Это было четыре года назад, еще до начала войны. Я сомневалась, что у меня хватит духу пойти туда, где мы с тобой некогда были так счастливы, но решила предпринять попытку и надела форму, которую сшила на заказ по настоянию мамы. Думаю, она считала, что я опозорю семью, если буду носить казенное обмундированное. Не представляю, что бы она сказала, если б узнала, что у меня осталась всего одна пара приличных чулок. Если порву их, придется рисовать стрелки соусом «Бисто», как это делают все!
Тим был очень любезен, только выглядел крайне худым и бледным, и я сказала, что ему нужно поесть. Я заказала консервированную ветчину с картофелем фри, он – гренки с сыром по-уэльски – на вид ужасное блюдо. Сыр теперь у нас отвратительный. Мне кажется, его смешивают с размельченным яйцом и для более приятного вкуса добавляют горчицу.
Потом, когда нам принесли наши блюда, и вовсе начался кошмар: Тим вдруг сообщил мне, что, по его мнению, тебя и остальных предали. Я не верила своим ушам. Только что я говорила ему, как пыталась утешать себя мыслью, что ты делал важное дело. Мне нравится думать, сказала я, что ты и твои товарищи выполняли задачу, поставленную Черчиллем, – «воспламенить Европу», и, хотя я понимала, что ты не вправе рассказывать мне о своей работе, ты, я знала, с воодушевлением сражался ради будущей победы в войне. Потом я сказала: мне известно, что тебя и Тима посылали на специальные задания, так что он может не бояться сболтнуть лишнего.
В ту минуту я и заметила, что Тим не притронулся к еде. Он помешивал чай – водил и водил ложкой в чашке, как заводной. Выглядел он ужасно, и я спросила: может, что-то не так с его блюдом, и предложила заказать что-нибудь другое. А он посмотрел прямо мне в лицо и сказал, что у тебя и твоих товарищей не было шанса воспламенить Европу, что ты и некоторые другие ребята были уверены, что провал вашей последней операции был подстроен, чтобы ввести в заблуждение немцев.
Я пыталась сохранять спокойствие, но ничего не могла с собой поделать. Уронила нож с вилкой на тарелку, устроив грохот на весь ресторан. Мне стало дурно, пришлось прижать ко рту салфетку. С трудом верилось в то, что он говорил. Но в конце концов я заставила себя спросить, зачем кому-то нужно было, чтобы операция провалилась. Он ответил, что точно не знает, но думает, что велась какая-то сложная игра с двойной перевербовкой агентов, в результате которой погибли с десяток мужчин и женщин и были раскрыты агентурные сети.
Это был такой шок, скажу я тебе. Я закрыла глаза, подумывая о том, чтобы извиниться и броситься в дамскую комнату. Но что бы это дало? Я заперлась бы в кабинке и провыла там несколько часов. Потому я решила, что нужно взять себя в руки, стиснуть зубы и постараться выяснить то, что можно. Мне отчаянно хотелось узнать все, что известно Тиму, и я, глубоко вздохнув, сложила на коленях салфетку и сказала, что в это невозможно поверить, ведь людей для этой работы тщательно отбирали, людей с особыми навыками и знанием иностранных языков потом столь же тщательно обучали. Неужели лишь для того, чтобы принести их в жертву? Меня трясло, мой голос, я знаю, дрожал, но я просто должна была это знать.
– Не совсем – не сразу ответил Тим. – Это больше походило на игру, в которой ставки необоснованно высоки.
– На азартную игру? – уточнила я.
Он подтвердил. Меня по-прежнему била дрожь, а Тим, казалось, чувствовал себя еще более неловко. В конце концов он предложил, чтобы мы расплатились и нашли более спокойное место. Не доев, мы покинули ресторан и пошли по Пикадилли в сторону магазина «Фортнум энд Мейсон» и Грин-парка. Говорили мы мало, а потом – глупость, конечно, – мне вдруг вспомнился вечер, когда мы с тобой ужинали в «Кваглиносе», а в «Кафе де Пари» угодила бомба. Мы с Тимом как раз сворачивали на Бери-стрит, и в сточных канавах, мимо которых мы шли, в лучах заходящего солнца искрились крошечные осколки стекла. Думаю, это и навеяло то воспоминание. И я рассказала Тиму о нашем чудесном спасении и о том, как в ту страшную ночь мы поймали, наверное, единственное такси во всем Уэст-Энде, ведь тебе нужно было успеть на поезд, отходивший с «Кингз-Кросса». Я сказала, что, наверное, тогда ты начал проходить спецподготовку, хотя я в то время об этом не догадывалась.
Тим как-то странно посмотрел на меня и затем сказал: он глубоко сожалеет, что тебе не удалось выжить; ты был хорошим парнем. И я опять спросила его про то, о чем он говорил раньше, – что в той операции вас подвергли неоправданному риску. И тогда – о Господи, до сих пор не могу поверить! – он заявил, что вас не просто подвергли риску, а, по его мнению, принесли в жертву. Он остановился и сказал, что не должен мне этого говорить, но человек, возглавлявший операцию, твердо убежден, что цель оправдывает средства. По словам Тима, тот тип прекрасно знал, что у наших людей было мало шансов уцелеть.
