В конце октября снег! Здорово! Я сначала долго смотрела в окно, как снег падает на Некрасова. Памятник Некрасову напротив моих окон на углу Некрасова и Маяковского – это хорошая причина никогда не переименовывать нашу улицу. Напротив памятника Некрасову я живу с пятого класса и напротив памятника Некрасову умру.
А когда снег замел Некрасова, я вдруг подумала: а не уехала ли крыша? «Мерседес»-кабриолет не подходящая машина для Петербурга; приезжая домой, я иногда забываю опустить крышу, и у меня в салоне то дождь, то снег. Иногда я не закрываю крышу до конца, и она сама уезжает. Хорошо, что дядя Паша с первого этажа разрешил мне парковаться у его окна: он почти всегда сидит у окна со своей шахматной доской, и если вдруг дождь, крича: «Едрит-мадрит, Алиска! Опять у тебя крыша уехала!», – бежит закрыть «мерседес» одеялом.
Я вышла из дома проверить мерседес и попробовать снег на вкус. Крыша была на месте.
Все машины во дворе были заметены, кроме моей. Моя сияла чистыми красными боками, а у машины меня ждал Братец Кролик.
Когда Братец Кролик сказал, что уходит от меня к бухгалтерше, моя реакция была такая: я не поняла. Как будто «я не ранен, я убит». Как если бы мне дали ломом по башке и я мгновенно умерла и в раю удивляюсь, что это за хрень такая.
Поняв, что нахожусь не в раю, а у себя дома и Братец Кролик уходит к бухгалтерше, я сказала: «А идите вы, Шура… в бухгалтерию!» и подумала, как все же сильно влияние массового искусства. Братец Кролик, как всегда, подумал о том же, что и я: при стрессе человек не блещет цитатами из фильмов Пазолини, Феллини, Годара или Трюффо, а цитирует свое, родное, из «Служебного романа». И вспомнил радистку Кэт, – когда рожает, кричит по-русски. И мы с ним до его ухода к бухгалтерше пересмотрели «Семнадцать мгновений весны», потому что смотреть вместе – двойное удовольствие.
Когда мой муж официально провел первую ночь вне дома, я не почувствовала боли. Такие, знаете ли, чувства… вообще никаких: как будто я под наркозом, местным, – понимаешь, что тебя сейчас режут, но не больно и мыслей никаких. Нет, одна мысль есть, целительная: бухгалтерша для него не имеет значения. Потом наркоз отходит, и понимаешь: имеет, он же к ней ушел. Он ее целует. Больше жить – никак. Потом мозг опять отключается.
Но мозг не отключился окончательно, пришлось осмыслить эту трагическую хрень. Я придумала теорию розовых клеточек: наша жизнь как лист в клеточку, клеточка – это день, час, минута. Можно клеточку раскрасить черным, а можно розовым.
– Привет.
– Машину тебе почистил. Я иду, а она стоит. Я и вот…
– Молодец, Братец Кролик.
Понимаете, о чем я? Каждый день рисовать себе другую реальность. Какую реальность рисуешь, в той и живешь: рисуешь розовую – живешь в розовой, и дело в шляпе… В одной реальности я могу заорать: «Что ты “И ВОТ”?! Подлец, отойди от моей машины!», и это закрасит мой день черным. В другой реальности я улыбаюсь и говорю: «Привет», и это сделает мой день розовым. Розовый-то лучше.
Ушел он от меня к бухгалтерше или нет, но сорок лет брака создали мощный стереотип: в течение сорока лет на любое его позитивное действие (подарил цветы, помыл посуду, принес гонорар, написал главу книги, пришел домой пьяным и не заблудился, я веду его, пьяного, а он старается идти) я говорила «молодец, Братец Кролик». И сейчас сказала, – рефлекс.
…А вдруг он пришел сказать, что бухгалтерша была временным бесом в ребро? Надежда ведь есть, правда?
