«Помни, от смерти не уйдешь», – наставительно произнес в трубку неизвестный голос. Ага, а я-то и не знала!
Звонок был на домашний телефон, который почти всегда отключен за неуплату, поэтому я решила, что это адресовано не мне. Если бы на мобильный, то напоминание точно мне, а на домашний могли ошибиться.
Но слова «помни, от смерти не уйдешь» пришлись кстати: подкрепили мое решение уйти… Да господи ты боже мой, не из жизни, конечно! Уйти из профессии.
Когда у меня несколько лет назад брали интервью, я сказала, что уйду из профессии в семьдесят семь: «Я точно знаю, когда больше не захочу работать, – в семьдесят семь… Я буду уже на другом этапе жизни». На каком, черт возьми, этапе, и что я вообще имела в виду? Наверное, просто важничала. Теперь, когда мне исполнилось пятьдесят семь, я думаю иначе: почему в семьдесят семь? Думаю: зачем мне вообще когда-либо уходить из профессии?
В свой первый рабочий день я, конечно, опоздала, но я не виновата (сломался троллейбус, пришлось спасать детей из проруби, не прозвенел будильник)… Я действительно не виновата: на Мойке плохо с парковкой для таких длинных «мерседесов», как мой. У меня самый длинный «мерседес» на Мойке! И самый красный.
Я открыла подъезд Аннунциатиным ключом, полюбовалась на камин, изогнутые перила, чугунную дверь лифта. В Петербурге немало подъездов как будто с выставки «Петербург в стиле модерн», сохранившихся в революции и войны, где сквозь некоторое запустение проступают смыслы: среди чужих традиций и обычаев мы не совсем чужие, почти свои, мы здесь по наследному праву, мы чье-то продолжение. Иногда я специально захожу в такой подъезд: если постоять несколько минут молча, чувствуешь, как через тебя проходит время.
Ну, вот я и консьерж. Моя домработница уверяет, что невозможно стать консьержем без блата. Пусть и на один день, как я. Я, во всяком случае, получила эту должность по протекции моей домработницы.
Отперев будку, я занялась дизайном: на диван – плед и несколько цветных подушек, на столик кофейник, чашку, айпад. Настоящий консьерж (а я настоящий!) без ума от чтения, но я без ума от сериалов НВО, поэтому у меня с собой айпад. Всякий день человека должен быть прекрасен – это мой единственный принцип, других принципов у меня нет. Тот единственный день, который я собираюсь провести в будке, тем более должен быть прекрасен.
Смогу ли я работать на своей новой работе? Маслом, конечно, не смогу работать, но акварель и гуашь – почему бы нет? Кто сказал, что консьерж не может писать акварели? Мое амплуа в этом новом мире, в этом подъезде, в этой будке – эксцентричная старушка из бывших, в шляпке, пишет акварельки. Или лучше старушка-детектив? В детективах консьерж не последнее лицо. Рассеянно поднимает глаза от книги и путает имена жильцов, но первым находит улики. Иногда сам раскрывает преступления. Особенно старушка… ДЛЯ АМПЛУА СТАРУШКИ Я СЛИШКОМ МОЛОДА.
Интересно, что сказал бы папа, увидев меня в мои шестьдесят три года в будке консьержа, пишущую акварели?
Сказал бы, что, прежде чем уйти, четким жирным пунктиром наметил мою судьбу, – а я всегда жила поперек. Сказал бы, что он говорил, он предупреждал! Что если уж мне так приспичило рисовать, то нужно было получить техническое образование, человек с техническим образованием всегда заработает на жизнь у кульмана, а вот у мольберта нет, не заработает… Но это неправда! У меня были персональные выставки в Питере, и в Париже, и в Берлине. В Европе много моих работ в частных коллекциях, пока не прошла мода на постсоветскую живопись, меня покупали.
…Боюсь, что папа не ценит частные коллекции. Он человек советский, и все частное кажется ему несерьезным. Вот то, что мои работы есть в музеях Петербурга (не в Русском музее, конечно) – в музее современного искусства, в музее истории города в Петропавловке – покажется ему настоящим признанием, как, впрочем, и мне.