Признаюсь честно, дорогой, меня опять стало тошнить. Я чувствовала, как та омерзительная картошка с ветчиной, которую я пыталась есть, заколыхалась у меня в желудке. Должно быть, лицо мое покрыла мертвенная бледность. Я помню, как привалилась к витрине «Фортнума». Одному Богу известно, что подумали обо мне люди. Но я не могла позволить, чтобы меня стошнило на улице, и стала дышать медленно, пока дурнота не прошла, а потом спросила у Тима, отвечает ли он за свои слова. И Тим сказал, что он говорит истинную правду и что, если бы тот человек действовал иначе, он уверен, что ты и многие другие остались бы живы.
Представляешь, какой шок я испытала, услышав это? Придя в себя (и меня не мучала тошнота, я просто вдыхала холодный воздух), я спросила Тима, кто этот человек. Я посмотрела ему прямо в глаза и потребовала, чтобы он назвал его имя. Я пребывала в крайнем волнении и, наверное, заявила, что хочу знать, кто играл жизнью моего мужа.
Тим поначалу не хотел говорить: видимо, вам всем вдолбили, что вы обязаны молчать про операции. Но через несколько секунд он сказал, что это его долг перед тобой и передо мной, и назвал имя негодяя – полковник Стивен Робинсон.
Я заверила Тима, что на этот счет у тебя были свои подозрения, которыми ты поделился со мной во время нашей последней встречи. Тим, казалось, вздохнул свободнее, однако выглядел он изможденным и изнуренным, и я сочла, что обязана отблагодарить его за откровенность. Я подумала, что нам обоим не мешает взбодриться, и предложила отправиться на плац для конных парадов, где недавно выставили немецкий «Тигр», захваченный в Тунисе. Об этом писали все газеты, и все были счастливы, что удалось нанести немцам ответный удар. В общем, мы пошли туда, вволю позлорадствовали, а потом заели тот ужасный ужин приличной рыбой с картошкой.
А теперь я сижу у себя в казарме и размышляю о том, что поведал мне сегодня Тим. Если то, что он сказал, правда, я никогда не прощу этого Робинсона. Я только-только начала свыкаться со смертью моего дорогого мужа, погибшего на войне, но я никогда не примирюсь с тем, что твою жизнь намеренно принесли в жертву.
Вряд ли я когда-нибудь увижу того типа. Полагаю, у меня мало шансов влепить ему все, что я о нем думаю, но я пойду на все, лишь бы встретиться с ним лицом к лицу. Я готова проклинать его снова и снова, пусть бы он провалился в преисподнюю за ту боль, что его приказы причинили мне. И, если мне суждено когда-то встретиться с ним, я отправлю его прямо в ад.
Со всей любовью к тебе, мой родной.
Твоя Эви.
P.S. Я люблю тебя.
7 ноября 2016 г.
– Здесь мы не сможем поговорить, – заявляет Пэт, ворвавшись утром в гостиную.
На ее плаще темнеют грязные пятна, одна пуговица оторвана, сзади болтается незавязанный пояс. В руках у нее лопнувший с одного бока пухлый пакет, до отказа набитый бумагами.
– Пойдем в твою комнату или присядем где-нибудь еще. Там, где спокойно и нам никто не помешает.
– Здесь нас никто не услышит, если мы будем разговаривать тихо, – возражает Эвелин. – Они все глуховаты. Да и кофе с печеньем скоро принесут.
– Значит, кофе с печеньем нам принесут туда, где мы будем сидеть, – чеканит Пэт. – Мне нужно поговорить с тобой наедине прямо сейчас. Так мы идем или нет?
Ворча, Эвелин с трудом поднимается на ноги и хватается за ходунки, чтобы не упасть.
– Что ж, пойдем. Дальше по коридору есть маленькая гостиная. Туда редко кто заглядывает.
Они выходят в коридор. Навстречу им едет тележка с чашками и фляжками.
– Мэри, – окликает разносчицу Эвелин, – будьте так любезны, принесите нам кофе в маленькую гостиную. Большое спасибо.
Поддерживая тетю под локоть, Пэт заводит ее в тихую безлюдную комнату и закрывает дверь. Устроившись в кресле, Эвелин принимается суетливо хлопать себя по карманам в поисках носового платка и карандашей.
– Тетя, – начинает Пэт, – ты прекрасно знаешь, что я, как могу, стараюсь разобрать вещи в доме. Но вчера я нашла такое, о чем ты, уверена, не желала бы распространяться. И теперь хочу задать тебе несколько важных вопросов.
Эвелин смотрит на взволнованную племянницу. Так, начинается, теперь будь внимательнее. Тщательно подбирай слова и следи за своими жестами.
– Конечно, дорогая. Охотно помогу, чем смогу. Но ты же понимаешь, что все в Кингсли теперь принадлежит тебе. Ты не обязана спрашивать моего мнения по поводу каждой мелочевки.
– Да, конечно. Но это еще полбеды. К сожалению, я не уверена, что нам нужны те вещи, которые я только что обнаружила.
– Какие, например? – Эвелин пытливо смотрит на Пэт. Щеки у нее пунцовые, голову не мешало бы вымыть и волосы расчесать. – Ты прямо сама не своя сегодня. Точно ничего не случилось? Мальчики здоровы? А твой славный муж? Как поживает дорогой Хамфри? Сто лет его не видела.
– Все хорошо, спасибо. И сама я прекрасно себя чувствую. Просто я… встревожена, – последнее слово Пэт буквально выплевывает, и Эвелин силится сдержать улыбку. Она предвкушала этот момент с тех пор, как переселилась в «Лесные поляны».
