Дворянин из Рыбных лавок - читать онлайн

Глава 1, в каковой мы узнаем, какую роль в обустройстве нашего героя в Одессе сыграла юная августейшая особа и более зрелый казацкий потомок

Одесса и впрямь поначалу оказалась не так чтоб очень приветливой, особливо одесский карантин. И далее, по выходе из него, Горлиса, не знавшего местных обычаев и реальностей, ждали ощутимые неприятности. Слава богу, успешно преодоленные, но не самолично, а благодаря двойному заступничеству. Поначалу – местного жителя Степана Кочубея; он и стал первым во всех смыслах одесским товарищем Горлиса, столь же надежным, как парижский Друг-Бальссá. А уж потом свое слово сказал влиятельный французский попутчик Горлиса на корабле из Марселя. Человек этот – Андре-Адольф Шалле. Идя на выручку Натану, он еще взял в помощники одесскую полицию (и так Натан познакомился с Афанасием Дрымовым, о котором вы узнаете чуть позже).

Шалле плыл в Одессу, чтобы занять предназначавшийся ему пост управляющего делами во Французском консульстве. Дорогою дипломат-чиновник приглядывался к юноше, чтобы понять, действительно ли того можно будет с пользою привлечь для работы в Одессе. Или же блестящая рекомендация Натаниэлю Горли, подписанная самим дю Плесси де Фронсаком де Ришелье, – лишь одно из чудачеств нового премьер-министра Франции.

Впечатления складывались хорошие. Молодой человек оказался книгочеем (половину багажа составляли фолианты разного размера), но – что ценно при этом – не занудой. Почтительный, однако, без заискивания, и остроумный, но без чрезмерности. Присмотревшись, дипломат-чиновник нашел рекомендацию де Ришелье вполне точной и реалистической. Более того, во время долгого пути, часто общаясь с юношей, он и сам успел проникнуться к нему симпатией, чувствуя себя кем-то вроде дядюшки, берущего под опеку провинциала из дальних родственников. (При этом также не нужно забывать, что хорошему дипломату в далеком месте службы всегда полезно иметь некоторое количество таких благодарных «племянников», много где работающих и много чего знающих.)

Шалле посоветовал Натаниэлю в Одессе не идти на службу во Французское консульство сразу. А сперва податься в российскую канцелярию местного градоначальника и генерал-губернатора Александра-Луи де Ланжерона, именуемого в России Александром Федоровичем. При личной встрече сам же походатайствовал за Горли перед сим высшим начальством. Так Натан узнал, что такое российская Табель о рангах, и ступил на ее низшую ступень, получив чин коллежского регистратора в одной из ланжероновых канцелярий. Почему «одной из»?

Дело в том, что Александр Федорович занимал на недавно завоеванном российском юго-западе столько должностей, что сам в них путался, и потому несколько сторонился, справедливо полагая, что если в канцелярские дела не впутываться, то они сами будут как-нибудь разрешаться и двигаться. Да, может, еще и побыстрей, чем ежели впутываться. Потому празднично звучащее прозвище главного начальника сих мест – Ланжерон-Новогодний – казалось весьма точным во многих смыслах, в том числе и в самом прямом (поскольку он занял свою должность 1 января 1816 года).

Горлиса такие подходы несколько удивляли своей легковесностью. И это понятно, ведь он прожил большую часть жизни хоть и не в чиновно-совершенной Пруссии, но все же в Австрии, пусть и окраинной. Однако русские коллеги объяснили новичку, что удивляться нечему: военные и дипломатические заслуги Ланжерона перед Романовыми столь велики, что ему в благодарность дозволено многое. Кроме всего прочего, в сих краях Александр Федорович был чем-то вроде талисмана, счастливого символа. Ведь именно он вместе с послом в Стамбуле Италинским и генералом Кутузовым вел переговоры с османами, закончившиеся подписанием Бухарестского мира. По нему к России отошла большая часть Молдовы. (Между нами говоря, на разделение и передачу оной Стамбул, согласно старинным договоренностям с Молдовой, не имел права. Потому, чтобы закамуфлировать сей печальный факт, новоприобретенную землю в России прозвали не Молдовой, но Бессарабией.)

Появление по эту сторону российской границы плодородной Бессарабии стало для Одессы, удушаемой жестоким солнцем и нехваткой пресной воды, событием поистине благодатным, поскольку способствовало привозу дешевых и разнообразных молдавских продуктов. (Любопытно также, что производители сих продуктов, молдавские крестьяне, обложенные Россией новыми дополнительными податками, массово отправились в обратном направлении – в тот обрезок Молдовы, что остался под турками. Но частые вооруженные посты по реке Прут, выставленные Его Превосходительством адмиралом Чичаговым, произвели благодатное действие, и сие безобразие, слава богу, быстро прекратилось.) Однако то всё была выгода Одессы. Выгода же Петербурга от дипломатической ловкости Ланжерона заключалась в том, что означенный договор был заключен в 1812 году незадолго до Наполеонова нашествия (а ратифицирован императором Александром и вовсе за день до вторжения) и потому оказался просто бесценным.

При всем том сам Александр Федорович не любил вспоминать о славном документе, подписанном в османском Бухаресте. Тому была весомая причина. С турецкой стороны переговоры вел фанариот Димитрий Морузи (сын правителя Молдовы при османах Константина Морузи). Он стал Великим Драгоманом незадолго до того, но считался опытным и перспективным дипломатом. Однако подписание мира с Россией за месяц до вторжения Бонапарта в сию страну султан Махмуд II счел прямой изменой и велел казнить своего православного подданного. Ланжерон же, хоть и был боевым генералом, а не кисейною барышней, но, видимо, в общении с Морузи имел некие особые обстоятельства и обязательства. Отчего воспоминания о судьбе несчастного вводили его в скверное расположение духа. (Ходили слухи, кои мы не можем ни подтвердить, ни опровергнуть, что Димитрию были тайно подарены некие латифундии, а также кольцо невероятной ценности. Так что у Сиятельной Порты, в общем-то, были причины злиться.)

Вернемся, однако, к Натану Горлису. Предложение начать жизнь на землях Русланда, тем более на недавно осваиваемых Империей землях, с чиновной именно работы оказалось весьма разумным. Ведь для многих и многих, принимающих решение, молодой человек сразу оказывался «своим». Да, пусть и на невысоком посту, но всё же. Тем более что молодость («всё еще впереди»), природное обаяние, французский паспорт, парижское произношение и в особенности – быстро распространившиеся слухи о личном покровительствовании легендарного Ришелье многое меняли, как бы добавляя Горлису две-три, а для дам – так и все пять ступенек в Табели о рангах. Отдельная забавная история случилась с его фамилией, существовавшей в Одессе во многих вариантах одновременно: французском – Горли, австрийском – Горлиц, универсальном – Горлис и, что уж совсем удивительно, в этаком, как бы сие определить, русско-французском – Горлиж.

Важно отметить, что кроме службы в канцелярии у Горлиса бывали и, назовем это так, разовые (хотя случавшиеся и не раз) задания, совместные с одесскою полицией. Парижский опыт работы с Видоком оказывался в Одессе драгоценно незаменимым. В пару к Натану ставили самого многообещающего из одесских полицейских – Афанасия Дрымова. Да-да, как вы помните, это именно его Шалле привлек на помощь при первой неприятности Натана. Дрымов, ранее работавший в порту, вскоре получил новое назначение: квартального пристава, чьи кварталы были расположены в бойком месте – районе Вольного рынка. А после скорого ухода в отставку начальника оных мест и вовсе был поставлен на еще более важную должность. Следует сказать, что Горлис предпочитал призывать к рассмотрению подобных дел криминального свойства еще и третьего участника. Угадать кого – нетрудно: ну, разумеется, своего одесского приятеля Степана Кочубея.

Так шло время, неделя за неделею, месяц за месяцем. Работы было много, а денег – не очень, да и жилье в расстраивавшейся Одессе стоило дорого. Это еще при том, что проживание в гостинице Рено, что в начале Ришельевской улицы возле Городского театра, Натан не потянул. Однако и уходить в какие-то забулдыжные комнаты на склонах Карантинной балки он никак не мог. Нашел приличное и относительно недорогое жилье у греков в Красном переулке на углу Греческой улицы. Там же и питался, выбивая скидку за опт.

Так Натан обживался в Одессе, накапливал знакомства, узнаваемость – всё по чуть-чуть, по гривеннику, а то и по алтыну. Как вдруг ему выпал счастливый билет на крупную сумму.

В конце сентября – начале октября Одессу осчастливил своим посещением порфирородный великий князь Михаил Павлович. 19-летний юноша с пышной прической и рыжеватыми волосами, с рождения получивший звание генерал-фельдцейхмейстера, был известен своей любовью к строю, безукоризненно вытянутому во фрунт. Однако в Одессе строевая эспланада располагалась непосредственно перед театром. А в нем, в свою очередь, в честь и на время приезда обожаемого члена августейшей семьи представления давались дважды в день. И как-то так вышло, что, начиная с первого же представления, всё внимание порфирородного перетянул на себя безупречно вытянутый строй, но только танцевальный.

А тут еще нужно добавить, что как раз накануне полагавшейся поездки молодого князя по Империи великий князь Константин, бывший на 20 лет старше Михаила, просветил его в смысле будущей семейной жизни. По его словам, безнадежной и тоскливой. Хочешь не хочешь, а жениться придется на какой-нибудь немецкой принцесске, какую подыщут старшие матроны. И будешь потом мучиться…

Правду говоря, ужасы великокняжеской семейной жизни были Константином Павловичем изрядно преувеличены. Супруга его, великая княгиня Анна Федоровна, урожденная принцесса Юлиана-Генриетта-Ульрика Саксен-Кобург-Заальфельд, не была столь ужасною – ни внешне, ни по характеру. В то время как сам Константин Павлович имел нрав весьма… Впрочем, нет, августейших особ трогать не станем!.. Отчего ж сия злость вышла наружу? Так уж совпало, что как раз в те дни прошел очередной тур скандальных переговоров о разводе с Анной Федоровной Саксен-Кобургской, давно еще сбежавшей от радостей русской семейной жизни в свой Кобург…

Одним словом, старший посоветовал единоутробному, но сильно младшему брату радоваться жизни самостоятельно, пока его не осчастливили какою-нибудь немкою. И слова эти запали в душу юному великому князю. В Одессе он поспешил увлечься одной из танцовщиц настолько, что на третий день пребывания совсем пропал из пределов видимости сопровождавшего его и за него отвечавшего генерал-адъютанта Ивана Федоровича Паскевича. Тот же, успевший повоевать с турками в дунайских княжествах, с французами – как в Отечественную войну, так и в европейском походе, в этой ситуации пришел в состояние панической ажитации. В чем его можно понять, поскольку ранее он отвечал за жизнь лишь свою да солдатскую, сейчас же – за представителя правящей династии, да еще и порфирородного.

Но что было делать в таком положении генерал-адъютанту – не в простую же управу благочиния идти? Дело-то в высшей степени конфидентное. А тут придет, стуча сапогами, пропахшими дегтем, какое-то пышноусое чудо в зеленом мундире, больше привыкшее наблюдать за мелким воровством и нарушением градских границ строительства. И что ж, прикажете поверять ему тайны Двора?!. Естественным и чиновно правильным было бы обращение к местным чиновникам по особенным поручениям, в должностные функции каковых как раз и входило обеспечение безопасности семьи Романовых.

Но и тут были важные ограничивающие обстоятельства. Из «особенных» в местных канцеляриях старшим по чину был Евгений Вязьмитенов. Паскевич ничего о нем не знал, кроме именования. Однако же подозревал, несмотря на некоторое расхождение в написании фамилий, возможности родственной или деловой близости с министром полиции Сергей Козьмичем Вязмитиновым. А тот был его старым недоброжелателем…

Генерал-адъютанту вообще трудно было представить, как он будет излагать столь деликатный вопрос «особым» чиновникам с их рыбьими глазами и крайне неприятным взглядом, как бы сквозь тебя. Да и граф Виктор Павлович Кочубей, говоривший, что лишь за несколько лет Министерство полиции превратилось в «министерство доносов», советовал с Вязмитиновым не связываться… Ситуация казалась почти безвыходной. Но и просто ждать, что всё само собой разрешится, было невозможно.

Так, оттолкнувшись от фамилии Кочубей, да вследствие фамильно-династических рассуждений уроженец Полтавы, бравый молодой генерал вспомнил и о своей изысканно звучащей фамилии, берущей, однако, начало от также славного, но менее благозвучного полтавского казака Паська-Цалого. Дед генерала Паскевича как-то рассказывал о ветви Кочубеев, как он выразился, «толковой-умной, да неразумной». После разгрома Запорожской Сечи Мыкола Кочубей с братьями уехал делать Сечь Задунайскую. Но и там они рассорились со многими, оставшись простыми сотниками, кто где, а Мыкола – под турецким Хаджибеем, позже, при России, переименованным в Одессу. Дед говорил, что эти Кочубеи – казаки непростые, но надежные, с которыми можно сговориться. И на Черном море они угнездились крепко, многосемейно, так что, похоже, не переведутся.

