Глава 3 Тоска адмирала
«Не спеши жить», – любит говорить моя мама. Раньше я этого не понимал. То есть, понимал так, что надо жить медленнее. Помните песню Высоцкого: «Чуть помедленнее, кони!». Мой папа ее прямо обожает. Он вообще певцов-старичков любит – Высоцкого, Цоя, Бутусова. Постоянно что-нибудь включает послушать. И «Коней» этих чуть ли не каждые выходные ставит. Вот и я, наверное, как-то пытался соответствовать песенному призыву – ходил в два раза медленнее, ел, умывался. С этим у меня как раз все неплохо получалось. Скажем, просыпаться, постель там заправить или зубы почистить – я мог даже в три или четыре раза медленнее! Но тут моя мама почему-то проявляла нелогичность, и мне тут же прилетало:
«Опять тянешь резину! Не копайся! Застрял ты там, что ли? Ну, сколько можно мозолиться?» И так далее, в том же духе. А попробуйте-ка на школьной физкультуре медленно перепрыгнуть через гимнастического коня! Или на вопросы у доски отвечать с неспешностью столетнего дедушки. И тоже схватите двояк, как миленькие.
Словом, фраза мамина до меня долго не доходила. Бродила этакими кругами около да возле, а в ум не заглядывала. Папа вот у нас мастерил неспешно и тщательно – считал да линейками вымеривал, на калькуляторе сто сорок раз перепроверял, и получалось все ровно да гладко. При этом так крепко, что после не оторвать. Но сколько же времени он на тратил на эти работы! Опупеть можно! Вот дядя Вася, муж моей родной тети – той самой, что с обоев, наоборот все делал быстро и на глазок. Его я понимал почему-то больше, чем папу. Линолеум там отрезать, картину прибить или полку выпилить, – чего, в самом деле, мудрить? Он и не мудрил. Прищуривался, что-то там прикидывал про себя и делал. Получалось, как ни странно, вполне пристойно, хотя не так ровно и крепко, как у папы. Я обычно дергал и проверял – иногда что-то ломалось. Папа, понятно, кривился, а дядя Вася посмеивался и снова приколачивал. Одним лихим махом, не тратя ни единой лишней секунды.
В общем, честно скажу, первое время всех этих расчетов и цифр я жутко боялся. И путался на каждом шагу. Я, например, поднимал гантелину в четыреста граммов, а папа всего в шестнадцать килограммов. Согласно числам у меня получалось больше, но, глядя на гантели, в голову приходил совершенно другой вывод. И оказывалось, что в килограмме этих граммов аж целая тысяча, и все намного сложнее. Или мне, скажем, было шесть лет, а Машке, сестричке моей, три. И получалось, что я был вдвое ее старше. Я-то думал, что всегда так и будет, но прошел год, и что-то пошло с цифрами не так. Настолько не так, что мое старшинство стало стремительно таять. А в девять лет разница между нами стала совсем уж невзрачной. Согласитесь, приятно, когда кто-то тебе только до пояса. А если до плеча? Или даже до подбородка, если на цыпочках? Уж на цыпочки моя сеструха вставала мастерски. Чтобы казаться повыше и пострашнее. Я, кстати, сам ее этому научил. Потому что в шесть лет девчонки тем и хороши, что толком не понимают, что они девчонки. И моя сестра тоже свято верила, что главный ее долг – играть с братом в солдатики, стрелять по мишеням и воевать с недругами. Даже когда я дрался с дворовым Толькой (а он меня на два года старше, кто не знает), моя верная сеструха навалилась ему на левую руку, а я боролся с правой. И ничего этот жердяй с нами поделать не мог. Вот и скажите, что это не помощь! 6 лет – это вам не кот накашлял! Во-первых, шестнадцать килограммов (пуд, кто не знает!), а во-вторых, два глаза и два уха – считай, готовый разведчик в любом вражеском стане. А еще это две руки и две ноги, которые всегда могут оказать услугу родному братцу. Например, сбегать на кухню и принести печенье (потому что ей разрешают, а мне нет), или помочь собрать игрушки перед сном (я же не железный все делать в одиночку!). Так что, может, братик и был бы мне в чем-то полезнее, но я как-то и к сестренке своей привык. Полюбил даже, что ли…
Между прочим, когда мама впервые сообщила, что у меня скоро появится сестренка, и она назовет ее Машей, я и не расстроился почти. Ну, не братик, конечно, и что с того? Реветь и рвать волосы на голове? Больно надо! Разве что немного встревожился по поводу папы. Узнав о том, что у нас с мамой появится малышка, он мог запросто рассердиться. Папа у нас вообще не очень любит появления в доме новых вещей, – палок, которые я волоку со двора, камушков, игрушек разных. А тут, прикиньте, – целый живой ребенок! Да еще девочка. Конечно, рассердится. В общем, я предложил маме взять все на себя – и взял! Вечером собрался с духом и сам рассказал папе обо всем случившемся. И правильно, между прочим, сделал. Папа не рассердился, а наоборот принялся хохотать. Он так хохотал, что даже люстра под потолком звенела. А, отхохотавшись, крепко меня обнял. Ну, и маму, конечно, простил.