– Вдохни поглубже, дорогая, и расскажи, что тебя так сильно взволновало. Я внимательно слушаю.
По ее совету Пэт делает глубокий вдох и начинает тараторить, захлебываясь словами:
– В кухонном ящике, как ты и говорила, я нашла ключи и попыталась ими открыть книжный шкаф, который, кстати, отпереть мне так и не удалось, так что проблема по-прежнему не решена, а портить столь ценный предмет мебели мне вовсе не хочется. Так вот, я вдруг заметила, что на связке ключей, которую я нашла, есть парочка маленьких ключиков. Я подумала, что они, наверное, от чемоданов, которые я обнаружила в одной из свободных комнат. Один лежал на гардеробе, второй – на полу. В общем, с ключами я поднялась наверх, открыла эти тяжелые чемоданы и пришла в ужас от того, что в них увидела. Это был сущий кошмар, я глазам своим не верила.
– В самом деле, дорогая? Да ты не тараторь, объясни толком. Я не помню никаких чемоданов. Я в той комнате лет сто не была. Понятия не имею, что в них лежало.
Ты бы сказала, что, по-твоему, ты обнаружила, а потом решим, стоит ли мне беспокоиться.
– Оружие, тетя, оружие! И патроны в придачу.
– Неужели, дорогая? Но в Кингсли мы всегда держали ружья под запором в специальном стенном шкафу. Папа в этом отношении был очень щепетилен. Не позволял, чтобы ружья были разбросаны по всему дому.
– Вот и я так думала. Но потом увидела эти ружья и поняла, что это не то оружие, которое в семье использовали для охоты. Тебе хорошо известно, что я не разбираюсь в оружии. Я ненавижу кровавую охоту. И никогда не участвовала в охоте, что устраивали в Кингсли много лет назад, в годы моей юности. Но даже я сумела определить, что это не охотничьи ружья для отстрела фазанов и уток.
– Не охотничьи, дорогая? А что же это за ружья?
Уф, как мне это нравится. Я даже не подозревала, как это увлекательно.
– По-моему, это оружие военного образца, – Пэт раздраженно вздыхает. – Оружие, военная форма, бумаги, прочая ерунда. Откуда это все?
– Надо же. Кто мог положить это туда?
В дверь тихо постучали. Эвелин поворачивает голову на стук. В комнату входит Мэри с подносом, на котором стоят чашки с кофе и тарелка с печеньем.
– Большое спасибо, Мэри. О, вы принесли нам «Джемми Доджерс». До чего же вкусные, мои любимые, – улыбаясь, она берет печенье.
Пэт ждет, когда они снова останутся одни. Потом говорит:
– И что мне делать со всем этим оружием? Нельзя же отдать его уборщикам или на благотворительность!
– А почему нельзя просто выбросить, дорогая? В Милфорде есть муниципальная свалка – очень полезное предприятие. Я всегда свозила туда ненужные вещи, когда еще водила свой «Вольво», – в лице Эвелин отражается сожаление. – Как же мне хочется снова сесть за руль. Раньше, если мне нужно было что-то купить, я за руль и в магазин.
– Не сомневаюсь, что ты скучаешь по машинам, но речь не о том. Оружие и прочие вещи, что я нашла… Я даже не знаю, что это… Должно быть, их хранение противозаконно. Наверное, нужно отвезти все это в полицию или куда-нибудь еще и объяснить, как они вообще попали в дом.
– Сочувствую, дорогая. У тебя из-за них столько хлопот. Угощайся печеньем.
– Так что мне сказать им? Они ведь захотят узнать, как к тебе попало оружие.
– Ко мне?
Эвелин хмурится. Потом вспоминает:
– По-моему, оружие было у папы. И, может быть, Чарльз привез с собой из Африки.
Пэт откидывается в кресле и, складывая на груди руки, вздыхает:
– Нет, это все твои вещи – не их. Я в этом абсолютно уверена, ведь там даже есть военная форма, точно такая, в какой ты на фото, что мы нашли на днях в железной банке. А еще в чемоданах корреспонденция на твое имя. Послушай…
Она наклоняется вперед, роется в лопнувшем пакете и вытаскивает какие-то бумаги.
– Как еще это объяснить? – она протягивает ей первый документ – заполненный печатный бланк. – Это ведь тебе адресовано, да?
Эвелин смотрит на бланк, поправляя очки. Уведомление о ее переводе в центр для допросов в Бад-Нендорфе.
Но это ничего не значит, пока кто-то не выяснил, какие еще люди находились там в то время.
– Смотри, а вот старый паспорт на твое имя, – Пэт показывает ей давно просроченный паспорт с ее фото. На нем Эвелин очень молодая, молодая и невинная. – А вот еще один паспорт, тоже с твоей фотографией. Только вот не пойму, почему имя другое. Какая-то Ева Куча.
– Ева Кушек, – тихо поправляет ее Эвелин.
– Да хоть бы и так! Это все твое, я же вижу. Значит, и оружие тоже тебе принадлежит, – Пэт хмурится, поджимая губы.
– Мне очень жаль, дорогая, – качает головой Эвелин, – но я ничего этого не помню. Может, это вовсе и не я положила все те вещи в чемоданы.
– Может, и не ты. Но все эти документы – разрешение на оружие, письма и прочее – на твое имя. Это все твои вещи, а ты говоришь, понятия не имеешь, что лежало в тех чемоданах.