Может, сейчас с ними посоветоваться да помощи спросить?.. Паскевич краем уха слыхивал, что казаки, издавна живущие в Хаджибее-Одессе, держат работу в местных каменоломнях, где пилят камень ракушняк, дабы город мог строить себя изнутри, как бы из своего же нутра. Потому он по простому вроде бы любопытству спросил у сопровождавших в Одессе лиц: а нет ли тут среди поставщиков ракушняка неких Кочубеев. На что был ответ – как же нет, есть, среди прочих: Мыкола старый да сын его Андрей с внуками живут в Усатовских хуторах… «Что ж, – подумал Паскевич, – раз уж великий князь делся неведомо где, то и мне, боевому генералу, допустимо оседлать сейчас коня, да и метнуться в Усатове по важному делу. Хуже уж точно не будет…»

И уж там, в хате Кочубеев, деда Мыколы да сына его Андрея, выяснилось, что воспитанник пажеского корпуса Паскевич при случае и украинское словцо ввернуть может, и чарку опрокинуть. Конечно же, Иван Федорович не стал говорить Кочубеям всего, только молвил, что ситуация сложная, требующая тайного рассмотрения и «терминового» разрешения. А уж те вывели его на троицу, не святую, но деловитую, состоящую из их сына и внука – Степана Кочубея, Натана Горлиса, Афанасия Дрымова.

При слаженной работе всей компании всё разрешилось быстро и четко. Оказалось, что порфирородный князь в очаровательном обществе уехал в гости на одну из дальних дач Большого Фонтана. Всё бы ничего, эка невидаль – великий князь убыл из театра не один, а с новою знакомой (это, в конце концов, едва ли не важнейшая функция Театра российскаго). Сомнительный привкус истории был в той скверной компании, что привезла августейшего юношу туда, и в дурной репутации дачи, где он ночевал. Так что к утру караул сих ненадежных особ был сменен Паскевичем на более подобающий. Когда ж Михаил Павлович в ночной рубашке и не по-княжески босым изволил выйти на веранду, дабы полюбоваться солнцем, занявшимся над морем, его там ждал не кто-нибудь, а генерал-адъютант при полном параде.

– Ваше высочество! – мягко, но с оттенком строгости произнес Паскевич. – Рад видеть вас в добром здравии и настроении. Изволите ли узнать? Ночью прибыло срочное уведомление, что милостивейшего сударя уже ожидают с большой программой пребывания в Тирасполе.

Великий князь кивнул головой и узнать изволил. После театральных утех и возлияний он был так расслаблен и миролюбив, что разрешил легко и без споров собрать себя да уже в полдень увезти из милой авантюрной Одессы.

Прошло время. Великий князь Михаил вернулся в Петербург. А Паскевич вновь приехал в Одессу. Умея помнить об оказанной услуге, он отблагодарил всех участников конфидентного расследования (оплата давалась в благодарность не только за сделанное ранее, но и за молчание в будущем). Дрымов получил внеочередное повышение по службе и стал частным приставом самой непростой для присмотра II части города Одессы, далекой от центра (и совсем не такой тихой, аристократической, как III часть). Чтобы вы понимали – это от Форштатской улицы и далее, включая кварталы Арнаутской слободы, Вольного рынка, и на юг, аж до кладбища. Кочубеи выпросили облегчение для участников мятежа Бужского казачьего войска, и те, кого еще не успели казнить со всей строгостью, действительно были помилованы. Сложнее всего оказалось отблагодарить наивного Горлиса, имевшего, кстати, наибольшие заслуги в сём расследовании.

Как французский гражданин, серьезно относящийся к службе, он категорически отказался от повышения в чинах, сказав, мол, молод, неопытен, еще и близко не достиг пределов компетенции, уже имеющейся. Так что пришлось в итоге взять деньгами. Сумма была не очень большая, однако при поддержке Одесского строительного комитета ее хватило на то, чтобы купить едва достроенный, но брошенный прежним хозяином домик во глубине LXIII квартала. Где это? Как бы вам объяснить, дабы сразу стало понятно. Ну, наискосок от казенного Городского сада по Гáваньской улице, где она переходит в Военную балку, ведущую к морю. Ясно, нет?.. А-а-а, вот как лучше всего сказать – вы сразу поймете, зря как на ладони. Это ж за домом, недавно построенным Феликсом Дерибасом по Гаваньской улице. Ну, не совсем так сразу за ним, а слегка подалее, в глубину квартала, в сторону екатерининских казарм… Ежели поняли, то идем дальше.

Учитывая, что гостиные дома в Одессе ох как дороги (значительная часть заработка уходила у Горлиса на оплату пристанища), обретение собственного жилища было крайне важным событием.

Глава 2, а в ней домовладелец Горлис становится героем одесских сплетен и фантазий и празднует со своею amore «апрельскую рыбу»

Но имелось у этой славной истории и еще одно важное последствие. В ходе расследования Натан познакомился с одной из танцовщиц Одесского театра. При этом проявил себя в первом общении со стороны столь выгодной, что она одарила его своей благосклонностью. А после более близкого знакомства, общения – и любовью. У нее было прекрасное имя, само по себе звучавшее музыкальною фразой. Под него хотелось протянуть парочку рулад или произвести пару па: Росина Росетти! История ее приезда в Одессу была не так проста.

Артистов в Одесский театр нанимали в очередь итальянские антрепренеры Замбони и Монтовани. Поскольку вывеской театра была «итальянская опера», то первоочередное внимание уделялось певцам и певицам. А танцовщиц брал из мест поближе – как правило, польских трупп. К тому же сам Замбони да его семейство были хорошими певцами разных голосов. Как-то он пригласил к себе в одесскую оперную антрепризу очень милую меццо-сопрано Фину Фальяцци. А вот у той была двоюродная сестра – Росина, не сказать чтобы совсем уж Stella de la danza[2], но очень и очень недурная демихарактерная танцовщица. Она выгодно отличалась своею техникой от весьма славных, но все же менее подготовленных танцовщиц, приехавших в бывший Хаджибей из польских земель Российской короны. Так что Замбони взял в Одессу их обеих.

Натан какое-то время думал, что имена сестер – безусловные актерские псевдонимы. Ну, посудите сами. Легкое, воздушное, игривое и игровое «Р-Р» танцовщицы. И насыщенное, объемное «Ф-Ф» меццо-сопрано. Но нет же, нет, оказалось, имена – подлинные. Хотя, строго говоря, все же с хитрецой. Можно сказать Росина Росетти и Фина Фальяцци, а можно – Роза Росетти и Серафина Фальяцци, как по паспорту. Уж сами судите, как лучше.

Обе жили в одной съемной квартире в доме на Гаваньской. И с одной общей прислугой. То и другое – за кошт, оплачиваемый антрепренером из денег, даваемых ему городом… Признаться, когда Одесский строительный комитет, озаботившийся судьбой Натаниэля после намеков «сверху», предложил ему обратить внимание на домик по той же улице, он счел это Перстом Судьбы. Значит, так ему предопределено – денно, а порою и нощно, быть поближе к dolce[3] Росине. Что ж, так тому и быть, он очень рад и даже, пожалуй, счастлив.

В одесских канцеляриях о событиях, происходивших вокруг великого князя, вроде не знали. Но некий флёр то ли высочайшего интереса, то ли таинственного возвышения, совпавший с приездом и отъездом Михаила Павловича, Горлиса сопровождал. (Видимо, Паскевич наводил о юноше благожелательные справки, и об этом узнали многие.) И вот тут Андре-Адольф Шалле, предварительно спросив мнение Горлиса, решил, что настало время реализовать вторую часть его плана, измышленного загодя. Во время одного из дружеских общений с графом де Ланжероном Шалле спросил, не может ли Александр-Луи поделиться с ним одним ценным сотрудником? Совсем не знает Ланжерона тот, кто подумает, что граф, генерал и генерал-губернатор мог отказать доброму приятелю из милой Франции в такой пустяшной услуге!

В чем заключались изменения. Горлис уходил с артикульной, целодённой работы в иностранной канцелярии генерал-губернатора, переходя на сдельный труд. Натан оставлял в прошлом нелюбимую им работу с унылым прохождением текущих бумаг, их подготовкой и обработкой. В будущее же брал только самое для него интересное: составление к пятнице еженедельных аналитических отчетов по текущим всемирным событиям (прежде всего на французском, во вторую очередь также – на русском). Но это не всё. Одновременно его брали во Французское консульство в Одессе – в те же сроки и с тем же заданием (но только без бессмысленного по большому счету русскоязычного варианта отчета). Понятно, что доклады эти были в чем-то пересекающиеся, но всё же совершенно разные.

«В чем же смысл?» – спросит читатель, не искушенный в дипломатии. Дело не только в том, что Горлис толково писал отчеты. Для чиновников и дипломатов двух великих держав он стал важным дополнительным каналом общения с визави, а также не лишним источником информации друг о друге. Что улучшало доверие, точней сказать, возобновляло. (Стервец Бонапарт крепко подорвал его, переслав императору Александру тайные антироссийские договоренности Людовика XVIII с Австрией и Пруссией.) Причем благодаря работе в двух сразу учреждениях, благодаря взгляду с двух сразу сторон отчеты Горлиса стали на порядок лучше и познавательней, чем ранее.

В скором времени эта история получила продолжение в чем-то неожиданное. Но ежели задуматься, то как раз вполне ожидаемое. Давно работавший в Одессе австрийский консул Христиан Самуил фон Том, узнав на одном из вечеров в клубной зале Рено (ну, той, что возле Театра) о том, что Натаниэль прекрасно владеет немецким, тут же предложил ему писать подобный отчет еще и для Австрийского консульства. Так уже к концу 1817 года в Одессе вокруг нашего доброго знакомого Натана Горлиса сложился тройственный союз великих держав.

А в начале следующего года, 1818-го, случилось еще одно важнейшее для города событие. Был открыт Ришельевский лицей. И он, между прочим, стал третьим таким в Империи – после Рижского (каковой являл собою переделанную шведскую Карлову школу) и Царскосельского лицеев. Можно представить, как лестно было одесситам оказаться в такой славной компании педагогических первооткрывателей! И тогда встал ключевой вопрос: как именовать будущий лицей? Конечно же, самым простым и естественным было дать ему имя Обожаемого Императора Александр Павловича. Но француз де Ланжерон, учитывая самые добрые воспоминания горожан о герцоге де Ришелье, а также количество сил, потраченных Дюком для основания сего заведения, сумел организовать решение куда менее явственное – назвать лицей Ришельевским.

Далее в дело вступил французский вице-консул Шалле. Когда готовилась торжественная программа открытия, он в ярчайших красках рассказал генерал-губернатору, что юный мсье Горли познакомился с Дюком на академической лекции в Сорбонне. И якобы проявил при сей встрече столь недюжинные научные познания, такую быстроту ума, что герцог был очарован им и тут же предложил юноше ехать в милую Одессу на важную работу. А посему Натаниэль Горли просто обязан выступить на открытии Ришельевского лицея как некое символически связующее звено между Ришелье в Париже и лицеем его имени в Одессе. Ланжерон, любивший подхватывать чужие идеи больше, чем изобретать собственные, пришел в восторг от такой пропозиции. И тут же одобрил ее, не слушая шипение нижестоящих русских чиновников, которые вели жестокую борьбу за право выступить на важном событии.

Выступление Натана – второе после Ланжерона! – произвело большое впечатление на публику. И это объяснимо: горящие глаза, прекрасное произношение (свежее – прямо на пароходе из Парижа), мягкий, ни для кого не обидный юмор… Ему хлопали тише и короче, чем Ланжерону, только из чинопочитания и общего уважения к заслугам Александра Федоровича. А после того все замыслились. И было от чего – такое предпочтение, явленное человеку молодому и безвестному, требовало какого-то толкования. Ну не мог же этот Горли просто так получить слово, да еще сразу за генерал-губернатором. Должны же быть какие-то объяснения!

И они тут же появились, точнее – были придуманы. В городе начали говорить, что знают, почти наверняка, будто оный Натаниэль – то ли крестник дюка де Ришелье, то ли племянник, а скорее всего – и то и другое. Когда о сём спрашивали напрямую у Шалле, тот отвечал остроумно-уклончиво, ничего не подтверждая, но, что еще важнее – не опровергая. Притом вице-консул улыбался столь тонко и загадочно, что самые смелые головы даже выдвинули предположение, будто Натаниэль – внебрачный сын Дюка!

И как только такая мысль зародилась, то в лицах де Ришелье дю Плесси, а также Натаниэля Горли начинали находить некие общие черты – некоторые полагали, что особенно похож нос, тонкий с благородной горбинкой. Вот только смуглая кожа да темные кудри Натаниэля… «Ба, – воскликнули горячие головы, – да это же верный указатель на то, кто является матерью «незаконнорожденного отпрыска Дюка»! Знойная чернокудрая испанка!» Но у кого бы сие вызнать? Обращаться к испанскому консулу в Одессе Луису дель Кастильо не имело смысла – все знали, как близок был он герцогу де Ришелье, да и скрытен – так что ничего не скажет. Поэтому дальнейшим изысканиям, уже отчасти научным, очень помогли подробные карты и атласы испанских земель. И что ж ты думаешь, любезный читатель, не сразу, но, вооружившись увеличительными стеклами, проницательнейшие из одесситов таки нашли в северных окрестностях Бильбао местечко Горлис. То бишь Горли во французском прозношении, любящем глотать окончания. Таким образом, смелая версия обрела законченный вид: Натаниэль Горли – незаконнорожденный сын герцога де Ришелье дю Плесси от прекрасной бискайки родом из окрестностей Бильбао.

Некоторые, конечно же, не удержались и попытались аккуратно выспросить мнение по поводу такой вариации у Шалле. Тот казался человеком более свойским и открытым, нежели дон Луис. Вице-консул поначалу не вполне понял, о чем речь. Но когда ему объяснили, начал горячо отрицать такую версию, опасаясь, что ежели слухи об ней дойдут до Ришелье, то тот может обвинить его самого в их распускании. Однако на сей раз именно та решительность, с какою Шалле опровергал слухи о прекрасной бискайке, смелыми одесскими головами начала восприниматься точным подтверждением их правильности. С тех пор вице-консул Шалле решил, что в общении с одесситами нужно изначально быть поаккуратнее, не помогая их фантазии разыгрываться слишком уж буйно.