Последняя выставка была у меня два года назад. В галерее на Васильевском. На этой выставке кто-то вдруг купил разом почти все работы. Я думала, что же это за любитель меня, Алисоман? Это оказался мой друг юности, а теперь – государственный муж.
Давно, в 90-е годы, все со всеми дружили, кто пел, кто рисовал, кто руководил городом, и все были молодые. Разве мы тогда могли подумать, что наша питерская власть станет руководить страной, и мои друзья станут главными в стране, и мой близкий друг станет пусть не самым главным, но очень важной персоной, Тем, Кого Нельзя Называть?.. Я не видела его двадцать пять лет (только по телевизору), а тут он вдруг появился на моей выставке – и купил картины оптом… Оставшиеся работы тоже были проданы, их купили обычные люди, не оптом, а по одной.
С тех пор выставок не было, и в мастерской ничего не продается.
Мой муж советовал напомнить о себе: эй, ребята, я подруга дней ваших веселых, вспомните, как мы веселились, посмотрите на ваши портреты, мною писанные, мне, как и вам, уже шестьдесят, помогите мне сделать юбилейную выставку… Лучше сдохнуть, чем просить!..
Ты спрашиваешь, папа, почему не продаются картины? Бывают времена, папа, когда ты на коне, а бывают, когда на коне другие. Тогда главным твоим словом становится СМИРЕНИЕ. Смирение, папа, а уж если смиряться, то за деньги. Или за необходимые жизненные удобства… Ой, папа, неужели все нужно объяснять?!
Папа хотел получить разъяснения, и я продолжала. Хорошо, папа, я объясню, почему я, серьезный художник, у которого есть друг юности, Тот, Кого Нельзя Называть, стала консьержем. Тому, папа, есть важные причины.
Я, папа, нахожусь в критическом положении: мой муж, как тебе известно, знаменитый писатель, ушел к бухгалтерше… Ох, ну зачем тебе это знать, папа? Он ушел, и теперь я сама отвечаю за свое материальное положение. Мы с Братцем Кроликом расстались друзьями, как цивилизованные, черт бы их побрал, люди (разве можно расстаться друзьями с тем, без кого не можешь жить?!). И, конечно, Братец Кролик не отказывается мне помогать, но это трудно: в последние годы его гонорары очень упали, прямо-таки обвалились, – в общем, он не может содержать и меня, и бухгалтершу. Ты его не ругай, папа, лучше представь, как сильно он меня любил, что все не мог признаться в бухгалтерше, бедный, бедный… Народная мудрость и мои подруги говорят, что он бы не ушел, если бы у нас были дети (я, ты знаешь, не хотела детей). Но если бы у нас были дети, то сейчас они были бы слишком большие, чтобы из-за них не уходить.
Так вот, я подумала: картины не продаются, денег у меня нет, но кое-что есть – есть же квартирища наша, твоя!
Подумала и сдала все комнаты студентам Академии художеств, ненадолго, всего лишь на учебный год. Теперь наша квартира похожа на общагу Академии художеств.
А дальше было так… Студенты ведь тоже люди, правда? В их жизни должно быть место любви? Я считаю, да, поэтому разрешила им приглашать в гости подруг. Теперь они приводят в гости девочек и немного распоясались. Я всей душой за молодость, темперамент и разнообразие, но иногда это… э-э-э… немного напоминает бордель. Дети ведь всегда так: дай им палец – откусят руку… Ты, папа, сам обо мне так говорил. Поэтому иногда уйти из дома и поработать консьержем даже интересно: новые люди, другое общение… В общем, папа, потом расскажу подробней.
Зачем я сказала папе, что работаю консьержем, что это смирение за зарплату? Почему не призналась, что консьерж не постоянная моя работа, а случайная?.. Я знаю почему. Хотела, чтобы он испугался, переживал за меня. Из того же детского чувства, которое заставляло меня, придя из школы, страшным шепотом врать: «У меня двойка!.. И еще голова болит!», – пусть-ка разволнуется, пусть любит меня еще больше, пусть наша связь станет еще крепче… Хотя куда больше, куда крепче: папы уже тридцать лет нет, а он со мной в каждом смешке, каждом мазке… Ладно, чуть позже расскажу папе правду: что я работаю консьержем вместо моей домработницы Аннунциаты.
