Поскольку впервые я увидела Фиби в тот день, когда мы с папой приехали в Юклид, я должна начать свою историю о Фиби со знакомства с рыжеволосой Маргарет Кадавр, у которой я заодно познакомилась с миссис Партридж, её старушкой-матерью. Маргарет буквально из кожи вон лезла – так старалась мне понравиться.
– Какие чудесные волосы, – заявила она. – Ну разве ты не прелесть?
Я вовсе не собиралась быть прелестью, и особенно в тот день. Я была особенно вредной. Я не согласилась присесть и отдохнуть и упорно не желала смотреть Маргарет в лицо.
– Джон, – громко прошептала Маргарет на пороге, – ты так и не рассказал ей, как мы познакомились?
– Нет, – ответил папа, почему-то смутившись. – Я пытался – но она просто не захотела слушать.
И это было чистейшей правдой. Да какое мне до них дело? Ещё чего. Мне совершенно всё равно, как папа познакомился с Маргарет Кадавр.
Когда нам наконец удалось распрощаться с миссис Кадавр и миссис Партридж, мы проехали ещё буквально три минуты. Место, где нам с папой теперь предстояло жить, находилось всего в двух кварталах от дома Маргарет Кадавр.
Чахлые тощие деревца. Крохотные домишки-курятники, выстроившиеся тесным рядком, – и один из этих курятников наш. Никакой заводи для купания, ни амбара, ни коров, ни цыплят, ни поросят. Вместо всего этого – тесный домик с ковриком зелёной травы перед ним. Корове этой травы не хватило бы и на пять минут.
– Давай здесь всё осмотрим, – предложил папа с нарочитой бодростью.
И мы прошли через маленькую гостиную в мини-кухню и поднялись наверх, где находились папина спальня с носовой платок, и моя спальная – с почтовую марку, и совсем крошечная ванная. Из окна второго этажа я рассмотрела задний двор. Одну половину этого ничтожного пространства занимало забетонированное патио, а вторую – ещё один зелёный лоскуток – лужайка, которую корова ощипала бы за две минуты. И всё это окружал высоченный деревянный забор, а по правую и левую стороны от него виднелись точно такие же огороженные участки.
Вскоре прибыл фургон с вещами из Бибэнкса. Грузчики занесли их в гостиную нашего курятника, и мы с папой едва сумели туда пробраться, протиснувшись между диванами и креслами, и коробками, коробками и коробками.
– Ммм, – заметил папа. – Похоже, нам предстоит запихать целый скотный двор в один птичник.
Три дня спустя я пошла в школу и снова повстречалась с Фиби. Нам предстояло учиться в одном классе. Большинство моих одноклассников говорили какими-то торопливыми рваными фразами, одевались в неудобные странные вещи и носили скобки на зубах. Почти у всех девочек была одинаковая причёска. Почему-то они называли её «боб»: волосы, подстриженные до плеч, и длинная чёлка, свисавшая на глаза, так что её то и дело приходилось отбрасывать. У нас когда-то была лошадь, которая делала точно так же.
И всё они ринулись щупать мои волосы, забросав вопросами:
– Ты их никогда не стрижёшь?
– Ты можешь на них сесть?
– Ты пользуешься кондиционером?
Я так и не поняла: то ли они восхищаются мною, то ли видят во мне нелепое чудо-юдо. Одна девочка, Мэри Лу Финни, выдавала такие странные вещи, что казалась не в себе:
– О Всемогущий!.. Мозги всмятку! – Я ничего не понимала.
Ещё там были Меган и Кристи, которые так и скакали, как горошины из стручка, и вечно надутая Бет-Энн, и румяный Алекс. Бен днями напролёт рисовал комиксы, а мистер Биркуэй показался мне самым странным учителем английского.
Ну и конечно, там была Фиби Уинтерботтом2. Бен дразнил её Фиби-со-льдом и нарисовал картинку: толстый мальчишка сидит на куске льда.
Фиби показалась мне большой тихоней, и держалась она особняком.
Мне понравилось её мягкое округлое лицо и особенно огромные небесно-голубые глаза. И всё это в обрамлении коротко остриженных кудряшек ярко-жёлтого цвета, как лапки вороны.