Горлис же, до которого сии слухи странным образом не доходили, удивлялся, отчего некоторые спрашивают его мнение об Испании и в особенности о Бискайе. Еще можно было бы понять, если бы о Галиции – ну, значит, кто-то узнал о его происхождении и по обыкновению перепутал австрийскую Галицию с испанскою Галисией[4]. Но почему о Стране бискайцев, то бишь басков?!

Так и не сумев разгадать сию загадку, Натан списал ее на особенности формирующегося одесского характера и местного способа мышления…

Ну а теперь вернемся к 21 марта 1818 года. Впрочем, нет, мы же взрослые люди. И чтобы понять, что было утром 21 марта, надо знать, что было вечером 20-го. А было вот что. Натан с Росиной праздновал Poisson d’avril, иными словами, «апрельскую рыбу». Кто-то, возможно, удивится, как же это можно праздновать нечто апрельское в двадцатых числах марта? Таковым напомню про особенности русского календаря (то бишь, юлианского.) Он на двенадцать дней отстает от общепринятого в мире.

Натан, за недолгое пребывание в Вильно, не успел привыкнуть к сей особенности. (К тому же многие ее там попросту игнорировали, причем с удовольствием, видимым и подчеркнутым.) Но в Одессе – пришлось. Для него было странно, однако в то же время и как-то романтично жить одновременно в двух календарях, двух мирах: одном – всеобщем, другом – русском, вечно отстающем на дюжину дней. Сие находило отражение и в его переписке.

А получив надежный источник дохода, Натан стал частым посетителем почтовой конторы на пересечении Екатерининской улицы с Почтовой. Он оживленно переписывался с сестрами и другими родственниками в австрийских Олелько, Лемберге, Вене, русском Вильно, прусском Мемеле и самом обильном на адресаты Париже, где кроме тетушки Эстер и дядюшки Жако его адресатами были Эжен Видок и Друг-Бальсса. Ой, чуть не забыли, еще ж и родные Броды оставались – письма бонне Карине и паре ближайших отцовских приятелей. В эпистолах Натан всегда ставил две даты, акцентируя свою жизнь меж двух миров.

Да, так вот русское 20 марта как раз и являлось европейским 1 апреля. Накануне сего праздничного дня, с каковым Натана успели познакомить парижские школяры, он поговорил со своею любимой. И оказалось, что в Италии празднуют свое рыбное Pesce d’aprile[5], причем ровно так же, как в парижском коллеже, где учился Горлис, – шутят, разыгрывают. А главный розыгрыш – незаметно поцепить рыбину кому-либо на спину. Коли злой розыгрыш – то тухлую; ежели подобрей – то бумажную или матерчатую.

Поэтому они сделали всё, дабы ничего не могло помешать им отметить сей праздник. Подготовившись к нему заранее, обменялись чýдными серебряными рыбками караимской выделки, незаметно повешенными на спину друг другу (одесситы, видимо, подумали, что это новая мода украшаться). Ну и раз уж рыба, то и отужинали «у греков» в приличной кофейне (или, если угодно, харчевне) в Красном переулке. Думали, что заказать. И выбрали в конце концов прекрасную элладскую камбалу à la Corfou. Достанет ли слов описать сие чудо кулинарии?.. (В Ресторации Отона хоть всё и дороже впятеро, ничего подобного такой рыбе делать все же не умеют.)

Ну, перво-наперво, всякий, видимо, знает, чем корфуская кухня отличается от прочей греческой. Там, где греческое блюдо запекут, на Корфу всенепременно стушат. Впрочем, совсем без жаровен и тут не обходится – на масле, лучше оливковом. В одну нарезается лук крупными кольцами и слегка присыпается сахаром, в другой же – посоленные треуголки перца и диски баклажан (это все, господа, новомодные овощи, пришедшие в Одессу из благословенной Бессарабии, а туда – из турецких Балкан). Когда лук слегка зарумянится, а овощи смягчатся, всё смешивается в нерасторжимом союзе уже в кастрюльке, в каковой состоится окончательное приготовление, и притрушивается средиземноморскими травами (тут уж на личный вкус). Некоторые еще любят добавить томатный соус по примеру бурдето, подаренного корфуской кухне венецианцами, но это, пожалуй, лишнее. Далее кладется чищеная, потрошеная камбала, натертая (не щедро) чесноком, толченным с солью; и сверху на рыбу – три лимонных кружала. Добавляется немного воды (по стеночке, дабы не смыть ничего с камбалы), уже горячей. И всё томится на малом огне. Снимается с него за полминуты до того, как рыба подумает, что она готова. А те полминуты как раз проходят, пока рыба доставляется жаждущим праздника заказчикам.

Рыба всё готовилась, а они с amore[6] Росиной пробовали греческое вино вместе с разными видами сыра, как зрелыми, так и свежими, селянскими. Натан смотрел на Росину влюбленным взглядом. Красота ее (а разве может быть любимая девушка некрасивою?) была очень своеобычной. Никаких ярких, выдающихся черт лица, свойственных его соплеменницам и среди них – сестрам. И без мягкой округлой миловидности, столь частой у славянских женщин. Лицо его избранницы казалось сошедшим с художественной миниатюры, где мастер сдерживает себя, создавая красоту скупыми способами: тонкие губы; изящный, ровный, точеный носик с маленькими, но очень выразительными крыльями; серые глаза, не широко распахнутые, а всегда лукаво прищуренные, с отчасти восточным разрезом; и темно-русые, почти черные волосы, каждый раз затейливо убранные.

Одевалась же Росина так, что парижанки ее высмеяли бы за ретроградность и неблагонадежность. Она носила белые платья с завышенной талией, как это делали в наполеоновскую эпоху. Добавляла к ним ожерелье из белого жемчуга или же украшала себя какой-то из семейных камей. Всё это удивительно шло к ее внешности, но, конечно, не мешало злым шушуканьям за спиной. И что с того – модниц много, а Росина в Одессе была одной такою, ни на кого не похожей, неповторимою. Да, вот она – его истинное tesoro[7]…

Повезло, что дождя не было. И два квартала от харчевни до дома они могли пройти спокойно пешком то по деревянным мосткам, то даже ступая и на мостовую, в иные дни крайне ненадежную. В местах укромных останавливались, чтобы поцеловаться. Ну а когда дошли до Росининой квартиры, то уж не только целовались. При этом также позволяли себе игривые шутки, в иные разы непозволительные. Это стало возможным, поскольку Фины в квартире не было. Отпросившись из театра, она уж не первый день гостила где-то далеко… Однако через три часа Натан пошел к себе домой. Обыкновенно ночевать у Росины он не оставался по причинам, о которых вы со временем узнаете.

Итак, 21 марта 1818 года Натан проснулся в добром здравии. Вчера был хороший день. И вечер. И ночь. И утро было прекрасное – он молод, здоров и силен, любим и влюблен. И работа также имеется, хоть утомляющая своей обязательностью, но всё же не постылая и в сумме интересная. Сегодня как раз четверг, так что нужно приводить в порядок для окончательных отчетов выписки, делавшиеся в предыдущие дни, добавив к ним свежие. Сейчас вот умоется, позавтракает тем, что оставила помогавшая ему по хозяйству солдатка Марфа (она приходила утром), и – вперед.

Натан наскоро сделал физические упражнения, завещанные Дитрихом, умылся, обтерся. Так, что там Марфа наготовила? Овсяная каша с кусочками мяса. Ну, конечно, не Carrelet à la Corfou, но зато полезно и сытно. Натан развернул глиняный котелок, заботливо укутанный Марфушей в старую одёжу. Взял расписную деревянную ложку, подаренную ею же на Рождество, и начал есть, с молодою торопливостью насыщая организм, кажется, всё еще растущий.

Кроме жующих челюстей и желудка, выделяющего нужные соки, работала также голова. Натан восстанавливал в памяти новости, полученные за последнюю неделю, и мысленно сортировал их – что важнейшее для Российской канцелярии, что – для Французского и Австрийского консульств.

Но тут размышления Натана были прерваны самым неожиданным образом. Стук в дверь. Да кто ж там?..

Пришел не кто-нибудь, а сам частный пристав II части Афанасий Дрымов. Он был встревожен и потому хлопотлив.

– Господин Горлиж, Господин Горлиж, нам с тобою ехать надобно, срочно!

По настоянию Горлиса они с Афанасием были на «ты». Правда, не сразу, а спустя значительное время. На такого чиновного служаку, как Дрымов, сам факт общения Натана – да этак запросто – с первыми лицами Одессы производил большое впечатление, что сковывало его язык на слове «ты»…

Два слова еще нужно молвить и про «Горлижа». Дело в том, что служащий в полицейской канцелярии, увидев во французском паспорте Натаниэля слова: Paris… Gorlis…, в каких-то своих ревизских бланках соответственно вывел по-русски: «Парижъ, Горлижъ». Дрымов же, читавший сии ведомости, звал Натана только так и не иначе (ну как же – написано, не могут же врать полицейские документы).

– Да погоди, Афанасий, дай доесть. Видишь снедаю.

– Вижу, вижу, но – ехать надо поскорее, беда у нас.

«У нас», – отметил про себя Натан. Вот ничего у него еще не случилось, а Дрымов уже и его к какой-то беде присовокупил.

– Ну, да, да. Доедаю уже. Может, ты, кстати, хочешь? Могу отсыпать.

Афанасий замялся на мгновение, задумчиво покрутив ус. Поесть, оно, конечно, хорошее дело и никогда не помешает. Но, посмотрев на тощее телосложение Горлижа, Дрымов не стал отбирать у него последнее. И вновь настойчиво, очень настойчиво, что не откажешь, Афанасий попросил помочь ему, поскольку случилось несчастье в местах его ответственности, в районе Вольного рынка, точнее – за ним. В старых Рыбных лавках найден насильно убитый.

О, боги, и тут рыба – хороший же Poisson d’avril! Или, может, это продолжение вчерашних розыгрышей? Натан придирчиво всмотрелся в полицейского. И тут же следом признал бессмысленным такое предположение. Какие апрельские розыгрыши, ежели для Афанасия сегодня 21 марта и никак иначе?

– Убитый, стало быть. И где же?

– В селедочной лавке.

– А в ней где?

– В бочке с селедкой.

– Да ты шутишь, верно. Что за история? Людей в Одессе вроде еще не засаливают.

– Нет, господин Горлиж, сие не шутки. Господин одесский полицмейстер выделил нам казенные дрожки, коими сейчас надо скоро ехать на место убивства.

Глава 3, в которой наш герой вместе с полицейским переходит к осмотру… засоленного мертвеца и лавки, где случилось убивство

Собираясь, Натан задумался о принципах своего сотрудничества с одесскою полицией. В отличие от подобных контактов с Видоком и Сюрте, оно никак не было оформлено, и такового даже не предвиделось. В России вообще многое не оформляется, а действует по принципу «Ну вы же разумеете». И это бывало очень выгодно для той стороны договоренности, что сильнее, поскольку в любой момент она может перестать разуметь и ничего стребовать с нее будет невозможно. Вот и сие сотрудничество с полицией как бы означало помощь Натана всей Одессе, форпостному городу Империи. Что было учтено, скажем, в недавней истории с покупкой домика на Гаваньской улице. Вот и выходило, что отказываться от такого сотрудничества нельзя, тем более что и одесские власти пока не нагличали, не требовали от него чего-то слишком сложного до невозможности или идущего противу правил приличия или даже чести и совести. Так же и в этой истории – лишен жизни человек; отчего же не помочь в нахождении виновного.

Дорогою Дрымов коротко сказывал о найденном и случившемся. Дело, правда, серьезное – не какие-то мелкие покражи или пьяные драки. Смерть имела место в ряду старых Рыбных лавок, построенных одесским застройщиком, купцом Абросимовым. Тело убитого найдено погруженным в бочку с хорошо просоленной селедкой, что усложняло даже примерное определение даты убийства. Лавка по документам – около года как на откупе у некоего мещанина из Тирасполя Григория Гологура, православного. Вот пока и всё, остальное господин Горлиж на точке сам уж осмотрит и увидит.

И вот они прибыли на место. Тут уж их ждали два нижних полицейских чина, необходимых для подсобных работ при досмотре тела и помещения. Рыбные лавки, куда они приехали, расположились со стороны Преображенской улицы, в самом конце ее – дальше уж кладбище. Лавки сии считались старыми по меркам быстро растущей Одессы. На самом же деле построены были не так давно, лет десять назад, и выглядели скромно, но вполне прилично: не то что встречавшиеся дорогою торговые развалы или просто шалаши, наскоро возведенные приехавшими на несколько дней торговцами.

Афанасий отпер тяжелый навесной замок. Зашли внутрь. В лавке стоял обычный парфюм вялой и просоленной рыбы, но также – свежей, точнее, уже не свежей, а пованивающей. Натан внюхался, втягивая воздух по чуть-чуть: похоже, к рыбному запаху начинал примешиваться также и покойницкий. Впрочем, может быть, это только казалось, и ежели б Натан ничего такого не знал, то и не думал бы, что сие чувствует. Люк на потолке был открыт, давая ток воздуху, поскольку всякий знает, что в духоте рыба скорее портится. Как объяснил Дрымов, испортившуюся несоленую, «свежую», рыбу разных сортов его помощники сразу же выкинули, дабы не смердела. Горлис хотел сперва отругать его, помня наставления Видока, что на месте криминального события до придирчивого осмотра ничего менять нельзя, совсем ничего. Но, подумав, не стал этого делать: вряд ли в протухшей рыбе могло быть что-то этакое.