Что вы делаете, когда близкий человек вдруг сообщает, что вы больше не вместе, что вы можете жить как хотите, а он пересмотрел свои принципы и пойдет по жизни своей дорогой? Аннунциата целый день сидела на диване в своей комнате (она живет с нами уже пятнадцать лет) и пересматривала свои принципы. Аннунциатины принципы состоят в том, чтобы угрожать мне своим уходом за то, что я пустила в дом студентов.
«Глупая ты, Аннунциатка, нам с тобой нужно на что-то жить! Ты хочешь, чтобы мы с тобой танцевали у метро? Или я бы катала окрестных ребятишек по двору в «мерседесе»?»
По ней, лучше бы мы танцевали. Аннунциата заявила, что уходит от меня: жить по-прежнему будет дома, но больше на меня не работает. Устроилась консьержем.
Спустя пару дней Аннунциата сменила гнев на милость и вернулась к своим обязанностям: немного убирает, немного стирает, немного гладит. Когда она принесла в дом первую зарплату, я поняла, что означают все ее выкрутасы: она ушла от меня, чтобы помогать мне. Таким образом она вынудила меня помогать ей: например, сегодня она делает дома генеральную уборку, а я буду вместо нее консьержем.
Папа, ты скажешь, что я превратила свою жизнь в цирк? Что на рынке труда полно домработниц, с которыми не нужно по очереди работать консьержем? Но ты же знаешь, папа: любовь и дружба не продаются на рынке. Аннунциата близкий мне человек, все обо мне знает, всегда подслушивала наши с Братцем Кроликом разговоры, и имя у нее красивое. Она оставила его себе после того, как сыграла Аннунциату в самой моей любимой пьесе Шварца – «Тень» (мы в то время увлекались домашним театром, я играла Ученого, Братец Кролик играл Тень и все остальные роли, включая лакеев Министра финансов)…Ох, как же весело мы жили… Аннунциата говорит, я теперь брошенка. Брошенка звучит как польское аристократическое имя. Графиня Брошенка.
Хочу только кое-что уточнить, папа. Сейчас мне говорят: «Смирись, Алиска, у тебя такой возраст, возраст потерь, – слава ушла, журналисты забыли, картины не продаются, мужа потеряла». Смириться с потерями и ползти на кладбище? Ну, нет уж, выкусите, правда, папа?.. Прости, не могу больше разговаривать – ко мне пришли.
Ко мне не совсем пришли. На подоконник будки шмякнулся пакет – бум! И рядом с будкой на пол что-то бросили – шмяк! Да, именно так. На подоконнике было бум, а на полу шмяк.
Я высунулась из окна, как черепаха из панциря (шляпка зацепилась бантом), и увидела господина в длинном пальто. Господин тихо говорил сам с собой: «Может, не надо было ей ботинки отдавать? Она в шляпке… С другой стороны, ну и что, что в шляпке, она же консьерж». Я сказала: «Не смущайтесь, я знаю, что я консьерж», и он, не глядя на меня, приветственно поднял руку и прошел к выходу. Вот мы и познакомились.
В пакете, упавшем на подоконник будки (бум), были ботинки. Мужские ботинки, новые, с вложенным в правый ботинок чеком, фирма «LLoyd», размер сорок шестой. Вне всякого сомнения, ботинки были для меня. Подарок. Ему ботинки малы или велики, а консьерж пусть носит на здоровье, – благотворительность. Ну… спасибо. Вечером (придет же он когда-нибудь домой) ботинки верну под предлогом «размер не подошел, маловаты».
А вот еще одно мое «другое общение»: мама с сыном. Как и Господин в пальто, остановились у будки: может быть, жильцы привыкли совать консьержу в будку косточки, лакомства?.. Но нет, мама с сыном остановились познакомиться.