Хотя с Машкой все-таки путанная вышла история. Домой-то младенцев, оказывается, нельзя сразу приносить. Микробы там и прочие дела. Вот и свозят всех мамаш в одно место. Сначала рожать, а после имена новые придумывать. Потому как имен мало, а детей много. Попробуй раздели один пирожок на целый класс! Так и с именами. Короче, в это самое место папа меня однажды и привел. Скучнецкое такое здание, раз в пять больше садика. Куча окон, а прямо на стеклах – номера палат намалеваны маркером. За окнами тетеньки, под окнами дяденьки. Все на пальцах друг другу что-то показывают, на бумажках слова с цифрами пишут. Иногда свистят, иногда орут. Одну тетеньку вообще через окно похитили, я сам видел! А один дядя наоборот – подтянулся на подоконнике и ловко так вскарабкался на подоконник, а после взял да и шмыгнул в окно. То есть, зачем тетенька оттуда удрала, это еще можно было понять, – может, передумала, рожать или по собственной маме соскучилась, но вот что нужно было дяденьке в доме, где вокруг десятки мамаш с орущими младенцами, я решительно не понимал.
Нашу маму я тоже видел в одном из окон, но что она там показывала, разглядеть было решительно невозможно. Кулек какой-то к стеклу подносила – может, с мусором, а может, с продуктами. А может, показывала таким образом, что ей снова нужно что-нибудь принести – в пакете или таком же вот кулечке. Я-то знал, папа ей постоянно продукты привозил. Тетенек в этом здании, наверное, совсем не кормили. Вот их и жалели все – кто яблоками подкармливал, кто апельсинами. И папа мой тоже вел себя, как все окружающие, – руками размахивал, поцелуи воздушные посылал, в общем, малость походил на сумасшедшего. Я глядел то на него, то на других пап, и мозги в моей гениальной голове потихоньку закипали. Странное такое место. Не знаю, как сформулировать, но чем-то оно меня очень расстроило. И зачем было Машку именно здесь рожать? Родили бы дома, спокойно, перед телевизором. Еще и мультяк какой-нибудь сразу показали. Чтобы она очень не пугалась и поскорее привыкла к новому обиталищу.
Словом, так вот у нас Машка и появилась. Какое-то время потусовалась в больнице, а после переехала к нам. И никаких там аистов с корзинками, никакой капусты. То есть, в ту далекую пору мне еще можно было вешать лапшу на уши, но времени-то вон, сколько прошло, – выросли, по счастью – и уши, и мы. И странно даже, что все эти байки про младенцев ничуть не изменились: в школе несли одну пургу, знакомые родителей – другую. Хоть бы что свеженькое придумали! А то снова магазины, куда, поднакопив деньжат, мамаши приходят покупать детей, снова огороды, переполненные младенцами и капустой, мускулистые аисты и прочие овощи-грядки. Прикольно, конечно, слушать все эти мифы и легенды, но, честно говоря, достало. И когда становилось совсем уж невмоготу, я коротко выкладывал им историю про наш двор, в котором деткам после шести лет легко и доступно объясняют всю правду рождения детей. Видели бы вы лица моих собеседников! Точно я взял и поймал их на воровстве! Ну, да сами виноваты. Нечего десять раз одну и ту же глину месить…
Словом, как стало нас четверо, сразу прибавилось забот-хлопот. Разные там песни по ночам, памперсы да пеленки по всей квартире и прочие дела. Но даже к этим переменам я отнесся вполне ответственно. Почти не ругался при Машке, никогда не пытался ее перекричать и даже сладким иногда делился. А когда сеструха научилась целоваться, я загодя рассчитал, что в будущем непременно буду давать ей ценные советы. Это ж суперудобно, когда есть такой брат советчик. По улицам – вон, сколько тетенек жутких бродит! Ужас, во что одеты и какие у них завивоны на головах, какая пожарного цвета помада! Им-то кажется, что выглядят они опупенно, а на самом деле, полный отстой. И все оттого, что не было в нужный момент под рукой мудрого брата. Так что нашей Машке я и про прически все загодя объясню, и про грязь под ногтями, и про джинсы с кроссовками. Да и без умения драться в нашем мире девчонкам тоже сложно обойтись. Обязательно кто-нибудь да обидит. А тут – хопана! – сунется кто понаглей и встретит кунгфу-панду!