Натан начал проводить первый наружный осмотр: большущая бочка с соленой селедкой (та самая), связки вялой рыбы, более всего – тараньки, и ящики для свежей рыбы, в каковых остались только увядшие зеленые листья, которыми она перекладывалась. Тем временем Афанасий рассказывал, как обнаружили убивство. День, другой, третий, а может, и четвертый лавка вообще ни на час не открывалась. «Ну, мало ли, бывает, – решили соседи и покупатели. – Может, откупщик лавки всё распродал, да поехал какие-то еще дела делать».

Но потом от лавки начал исходить явственный запах тухлятины, между прочим, отпугивающий клиентов у всех, кто по соседству. Тогда уж пошли жаловаться квартальному, а тот – частному приставу. Откупщика, хозяйствовавшего в лавке, соседи и покупатели звали не по имени, а по фамилии – Гологур, (почему-то так им было удобнее). Торговая стратегия у него была оригинальная. Он быстро всё продавал по ценам, ненамного превышающим закупочные. Что, разумеется, покупателям очень нравилось, а коллегам и соседям Гологура – не очень. Дальше пересказ получался несколько туманным, скомканным. Приблизительный смысл был такой: другие продавцы рыбного ряда (от ближних соседей до дальних) подходили с Гологуром поговорить. И тут, ну, в общем-то, общение получалось как-то не очень. Но цены он всё же со временем поднял, не так чтобы сильно, да и следить надо было регулярно, чтобы опять не снизил уровень.

Закончив осмотр, Натан скомандовал, чтобы доставали тело убитого. Нижние чины постелили на земляной пол дерюгу. После чего вытащили несчастного из бочки и аккуратно положили на ткань. Натан снял с себя цилиндр, верхнюю одежду, повесил всё на гвозди, предусмотрительно вбитые у двери, и закатал рукава. Снова вспомнил уроки Видока – посмотрел, нет ли на ладонях и пальцах порезов, ссадин. (Тут же пристыдил себя, что не велел нижним чинам сделать того же – на будущее надо будет запомнить.) Засолка засолкой, но она не гарантия безопасности. А химических анализов никто делать не станет. Бочка уже может быть заражена трупным ядом, так что надо беречься. И вот наконец приступил к осмотру тела, облеченного в мокрую от рапы одежду. Костюм обычный для продавца с местных торговых рядов – рядовая, да простит читатель за каламбур, сермяжная одёжа. В карманах и за халявами – пусто. Преодолевая брезгливость (опять же – как обучали), пошарил в разных закоулках меж одеждой и телом. Но также ничего не нашел. Тщательно вытер руки о края дерюжки (а то ж, забывшись, можно, скажем, глаз потереть, внеся заразу).

Хм-м, пока по информации выходило довольно пусто. Но что ж, нужно далее делать полагающееся. Измерили рост: чуть более пять с половиною футов. Осмотрели тело – на предмет особых примет. И таковые нашлись – не хватает двух фаланг на мизинце левой руки. Причина смерти довольно очевидна: выстрел в сердце. Судя по входному отверстию – с самого близкого расстояния. Ну, а теперь самое творческое занятие. Горлис достал из специальной своей походной сумки планшет с листами бумаги для рисования и специальный мягкий Bleistift или, как по-тюркски говорили в Русланде, «карандаш». Конечно же, австрийского производства Koh-I-Noor (да не обманется любезный читатель, подумав, что речь идет о знаменитом восточном алмазе, нет, такое громкое имя получила цесарская новинка – облеченный в деревянную одежду графит). Поработав у Видока, Натан набил руку на том, чтобы делать портреты с убитых, но так вроде они живые. (Сказано, будто про демиурга, но, между нами говоря, в сии минуты Горлис отчасти именно таковым себя и чувствовал.)

Когда сделал портрет, прошелся по соседям-торговцам. (Они бы с радостью и сами в лавку набежали, любопытство – сильнейшее чувство, да кто ж их пустит.) Выслушал советы – волосы у Гологура лежали не так, а этак, эвон, как у того прохожего. Глаза при общении были прищурены не этак, а вот так (и рассказчики начинали усиленно щуриться, некоторые довольно удачно, так что между ними даже появлялась сходство). После внесения изменений окружающие пришли к выводу, что да – теперь похоже. И даже очень, как живой, упокой, Господи, его душу. Хоть и вредный был, шельма, а всё ж Божье создание. Вернувшись в лавку и посмотрев на убитого новым взглядом, знающим, Натан набросал еще два экземпляра портрета. Два забрал себе, а один отдал Дрымову. Договорились, что частный пристав возьмет портрет да пообщается с городскими ямщиками. Причем лучше, чтобы сам, потому как квартальным, не говоря уж о нижних чинах, сие поручать нельзя – уж больно бестолковы (или изображают из себя таковых, чтобы не иметь личной ответственности).

Тем временем нижние чины занялись досмотренным телом несчастного. Обернули его в несколько слоев тканью, перевязали веревками. Найдя за недорого телегу, две доски, тройку больших гвоздей и арендовав лопаты, повезли хоронить на городское кладбище, расположенное просто напротив Рыбных рядов. Яму для этого по приказу Дрымова на православном участке кладбище уже приготовили.

Проделанная работа, упорядоченная, плановая, произвела исцеляющее действие. И начальное отчаяние, свойственное молодым порывам, уступило место спокойной уверенности: сделано, что должно, теперь будем идти далее. Но, доверившись сему чувству, Натан чуть было не совершил большую ошибку, готовясь покинуть помещение. Вот просто стоял уж у двери и окидывал всё последним взором. Однако червь сомнения таки выбрался наружу: «А всё ли ты, Танелю, осмотрел, не слишком ли торопишься?» И господин Горлиж показал всем – давайте-ка, мол, вернемся назад. Дрымов, который никуда не торопился, кивнул головой, соглашаясь.

Натан прошелся кругом по внутренности лавки – медленно, задумчиво. Навроде всё верно, ничего не упущено. В том углу – ящики, в том – мешки разного размера. В центре – бочка, по стенам и меж стенами по углам на разных уровнях – гирлянды вялой рыбы. Что тут еще смотреть?.. И тут вспомнилось, вот просто перед глазами встало важное наставление Видока: в сомнительных местах непременно искать тайники. А для сего нужно, во-первых, простучать все поверхности, стараясь учуять пустоты, во-вторых, осмотреть всё из разных ракурсов как изнутри, так и снаружи, а еще лучше замерить, ища фальш-стены, фальш-панели или же более изобретательные тайники.

Горлис вышел наружу и увидел, что этак каких-либо несоответствий в размерах стен тут не определишь: в рыбном ряду с двух сторон были ровно такие же лавки, стандартные и не сказать чтобы прихотливые на вид. Что еще внутри может быть не так? Пол земляной, однако, на всякий случай и его простучал – нету ли за землей пустот. Нету. Стены тоже отвечали ровным звуком обычного одесского ракушняка. То есть результату никакого, за исключением того, что прибежали соседи со смежных лавок.

– Звали?

– Не звали. Идите! – неприветливо сказал Афанасий.

Ну, делать нечего, не нашел, так не нашел. Надо-таки уходить…

Дрымов старательно закрыл дверь на замок. И набежавшим зевакам сообщил, что в лавке ничего ценного нет. А есть убивство. И ежели кто хочет иметь к нему отношение, то пусть в гологуровскую лавку лезет. Таким желающим Афанасий Сосипатрович раз то, раз так, да раз этак… (самым мягким было – «руки оторвет».) А то и в тюремное отделение большого съезжего дома на месячишко посадит. (Этого в Одессе вправду боялись: все знали, сколь тяжелы условия в переполненных, скученных камерах. Тюремный замок давно собирались построить и место для него присмотрели – тут, в полудюжине кварталов, за окраинной Рыбной, прости господи, улицей. Да всё руки не доходят. Понятно же, что Городской театр важней Городской тюрьмы.)

Отойдя довольно далеко, Натан оглянулся, чтобы последний раз посмотреть на Рыбный ряд. Отсюда было хорошо видно, что за крыши над ним. И сделалось очевидным, что над всеми лавками люки были простой конструкции и лишь над гологуровской – более замысловатой. Натану припомнилось, что, кажется, внутри лавки есть специальное ограждение для механической конструкции люка. И кажется, довольно объемное. А вот его-то он как раз и не простучал. То есть – опять же совершил ошибку.

– Постой, Афанасий! – сказал Натан. – Надобно еще раз вернуться.

Дрымов на сей раз посмотрел на него крайне недовольным взором. От него Натан даже поежился. И подумал, едва ли не впервые, как же тяжело, несладко, а пожалуй, что кисло общаться с частным приставом, не имея защитной оболочки «господина Горлижа».

– Афанасий, вправду, нужно. Сам посуди. Вот, глянь-ка отсюда. Видишь, конструкция щита на крыше над гологуровской лавкой сложнее, чем у всех прочих? А деревянный кожух внутри лавки мы… я не простучал. И не оглядел. А вдруг там имеется нечто важное?

Дрымов внимательно всмотрелся в нужном направлении, осмыслил увиденное и смягчил свой взгляд на возвращение. Они пошли обратно…

Когда во второй раз открыли лавку, то, конечно же, вперились в потолок и деревянный кожух, в котором пряталось механическое устройство для выдвижного щита. Натан пожурил себя за прежнюю невнимательность и отметил, что сия конструкция действительно больше, чем требовалось бы. Да и вообще – зачем она? Какой смысл прятать от взгляда выдвижные скобы люка?

В четыре руки подтащили к нужному месту бочку, уже освобожденную от убитого, и надежно накрыли ее крышкой. Натан взобрался на бочку, потом несколько опасливо (кто знает, а вдруг там крысы, или гвозди вострые, или еще что?) полез рукой в кожух и… И действительно вытащил из нее мешок, точнее, при более близком взгляде – сумку.

– Во-о-она как, – выдохнул изумленно Дрымов.

Горлис спрыгнул с бочки. Держа сумку левой рукой, правой достал самый чистый из пустых ящиков для свежей рыбы и поставил его на пол вверх дном. Сверху положил найденную сумку и начал ее рассматривать, стараясь унять биение разволновавшегося сердца. Это было нечто вроде армейского ранца, сделанное из очень плотной ткани. Натан заглянул внутрь и увидел там аккуратно сложенные по отделениям свертки из плотной и чистой ткани. А в них были предметы барской мужской одежды – хорошего покроя и дорогой ткани: штаны, сорочка, жилет, сюртук, а также туфли, недешевые, со стальными квадратными пряжками. И чистые – что в грязной улицами Одессе много значит. Натан на миг задумался и вновь полез на бочку. Теперь уж прошелся рукой по всей внутренности деревянной конструкции. И вытащил еще одну сумку округлой формы. Уже по одному этому просто было догадаться, что в ней. И действительно – внутри оказался цилиндр. По последней, по крайней мере, для Одессы, моде. Горлис внимательно осмотрел и ощупал все вещи: в них ничего не было. Потом понюхал подмышки рубашек. И снова замер. Вещи были абсолютно чистыми (что в Одессе из-за грязи в дождь и пыли посуху – непросто), однако, судя по запаху, после стирки всё же разок и ненадолго надеванными. Находка была необычной и быстрого, сходу, объяснения не имела.

– Молодец, Горлиж. А я, было, серчать начал, видя, что туда-сюда ходить нужно без толку. А оно оказалось – с толком. Просто молодец!.. Мужички, – обратился Дрымов к подчиненным, воротившимся уже с кладбища. – Выйдите-ка отседа. Господам переговорить надобно.

Слово «господам» он произнес с видимым удовольствием. Нижние чины вышли.

– Тут какие дела. Что на тебя серчать, я ж и сам не без греха. Уж забыл, было. Чего-то забегался, замаялся. В общем, сказать тебе нужно. Тут три ценных информации есть по этой истории…

Натан, словно на уроке, напряг правую руку, чтобы загибать пальцы на важность говоренного.

– Первое, стало быть. Григорий Гологур в документах на откуп был записан мещанином из Тирасполя. Запрос о нем в сей город был отправлен сразу же, еще с утра. Так что ждем… Второе, наиглавнейшее: оное дело государственной важности.

– С какой стати? Конечно, всякая Божья жизнь ценна. Однако же почему рыбный торговец, застреленный в своей лавке, это сразу «дело государственной важности»?

– Ну, ты же знаешь… То есть все знают, что к нам скоро приедет Его Величество Государь Император Александр I, дай, Боже, долгой жизни Ему и Его Семейству. – Афанасий Сосипатрович размашисто перекрестился, повернувшись к правому углу.

Но, узрев там вместо привычной иконы лишь горку мешков, досадливо сплюнул. И тут же ужаснулся совершенному множественному святотатству: и в адрес Всевышнего, и – чего он боялся не меньше, а то и больше – по поводу Августейшего. Зыркнул быстро в сторону Горлиса. Тот сделал в вид, что в сей непристойный момент внимательно рассматривает свои ногти. Дрымов облегченно выдохнул и даже кашлянул, дабы привлечь Натаново внимание.

– Кхе-кхм! Но о приезде Его Величества знают не только верные подданные, однако же и люди, могущие быть врагами, злоумышленниками. Посему из генерал-губернаторской канцелярии пришло чрезвычайное предписание – ко всякому злодейству относиться с повышенным вниманием. Потому я и напрягся. А тут мало того, что убивство, так еще и одёжа эта господская. Вдвойне подозрительная история выходит… Так вот, господин Горлиж, городские власти, полиция и магистрат обращаются к французскому гражданину Натаниэлю Горлижу с просьбой оказать всемерную помощь, за что ему и будут премногие благодарности от Всероссийской империи.