Мама очаровательная: крепкая ширококостная блондинка, излучающая такое спокойствие и доброжелательность, что хочется к ней удочериться; кажется, что побудешь ее дочкой хотя бы полчаса, и за полчаса она решит все твои проблемы.
– Если вы выйдете из будки, то я на вас посмотрю, – сказал мальчик, и мать одернула его «Матвей!»
Матвей похож на маму, они как матрешки из одного комплекта – крепкие, яркие.
– Простите, ему в школьном театре нужно сыграть э-э-э… пожилую даму.
– Старуху, – уточнил мальчик. – Я играю старуху в пьесе про Хармса. Я там падаю из окна.
Я поправила (не терплю неграмотности):
– В пьесе по Хармсу или по произведениям Хармса.
Мама не обиделась, а кротко пояснила:
– Это именно пьеса о Хармсе, о жизни Хармса, но, конечно, в пьесе его стихи и проза… Матвей играет одну из шести вываливающихся старух.
– Я-то считаю, старуха всегда горбится и шаркает ногами. Но наш режиссер сказал, что это будет выглядеть пародией и чтобы я подумал и создал образ.
– Режиссеру шестнадцать лет, – заметила мама.
– Можете выйти из будки, чтобы я создал образ? – попросил мальчик.
Я вышла из будки и спросила:
– Матвей, когда, по-вашему, человека можно считать старым?
– В тридцать лет… Ух ты, вы в шляпе! У вас шляпа – кр-расота! И туфли – кр-расота, как у клоуна! Вы не старая, вы смешная… красивая… А вы кто были? Актриса, клоун?
Почему «была»?.. Я тоже в его возрасте считала, что старость наступает в тридцать лет, но теперь, когда мне уже исполнилось пятьдесят три, считаю, что в восемьдесят восемь. Туфли «Sergio Rossi» очень красивые, голубые с красным лакированным мысом, под цвет «мерседеса».
– Приходите на спектакль, я вас приглашаю, увидите, как я падаю из окна… Я всех приглашаю, нам нужны зрители. А моя сестра дура, сломала ногу, теперь на одного зрителя меньше… Я сначала буду актером, потом режиссером. Один мой предок был знаменитый кинорежиссер, – я в него!
Мама Матвея улыбалась улыбкой «мы очень демократично ведем себя с прислугой, в том числе с консьержем». Обаятельна, хорошо воспитана, и хорошие манеры явно привиты ей с детства. В мире, где ни у кого нет никаких манер – ни хороших, ни плохих, это редкость. Но сына не научила себя вести! Не нравится мне этот мальчик. Нахал, болтун и любопытный надоеда. Не люблю детей, особенно мальчиков… Девочек тоже не люблю. Кого в данный момент вижу, того особенно не люблю.
Я задумалась, не вредна ли работа консьержем для моего здоровья. Будь я сейчас дома, я бы только проснулась и еще не успела бы выкурить ни одной сигареты – я ведь не курю во сне. В своей новой роли консьержа я уже выпила две чашки кофе и во второй раз выхожу покурить… С другой стороны, кто рано встает, тому бог подает. Сейчас всего половина десятого утра, а бог уже подал мне мужские ботинки «LLoyd» сорок шестого размера.
Кстати, о ботинках. Входит ли в мои должностные обязанности посмотреть, что в полиэтиленовом пакете из магазина «Лэнд», в том, что шмяк вслед за бум?
В романе… Хоть бы раз в жизни оказаться в романе! Но если бы я оказалась в романе, я не смогла бы оценить это в полной мере: как бы я узнала, что нахожусь в романе?..
В романе я обнаружила бы в пакете из магазина «Лэнд» младенца в бархатной пеленке. По меньшей мере младенца. Или хотя бы золотые пистоли. Но с какой стати Господину в длинном пальто доставлять младенца из своей квартиры к будке консьержа? Как только придет полиция, консьерж расскажет, откуда взялся младенец… А с какой стати Господину выбрасывать золотые пистоли в пакете из магазина «Лэнд»?