На протяжении всей первой недели каждый раз, когда мы с папой заходили к Маргарет (мы ужинали у неё целых три раза), я ещё два раза замечала лицо Фиби в окне второго этажа. Я даже помахала ей однажды, но она как будто не заметила, и в школе никак не дала понять, что уже видела меня прежде.
Просто однажды она подсела ко мне в обеденный перерыв и сказала:
– Ты такая смелая, Сэл. Ты всегда поступаешь храбро.
Честно признаться, я удивилась. Я всегда легко могла испугаться собственной тени.
– Я? Нет, я не смелая.
– Правда. Ты смелая.
Это не так! Меня, Саламанку Дерево Хиддл, пугало великое множество всего. Например, я испытываю особенный ужас перед автомобильными авариями, смертью, раком, опухолью мозга, ядерной войной, беременными, громом и грохотом, строгими учителями, лифтами… И этот список бесконечен. Зато я не боюсь пауков, змей и ос. А Фиби, как почти все в этом классе, не испытывала любви к подобным созданиям.
Получилось так, что в тот день я обнаружила, что мою парту исследует здоровенный чёрный паук. Я осторожно смахнула его на ладонь, отнесла к окну и выпустила наружу. Мэри Лу Финни воскликнула:
– Альфа и Омега, вы только посмотрите! Бет-Энн стала белее мела. И все остальные в классе стали вести себя так, будто я только что одной левой завалила огнедышащего дракона у них на глазах.
С тех пор я успела заметить, что, если окружающие ожидают от тебя отважных поступков, иногда ты делаешь вид, что действительно полон отваги, хотя на самом деле у тебя душа уходит в пятки от страха. Но я осознала это позже: я додумалась до причин своих поступков во время суеты из-за Фибиного психа.
На этом месте бабушка перебила мой рассказ:
– Ну что ты, Саламанка. Ты действительно очень храбрая. Все Хиддлы – отчаянные храбрецы. Это же наша фамильная черта! Да взять хотя бы твоего папу, и твоя мама…
– Мама не настоящая Хиддл, – возразила я.
– Она практически Хиддл, – бабушка нисколько не смутилась. – Невозможно быть столько времени замужем за Хиддлом и не стать Хиддл.
Вообще-то гораздо чаще мама говорила другое. Она жаловалась папе:
– Вы, Хиддлы, – для меня загадка. Мне никогда не стать настоящей Хиддл.
И звучало это совсем не гордо. Это звучало так, как будто она стыдится. Как будто в этом крылась какая-то её неудача.
Мамины родители – то есть другие мои дедушка с бабушкой – носили фамилию Пикфорд, и они так же мало походили на родителей Хиддл, как осёл похож на соленья. Бабушка и дедушка Пикфорд всегда держались так прямо, как будто у них вместо позвоночника был металлический штырь. Они одевались в туго накрахмаленную и отглаженную одежду, а когда хотели показать, что удивлены или шокированы (что случалось с ними постоянно), восклицали: «Неужели? Да что вы говорите!» При этом они широко распахивали глаза и скорбно опускали уголки губ.
Как-то я спросила у мамы, почему мои дедушка и бабушка Пикфорд никогда не смеются. Мама сказала:
– Они слишком стараются выглядеть респектабельно. А ведь это требует столько сил – выглядеть респектабельно!
Тут мама засмеялась, и смеялась очень долго и так искренне, что никому бы и в голову не пришло, что у неё в спине металлический штырь: она так устала смеяться, что даже немного сгорбилась.
Мама рассказала, что бабушка Пикфорд решилась на один-единственный бунтарский поступок за те годы, что носила фамилию Пикфорд. Бабушка Пикфорд, которую звали Серое Пёрышко, дала маме имя Чанхассен. Это было индейское имя, означавшее «сладкий древесный сок», или – иными словами – кленовый сахар. Правда, этим индейским именем звала маму только бабушка Пикфорд. Все остальные звали её Сахарок.
Мама почти никогда ничем не напоминала своих родителей, и мне было очень трудно представить, что она выросла в такой семье. Однако очень редко, на какие-то неожиданные мгновения уголки губ у мамы опускались, как будто она готова была воскликнуть: «Неужели? Да что вы говорите!» В точности как настоящая Пикфорд.