Натан задумался над особенностями услышанной формулировки. С озвученной просьбой к нему обращаются городские власти, а благодарности обещаны – от всей Империи. Любопытный разворот получается, очень похоже на слова не полицейские, но чиновника по особенным поручениям.

– Так, хорошо, Афанасий. А что же третье важное?

– Да то уж не столь важное. Я бы сказал – малосущественное. Просьбу имеем к тебе и твоему уважаемому малороссийскому другу Степану Андреевичу помочь с вывозом и захоронением бочки с селедкой, чтоб это было незаметно. За отдельную плату, согласно инструкционной шкале Управы благочиния. Скажи, как стемнеет, буду ждать его здесь с его большой телегой и волами. И тебя тоже. Хорошо?

Натан кивнул головой. В Одессе после чумы, поразившей город в 1812–1813 годах, к возможности массовых заражений относились очень серьезно.

– Да, Афанасий, я-то точно приду. Думаю, и он не откажет. Но если вдруг не сможет, то я уж как-нибудь тебя предупрежу. Но и к тебе просьба. Спроси у начальства карету для нашего сбора на сию ночь. Попросишь?

– Попрошу.

– Вот со своей кумпанией, будь любезен, за мной заедь. У меня сегодня столь дел, что и пересказать трудно. Так чтоб я еще и на это сил не тратил. Дома прилягу отдохнуть. И ждать вас буду. Так можно?

– Можно.

– Тогда у меня последний вопрос. А зачем нужна такая таинственность? Почему незаметно? Неужто имеется возможность, что люди станут есть селедку из зараженной бочки, в каковой несколько дней пролежал труп?

– Ой, господин Горлиж, конечно же, есть такая возможность. Полная, я бы сказал – полнейшая. – Дрымову очень нравилось подслушанное где-то выражение «я бы сказал», оно ему казалось проявлением особой грамотности и высокого ума. – Изволишь ли видеть, я ж знаю наш народец, тут каждому не объяснишь, что селедка травленая. А кому объяснишь – могут не поверить, скажут: знаем этого Гологура, у него селедка всегда пересоленная, ничего с ней не сталось, что с мертвяком пару днёв полежала.

Натан вздрогнул от брезгливости. Как ни учили его в Sûreté преодолевать ее, но всё же не всегда получалось. Афанасий же, довольный такой реакцией, а значит, весомостью своего аргумента, продолжил:

– А уж как хлебного вина нахлебаются, так они, кажется, готовы на закусь подъесть не токмо ту селедку, а и самого мертвяка. – И тут Дрымов повторно, более смачно, сплюнул на пол; правильностью и обильностью этого плевка как бы смывая всю неловкость первого.

Глава 4, в коей мы знакомимся с Французским да цесарским консульствами, а такоже канцелярией генерал-губернатора Ланжерона

А вот теперь настал черед самому трудному. После нервного перенапряжения, оказавшегося в какой-то степени и физическим, Горлису нужно было обойти все три своих работы, обработать новую почту. Хорошо хоть сегодня четверг, а не пятница, и политические отчеты нужно не сдавать, а лишь наметить, прорисовать их основные линии. Да и, правду сказать, нужно было обозначить свое пребывание на работе, хоть и сдельной, однако имеющей присутственные дни. Заниматься этим было тем труднее, что хотелось бросить всё к чертям да поехать на хутор к Степану, рассказать подробно о новом деле и обсудить его особенности.

Полицейские дрожки скоро довезли Натана до географически самой дальней точки из трех обязательных к посещению – на угол Казарменного переулка и Преображенской улицы. Страшно хотелось есть, а дом вот он – совсем рядом, но нет, нет, время сейчас слишком ценно. Лучше потерпеть.

Здесь было Австрийское консульство. С цесарским консулом Христианом Самуилом фон Томом у Натана сложились хорошие отношения, примерно такие же, как с Шалле. Но со своими отличиями. Андре-Адольф всегда был чиновником или дипломатом. И это чувствовалось в его строе мысли и поведении, при внешнем радушии всё ж крайне рассудочном и расчетливом. Самуил же фон Том (имя Христиан он предпочитал оставлять за скобками) имел несколько иного склада ум. Безусловно, он тоже прекрасно умел считать и рассчитывать. Но в общении был более прост и непосредственен. То есть фон Том отличался от Шалле примерно настолько же, насколько Шалле отличался от дель Кастильо.

Впрочем, что это мы так долго о фон Томе, ежели его сегодня всё равно нет? А есть только начальник канцелярии Пауль Фогель, личность для нашей истории, пожалуй, даже более важная. О нем, кстати, тоже следует несколько слов сказать: пожилой, но славный толстячок лет сорока пяти с зеркальной лысиной. Но это слишком простое и панибратское описание, в то время как сотрудник сей достоин большего. Он был настоящим пиитом канцелярии: работал чрезвычайно слаженно, ловко разбирая и сортируя приходящие бумаги и с невероятной скоростью находя искомые из прежних. Когда же речь заходила о составлении нового документа, то и тут дело спорилось: голова подбирала, а руки каллиграфическим почерком выводили готовые и ловко нанизанные на тему письма формулировки. При этом Фогель никогда не делал черновиков. Но, начиная письмо, похоже, всегда точно знал каждое слово и любую запятую в его окончании. Когда в Консульстве насмешливо говорили о чем-то крайне сомнительном, то обыкновенно восклицали: «Ага, ты мне еще скажи, что Фогель ошибся!» Заслышав из дальней комнаты эту фразу, старина Пауль пунцовел от заслуженного признания.

Сам он любил рассказывать, что, согласно семейным преданиям, мужчины в его роду были переписчиками книг. И от них ему достался этот дар – быстрого и точного нанизывания слов. «Хоть и чужих», – добавлял Фогель с легкой грустью. А уж это объяснялось тем, что канцелярские таланты в его натуре сочетались с тонким пониманием литературы. Говоря о разных пиитах, писателях, философах, он проявлял не только эрудицию, но и большие аналитические способности, рассуждая здраво и точно. За одним исключением. Старина Пауль так любил Новалиса[8], что вот о нем совершенно не мог говорить иначе как с придыханием. И от других в этом случае иного тона терпеть не мог. Столь же зол Фогель становился, когда кто-то покушался вдруг на семейные предания, не к месту говоря, что якобы переписыванием книг занимались исключительно монахи (а они, как известно, были бездетны). Или что якобы древние переписчики по безграмотности делали множество ошибок. О-о-о, тут глаза канцеляриста становились стальными, как круглые пряжки на дамских туфлях. И уж в этом случае ждать от него быстрого разрешения вашего вопроса не приходилось (если вам что нужно в Австрийском консульстве в Одессе, вы это на будущее учтите).

А еще Фогель любил и умел посмеяться (впрочем, трудно ожидать иного от того, кто более десяти лет проработал под началом фон Тома). Тут нужно уточнение: пошутил-улыбнулся-посмеялся – это понятно, это просто. Но иногда на нашего толстяка нападали настоящие приступы смеха, так что трудно было остановиться, и это тормозило всю работу. К счастью, такое бывало нечасто. Тем больше, учитывая невероятную работоспособность старины Пауля во всё остальное время, такой недостаток был простителен.

И надо ж такому случиться, что один из приступов смеха напал на Фогеля именно в тот момент, когда Натан, с самого утра донельзя уставший и истрепанный, прибежал в канцелярию Консульства, чтобы скоренько привести в порядок имеющиеся записи и, как говорится, «выстроить линии» доклада. Со стороны это выглядело сущим издевательством (хотя в действительности, разумеется, таковым не было). Едва Натан, уцепившись за найденную мысль, закономерность, начинал нанизывать найденную нить рассуждений, как со стороны Фогеля раздавался взрыв смеха, что совершенно выбивало Горлиса из мыслительной колеи. Натан злился всё сильнее и уже, кажется, дошел до немыслимых крайностей, готовясь сказать что-то очень дурное о поэтических строках или философских сентенциях Новалиса. Но Бог уберег его от такой неосторожности, пробудив угрызения совести в Фогеле. В очередной раз отсмеявшись, тот сказал:

– Искренне прошу меня извинить, господин Горлиц!..

Э-э, да мы, кажется, не объясняли, почему Натана называли в Австрийском консульстве Горлицом. Времени мало, паузы в речах Фогеля короткие, поэтому нужно побыстрей проговорить. Натану казалось неловким и неправильным приходить на работу в цесарское учреждение с французским паспортом. Поэтому он, как уже натурализовавшийся в российской генерал-губернаторской канцелярии, пришел с русскими бумагами, где (в отличие от полицейской ведомости) фамилия его писалась Горлисъ. Канцелярия же Австрийского консульства в своих ведомостях на немецком написала Gorlic, что на сём языке (а в цесарском учреждении, как вы понимаете, общаются именно на нем) звучит как Горлиц. Натан и в этом случае был не против. Ему даже льстило, что если календарь в Одессе существует всего лишь в двух видах, то его фамилия имеет тут вдвое больше вариантов.

Эх, затянули пояснение. А Фогель тут уж вовсю рассказывает:

– …И вот, понимаете ли, господин Горлиц, получаю я тут письмо от некоего анонимного доброхота. А в нем прожекты – написанные с самой твердокаменной серьезностью. Но при этом столь уморительно, что мне трудно сдержаться от взрывов смеха. Не хотите ли взглянуть? Вы, с вашей политической осведомленностью – я же читаю ваши доклады, и они великолепны – способны оценить сию писанину полной и верной мерою.

– И вы меня извините, любезный господин Фогель. Но сейчас – никак. Вот заканчиваю предварительную подготовку завтрашнего доклада. А уж нужно бежать далее.

– Что ж, обидно, – сказал Фогель. – Уверен: не пожалеете, когда взглянете. Презабавно изложено…

– Да-да, благодарю вас, господин Фогель! – ответил Натан, складывая папку, натягивая сюртук и надевая цилиндр. – Всего вам наилучшего, до завтра!

Выскочив на угол улицы и переулка, он должен был решить, выходить ли на Преображенскую и там брать извозчика или же спуститься по Казарменному до родной Гаваньской и следом пробежаться по Театральной, которую уже начинали шутя прозывать Ланжероновской, до канцелярии генерал-губернатора. От ливня бог по-прежнему милует, а лужи от небольшого дождя, третьего дня шедшего, еще вчера высохли, так что можно и пройтись. Правда, желтая пыль от ракушняка, коим тут присыпают дороги, припорошит туфли, что в приличном обществе недопустимо. Да не страшно, он перед Канцелярией незаметно протрет их тряпицей, носимой специально для этого.

В российской канцелярии Натану нужно было не только выполнить работу, но и «пройтись по Невскому», иными словами, заглянуть в разные отделы разных канцелярий и ощутить Zeitgeist. Ну, может быть, не столь глубокий «дух времени», как у Гегеля или Гердера, а более сиюминутный, поверхностный «душок времени» или «дуновение» (Zeitluft или даже, увы, Zeitbrodem.) Это было тем более важно, что в Одессе были отделения разных канцелярий, и каждая – со своим душком и дуновениями. Право же, не знаю, допустимо ли так иронизировать человеку верующему, но граф Ланжерон, как управитель, был триедин во многих лицах. Губернатор Херсонской области, как военный, так и гражданский, а также – управляющий гражданскими делами Екатеринославской и Таврической губерний. Ах да, еще ж и генерал-губернатор всего Новороссийского края. И это, ежели не вспоминать о недавно оформленном завоевании – Бессарабии. С ней никак не могли разобраться, что делать – то ли область, то ли губернию, то ли еще что. Равно как и не могли позитивно решить, кому ею управлять.

Поначалу, сразу же после Бухарестского мира, дабы показать молдаванам имперскую милость, руководить поставили давнего сторонника России из местных, в свое время вынужденного бежать от османов, – Скарлата Стурдзу. Но он не совсем правильно понял суть благодеяний русской Короны, в частности то, что ей не надобна молдавская Бессарабия, достаточно с оной будет и света Святого Православия. А нужна, напротив, Бессарабия русская. Посему уже через год здоровье Стурдзы резко ухудшилось и управителем был поставлен Иван Гартинг, генерал, что для завоеванной провинции честней и естественней. Но одновременно Бессарабия частично оставалась и в управлении генерал-губернатора Новороссии, так что некоторые чиновники, работавшие в бессарабском направлении, в Одессе при Ланжероне также оставались.

Ну, ежели я не слишком вас запутал, то идем далее. Не имея помех, Натан быстро выполнил нужную часть работы и прошелся по всем сродственным канцеляриям. Веселей всего было в иностранном отделе, самом ему близком. Обсуждали, однако, неближнее: ситуацию в Королевстве Обеих Сицилий, где островная часть монархии была не очень-то довольна своим новым положением; победы и неудачи Испанской короны при усмирении мятежников Симона Боливара, Хосе де Сан-Мартина и Бернардо О’Хиггинса; непростую войну генерала Джексона с жестокими семинолами во Флориде и викторию Ост-Индской компании в Третьей Маратхской войне. Во всех сих случаях одесское чиновничество являло немалые познания, давая тонкую оценку ситуации; особое оживление вызывала почему-то ситуация в Империи Маратхов. Что до других департаментов, то там было обыденно и даже, пожалуй, скучно – тревожились за успех (или неудачу) большого доклада к приезду императора о процветающем управлении новыми территориями. Более всего дивились избыточному великодушию Его Величества в отношения Царства Польского и поляков вообще. Ну и, конечно же, не обошлось без обычных, несколько странных вопросов к Горлису: «Каковы испанские новости?» и «Как дела в Бильбао?»