В жизни пакеты из магазина «Лэнд» гораздо прозаичней, чем в романе. В жизни все, абсолютно все ведет к аллергии. Когда я заглянула в пакет, из него заклубился такой вихрь пыли, будто я открыла сосуд со стариком Хоттабычем. Но никакого Хоттабыча. Я тут же начала чихать, чихала и чихала до слез. В пакете сверху были скомканные рекламные проспекты «Компьютерная помощь на дому», «Салон красоты на Мойке» и «Путешествуйте с нами!», письма, подписанные «С пионерским приветом, твоя внучка, ученица 5 А», «С приветом из Крыма», и прочее из 70—80-х годов, мятые тетрадные листы, открытки, блокнот без обложки, с фиолетовыми чернильными строчками – рассыпался у меня в руках, – и в самом низу старый фланелевый халат в цветочек, грустные остатки чужой жизни. Я имею в виду старый блокнот и цветастый халат, не рекламу.
Господин в пальто собрал и засунул в пакет грустные остатки чужой жизни, а сверху, чтобы место не пропадало, напихал рекламу. Плюхнул чужую жизнь у будки, чтобы консьерж выбросил ее на помойку. Следующим людям не нужны остатки жизни предыдущих, также как тем, у кого посуда «Цептор», не нужны довоенные алюминиевые кастрюли.
Я выброшу. Ветер выдует из помойного бака невесомые листочки, чужая жизнь разлетится по двору, а фланелевый халат уже не вырвется из помойного бака… Но как выбросить чужую жизнь?!
Сначала нужно виновато подержать в руках, развернуть, посмотреть, а уж потом выбросить.
Я вывалила из пакета бумаги, листы рассыпались по полу… и я вслух сказала: «Ну, что тут у вас? Давайте, не стесняйтесь, – что это, письма, дневники, открытки?! Думаете, я заберу вас домой и буду хранить?.. Нет уж, дорогие мои, мне свои письма-открытки некуда девать…» На помойку!..
А во фланелевом халате что-то было. Это был не просто скомканный халат, это было что-то завернутое в халат и перевязанное поясом от этого халата. Ну, понятное дело, не королевский младенец и не пистоли, но я и не ждала ничего интересного.
Во фланелевом халате был холст. Три холста. Три довольно больших куска холста, неровно обрезанных по краям.
Холсты были грязные, в пятнах и затеках, словно на них роняли бутерброды маслом вниз и проливали чай. На двух холстах изображение сохранилось: квадраты, треугольники. Я не искусствовед, я художник и понимаю лишь самые общие вещи: эти грязные обрезки – фрагменты картин, написанных, скорее всего, одним художником, давно… до войны?.. Почему здесь обрезки картин, а не картины целиком? Может быть, художнику не понравилось то, что у него получилось, и он в злобе разрезал картины на куски?.. Но почему художник, может быть, художница? Если мне не нравится моя работа, я обычно ее не режу на куски, а переделываю. А тут разрезаны сразу два холста. Думаю, это все-таки художник, мужчина. Художник, подражавший Малевичу. И, в любом случае, это не представляет никакой ценности. В том смысле, что эти грязные обрезки не Малевич.
А на третьем холсте так осыпалась краска, что ничего не разобрать. Какие-то невнятные фигурки. Жаль, но – на помойку.
…Письма без конвертов, а вот блокнот без обложки, на первом листе чернильные строчки… Ох, вот так взять и выбросить?.. Но вдруг это блокадный дневник? Быстро прогляжу, и если это не блокадный дневник, тогда уж выброшу без стыда и жалости.
Я быстро проглядела первые страницы – на всех страницах встречались имена «Алиса Ивановна», «Александр Иванович», «Даниил Иванович», «Татьяна Николаевна». Ну, теперь можно смело на помойку: это не блокадный дневник. Это какие-то семейные записки, должно быть, Ивановичи и Ивановны – братья и сестры. Какие культурные Ивановичи и Ивановны: читают стихи, рисуют.
…И тут меня бросило в жар. Так бывает, когда ты еще не понял, но уже понял… То есть не понял, что уже понял.