Эвелин с улыбкой смотрит на Пэт:
– Дорогая, я очень хотела бы тебе помочь, но память у меня уже не та, что прежде.
Она переводит взгляд на поднос:
– Ты к кофе даже не притронулась, дорогая. Остынет ведь.
Она берет еще одно печенье, смотрит на него, морща нос, и говорит:
– Не понимаю, зачем Мэри принесла мне «Джемми Доджерс». Знает ведь, что я их не люблю. Я хочу шоколадные. Они способствуют пищеварению.
27 января 1944 г.
Дорогой мой, любимый!
Я знаю, будь ты рядом, ты сказал бы, что я слишком взбалмошна и опрометчива, что лучше бы мне не торопиться, однако я серьезно подумываю о том, чтобы бросить службу в корпусе и пойти по твоим стопам.
Я уверена, что способна делать что-то более полезное, чем сидеть и ждать чванливых офицеров. Все идет к тому, что эта «священная» война скоро закончится. Мы слышали, что с Ленинграда снята окаянная блокада и его несчастные жители, наконец-то, свободны.
Первое время на службе все было даже ничего, я привыкала к своему чу́дному «Хамберу», но в канун Нового года, когда я предпочла бы отвести душу, мне пришлось снова везти в Портсмут двух офицеров. К тому времени маршрут я уже знала хорошо, но, ты представляешь, по их милости я всю новогоднюю ночь просидела в машине, и они хоть бы словом предупредили. Более того, я даже праздник не могла отметить, так как у меня не было ни еды, ни напитков. А утром, когда они наконец вернулись, я от них только и услышала: «О, водитель, мы совсем про вас забыли». И потом, жутко уставшая и раздраженная, я была вынуждена снова везти их в Лондон. До чертиков обидно, что меня воспринимают как должное, относятся ко мне с пренебрежением. Я этим сыта по горло и хочу перемен. И еще меня огорчает, что я ни на йоту не приблизилась к тому, чтобы отомстить за тебя.
Ты не преминул бы спросить, каких перемен я хочу. Так вот, сегодня у нас в роте на доске я увидела объявление о наборе добровольцев, которые имеют навыки секретарской работы и владеют иностранными языками, и я намерена подать заявление. Посмотрим, к чему это приведет. Французский я знаю очень хорошо, но немецкий, думаю, гораздо лучше. Шоферить интересно, и по крайней мере водитель я теперь куда более опытный, чем прежде, но часами дожидаться бесцеремонных эгоистичных офицеров – занятие не самое приятное, да и не стоящее, а я хочу приносить пользу, как ты, дорогой. И если ради этого мне придется рисковать жизнью, как это делал ты, значит, я окажусь в хорошей компании. Как знать, возможно, мы с тобой снова встретимся гораздо раньше, чем я думала, и вот уж мы тогда позабавимся. Я очень по тебе скучаю, дорогой.
С любовью, твоя Эви.
P.S. Я люблю тебя.
9 ноября 2016 г.
– Не притворяйся, будто ты ничего не знаешь про оружие, – шипит Пэт. – Я перерыла те чемоданы. Там только твои вещи – одежда, документы, паспорта. Тебе придется объяснить полиции, откуда взялось оружие.
– Охотно объясню, дорогая, если вспомню.
Волосы у Пэт влажные, на ней тренировочный костюм. Такое впечатление, что она примчалась в лечебницу из тренажерного зала. Какие упражнения теперь в моде? В пору молодости Эвелин подходящей физической нагрузкой считались гольф и садоводство, ну и, может быть, в теплое время года теннис. А ныне все только бегают да ходят в спортзал, чтобы оставаться в форме.
– Ты уж постарайся вспомнить! Я даже представить не могла, какой переполох поднимется, когда везла оружие в полицию. Меня там приняли за преступницу, честное слово! Видела бы ты их лица, когда я обратилась к дежурному. Сказали, что нельзя было везти к ним оружие в машине, что следовало оставить оружие там, где я его нашла, что оно могло выстрелить в любую минуту.
Эвелин силится сдержать улыбку, но уголки ее рта все равно подергиваются:
– Это маловероятно, Пэт. Папа учил нас не оставлять ружья заряженными, особенно в доме. В этом вопросе он был особенно щепетилен.
– Не сомневаюсь, но в полиции-то об этом не знали. В общем, поднялся ужасный шум, они даже хотели взять у меня отпечатки пальцев. Представляешь? Сказали, якобы для того, чтобы исключить меня из списка подозреваемых. Видишь, сколько неприятностей из-за тебя?
– Зачем им понадобились твои отпечатки? Ты же ничего противоправного не совершила, а, Пэт?
– Нет, конечно. Думаю, у тебя тоже возьмут.
Эвелин рассматривает свои испещренные старческими пятнами руки с разбухшими венами и ухоженными ногтями овальной формы. Мэри только предыдущим днем нанесла на них два слоя лака № 7 «Сумеречная роза». Нужно соблюдать внешние приличия, это очень важно. А ухоженные ногти – признак хорошего тона. Эвелин бросает взгляд на руки Пэт. Ногти у нее неровные, лаком не покрыты; кожа сухая, шершавая.
– У меня никогда еще не брали отпечатки пальцев. Надо же, как интересно! Прямо как в кино.
– Ничего интересного, тетя. Они возьмут отпечатки, будут проверять их по своей базе данных. А все потому, что я трогала оружие и другие вещи. По их словам, они обязаны не только поместить оружие в безопасное место, но еще и проверить серийные номера – на тот случай, если оно когда-то использовалось в преступных целях, как они выразились.