Были и треволнения. Более всего – чем кончится история с переселением украинских казаков из расформированного Черноморского войска куда подальше, на Кавказ, следом за ногайскими татарами из Едисана и Буджака. Тех, почти всех, перегнали отсюда вместе с их стадами (а иногда и без оных). Казаки же вновь своевольничали – вот ведь прямо сейчас из одесских окрестностей не хотят уезжать сколько-то сотен бузотёров-черноморцев; причем, стервецы этакие, аккуратно «не хотят», а не бунтуют. Так что ни порубать их, ни на каторгу определить. У всех на памяти был прошлогодний бунт бужских казаков, наивно мнивших себя достойными неких «старых привилегий и вольностей». В случае с ними вышло много лучше, проще, кабы только не странные помилования к концу прошлого года… И все, конечно, очень радовались, что в Одессе стоят совсем иные казаки: оренбургские, надежные – потому что свои, русские!

Но самым актуальным было – кто всё же получит главный подряд на обустройство огромной черты порто-франко[9]. Вариантов этой линии, отделяющей будущую беспошлинную Одессу от остальной Империи, было множество. И самый экономный маленький – в пределах центральной части города. И средний – окукливающий весь имеющийся на сейчас город. И просто огромный – включавший не только город, но и дальние его окрестности.

Ну и угадайте, любезные мои, что выбрали?.. Поскольку в России привыкли мыслить большими пространствами и трудностями, то избрали, конечно же, последний вариант, согласно которому черта порто-франко должна была идти от Сухого лимана на юге до трети Большого Куяльницкого[10] на севере. А потом – перемычка меж Большим да Малым Куяльницким[11] лиманами, да еще от Малого – к морю. И это означало – десятки верст обустроенной границы, то есть подряд гигантского финансирования. Официально работы по нему должны были начаться уже с февраля 1818 года. И начались бы, кабы не разговоры о приезде в Одессу Его Величества, долженствующем быть в мае. Интересанты решения по подряду, конечно, напрягали все силы, чтобы склонить чашу весов в свою сторону. Но, с другой стороны, было очевидно, что по приезде императора всё также легко может быть перерешено. Потому и власти – городские, губернаторские – однозначного решения не принимали, делая лишь заказы на обустройство по мелочам. Но чьи же торговые армии воевали за получение сего заказа, спросите вы? Какие такие одесские Наполеоны, Веллингтоны и Блюхеры побеждали в итоге? Выходило так, что наибольшие шансы – у Ставраки и Абросимова. («И тут Абросимов!» – отметил про себя Горлис.)

Вот, собственно, всё, можно было идти дальше. Хотя нет. Натана, или, точнее, Натаниэля (как его предпочитали называть в русском чиновничестве, не экономившем на краткости имен), пригласили на дружеский обеденный кофей. Признаться, Горлис не часто участвовал в сём мероприятии, экономя как время, так и средства. Но в этот раз его позвали как-то особенно участливо и по-свойски. И Натан решил, что в условиях расследования это общение будет ему на пользу.

Компания, в которой ему предстояло отобедать, имела вот какой состав. Бранимир Далибич из Бессарабской канцелярии (ее вроде бы в текущем году должны были окончательно перевести в Кишинев, а, может, и не должны, по крайне мере, даже сам Бранимир об этом точно не знал и спокойно работал, как ранее), Генрих Шпурцман из Военного ведомства и Андрей Горенко из иностранного отдела генерал-губернаторской канцелярии. Отобедали, как обычно, на Дерибасовской в русском трактире, но не совсем по-русски, поскольку скромно по объемам – всего лишь большой кофей, дополненный парой-тройкой расстегаев. В сей день на выбор были: с вишней, с рыбой в смеси, с солеными овощами в смеси, с овечьей брынзой, с курой. Всё вроде бы. Ах нет, конечно же, еще с яйцом – из соленых расстегаев, с яблоком – из сладких. Ну а что тут постное (и насколько), что не очень – вы сами видите. Потому католику Горлису и лютеранину Шпурцману выбирать было проще, чем двум остальным. Что до дела, чиновных сплетен, то ничего особенно нового, не слышанного ранее, Натан, к сожалению, не узнал. Хотя его собеседники, во многом разные, во многом схожие, были людьми чрезвычайно интересными, осведомленными. И они заслуживают того, чтоб рассказать о них отдельно. Но сейчас нам вместе с Натаном нужно торопиться. Потому разговор об этой троице также оставим на потом.

Французское консульство находилось недалеко – квартал по Дерибасовской, свернуть на Екатерининскую, да по ней еще полтора квартала, не доходя до Полицейской. Так что ямщика можно не брать. В сём консульстве работалось проще всего и быстрее. Поскольку тут (спасибо Шалле!) у Натана была отдельная комнатка, чрезвычайно маленькая, так что дверь, открывавшаяся внутрь, едва о стол не чиркала. Но всё же и сии несколько квадратных аршин надежно ограждали его от посторонних звуков и мельканий. Доделав нужное, Натан с чистою совестью взял ямщика и отправился на хутор к Степану. Надо было торопиться, ибо обговорить предстояло слишком многое.

Вот наконец-то добрался до желаемого места… Одесский хутор Кочубеев, братьев Степана да Васыля и сестры их Ярыны, находился в предместье, которое в последнее время всё чаще называли Молдаванской слободой. Ежели будете искать сей хутор, то знайте, что он ровно на полпути между боковым западным входом на христианскую часть Городского кладбища и заложенной о прошлом годе Архангело-Михайловской церковью на Михайловской площади. Кочубеи закрепили за собой этот участок три года назад, когда узнали, что рядом есть хороший обильный колодец. Хозяйство их с каждым всё больше расцветало и приумножалось.

Вообще, прибыв в Одессу, Натан с интересом узнал, что московиты (или же москали) по-местному звучно зовутся великороссами (или, ежели менее многозвучно, то кацапами). А вот рутены – украинцами или малороссами (если грубее – то хохлами). Степан Кочубей был на пару лет старше Натана и, как уже говорилось, с младшим братом и сестрой (пока что все холостые, не одружені) он вольно хозяйствовал на отведенной им земле. Два брата да одна сестра справно и доходно обустраивали общий хутор, нанимая в сезон пять-шесть работников и работниц для полевых и шелкопрядных работ, да вдвое больше – для гужевых и им сопутствующих. Имели коней, а также четыре пары волов и уже собирались прикупить пятую.

Это вытекало из решения семейной старши^´ны – Андрея и отца его Мыколы Кочубеев. Они вместе со старшим сыном и внуком Тимошем вели дела на ракушняковых каменоломнях. А младшие сыновья, Степан и Васыль, стали отвечать за гужевые и погрузочно-разгрузочные дела. Причем с обзаведением хозяйства непременно в самом уж городе, поближе к местам работ и к власти. А поскольку земли на дальнем краю Молдаванской слободы удалось взять довольно много, то решили попробовать заняться еще поставкой в сезон свежих, с огорода-сада, продуктов, а также завести дорогого тутового червя.

Глава 5, в каковой Натан вводит в курс расследования сначала друга казака, а потом чиновника по особым поручениям

Натан поспел как раз на ужин (общий с найманими работниками). Постный (ох строг тут пасхальный пост!), простой, однако вкусный. Натан понял, насколько был мудр, не взяв, по примеру других, третий расстегай до кофею. Впрочем, на большее, чем половинные казацкие порции, его после двух расстегаев всё равно не хватило.

Атмосфера за столом была одновременно и строгая, и раскованная. Строгая – потому что к еде относились с уважением, даже почтением, боясь и крошки обронить иль юшку не доесть, не вымакав ее сими крошками. А вот друг друга при этом весело подначивали. Особенно доставалось нанявшимся к Кочубеям бондарю Осипу да работнице Луце. По взорам, бросаемым ими друг на друга, даже и не столь частому гостю, как Натан, была видна их закоханість. При сём шутки не переступали некоей грани, за которой начинались бы оскорбительные грубость и неприличие.

После ужина Горлис с Кочубеем пошли по традиции в их обычную ставку, располагавшуюся в большом «шалаше» (который Натан скорее б назвал маленькой уютной беседкой). Это было на дальнем краю участка, за Осиповой бондарнею. Степан взял прапрапрадедову люльку («Люлька краще, чем хата!» – приговаривал он, имея в виду, что самый старший их брат остался с женою в усатовской дедовой хате), набитую степными травами. А вот тютюн он не признавал. Набивая люльку, Кочубей по обыкновению напевал песню, каждый раз одну и ту же. Из нее Горлису удавалось расслышать немногое: отдельные слова, год, кажется, 1791-й, да имя Катерина в ругательной вроде бы коннотации, да еще что-то. Закурив, молодой казак пускал дым, аромат коего Натану нравился. При этом сам он не курил, обходился на подобных обсуждениях кувшинчиком узвара или киселя, что там Ярына сготовит.

Как мы помним, прошлой весною, сразу же после выхода из одесского карантина, Натан попал в халепу с портовой босотой, из которой Степан, гужевавший там, его выручил. После этого казак стал не просто приятелем, но важным лицом для дел таких, как сейчас, – особенных. Натану нужен был собеседник, проницательный и умный, причем не книжно, а практически. Степан в этом смысле походил на Эжена Видока. Он и внешне напоминал его – крупный, сильный, только молодой. И намного добрей, открытей, как по рождению, так, видимо, и потому, что не имел такого опыта хождения по тюрьмам. Кочубей просил звать его Степком, сам же называл Горлиса Танелею. Натан не сразу даже понял, что это значит, но потом догадался: сие – производное от Натаниэля, и противиться не стал. Забавно: однажды, когда Кочубей говорил о каком-то из казаков, то назвал его имя – Даныло. И вот тогда Горлис понял, почему именно такое именование выбрал его приятель. Танэля и Даныло в Степковых устах звучало почти одинаково, а значит, привычно.

И вот Танеля начал пересказывать события с самого утра, с приезда Дрымова, стараясь не упускать деталей. А надо сказать, что в пересказах он, с детства привыкший делать это перед сестрами, был очень ловок. В Натановом изображении любое, даже зряшное происшествие начинало казаться чрезвычайно интересным и познавательным. Что уж говорить о такой истории, как сейчас, не пустой.

Когда Натан закончил с общим описанием устройства лавки и с рассказом соседних торговцев о Гологуре, Степан, пыхнув дымом, переспросил его:

– Так ти мовиш, Танелю, что бочка там только одна – в лавке галагановой…

– Гологуровой!

– Та, вибачаюсь, гологуровой. Это в нас казаки такие есть Галаганы, то ж то в голове плутается… Значит, в лавке того Гологура – только одна бочка для соленой рыбы, оселедця. И то – сильно соленая?

– Да.

– И цены он ставил низенькі такі, чтобы поскорее всего позбутися?

– Именно так.

– Отако… Быстрый оборот – это, конечно, добре. Но справный торговец рыбой у нас в Хаджибее так хозяйство не правит, а имеет несколько бочек помельче. И в них – разную рыбу, разной солености. Потому что покупці, то ж таке – они разное любят. Так что странная лавка получается, очень странная – с одной бочкой-то.

Натан соглашался с этим заключением и даже испытывал некоторую неловкость, отчего сам не додумался сразу же, еще находясь в лавке. Это ж так очевидно. Но он настолько увлекся поисками, что до умозаключений как-то не дошел. Кроме того, Натан давно оторвался от практической жизни, привычной в Бродах с отцовскими лавками. А в квартале Маре он был только на реализации. Вообще в последнее время, почти уж три года, как жизнь его была слишком книжная – то учебная, то канцелярская… Еще и поэтому ему так полезен был Степанов взгляд, цепкий и практический.

Далее, рассказывая о барской одежде, найденной в лавке в потаенном месте, он сам уже подавал это как подтверждение странности лавки, использования в ней торговли лишь в качестве ширмы, прикрытия. Однако и прерывать Степановы рассуждения, для него уже также достаточно очевидные, не стал. Зачем мешать человеку лишний раз чувствовать себя умным и проницательным?

– Ну от, – продолжил Степко, попыхивая трубкой, – сталося, як гадалося. Панская одёжа. Один набор. Ну что за это можно думать? Вот прямо Гологур убил какого-то пана да одежу снял да спрятал? Дурня. То на переодёвку, или самому этому торговцу, или кому-то из его знакомых. Там скобы на дверях с внутренней стороны есть?

– Есть, – ответил Горлис после некоторого раздумия.

– Отож. Значит, замок и изнутри можно навешивать, закрываться для разных случаев. И как убили – тоже за то же: панская гибель, как на дуэли прямо. С шести шагов да в сердце. Если бы простые свойские разборки были – то там бы скорее нож или дрючок. А тут пистоль – панские дела.

– Или войсковые, – заметил Натан, застеснявшийся молчать совсем уж долго.

– Или войсковые, – немедля согласился Степан и тут же хитро усмехнулся. – Но ты же не за казаков наших речь имеешь?

– Нет. А что? Что сейчас с казаками такого? Вроде уж полгода, как ничего не меняется.

– Ну, не сказать, что совсем не меняется. Просто действий никаких не было. А что у вас там в губернаторских чинах говорят?

Натан пересказал канцелярские новости, пересуды об Одессе и окрестностях.

Тут Степко слушал с особым интересом. И в конце покивал головой:

– Саме те. Те саме. Щоправда…

– Что «правда»?

– Щоправда, трындежу разного и в нас тут много.

– С кем разговоры?