Подруги мои говорят, что надежды нет. Словами не говорят, но смотрят с выражением: «Ты что, дура?! Если уж…». Почему они говорят: «Странно, что сейчас…»? Не хочу знать. Значит, это давно. Значит, они знали.
Они, подруги мои родные, все спрашивали меня: «Алиска, а как у вас с сексом? Твой-то еще может или уже нет?», и я им честно: «У нас все согласно протоколу». А сами знали. Они не виноваты, подруженции мои, в нашем кругу невозможно не знать.
Я тоже все про всех знаю. Зинка жалуется: «Алиска, что мне делать, муж – давно импотент… Как помочь?», а в это время ее муж (хороший художник, кумир околокультурных барышень) звонит: «Алиска! Моя у тебя? Тогда я – к своей! Я быстро!» Быстро он, импотент-притворщик… Но я не докладываю Зинке, что у ее мужа «моя» и «своя» – разные женщины. Зинкин муж мне тоже близкий дружок, я вообще-то не знаю, кто мне ближе дружок, он или Зинка. В нашем кругу каждый каждому дружок, вот в чем дело.
Зинка говорит: «Обидно, ваш брак был единственный в тусовке, сохранившийся с юности…», Римка говорит: «Какое предательство, он давно уже с ней по друзьям ходил… в ее сорок она для него молодуха», Машка говорит: «…Да он всю жизнь в твоей квартире и на твоем «мерсе»… ты его из квартиры-то выпиши», Галька говорит: «Дура ты, он тебя предал, как сидорову козу, а ты его жалеешь!» и «Там еще кое-что есть, чего ты не знаешь». А я не хочу знать, что там есть! У него своя реальность, у меня своя.
Но вот вопрос: нужно ли человеку в беде, чтобы другие люди говорили про его беду «предательство»? Может быть, пусть человек сам решает, называть своего мужа предателем или нет?..
Я хотела сделать им так же больно, как они делают мне. Очень хотела, боролась с собой. Правду говорят, что от бед и несчастий портится характер. Чтобы не стать злобной стервой, временно ликвидировала всех подруг. Зинка, Римка, Машка и Галька стояли под дверью и канючили: «Пусти нас, мы хотим тебя утешить, мы тебе пирожок принесли…» Не пустила. Сказала: «Не хочу я ваших утешений, пирожок сожрете во дворе». Лучше я буду со своими студентами утешаться: вечерами мы рассматриваем их и мои работы и хвалим друг друга.
– Я иду, а тут твоя машина… Вот я и подумал, мы уже три месяца не виделись… а тут твоя машина. Вот я и подумал, ты придешь, а я почистил… у тебя-то щетки наверняка нет… вот я и почистил… рукавом. А спина у меня не болела, пока чистил, но в покое, наоборот, болит, и на ярмарку детективов в Стокгольм меня не пригласили, и третья глава что-то не идет…
Конечно, не идет. С двумя первыми главами было как обычно: я придумала, он написал. А с третьей главой Братец Кролик постеснялся ко мне обратиться: он ведь от меня ушел. Не скажешь теперь, мол, давай, Братец Лис, скорей придумывай.
Я всегда придумывала сюжет, а он писал. Это нормально для соавторов: я умею придумывать, он умеет писать. Когда Братец Кролик захотел стать знаменитым детективщиком и зарабатывать миллионы, мы решили не называть себя соавторами: одно имя на обложке запоминается лучше, чем два. Решили никому не говорить, что я придумываю, а он пишет, чтобы не было домыслов и сплетен.
Братец Кролик стал знаменитым детективщиком, значит, мы все правильно решили. Ни одной книги из сорока трех Братец Кролик без меня не написал, что нас, конечно, очень сблизило: мы не только один автор, мы один человек. Братец Кролик всегда говорил: «Ты моя голова, я твоя рука». Но разве рука может сказать голове: «Ухожу от тебя, буду жить отдельно, в другом доме»?