То есть ты на самом деле уже знаешь, но еще делаешь перед собой вид, что нет, чтобы не сглазить. И я все шептала: «Что, что?..» Это было ошеломленное ЧТО, растерянное ЧТО, не верящее своим глазам ЧТО… Даниил Иванович. Даниил Иванович. ДАНИИЛ ИВАНОВИЧ?.. Я хотела смотреть дальше, чтобы найти подтверждение своей догадке или разочароваться и заплакать, но не сразу смогла: дрожали руки, и я еще раз прошептала: «Даниил Иванович», затем прокричала про себя «Даниил Иванович?!»
Даниил Иванович. Вот же, вот – «Даниил Иванович»! Хармс.
Нет. Нет!.. Все-таки не может быть. Время от времени случается, что на антресолях хрущевки находят маску Тутанхамона, картину Ван Гога, перстень Екатерины Второй, так бывает, но не со мной, не со мной! Не Хармс…
И, не веря, что это так, но точно зная, что это так! – уже на следующей странице наткнулась на фразу: «Даниил Иванович читал изумительно, как только он прочитал “Ну! Ну! Ну! Ну! Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!”, я не мог не засмеяться, и хотя слышал это уже не в первый раз, так и смеялся в рукав до конца чтения»… О-о, нет, нет!..
О-о, да. Вот же, черным по белому, вернее, фиолетовым: «Даниил Иванович читал изумительно, как только он прочитал “Ну! Ну! Ну! Ну! Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!”, я не мог…» Больше на этой странице ничего не было, то есть когда-то текст был, но сейчас там было пятно, расплылось сверху донизу, хоть плачь, хоть кричи!.. Но остальные-то страницы были исписаны полностью!
Если закрыть глаза, потрясти головой и быстро глаза открыть, то вот реальность: пакет, халат. Грязные обрезки холстов, блокнот, пятно. Минуту или две я стояла, не в силах двинуться с места, затем встала на четвереньки… – понимаю, что консьержи при исполнении не ведут себя так, – и бодро, как годовалый малыш, поползла, описывая круг за кругом вокруг рассыпанных на полу писем. Ну и что? В состоянии стресса я могу совершить и более странные поступки, например, показать себе язык даже не перед зеркалом.
Я подкралась к рассыпанным по полу страницам, – протянула руку, отдернула руку, – не касаясь страницы, перечитала: «Даниил Иванович читал изумительно, как только…» Подумала: «Но тогда… не может быть!.. Или может? Тогда и холсты не просто грязные обрезки». И опять поползла… Я же говорила, кто рано встает, тому бог подает! Но кто знал, что бог подаст мне ЭТО?
Мне нужно успокоиться, унять дрожь в руках, – у меня же с собой айпад, сейчас все узнаю в три клика, вот прямо сейчас, через минуту, все узнаю!.. Возможно, моя находка перевернет мировую историю литературы. А возможно, и живописи: кто знает, чьи это квадраты и треугольники, не Малевич ли это?
Шучу, конечно, но отчасти надеюсь… Но какое все же невероятное, мистическое совпадение: сначала этот мальчик, который играет в пьесе о Хармсе, потом Господин в пальто выносит ботинки и записки, в которых упоминается Хармс, – это Невероятное Мистическое Совпадение!.. Нет, сначала ботинки и записки, потом мальчик.
На следующем листе в блокноте было: «…Влюблен в обеих. Не могу сделать выбор. Как будто в том романе Вагинова… Как там? “Две барышни – и обе стихи писали. Одна – с туманностью, с меланхолией, другая – со страстностью, с натуральностью. Они обе решили поделить мир на части: одна возьмет грусть мира, другая – его восторги”. Алиса Ивановна – весь блеск мира, Татьяна Николаевна – вся грусть мира».
Влюблен в обеих?..
Я набрала: «Хармс + обрезки картин + Александр Иванович + Алиса Ивановна + Татьяна Николаевна». Ничего.
Ничего нет, ничего… После истерического метания по клавиатуре поняла, что это не «ничего нет», а в будке плохой Интернет. Ссылки не открываются… Но почта-то работает!