– Та с казаками нашими, черноморцами, что не хотят ехать на Кавказ, воевать его. Вроде как зовут ехать в Буджак, аж до Дуная. Но хлопцы не сильно хотят, опасаясь, как бы не пришлось воевать со своими, с Задунайской Сечью, которая у турок служит, потойбіч Дунаю…

Думая рассмешить Степка, Натан рассказал подробней о спорах по линии порто-франко и войне вокруг подряда на ее обустройство. Но тут Степан, напротив, обозлился:

– Та не смешно то, друже. Геть не смешно. Ну, понятно, что они чубятся за гроши большие – кто хапнет. Но ты знаешь за то, где граница пройдет по местам нашим?

– Здесь?

– Та не. На хуторах наших, у лимана. Знаешь?

– Нет.

– А вот как раз помеж Усатовских хуторов и Нерубайских. И что ж то случайно, что ли? Столько земли пустынной огораживают порто-франковой линией. А вот тут нас именно ею рассечь хотят. Как будто за Нерубайские завести ее нельзя.

– Почему ж так?

– А через то, что побаиваются нас. Два казацких хутора границей разделят да посты с солдатами поставят. Вот им и спокойней будет. Потому как… Усмиряли казаков, що аж захекались. Та й ми ж не горобці в пыли талапаться… – Степан прикусил язык, осмотревшись по сторонам, и стал говорить потише: – Оттого и везут наших отсюда да подале. А вместо нас сюда – с разных краев, первей всего османских, да побольше: греков, сербов, болгар, арнаутов, молдаван…

– Но тебя же оставили?

– Так. Меня оставили, – ухмыльнулся Степко и сказал громко: – Потому что я сильно верноподданный!

Казак-селянин-горожанин выбил выкуренную трубку об край ограды «шалаша» и продолжил уже серьезно и снова тихо:

– Нас оставили, потому как батько да дед сильно помогли, когда казаки Хаджибей штурмовали с воды и с суши. К тому ж ихняя хитрость такая – не с потрохами нас искоренять, а потроху. Вроде мы есть, верные казаки Их Величеств, а вроде нас уже и нет, почти не осталось. Вместо ж казаков – предместье, селяне, селюки…

– Вот, кстати, Степко, давно хотел спросить. Что ты за песню напеваешь с числами какими-то? И дальше там тоже – что-то интересное.

– Та ну, Танелю, не зараз. Позже как-то.

– Хорошо.

Напоследок Горлис передал общую договоренность – встретиться у Рыбных лавок, как стемнеет. С оружием, конечно, поскольку ехать предстояло довольно далеко.

Добравшись домой на Гаваньскую, Натан поискал солнце на небе – еще довольно высоко. У него оставалось несколько хороших часов отдыха. Быстрей, быстрей в кровать, чтобы провалиться в сон, потому что вечер и ночь будут трудными. Он же чувствовал себя вполне истощенным сегодняшними непрерывными событиями. Но едва Горлис стал проваливаться в сладкий, целебный сон, как появилось нечто беспокоящее и мешающее. Сознание не хотело воспринимать сего и сопротивлялось. Поэтому начало сниться, что он смотрит на дятла, красивого такого, разодетого в трехцветные перья – белые, красные и иссиня-черные. Стучал дятел вежливо и с повторяющейся частотой: три раза подряд постучит, подождет, постучит, подождет…

Да, организм, жаждущий сна, сопротивлялся, но поскольку длилось это довольно долго, то сон всё же стал уходить. «Не спи, всё равно спать сейчас не сможешь, вставай!» – будто бы говорила ему часть его же сознания, во сне странным образом несколько отделившаяся. И будто подброшенный пружиной, Натан принял вертикальное положение.

Стучали в дверь. Это был лакей, одетый, конечно, не так красиво, как дятел из сна, но тоже недурно. Прибыл он на специально поданной карете, ждавшей тут же у Натанова дома. Лакей подал даже не визитную карту для приглашений, а целое письмо в конверте, на котором красиво с вензелями было написано: «Г-ну Натаниэлю Горли». Адресат, то бишь г-н Натаниэль Горли, вскрыл конверт. Письмо было от коллежского советника Новороссийской канцелярии Евгения Вязьмитенова, приглашавшего на срочную конфидентную встречу. Сон мигом прошел, и в тело выплеснулась изрядная порция новых жизненных соков.

Вязьмитенов! Имеющий большую силу одесский чиновник по особым поручениям. Должность давала ему право заниматься широчайшим кругом дел. И он им пользовался. Вообще, учитывая, что граф Ланжерон не был большим любителем административной работы, в его канцеляриях каждый брал столько работы, власти и ответственности, сколько мог взять и унести. После того еще – оградить от коллег чиновников из своей и соседних канцелярий, и при всём том не разозлить Александра Федоровича. А тот иногда в канцелярии всё же наведывался и в них умел слушать, что на ушко шепнут…

Словом, в таком приглашении отказывать никак нельзя. Натан поменял сорочку, надел лучший жилет к лучшему сюртуку, лучший цилиндр, лучшую обувь и пошел в карету, запряженную четверкой. Далеко ехать не пришлось: Вязьмитенов жил в уютном двухэтажном доме на Елизаветинской. Еще одна приятная неожиданность ждала гостя если не на входе, то в гостиной. При всей разнице в чинах, в положении, в происхождении, в конце концов (последнее, что касается Горлиса, в Одессе вообще оставалось неизвестным почти для всех, что, как мы помним, способствовало распространению слухов и фантазий), коллежский советник встретил его вместе с супругою Анастасией. Посмотрев на нее, молодой человек сразу подумал, что вот уж кто бы осмеял его Росину с ее белыми «античными» платьями, так это госпожа Вязьмитенова. Она была одета по последней парижской моде. По крайней мере, когда Горлис последний раз был в Париже, то там была именно такая мода.

Точнее – одно из модных проявлений. Платье не однотонно белое, а полосчато-многоцветное. И талия не завышенная, а находящаяся на месте, где ей положено находиться, была опоясана кушаком с изящной тонкой вышивкой. В тон всему этому – нечто вроде чалмы с ярким пером (подумалось, что день, начинавшийся как рыбный, переходит в птичий вечер). Впрочем, справедливости ради следовало отметить, что такие ориентальные мотивы в бывшем османском Хаджибее и ввиду близких турецких границ смотрелись природно. Не говоря уж о том, что подобрано всё было со вкусом. А зеленая полоска прекрасно гармонировала с такими же глазами хозяйки.

Вязьмитенова, взглянув на Натана, поняла, что ее наряд оценен по достоинству (ну вот что ей, казалось бы, позитивное мнение Горлиса, однако ж для женщины никакой ободрительный взгляд лишним не бывает). После галантного приветствия гостя ему предложили развлечься десертом. Абрикосовое мороженое с кофеем по-гречески. Натан не смог отказаться. Откушав, прошел в кабинет к Вязьмитенову.

Прикрыв двери, тот испытующе посмотрел на гостя: вполне ли тот понял, какая честь ему оказана и сколь высоким доверием он облечен. Горлис изобразил на лице выражение самое внимательное и чиновное, на какое только был способен. Коллежский советник, удовлетворившись этим, приступил к делу.

Прежде всего обрисовал широкую политико-дипломатическую картину – от столь близкой России аристократической республики Ионических островов до волнений диких горцев на Кавказе. И лишь потом Вязьмитенов перешел к главному. А именно: все знают, что чуть более месяца осталось до приезда в Одессу Его Императорского Величества Александра I. Весь город жаждет показать ему наилучшие достижения. Одежда человека высокого происхождения, найденная на месте убийства в каких-то старых лавках, к таковым явно не относилась. Более того – вызывала основательную тревогу. Правда, пока никто из приличных семей не заявлял о пропаже своих домочадцев. Однако оное может произойти в любой час. Поэтому желательно как можно быстрее прояснить суть разбираемого дела…

«А вот это интересно», – отметил про себя Горлис. Значит, Дрымов докладывал сегодня по инстанции немедленно – самому одесскому полицмейстеру, а, может, и напрямую чиновнику по особенным поручениям. (Так или этак – на будущее полезно знать установление такой прямой линии связи.) И из-за найденной парадной одежды с цилиндром версия о возможном убийстве дворянина принята одесскими властями за основную.

Хорошо бы понимать, как они сие представляют. Как-то так, что ли: Гологур убил дворянина, причем, не повредив сорочки. Тело его куда-то упрятал. Одежду сохранил в потайном месте в лавке. После чего и сам был застрелен кем-то… Видно же, что слишком сложно и громоздко. Почти наверняка всё иначе: найденной барской одеждой зачем-то пользовался Гологур. И он же делал некие дела, используя для этого торговлю в рыбной лавке как прикрытие… (Впрочем, как учил Видок, не нужно впадать в самолюбование и самомнение – твоя версия тоже может оказаться ошибочной. В то же время чужая ошибочная версия может быть в чем-то верной.) Но для власти реальная смерть простого торговца не была чем-то экстраординарным, а вот возможное убийство дворянина – именно таковым и было.

Вязьмитенов тем временем продолжал:

– К тому же, господин Горли, отдельную тревогу вызывает то, что преступление произошло в лавке, откупной у русского дворянина, занимающегося негоцией, Никанора Абросимова…

(«Ага, так Абросимов – не купеческого сословия!» – снова отметил для себя Натан.)

– Полагаю, что это могут быть провокации недругов оного достойного человека. К примеру, есть столкновение интересов русского негоцианта с другим одесским купцом, неким Платоном Ставраки, который, кстати, строит два других угловых корпуса в квадрате Вольного рынка. Кто знает, может, сие убийство – происки именно против русского негоцианта…

«Так, вот это тоже хорошо», – мысленно отметил Натан. Похоже, за показной и исключительной заботой об интересах государства и безопасности государя скрываются финансовые интересы. Видимо, Вязьмитенов стоит на стороне Абросимова, его прожектов, а с учетом его поста, может быть, имеет там хороший процент, поскольку сам он негоциантскими делами по должности заниматься не может. А против деловой кумпании Абросимов – Вязьмитенов выступает партия Ставраки. Тоже сильная, поскольку греки с арнаутами имеют в Одессе большое влияние. В России, особенно на завоеванных югах, православные выходцы из турецких Балкан сейчас не на последних ролях.

И вот наконец Вязьмитенов выходил на эмоциональный пик своего наставления:

– Также, господин Горли… Также… Также… Также… – Показалось, что Вязьмитинов набирает разгон перед тем, как сказать то, что в мыслях созрело более всего и даже, пожалуй, перезрело. – …Также нельзя забывать о мятежном духе Герцогства Варшавского, который не развеялся и продолжает тревожить умы некоторых польских подданных Его Величества – в нынешнем Царстве Польском!

«Ну, вот – еще и поляков приплел в довесок, – подумалось Натану. – Если кратко итожить, то что же выходит. Основной акцент – тревога за безопасность государя императора. Но обосновано сие довольно скверно. Далее – весьма заметный меркантильный интерес, в виде поддержки купечествующего русского дворянина Абросимова и натравливания на его конкурента – греческого купца Ставраки. Да вот еще в конце – выступление против поляков. Непонятно, правда, чего тут больше – единения с общим настроением русского общества или тоже какой-то личной заинтересованности».

По окончании аудиенции Натан, уже несколько сонный, все нужные слова говорил совершенно механически, не вполне осознавая, что отвечает, чему улыбается и куда идет. Надеялся, что привычные реакции не подведут. Господин Вязьмитенов был так любезен, что велел кучеру отвезти Натана туда, откуда взяли, – домой. Солнце было уже низко. Времени совсем мало. Но спать хотелось неимоверно. Юноша разделся, бросил вещи кое-как и завалился в кровать, настраивая себя, что поспит совсем немножко…

И это сработало. Минут через сорок он вскочил как ужаленный. А умывшись холодной водой, почувствовал себя просто великолепно. Натан достал из чулана одежду для работы черной и грязной, но не в этическом смысле, а в буквальном. Сапоги пришлось поискать подольше, поскольку давно их не нашивал. Осмотрел их, поднеся к окну. Грязноваты, поскольку, сняв, сразу упрятал подальше, не отдав Марфе на чистку. Да не страшно, чай, не на бал идет. Надо также было снарядиться по-военному с учетом некоторой опасности путешествия. Зарядил свой небольшой, но верный пистоль, спрятал его в карман, проверив, насколько легко и быстро будет его оттуда достать. Надел и подогнал сшитые по заказу дядюшки Жако ножны для ножа Дици, подаренного старым верным Дитрихом. Опять же – встал на изготовку, проверил насколько ловко сможет достать Дици. Хорошо. Задумчиво посмотрел на тяжелую трость, подаренную дядюшкой Жако. Она и сама по себе неплохое оружие, а в паре с Дици еще более грозна. Но всё же выглядит для такой поездки странно и даже смешно – мужицкая рабочая одежда и… изящная трость (мало кому ведомо, как она тяжела и по-боевому отцентрована; впрочем, и слава богу, что не знают!). Нет, не стоит брать трость. Обойдется пистолем да ножом. Ну, вот и собрался. Можно опять прилечь, пока Дрымов приедет. Нет! Сперва нужно сходить к Росининому жилищу, оставить ей записку, что занят сегодня. Она прочтет, как из театра возвратится.