– Но его же не использовали в преступных целях, да? Пэт, надеюсь, ты как следует запираешь дом в Кингсли? Чужие не могли взять наше оружие, нет? Мы ружья держали только для охоты на фазанов, ну и иногда папа с Чарли стреляли в уток, больше ни во что, – Эвелин на мгновение умолкает, морща лоб. – Да, ну, может быть, я пару раз оленя подстрелила. Думаешь, они из-за этого переполошились?
– Нет, тетя, не из-за этого. Они расспрашивали о тебе и о семье, сказали, что им придется проверять в их базах, – Пэт протяжно вздыхает. – Вот честное слово, за что мне все это?! Я должна отбирать безделушки для рождественской ярмарки в нашей церкви. Ан нет, мне приходится торчать с тобой, потому что ты, как выясняется, совершенно беспомощна.
С последними словами она закатывает глаза, и Эвелин кашляет, чтобы скрыть улыбку.
– Сегодня сюда явится полицейский, – Пэт смотрит на часы. – Уже скоро должен быть. Я пообещала встретить его здесь.
Но пришел не мужчина, а женщина. Миниатюрная женщина-констебль по фамилии Томас с темными волосами, туго стянутыми в узел на затылке. Ее привела в маленькую гостиную Мэри. К явному разочарованию Эвелин, от кофе Томас отказалась.
– Прошу вас, объясните моей тете, зачем вам это надо, – обращается к ней Пэт. – Она не понимает, какая в том необходимость.
Констебль Томас с улыбкой пожимает руку Эвелин.
– Здравствуйте, миссис Тейлор-Кларк. Мне нужно задать вам несколько вопросов. Много времени это не займет.
– Вот и хорошо, а то мне скоро к парикмахеру. Я записалась на утро.
Пэт перехватывает взгляд женщины-полицейского и, качая головой, произносит одними губами:
– Нет, ей не нужно к парикмахеру.
Констебль Томас на это улыбается и говорит Эвелин:
– Если не возражаете, прежде я возьму у вас отпечатки пальцев.
Она достает штемпельную подушечку с бланками. Эвелин протягивает ей сначала левую руку, затем правую, потом, держа руки ладонями вверх, смотрит на свои испачканные в чернилах подушечки пальцев.
Закончив заполнять бланки, констебль Томас спрашивает Эвелин:
– Вы помните два запертых чемодана, которые хранились в одной из комнат Кингсли-Манор?
Держа наготове блокнот, она пристально наблюдает за Эвелин:
– Что вы можете сказать про оружие, найденное в тех чемоданах?
– Ружья мы всегда хранили в специальном стенном шкафу, – не сразу отвечает Эвелин. – Так было заведено у нас дома. Нигде в других местах мы ружья не оставляли.
– Понятно, – констебль Томас делает пометку в блокноте. – Мы проверили ружья в стенном шкафу. Разрешение на них просрочено, но нас не они интересуют.
– А зря, папа всегда покупал только очень хорошие охотничьи ружья и всегда следил за тем, чтобы дома они не были заряжены. И требовал, чтобы мы держали их под замком – от греха подальше.
– Не сомневаюсь. Но это, наверное, было очень давно. А другое оружие в Кингсли-Манор вы когда-нибудь видели?
– Конечно. В сезон охоты, бывало, у нас в поместье, появлялось с десяток, а то и больше других ружей.
– С десяток, а то и больше? То есть вы приобретали дополнительные ружья?
– Нет, дорогая. Мы приглашали друзей пострелять фазанов. Чудесная забава. В морозный день отправляешься на охоту со всей сворой. Очень весело. Папа брал с собой спаниеля Мило, так он его называл. А миссис Глазьер присылала корзину с потрясающим консоме. Мне кажется, она добавляла в него херес. Он придавал бульону совершенно удивительный вкус. Так что в отдельные годы у нас в подвале висело по нескольку связок дичи. Вам нравятся фазаны?
– Не могу сказать. Никогда не пробовала, – констебль Томас перестает писать в блокноте и, хмурясь, смотрит на Эвелин.
– Потрясающе вкусная птица. Только нужно, чтобы она повисела несколько дней, но не больше недели, а то душок появится. Приятный вкус достигается путем подвяливания, ну и благодаря этому мясо становится нежнее. Только нужно проверить, чтобы дробинок в тушке не осталось, а то еще во время еды на свинец напорешься. Тогда зубам не поздоровится. Наша кухарка жарила дичь и иногда пекла превосходный пирог, делая начинку из мяса кролика, фазана и голубя. Неповторимое блюдо.
– Вы очень аппетитно рассказываете. Но давайте вернемся к оружию…
– Пэт, – машет Эвелин племяннице, – загляни в холодильник в Кингсли. Я уверена, что оставила там пару связок дичи, а эта молодая леди наверняка не откажется попробовать фазана.
Эвелин лучезарно улыбается констеблю:
– Отведайте, дорогая, это очень вкусно.
– Холодильник пустой, тетя, – Пэт снова закатывает глаза. – Впрочем, его там больше нет.
– Нет? Как это? Это же был отличный холодильник. Хорошо служил мне последние двадцать лет, – Эвелин поворачивается к констеблю Томас и треплет ее по руке. – Фазанов я купила у превосходного мясника в Петворте. Когда была помоложе, обычно сама их стреляла, но в последние годы покупала уже разделанные тушки.