Третья глава не идет… Как же он будет без меня? Рукавом почистил машину. Не скажешь, что известный писатель, – старый, потрепанный, суетливый какой-то стал. Зачем ему ярмарка детективов в Стокгольме? Незачем, но обидно, что не пригласили.
Ему и в лучшие-то годы всегда было мало успеха, когда повсюду приглашали – следил, пригласили ли первым, и требовал себе билет в бизнес-классе, чтобы всем было ясно: он номер один.
Теперь годы не лучшие: новые детективщики появились. А еще возраст на него напал, для мужчины трудный: я-то понимаю, у каждой эпохи свои подрастают леса, а он возмущается «какие такие леса, когда я сам еще выше всех».
Я тоже люблю успех, иногда как подумаю с утра: «Я достойна быть в лучших музеях мира или хотя бы на Венецианской биеннале». Но я потом смеюсь, а он плачет: туда не пригласили, сюда не позвали, все пропало!.. Бедный мой Братец Кролик.
Ох, ну и глупо же мне жалеть его! Пусть бухгалтерша его жалеет. И третью главу пусть бухгалтерша придумывает, дебет сводит с кредитом. Это я по привычке встала в стойку – жалеть, лечить спину, говорить «Не пригласили? Кто они и кто ты?!», придумывать третью главу.
О-о, да, чуть не забыла: пусть теперь бухгалтерша оформляет его книги! Я оформила сорок три книги. Свой художник, не тот, кто дан издательством и безразличен к книге, часто даже не прочитал ее, а тот, кому книга прочитана, кто любит персонажей и понимает замысел, – это благодать и удача для автора. А уж художник, который бесконечно делает рисунки, обсуждает варианты обложки (и на двадцать пятом варианте слышит «вот теперь, кажется, что-то начинает получаться, попробуй еще…»), – таким художником-благодатью может быть только жена… Вот пусть теперь бухгалтерша рисует!
Я хотела рассказать Братцу Кролику о невероятных совпадениях этого дня (я ведь привыкла все ему рассказывать). Как Аннунциата случайно устроилась консьержем в дом на Мойке, как я случайно заменила ее именно в тот день, когда Господин в пальто выносил мусор, как случайно заглянула в пакет из магазина «Лэнд» и обнаружила там потерянный фрагмент знаменитой картины Татьяны Глебовой и Алисы Порет… А Братец Кролик улыбнулся бы: «Как сказал Пастернак, чем случайней, тем вернее…» и «Ну, блин, ты даешь, Лис!». И спросил (мы все же детективщики с ним, не упускаем деталей): «А два других холста с квадратами и треугольниками, это – что? Может быть, все-таки Малевич?..» Ох, Малевич… у меня мурашки побежали по коже.
Кстати, о ценности находки. Надо ли вернуть холсты Господину в пальто?.. Вопрос теоретический: не верну ни за что! Он отдал мне фланелевый халат, значит, и содержимое фланелевого халата мое! Он и знать не хочет, что с ним, также как не хочет проследить за судьбой ботинок. Ботинки я вынесла во двор, и через минуту их будто корова языком слизала.
Мне очень хотелось рассказать, но я не рассказала: теперь у меня есть личная жизнь.
… – Ну, Братец Лис, удачи тебе на твоих глупых путях…
Сердце мое сжалось от жалости. Как сильно он скучает по мне, по нашему дому (не знает, что там в каждой комнате студент с девочкой), по нашим вечерам: как мы работаем вдвоем, и вдруг кто-то из друзей постучится к нам, и мы переглядываемся: «Ну что, будем выпивать или работать?» – «Выпивать, конечно».