И я мгновенно поняла, кто мне поможет, кто всегда дома, с Интернетом, и всегда свободна… нехорошо говорить «свободна», ведь девочка инвалид, недвижима…
Переписка Алисы с Рахилью
Рахиль, дорогая!
Пожалуйста, умоляю, скорей посмотрите «Хармс + Алиса Ивановна + Татьяна Николаевна + Александр Иванович!» Я нахожусь по делам в будке. Не имеет значения, где я. У меня плохой Интернет. Скорей ищите!
Дорогая Алиса, я быстро!
Пока вот что я нашла с первого клика:
Даниил Хармс. Дневниковые записи.
«…Алиса Ивановна была у меня до двух часов ночи».
Алиса Ивановна – это художница Алиса Порет, ученица Филонова[1]. У Алисы Порет был роман с Хармсом.
«Я прошу Бога сделать так, чтобы Алиса Ивановна стала моей женой. Но, видно, Бог не находит это нужным»… «Я был влюблен в Алису Ивановну, пока не получил от нее всего, что требует у женщины мужчина. Тогда я разлюбил Алису. Не потому, что пресытился, удовлетворил свою страсть и что-либо тому подобное…»
Алиса Порет жила вместе с художницей Татьяной Глебовой в начале тридцатых, Глебова – тоже ученица Филонова. У них был открытый дом, салон, где бывали поэты, музыканты, там было веселье, розыгрыши, романы, делали художественные фотографии. Некоторые картины они написали вместе. Потом Порет и Глебова поссорились и разъехались, их отношения прервались до конца жизни.
Александр Иванович – это поэт Введенский.
Ищу дальше.
Рахиль!
Они – художницы, а у меня здесь холсты. Они – художницы! А у меня – холсты! Понимаете? Холсты с осыпавшейся краской.
Понимаете? Художницы – холсты. Рахиль! А вдруг?
Ищите!
Алиса, я ищу.
Набрала в поисковике: «Алиса Порет, Татьяна Глебова, живопись, картины».
Я ищу, ищу, читаю, читаю… Вы думаете, что эти обрезки принадлежат кисти Порет или Глебовой?.. Но тогда почему обрезки, а не целые картины?
О-о-о! Вот это да!
Знаете что? Разрезанная на куски картина существует! Называется «Дом в разрезе».
Картина знаменитая.
Вот: «В 1931 г. А.И. Порет и Т. Н. Глебова написали живописную работу «Дом в разрезе». Картина была высоко оценена П. Н. Филоновым. Судьба этой картины сложилась непросто: художницы разрезали ее надвое…» Из дневника Филонова: «Я уговорил также Порет и Глебову дать их вещи, и мы отобрали шесть работ[2]; одна вещь – «Разрез нашего дома», – писанная ими обеими, представляет чуть не все квартиры их дома и характеристику их жильцов, живущих как в норах. По улице перед домом везут красный гроб». Фрагмент с «красным гробом» утрачен.
Картина находится в Ярославском художественном музее.
Я сейчас смотрю на картину. У картины «Дом в разрезе» НЕТ ЛЕВОЙ НИЖНЕЙ ЧАСТИ.
Алиса, почему бы вам не пойти туда, где хороший Интернет? И посмотреть картину?
Хотя мне бы тоже казалось, что нужно сидеть рядом с холстами, а то вдруг они улетят.
Алиса, вы тут? Расстроились, что красного гроба нет, сидите и причитаете: «Нет у меня красного гробика, нет…»?
Алиса, у вас прямо какая-то детская жадность к чудесам. Найти записки с упоминанием Хармса – это чудо. Вы прямо как ребенок! Два чуда слишком жирно!
Теперь вы думаете, что эти грязные холсты в халате – утраченная часть знаменитой картины, которую уж, наверное, обыскались… Что сейчас вы увидите на одном из обрезков красный гроб – и дело в шляпе? Вы до сих пор верите в Деда Мороза, утром в Новый год шарите под елкой?
Рахиль!
Не будьте такой взрослой! Ну а вдруг, вдруг не слишком жирно?