– Тетя, в Кингсли фазанов нет. Ты опять путаешься.
– Что за чепуха, Пэт?! Быть такого не может. Наш егерь за этим следит. Папа устроил бы ему нагоняй, если б он плохо выполнял свою работу. В Кингсли всегда водится много дичи. Нельзя приглашать гостей, если не можешь обеспечить им приличную охоту. Что бы о нас подумали? Разумеется, фазаны в Кингсли есть.
– Но не в холодильнике, – Пэт в раздражении качает головой. – В холодильнике их больше нет.
Констебль Томас захлопывает свой блокнот и обращается к Пэт:
– Пожалуй, я узнала все, что хотела. Мне придется составить донесение, просто для протокола, но не думаю, что вас в связи с этим станут тревожить. Наши эксперты осмотрят оружие, проверят серийные номера на всякий случай, но не думаю, что вам снова придется приезжать в отделение.
– Слава богу. У меня и без того забот полон рот, как вы сами могли убедиться. Как, по-вашему, это ее оружие? Оно в исправности?
– Не могу сказать. Это не моя компетенция. Если оружие еще пригодно к использованию, его спишут: эксперты проверят его и изымут из оборота, – она опустила взгляд на папку с заполненными бланками. – Но я включу в отчет информацию обо всех других предметах, что хранились в чемоданах, на тот случай, если окажется, что это важно.
Констебль Томас идет к выходу.
– До свидания, дорогая, – кричит ей вслед Эвелин. – Приходите еще, прошу вас. Я получила огромное удовольствие от беседы с вами.
10 февраля 1944 г.
Мой дорогой!
Это мое письмо будет коротким, потому как я пребываю в эйфории от того, что мне доверили новую роль, которая, я надеюсь, принесет гораздо больше пользы мне самой и нашей стране. Мне велели идти на Бродвей-стрит, в здание, что находится напротив станции метро «Сент-Джеймсский парк». Ожидая в коридоре, я слышала разговор, происходивший между мужчиной и женщиной.
– Она должна подойти. У нее надлежащие исходные данные.
Думаю, речь шла обо мне, хотя ума не приложу, кто им мог меня порекомендовать. Возможно, они знакомы с Чарльзом. Потом после краткого собеседования мне сообщили, что хотели бы направить меня в подразделение, в задачу которого входит допрос людей, сумевших вернуться сюда, на родину, с оккупированной врагом территории.
Я заявила, что не хочу тихо-мирно сидеть в конторе, в то время как другие, подобно тебе, рискуют жизнью, что я предпочла бы принять более активное участие в войне. Мне сказали, что, возможно, со временем меня переведут на другую работу. Но по крайней мере теперь мне найдут более достойное применение, и я буду ближе к фронту!
Полагаю, мне предстоит участвовать в допросах оперативников, которые выполняли задания в тылу врага и сумели избежать ареста или плена. Я прекрасно сознаю, что их ответы будут полны душераздирающих подробностей, и они напомнят мне о той ужасной операции, в которой погиб ты, дорогой, но я намерена ради тебя оставаться спокойной и сильной.
Я была ужасно взволнована тем, что мне наконец-то повезло, и, желая отметить свой успех, пошла через парк в «Фортнум». Там я выпила чаю и купила плитку шоколада, который производят специально для военнослужащих. Эту плитку я пошлю Чарльзу, ведь, наверное, благодаря его влиянию меня взяли на службу. Если бы ты был жив, дорогой, тебе я тоже непременно купила бы шоколад. Ты, я знаю, оценил бы такое угощение.
Но маме, когда я в следующий раз поеду к ней, пожалуй, про этот свой поход в магазин мне лучше не говорить, а то она обидится, что ей я ничего вкусненького не купила в «Фортнуме». По-моему, она до сих пор считает, что я живу и работаю в центре Лондона для ее удобства, чтобы выполнять ее поручения. Бедная мама, она вообще не понимает, что такое карточная система, все заботы о быте возложила на миссис Глазьер, но та, насколько я могу судить, очень даже неплохо справляется. А, может, они обе в сговоре с местным дельцом черного рынка? Вот бы посмотреть, как они обе тайком приобретают нелегальные товары. Должно быть, ужасно забавно! В свой следующий визит к ним непременно проверю, какие на них чулки!
С любовью, Эви.
P.S. Я люблю тебя.
11 ноября 2016 г.
– Боюсь, она страдает потерей памяти, – объясняет Пэт мужчине в штатском, который следом за ней входит в маленькую гостиную. Это не Хамфри, муж Пэт, и не один из ее двух сыновей – те гораздо моложе. Он принес с собой большую папку и свежий запах лосьона после бритья.
– Тетя, – обращается к Эвелин Пэт, – этот симпатичный человек – инспектор Уильямс. У него к тебе несколько вопросов. Это не займет много времени.
Эвелин награждает гостя своей самой очаровательной улыбкой. На днях Пэт ее навещала вместе с женщиной-полицейским, и после того, как обе ушли – сначала миниатюрная сотрудница полиции, затем племянница, растрепанная и раздраженная, – она ждала подобного визита.
Бад-Нендорф. Ниточка, от которой не избавиться. Как только выяснится, что я там была, связь станет очевидной. С другой стороны, любой, порывшись в военных архивах, с легкостью установит, что я служила там в те годы.
Эвелин пожимает руку инспектору:
– Как же я рада видеть одного из сыночков Пэт. Ты останешься на кофе?