И тут со мной случилось озарение. Я посмотрела на вещи с другой стороны: я должна помочь Братцу Кролику достойно выйти из этой ситуации. Должна помочь ему вернуться. Дать ему время достойно завершить отношения с бухгалтершей. Сорок лет жизни не стоят моей женской гордости! Тем более у меня ее не так уж много. Еще папа замечал, что у меня с женской гордостью проблемы, в том смысле, что не так уж ее и много… А как обрадуются наши друзья, что мы опять вместе и можно постучаться к нам в любую минуту! А что он к ним приходил с бухгалтершей, так я прощу, уже простила…
К нам подбежал мальчик и сказал: «Папа, я уже и первое мороженое съел, и второе, а ты все меня не зовешь. Чья это такая крутая машина? Красная!» Мальчику лет восемь или девять, от восьми до девяти. Сколько лет он не решался мне рассказать, от восьми до девяти?
Мальчик восторженно разглядывал «мерседес». Он у меня и правда особенный: мой друг юности, теперь один из первых людей страны, не просто так подарил мне красный «Мерседес кабриолет SL500» (год выпуска – год нашего с ним романа), – это тонкий подарок в память о мечте. Красный «мерседес»-кабриолет был недостижимым для нас воплощением других миров… А теперь вот – катайся, сказал он своим подарком.
Я подумала: возьму и отдам Братцу Кролику «мерседес». Сделаю царский подарок – нате вам, Братец Кролик и мальчик, «мерседес», самый длинный, самый красный… Мальчик посмотрит восхищенно на папу, Братец Кролик благодарно на меня… Красиво было бы.
Фига! Не подарю. Во-первых, царский подарок делают на рождение ребенка, а ребенок родился восемь-девять лет назад. Во-вторых, я не люблю детей, особенно не люблю мальчиков.
И я вдруг очень пожалела Братца Кролика – за то, что у него этот мальчик: будет любить его, чувствовать его душу, видеть, как он радуется снегу, красному «мерседесу», мороженому. Будет радовать его, утешать, когда он упадет, ударится, подарит ему хомячка… а потом тот станет ему чужим или еще как-нибудь разобьет ему сердце. Мы с ним решили не иметь детей, думаю, мы так веселились, потому что у нас не было детей и все веселье оставалось нам. Разве Братец Кролик ходил бы по дому в костюме пчелы – за спиной крылья, на голове антенна, – если бы у нас были дети? Или в тоге из простыни, специально сшитой Аннунциатой, чтобы он выходил в ней к завтраку? Если бы у нас были дети. А теперь у него мальчик. Бедный Братец Кролик.
Мальчик держал за руку еще одного мальчика. Наверное, у меня потемнело в глазах, раз я не сразу разглядела, что за спиной у мальчика еще один мальчик.
– Не смотри так, Братец Лис, это же просто дети, мальчик и мальчик. Не переживай, Братец Лис…
Не переживай? Он же, черт возьми, писатель, а не водопроводчик! Мог бы сказать: «Не терзайся, Братец Лис, не уступай невыносимым мукам, не изнывай». Да и какой же я теперь Братец Лис? Я Железный Дровосек – мне нельзя плакать, а то заржавею.
ОООО. УУУУ. Теория розовых клеточек не работает. Вокруг черная реальность, ее не перекрасить в розовый цвет… Так больно, что, может быть, лучше сразу головой в Неву? Столько лет уже был мальчик, а мы были вместе. Уже были два мальчика, а мы все были вместе. Все знали про мальчиков, приходили к нам с вином и гитарой, пили, пели и знали, что есть мальчики. Хочется дико хохотать или завыть, но улица Некрасова не место для воя.
И как же мне дальше жить с такой болью? Спрашивать себя перед завтраком: «За что это мне?», а после завтрака: «Почему это именно со мной?» – и выть, выть… Но жизнь – это не место для воя.
Мы с Братцем Кроликом договорились, что он придет завтра и мы займемся третьей главой. Я договаривалась о встрече в бессознательном состоянии… Знаю от друга-хирурга: иногда человек под наркозом отвечает на заданные вопросы, и кажется, что он связно ведет беседу.