Если честно, имелся у меня и свой секретный план с помощью выбора подходящих женихов. В школе-то этому не учат! А я точно знал, что подберу Машке отличного мужа. Скорее всего, из самых своих проверенных дружков-приятелей. Вроде того же Вовыча или Лешика с Сашкой. Папе-то с мамой вечно не до нас, а ведь это суперважно – правильно выбрать свою половинку. А то вырастет однажды, выскочит за какого-нибудь Тольку из соседней пятиэтажки, и что? Фильм под названием «Приплыли» – так, что ли? К ним ведь даже в гости будет противно ходить. Толян – он же такой, постоянно ехидничает, в драку лезет, конфетами не делится. На фиг такой муженек! В таких делах следовало подходить к делу предельно серьезно – чтобы и на рыбалку вместе, и в лес за кузнечиками, и в киношку с 3-D фильмами. И чтобы у него (у мужа, значит) обязательно машина была, а лучше – грузовик, и характер добрый, и игрушек со жвачкой побольше. А иначе… Иначе и смысла в замужестве, по-моему, нет…
Корытце продолжало покачиваться, где-то отчетливо хлюпало – то ли под днищем судна, то ли в носу у Вовыча. А я вдруг отчетливо вспомнил, как тягостно и долго мы ждали с сестрой нашу маму по вечерам. Это когда она еще во вторую смену работала. Мы с Машкой вставали тогда на подоконник, приклеивались носами к стеклу и ждали. Там за стеклом плыла пугающая мгла, и где-то в этой черной пустоте бродила наша бедная мама. Выл ветер, и почти физически мы ощущали, как мама из последних сил пробивается к родному подъезду. Сеструха моя сдавалась первой и начинала тихонько подхныкивать, а я… Я даже утешить ее толком не мог, потому что и сам был готов разреветься. Но стоило в замке повернуться ключу, и все разом менялось. Мы прыгали с подоконника и наперегонки устремлялись в прихожую. «Мама! Мама пришла!» – орали мы паровозными голосами.
Как только нас соседи терпели?
Теперь-то, когда я совсем взрослый и мне давно грянуло полноценных девять лет, я тоже не очень понимаю, чего мы надрывали связки. То есть, не понимал, пока находился на берегу и дома. Но сейчас, оказавшись в железном корыте, неожиданно припомнил ту безумно радостную вспышку в момент маминого прихода и подумал, что, может, не столь уж безумной она была? И фотоальбом наш семейный припомнил, и папины мощные руки, заботливо перелистывающие страницы… Как же мне нравилось сидеть вдвоем с папой и глядеть на физиономии знакомых и незнакомых людей. Нравилось слушать про далекий город Ирбит (это папина родина, кто не знает), про сплав на плотах, про речку Ницу, превращавшую по весне город в уральскую Венецию. А еще папа рассказывал про Ленинград и Тюмень, где он жил и работал после института, про жаркий Ашхабад и знойный Сухуми, про туманный Владивосток и ветреный Мурманск. Мне казалось, папа успел побывать везде. Может, даже по морям-океанам поплавал. И чего я не взял из дома какую-нибудь мелочь на память? Скажем, тот же альбом, скакалку сеструхину или мамин фартук…
Короче, в такой вот обстановке я и рос. Не самой спартанской, но и не оранжерейной. Обычно в мемуарах начинают врать и приукрашивать – особенно про чтение, что все, мол, великие начинают читать и писать чуть ли не с колыбели (нам Аделаида не раз в пример приводила разных вундеркиндов). Но я в своих мемуарах решил излагать все честно. Зачем вводить страну в заблуждение? Пусть все знают, что читать и писать я выучился поздно – ну, то есть, как все нормальные люди. Во всяком случае, сидя на горшке, я еще не читал и, левым пальцем ковыряя в носу, правым не водил по печатным строчкам. И зубы (чего уж там!) – тоже не любил чистить. И гусениц мохнатых боялся, и жуков рогатых. Я и на грубость не всегда отвечал дерзко и смело. А еще… Еще в детском садике я совершил однажды вполне реальное злодейство – взял и своровал понравившегося мне солдатика. Сначала мне было стыдно, потом не очень, а после – опять немножечко стыдно, так что я даже решил попросить у хозяина солдатика прощения. В мемуарах, конечно. Он ведь их тоже прочтет когда-нибудь. А не прочтет, так сам же и будет виноват. Потому что солдатик тот до сих пор живет у меня, и если однажды прежний хозяин заявится ко мне домой, я верну солдатика без разговоров.