Встал за рабочее бюро, написал записку. Отнес, просунул ее в щель между дверью и полом. Скоро вернулся домой. Что ж, вот теперь можно и еще прилечь. В снах, пусть даже и коротких, ему часто снились родные места и родители. И это была единственная возможность повидать их…

I. Натан Горлис. Судьба Броды. Начало

Наум Горлис, взявший любимую жену Лию из славного рода Абрамовицей, проживал с нею и пятью детьми в городе Броды, что на самом краю австрийских земель. Он занимался торговлей и довольно успешно, что позволяло содержать семью да еще держать прислугу (причем из гоев). Абрамовицы в этих краях давно жили, уж и не вспомнить, с каких пор. А вот Горлисы переехали сюда из Виленских краев в те недавние времена, когда Речь Посполита была еще жива (хоть и еле дышала). От отца Науму остались небольшой фольварк на берегу славной речки Болдурки и семейное купеческое дело. Этой работы тогда многим хватало.

По примеру адриатических портов Австрии, Триеста и Фиуме Бродам дали права порто-франко. Что, не верите? Скажете, мол, неширокая и неглубокая Болдурка на Адриатическое море ничуть не похожа? Ну, ваша правда – ничего общего. И что с того? Броды стали сухопутным портом, в котором вместо торговых парусников – тяжко груженные телеги, идущие с севера на юг и с юга на север. Но более всего – с запада на восток и с востока на запад.

Местные конопля и лен, воск и мед, обработанные в Бродах и окрестностях. Поступающие через границу из Русланда меха, шерсть, щетина, перья, сахар, чай. И еще драгоценные камни – из глубин России, жемчуга – из далеких японских и китайских морей. А с запада прибывали лучшие ткани, промышленные товары, разные изысканные вещи и украшения. Когда ж начались наполеоновские войны, морские «континентальные блокады» – вот тогда наступил расцвет Бродов. Он стал самым, пожалуй, богатым городом Королевства Галиции и Лодомерии (так стало именоваться в составе Австрийской империи бывшее Рутенское воеводство Речи Посполитой).

Впрочем, постойте. Преувеличивать не будем. Наум Горлис был успешным человеком, но не богатейшим из местных купцов. Самые полноводные торговые реки обходили его стороной, лишь слегка омывая. Горлис держал несколько лавок как в самих Бродах, так и вокруг – в местечках поменьше. Занимался коммерцией по части продуктов и мелкой галантереи. Последним особенно гордился. Это было его придумкой, его находкой. Он покупал у рутенских крестьян изделия их ловких умелых рук – украшения для дома и двора, из дерева, кованого металла, шерсти, войлока, меха; игрушки, в том числе механические. После чего с женой, а потом и дочерями, добавлял им панского лоску и выгодно перепродавал. Причем не только в лавках, но и под личные господские заказы, в том числе – от польских магнатов, владевших здесь премногими землями.

Но не это, ох, не это было мечтой или даже мечтами Наума Горлиса. Их у него было две. Во-первых, он хотел настоящей большой торговли, совмещенной с промышленным производством. И еще – желал счастья еврейскому народу, такого, каким он его понимал, видел. Да, господа, Горлис-старший был горячим сторонником гаскалы, того, чтобы европейское Просвещение пришло в еврейские дома и навсегда в них осталось. Конечно же, не оскорбляя старую веру, законы, но дополняя их. Поэтому Наум хотел и всё для этого делал, чтобы его дети были одновременно и евреями, и европейцами.

Но вернемся к первой мечте о большой торговле и промышленном производстве. Вот, скажем, если посмотреть через границу, в подольских губерниях, отошедших недавно Русланду, росла прекрасная пшеница. И ею торговали исключительно в виде зерна. Что было попросту глупо. Зачем столько расходов на транспорт, когда зерно можно переработать на месте и дальше везти уже легкую вкусную вермишель? Это была его идефикс. «Надо делать вермишель!» – говаривал часто Наум. И не только говаривал, но и готовился к тому, чтобы начать делать. Он откладывал деньги, производил расчеты, приценивался к оборудованию, присматривался к поставщикам сырья и реализаторам продукции. Но, увы, каждый раз что-то мешало воплотить прожект. В последний раз – в 1809 году, когда уже всё было готово для начала его осуществления. И тут нежданно грянула австрийско-польская война. В которую вскоре ввязались и Франция, и Россия (обе – на стороне Герцогства Варшавского, хотя, если точней… Ну, в общем – сложно там всё было).

Как человек верующий, Наум стал подозревать, что, видимо, там, Наверху, почему-то не очень хотят расширения его дела. Но если так, то, может, к его сыну Натану судьба будет более благосклонна?.. О! Вот мы и вернулись наконец к Натану Горлису, со слов о котором всё начиналось.

Ну, конечно же, во всех своих дочках – Ривке и Ирэн, Сарре и Сесилии – Наум души не чаял. И, вы знаете, я скажу больше! Может быть, даже решусь заметить, что их он любил сильней, чем сына. Но всё же, всё же… Понимаете, слово «любовь», пусть даже и отцовская, здесь не совсем подходит. Наум обожал быстроглазых дочурок. Но Натан, Натан – это другое… Это была его отцовская надежда. На то, что Б-г, он же Бог, даст мальчику то, в чем, по большому счету, отказывал отцу – Удачу. Поэтому рождение Натана стало водоразделом в истории их семьи. Про любимых Ривку и Ирэн говорили: «Те, что до Натана». Про обожаемых Сарру и Сесилию: «Те, что после».

А вот из своего сына Наум целенаправленно растил не просто хорошего человека и правильного еврея, но идеального негоцианта. Что ж это означало? Что мальчик, конечно же, учился в хедере (Талмуд, алаха, лашон а-кодеш и прочая, прочая, прочая). Но кроме того изучал множество других предметов. Прежде всего – математику и деловодство, историю и географию (имея в сих областях преизрядные знания и большую библиотеку, отец сам учил сына). И конечно же – языки, языки, языки… Тут люди, хотя бы немного знающие быт Королевства Галиция, скажут автору – эка невидаль. В Бродах, дабы вести серьезные дела, нужно всякому знать пять-шесть-семь языков. Ну, вот считайте (лучше загибать пальцы, чтоб ничего не забыть). Прежде всего два еврейских языка – бытовой да Святой, из Писания. Конечно же, державный язык – немецкий (между нами говоря, тут тоже два несколько разных речения – бытовой, местный, и высокий, Hochdeutsch, но они всё же близки). Важным остается недавний державный – польский, на котором изъясняются многие богатые почтенные люди, магнаты. Далее – народный, рутенский, язык, которым пренебрегать также не можно, поскольку на нем общается преобладающее население галичанских краев. Ну и московская речь (некоторые еще говорили – москальская, но тем, кто общался с российским чиновничеством в Радзивиллах и не желал с ними ссориться, оное слово следовало забыть). А это – державный язык на необозримых просторах, начиная от Радзивилловской таможни и кончая Великим океаном (который также называют Тихим), и чрезвычайно полезное знание для ведения дел с тамошними деятелями.

Это всё, так сказать, обязательная лингвистическая программа в приграничных Бродах. Но, начиная с больших европейских войн, в которых Франция указывала, как всем следует правильно жить, стало несомненным, что без французского языка в серьезных делах теперь также невозможно. Начали учить Натана французскому. Но не только… После того как французский император Наполеон потерпел сокрушительное поражение от русского генерала Зимы, появлялись еще варианты. Было очевидно, что Австрия полностью вернет себе италийские территории. Значит, торговля с теми краями чрезвычайно оживится и итальянский не помешает. Однако, с другой стороны, ежели мыслить глобально, то понятно, что в Европе, а значит и мире, победила прежде всего Англия. И английский теперь более чем желателен (причем не только для тех, кто хочет знать всё о новинках лондонских денди). Наум собирался навесить на мальчика оба языка. Но тут уж Натан взбунтовался почище якобинцев, говоря, что у него нет ни свободного времени в дне, ни свободного места в голове. Так что от певучего итальянского пришлось отказаться.

Кстати, пением Натан тоже занимался (у него был абсолютный слух, что помогало хорошему произношению при освоении «двунадесяти языков»). И еще – танцами и европейским этикетом… Кто же учил его сим премудростям разной степени серьезности (а равно несерьезности)? Тут Наум очень гордился своей расторопностью и находчивостью, поскольку все эти предметы мальчику преподавала одна и та же бонна – фройляйн Карина (представляете, какая выгода за счет оптовой сделки!).

Карина была трансильванкой. Но довольно рано уехала в столицу и долго работала в Вене. Последние лет 10–15 была и гувернанткой, и стряпухой, и сиделкой у одной пожилой французской аристократки. Та бежала от революции и при этом сумела сохранить не только голову, но и кой-какие семейные драгоценности на ней и на шее. Поэтому жила в Австрии не так чтобы роскошно, но безбедно. Когда хозяйка умерла, то Карина решила, что денег, накопленных за годы честной службы, для обитания в пышной дорогой Вене у нее не так уж много. А вот для уютных зажиточных, однако куда более экономных Брод – в самый раз.

Карина, имевшая проблески венско-парижского лоска (каковой при внимательном отношении передается от человека к человеку наподобие зевоты), стала довольно заметной личностью в Бродах. Наведя справки о ней, Наум быстро смекнул, как ее знания и умения можно использовать на пользу своей семьи. После не очень долгой торговли об условиях работы Карина переехала в фольварк Горлисов, став учительницей Натана и его сестер. Кроме явной педагогической одаренности у нее было еще одно ценное дополнение: богатая библиотека, среди прочего завещанная хозяйкой. Там имелись ноты, французские романы, почти исключительно сентиментально-амурные, а также учебники французского языка, специально для нее купленные. По учебникам и под руководством хозяйки-француженки Карина выучила ее язык, что для трансильванки несложно. Причем с прекрасным, хотя и несколько устаревшим парижским произношением. Потом же долгие часы услаждала слух хозяйки чтением душещипательных и слезокапательных романов. Завидная старость – сидеть в кресле-качалке у большого окна, выходящего на Goldschmiedgasse[12], гладить любимую левретку, чуткую к каждому движению, и слушать сентиментальные романы, пробуждающие сладкие воспоминания…

Разумеется, отношение Натана к сей литературе было совершенно иным. Он и Тору читал как собрание войн, боев, сражений. Описание схватки Давида с Голиафом или побивание филистимлян ослиной челюстью знал наизусть, при произнесении этих слов испытывая приятную колющую дрожь в руках. Почему? Да потому что на лужайке перед Болдуркой не раз повторял – с максимальной приближенностью к описываемой реальности – сии подвиги. Причем пращу сделал саморучно (ну, ладно-ладно, не совсем сам, а под руководством Дитриха). А настоящую ослиную челюсть выменял у своего приятеля, рутенского мальчишки, в семье которого Наум закупал самые большие партии игрушек и прочих изделий.

Легко представить, какую тоску вызывала в Натане сладковатая любовная муть французских романов. Одно хорошо – когда мальчику бывала нужна некая помощь от сестер, он сажал их в кружок и живо, в лицах, изображал сюжет очередного романа, после чего они исполняли прошеное. Впрочем, не ранее, чем сюжет бывал рассказан до конца. Но, как часто случается в жизни, всякие мучения раньше или позже вознаграждаются.

Увидев книжицу, именованную L’Ingénu, histoire véritable, Tirée de Manuscrits du Père Quesnel[13], Натан поначалу лишь грустно улыбнулся: «Простодушный»! Ну как же знаем, знаем… Он любит ее, она вроде бы любит его, однако же не уверена, поскольку некто третий коварно говорит, что любит ее. Потом это всё еще в невероятных количествах воспроизводится и запутывается. А в конце все либо перемрут, либо переженятся, либо пополам того и другого… Хотя нечто подсказывало ему, что тут всё не совсем так. Он начал читать.

И не пожалел об этом. Манускрипт отца Кенеля, а на самом деле повесть некоего Вольтера, была великолепна: и смешная, и грустная, и злая, и лиричная. А главный ее герой, храбрый и доблестно наивный Гурон, долгие дни не давал забыть о себе ни на минуту. Натан спросил у Карины, нету ли в ее библиотеке еще чего-нибудь авторства Кенеля или Вольтера. Та ответила: увы. И этой-то книжки не должно было быть. Хозяйка ошибочно купила ее, обманувшись названием.

Натан огляделся вокруг и подумал, что ведь и опоясывающая явь в Бродах, Галиции да и всей Австрии, видимо, также не хороша. Всем тоже заправляют люди столь же лицемерные, лживые и циничные. Да еще в довершение всех неприятностей и благородных гуронов в окружающей действительности совсем нет. Впрочем, задумавшись глубже о закономерностях галичанского быта, мальчик решил, что для этой роли годятся и селяне-рутены. В ближайшую закупочную поездку он спросил об этом у своего приятеля (того самого, у которого выменял ослиную самсонову челюсть), красочно пересказав ему сюжет «Простодушного». Тот чуть не заплакал, слушая историю. А далее подтвердил: да, всё именно так, рутенские селяне столь же простодушны, смелы и благородны. И так же обманываемы окружающими их лицемерами, обладающими властью и не имеющими совести. В подтверждение рутенский приятель рассказал несколько легенд о местных героях-мстителях, таких убедительных, что Натан не мог не признать справедливости сих рассказов. Так младой поклонник Вольтера из-за отсутствия в Галиции и Лодомерии индейцев гуронов перенес свои симпатии на селян-рутенов. И теперь дружил не только с соучениками в хедере, но и с рутенскими мальчишками, у родителей которых его отец закупал рукодельные товары. Причем во втором случае приятельствование оказывалось интересней, потому что было более редким и отчасти даже запретным.

С наибольшим удовольствием Натан ездил в семью некоего Лютюка, делавшего механические игрушки, столь обаятельные и замысловатые, свидетельствующие о выдумке этого Лютака, что, взяв в руки, с ними трудно было расстаться.

«Талант, какой талант, – говорил Наум о сём человеке. – Ему бы в Вене поучиться да в Лондоне поработать. Да уж поздно».