Она жмет на кнопку устройства, что висит на длинной ленте у нее на шее, и в дверях тотчас же появляется Мэри. Вид у нее чрезвычайно встревоженный, словно она примчалась к постели умирающей.
– Мэри, дорогая, у нас сегодня гости. Прошу вас, принесите нам кофе сюда, в маленькую гостиную, – взмахом руки Эвелин отсылает медсестру, крича ей вслед: – И вкусное печенье для молодого человека не забудьте, пожалуйста.
– Тетя, ну что ты, – укоряет ее Пэт. – Ты ведешь себя так, будто здесь отель.
– Что за глупости, Пэт? Я еще вполне в состоянии отличить родной дом от отеля, – Эвелин обводит взглядом светлую комнату – шторы из золотой парчи, на стенах обои в бордово-кремовую полоску – в стиле эпохи Регентства[14]. – Тебе нравится, как я убрала эту комнату? Обои я сама выбирала.
Пэт наклоняется к инспектору и шепчет:
– Не обращайте внимания. С ней иногда такое бывает. Она забывает, где находится, и ей кажется, будто она у себя дома. Сомневаюсь, что сегодня вы чего-либо добьетесь от нее.
– Не беспокойтесь, это просто формальность, – отвечает тот. – Для протокола.
– Миссис Тейлор-Кларк, – снова обращается он к Эвелин, – мне хотелось бы задать вам пару вопросов об оружии, которое обнаружено по месту вашего прежнего проживания – в Кингсли-Манор. Во-первых, вы подтверждаете, что являетесь законной владелицей того дома и проживали там одна до того, как переселились сюда, в «Лесные поляны»?
– В Кингсли жили мои родители, – ответствует Эвелин. – Какой там замечательный парк! Вы там бывали? Подснежники видели?
– Подснежников там сейчас нет, – замечает Пэт. – Не то время года. На улице ноябрь, а не весна.
– Какая жалость, – сетует Эвелин. – Тогда вам непременно нужно приехать туда в январе или феврале. В это время года там такая красота.
Она величаво поводит рукой перед собой:
– Подснежники буквально стелются ковром. Парк Кингсли славится ими.
– Непременно приеду, – говорит инспектор. – Но сейчас меня интересует другое. Это вы сложили вещи в те чемоданы, что были найдены в одной из комнат? Один лежал на полу, второй – на гардеробе, – он протягивает снимок с двумя чемоданами.
Эвелин смотрит на фотографию:
– Наверное, ужасно тяжелые. Вы уж, молодой человек, будьте очень осторожны, поднимая такую тяжесть.
– Конечно, мадам, я буду иметь это в виду. Так вы узнаете эти чемоданы?
– А разве я их где-то видела? – пожимает плечами Эвелин, снова посмотрев на фото. Потом, услышав дребезжание тележки, поворачивает голову в сторону двери. – О, чудесно, кофе везут.
В гостиную входит Мэри с подносом, и Эвелин устремляет взгляд на тарелку с печеньем:
– «Бурбоны» сегодня есть, Мэри? Я предпочла бы «бурбоны». «Гарибальди» мне не очень нравятся: смородина в зубах застревает.
– Сейчас пойду посмотрю, – отвечает Мэри. – Если повезет, тотчас же и принесу.
Втроем они сидят, помешивая ложечками в чашках. Инспектор Уильямс окунает в кофе печенье, но вовремя не вытаскивает, и размокший кусок плюхается в чашку, забрызгивая ему рубашку. Эвелин, не будучи сторонницей макания, грызет затвердевший яичный крем.
– Вы можете сказать, что хранилось в тех чемоданах? – спрашивает инспектор, смахнув с рубашки капельки мятым носовым платком, что он нашел в кармане.
– Нет, не знаю, – произносит Эвелин, переставая жевать. – Может быть, одежда? Старая одежда? Мама никогда ничего не выбрасывала. Она всегда говорила, что качественные вещи выбрасывать не следует, их всегда можно перешить. У нее были чудесные платья и пальто, и изумительная портниха. Пэт, я дам тебе ее адрес. Тебе не мешает обновить гардероб.
На Пэт мятый свитер и темные брюки с налипшей собачьей шерстью. Она сердито смотрит на тетю, потягивая кофе.
– Мэм, мы действительно нашли в чемоданах одежду, но там было и кое-что другое. Взгляните на эти фото, – инспектор протягивает Эвелин еще две фотографии. – Это то, что мы там обнаружили.
На одном снимке – сшитая на заказ военная форма и документы; на втором – пистолет-пулемет «Стэн» на кожаном ремешке, свернутом в петлю, пистолет и боеприпасы.
– Вы узнаете эти предметы?
Какая досада, что я не сумела разобрать те чемоданы, думает Эвелин. Правда, я пыталась: залезла на шаткий стул в комнате, дотянулась до чемодана, почти ухватившись за ручку… и упала. Вот тогда-то я поняла, что больше мне не удастся таиться, не удастся замести следы. Класть чемодан наверх вообще было нельзя. Разумнее было бы положить его под кровать. Как я об этом не подумала?!
Но в ответ она только и сказала: Какое большое ружье, инспектор! Как оно туда попало?
– Вот-вот. Именно это нам хотелось бы узнать, мэм. И вы нам очень поможете, если вспомните, кому оно принадлежит.