Впрочем, что гадать? На двух обрезках геометрические фигуры, это – не красный гроб. Остается третий холст. Если это красный гроб, то не жирно. А если нет, то нет.
Алиса! Ну что?!
Рахиль, вот подробный отчет.
Я развернула третий холст, разложила на полу. Чихнула от пыли пять раз, потекли слезы, ничего не видно.
Встала, взяла сумку, достала кларитин, проглотила таблетку без воды. Всегда ношу с собой кларитин от аллергии на случай цветения или запаха свежескошенного сена…Да, я вас интригую! Наклонилась, чихнула, зажмурилась, открыла глаза: увидела. Нет. Холст такой грязный, не разглядеть ничего.
Мне бы пригодилась лупа. Но лупы нет, есть очки для чтения мелкого текста, слишком сильные. Ношу их с собой для того, чтобы читать срок годности продуктов, но никогда не читаю.
Надела очки, наклонилась, упала лицом на холст.
Рахиль!
На холсте красный гроб. Люди несут красный гроб. Грязные обрезки во фланелевом халате оказались фрагментами знаменитой картины. Ну что, не жирно?!
Хочу немедленно сообщить о находке в Ярославский музей. Пришлите мне, пожалуйста, их телефон.
Не могу перестать чихать, кларитин не помогает, концентрация пыли выше допустимой.
Дорогая Алиса,
какое чудо, прямо невозможно привыкнуть!
(4852) 30-48-31 директор музея
(4852) 32-81-85 зам. директора
(4852) 32-81-90 гл. хранитель
Но, Алиса, я думала, вы умный человек. Умному человеку понятно: на фига звонить в музей?!
Я не предлагаю вам оставить у себя записки и часть картины «Дом в разрезе» навсегда! Тем более у вас аллергия на пыль.
Я имею в виду: пока не рассказывайте никому. К вам в руки попал такой потрясающий материал, а вы хотите звонить в музей?
Не отдавайте в музей, не отдавайте! Вы же художник! Используете записки и холсты для вдохновения. Уберете подальше и будете доставать смотреть, предварительно выпив кларитин. Напишете картину. А уж потом – пиар.
Вы представляете, какой это будет крутой пиар-ход? Картина, а к ней записки и холсты!
В общем, мой совет: сначала напишите картину, а потом уже звоните.
Обнимаю изо всех сил.
Дорогая Рахиль!
Записки человека из круга Хармса, а также фрагмент знаменитой картины не оставляют на время у себя, это неправильно.
Тем не менее я именно так и поступлю. Спасибо за то, что вовремя меня остановили.
Конечно, это чудо, к которому человек не может привыкнуть.
Но я могу. Я могу привыкнуть!
Я мгновенно привыкла к мысли, что записки мои, и красный гроб мой.
Дневник и красный гроб будут у меня, пока я не закончу картину. То есть обычно это происходит так: сначала нужно начать, а потом закончить.
Закончив картину, я отдам всё в Ярославский музей. Телефоны-то у меня есть:
(4852) 30-48-31 директор музея
(4852) 32-81-85 зам. директора
(4852) 32-81-90 гл. хранитель
Обнимаю вас, моя дорогая девочка.
Дорогая Алиса,
простите, что закидала вас письмами, но оказалось, что я лежу под картиной Алисы Порет. Этот портрет моего прадеда-архитектора мама называет «Портрет от Порет», очевидно, так говорили в семье.
Я не смогу точно описать вам картину: сейчас я ее не вижу, картина висит над моим изголовьем, а я ведь лежу, не встаю. Я ее не помню. Ведь к тому, что окружает с детства, не присматриваешься, эта картина для меня как обои, есть и все.
Мама не знает историю этого портрета. Мой прадед мог заказать свой портрет модной художнице, они могли быть друзьями, могли быть любовниками. Здесь нет ничего интересного, иначе мама бы знала.
В сущности, во всем этом нет ничего интересного: ну, есть у нас картина Алисы Порет; у нас, оказывается, и картины Глебовой есть. В моей семье много работ ленинградских художников.