Эвелин молчит. Инспектор достает из папки снимок старого паспорта:
– Это мы тоже нашли в чемодане. Ваша племянница сказала, что на фото в паспорте вы в молодом возрасте. Однако сам паспорт на имя Евы Кушек. Вы можете объяснить, откуда у вас паспорт на чужое имя?
Эвелин все так же молча смотрит на фотографию, затем переводит взгляд на поднос, что стоит на краю стола, и произносит:
– Ах, какая жалость. «Бурбоны» кончились. Пэт, это ты их все съела?
– Нет, не я, – тяжело вздыхает та, – но я пойду посмотрю, есть ли они на кухне. Мэри обещала принести, но с тех пор прошла целая вечность.
Эвелин провожает ее взглядом:
– Она с детства была обжорой, как и ее отец Чарльз. Он – мой брат, знаете, да? Так жалко, что она его не знала.
Эвелин теребит в руках носовой платок, размышляя, стоит ли сейчас промокнуть глаза. Но, возможно, слезы следует поберечь для более щекотливого момента, когда вопросы станут угрожающе близки к истине.
Инспектор Уильямс, снова порывшись в папке, извлекает копию письма на имя Эвелин – приглашение в отель «Кайзерхоф»:
– Может быть, это освежит вашу память?
Эвелин берет сфотографированное письмо, живо вспоминая, какой отважной она себя чувствовала, отправляясь за новым назначением, какое облегчение испытывала от того, что ей представилась возможность вырваться, и как пугали ее его властный взгляд, его высокомерие и уверенность, что она никому не расскажет про его методы. Своим неумолимо жестким пренебрежительным отношением он испортил все удовольствие, что доставили ей собеседование и приличный кофе с пирожным.
– Со слов вашей племянницы мне известно, что по окончании войны вы служили в Германии. Что вы можете рассказать о том времени?
Эвелин неотрывно смотрит на приглашение, думая, как ей лучше ответить.
О том времени. О той поре ужасов и неопределенности, сменившей период прежних ужасов.
– Apfelküchen, – произносит она через минуту, лучезарно улыбаясь инспектору. – В то время везде ощущалась нехватка провизии, но у нас был чудесный Apfelküchen. Я привезла с собой рецепт и часто готовила его дома.
– Ясно. Так этот… этот Apfelküchen, или как его там… вам подавали в отеле «Кайзерхоф»?
– Яблочный пирог, инспектор. Это яблочный пирог. Мы ели его с Schlagsahne[15], если их удавалось достать. Сахар в ту пору был в дефиците, но позже, по возвращении домой, я, когда пекла этот пирог, сверху всегда посыпала его коричневым сахаром. Вкуснотища! Давайте попрошу наших поваров, чтобы для вас тоже испекли?
– Вы очень любезны, миссис Тейлор-Кларк…
– О, миссис Т-К меня вполне устроит, инспектор. Все здесь меня называют просто: миссис Т-К, – Эвелин склоняет набок голову, глядя на озадаченного полицейского с карандашом в руке.
– У вас совершенно неострый карандаш, – замечает она. – Хотите, я вам его подточу?
Глянув на тупой грифель, Уильямс отдает карандаш Эвелин. Та из глубин своей вместительной сумки достает маленькую серебряную точилку. На поднос с кофе падает стружка. Поточив карандаш, Эвелин возвращает его инспектору.
– Ну вот, так-то лучше. Сами увидите, что острый карандаш пишет более четко.
Уильямс просматривает записи в папке и затем говорит:
– Мы немного покопались в архивах и выяснили, что одно время вы служили в Общевойсковом центре для допросов в Бад-Нендорфе в Германии. Вы это подтверждаете?
– О, даже не знаю. Я там служила?
– Так указано в вашей учетно-послужной карточке. Вы помните, чем вы там занимались? – инспектор держит карандаш наготове, собираясь записать ее ответ. В эту минуту возвращается Пэт с тарелкой печенья.
– Тебе повезло. Даниэлла нашла на кухне новую пачку. Надеюсь, теперь ты будешь довольна.
– Мне пришлось помочь этому доброму джентльмену подточить его карандаш, – сообщает Эвелин. – Как можно ходить на работу без острого карандаша?
Она улыбается Уильямсу и племяннице. Пэт отпивает глоток остывшего кофе. Инспектор все еще ожидает ответа на свой вопрос. Эвелин берет печенье с тарелки, которую принесла Пэт.
– Мы выяснили, – говорит инспектор, прочистив горло, – что вы работали в центре в тот же период, когда там служил полковник Стивен Робинсон. Вы помните человека с таким именем? Полагаю, он был вашим начальником.
– Робин, – молвит Эвелин. – Был там Робин?
Она откусывает печенье, что-то мурлыча про себя, а потом принимается напевать дрожащим голосом: «Робин Бобин Барабек съел за сотню человек…»
Пэт со стуком ставит чашку на блюдце, встряхивая весь поднос:
– Что я вам говорила? Убедились? Это безнадежно. Не представляю, как мы узнаем, что там тогда происходило.
– Не волнуйтесь, – успокаивает ее инспектор Уильямс. – На днях я зайду еще раз. Порой, когда человеку представляется шанс поразмыслить, память к нему постепенно возвращается.
Да я все прекрасно помню. Помню во всех подробностях. Даже не сомневайтесь, думает Эвелин, а вслух произносит:
– Ой, вы что, уже уходите? Но вы же скоро придете снова, да? Я попрошу кухарку испечь для нас особый яблочный пирог.