Два голоса, или поминовение - читать онлайн

Мне не играли златые трубы,

Колокола не звонили вовсе.

Только ветер ругался грубо,

Проклиная тоску и осень.

Никто, прощаясь со мной, не плакал,

А кто-то встретит ещё не скоро.

Лишь глухо пёс завыл под забором

Да где-то ворон в лесу закаркал.

Тёмная ночка меня пригрела...

Кабы скрипочку мне дали —

кабы скрипку взял...

Эх, и песни б зазвучали,

под окошком юной крали

всю бы ночь играл.

Кабы мне коней четвёрку —

эх, поводья б взял...

К ней по лугу на вечорку,

да по полю, да под горку

я б коней помчал.

Кабы мне найти монету —

грош бы перепал...

Не бродил бы я по свету,

я бы розы да букеты

ей под ноги стлал.

Сердце по тебе всё плачет,

милая моя...

Слезы в мире мало значат,

ветер сдунет, дождик спрячет...

Плачь и ты, как я.

...Светятся красные окошки. Колёса машин,

приводные ремни,

турбины напряглись в какой-то роковой спешке.

Молоты в кузницах грохочут по раскалённому

железу.

Сыплются искры, вылетают на улицы, тонут в дыму,

плывут над

жалкими, грязными закоулками, падают на деревянные

бараки,

подыхают где-то в смердящих сточных канавах...

Бьют молоты. Слышно дыхание труда.

Голые фабричные трубы караулят, словно леса из

виселиц,

клубами дыма глумятся над грязью и нищетой.

Сыплются искры, вылетают на улицы...

Вот целый сноп вырвался из-под молота, опалил

меха,

продрался сквозь клубы пара и – свободный —

взлетел высоко в воздух...

Каждая искра стремится улететь как можно дальше,

она то ниже, то выше, разгорается и бледнеет:

всё дальше, всё шире их круг,

они затмили тусклый свет газовых фонарей,

бросая грозный отблеск на окна красных каменных

зданий.

Вспыхнули ещё раз и одна за другой погасли...

...И снова бьют молоты, дико рычат катушки, мелькают

приводные ремни, неистовствуют, безумствуют

колёса —

всё быстрей, всё страшней...

Стонет железо, сопротивляется, угрожает, шипит,

краснеет,

как кровь, и разливается – бледное, обессилевшее...

Взбесились зубастые машины!!.

У ног их ползает человек... – невольник...

И вот, словно в знак торжества над убожеством его,

из высоких труб поднимается надменный столб

черного дыма.

Дым клубится на месте, потом медленно расплывается

во все стороны, расползаясь над плоскими крышами

прямоугольников из красного кирпича, где навеки

замкнута

жизнь рабов. Заглядывает сквозь мутные стёкла

в низкие каморки, втискивается в щели дверей,

проникает через выбитые окна в тёмные потроха

бараков,

гнездится в грязных дворах, заглядывает в глаза детей,

копошащихся в сточных канавах, вгрызается им

в грудь,

душит, отравляет, убивает...

Иногда с полей долетает ветер, но ему не под силу

унести

этот дым из блеклых, затуманенных глаз ребёнка.

.................................................................

День и ночь грохочут машины.

Сыплются искры, вылетают на улицы...

Вот одна искра выпала из снопа: не гаснет,

не бледнеет,

падает всё ниже, плывёт над широкой, тёмной

улицей —

прямо, далеко...

На улице никого.

Тишина...

Искра плывёт и не гаснет.

За ней тянется полоса красного света, расслаивается

на тонкие

кровавые нити, нависает над окнами, светится.

Всё светлее везде... Красный отблеск...

Взорвалась красная искра, полыхнуло пламя во всех

закоулках.

Зарумянившиеся стёкла хитро поблескивают зрачками.

На улице пусто...

Всё тихо...

...................................................................

Почему умолкли молоты в кузницах, замерли катушки

на прядильных машинах? Почему бессильно обвисли

приводные

ремни, а маховики остановили своё вечное движение...

Заснули фабрики, зажмурив багровые зенки как

дикие звери.

Уже не валит дым из высоких труб, погас жар под

котлами,

а красные искры всё летят и летят...

Удивлённо и угрожающе заскрежетали напоследок

зубчатые

колёса машины, когда последний раб выбежал

на улицу...

Летят красные искры...

.....................................................................

Они идут!

Они выбрались из тёмных, смрадных нор,

захлопнули стальные ворота фабрик, забыли о грязных,

затуманенных слезами нищеты окошках своих

подвалов...

быстрым шагом вышли на красные улицы.

Они идут!

Грохочет каменная мостовая.

Они залили все площади, улицы, переулки – их всё

больше,

всё шире они разливаются по предместьям,

их уже не остановят стены из красного кирпича.

Клокочет, растёт толпа, колышется масса голов,

и слышен гневный гул, словно скрежещут, спадая,

оковы,

из каждой груди рвётся долго сдерживаемое проклятье.

Темно – только красные нити летящих откуда-то

искр

мерцают, блуждая низко над головами...

Люди вырвались из когтей чудовища,

сбежали из своих убогих клетушек и уже не вернутся

назад!

Они войдут в эти светлые, стеклянные улицы,

вломятся в сверкающие кафе, высадят ворота дворцов,

вытащат из них несправедливость, задушат, бросят

в грязь,

и миллионы ног растопчут её!..

......................................................................

Они идут!

Плечи напряжены, кулаки сжаты, глаза, еще недавно

блеклые,

сияют нестерпимым блеском.

Окна богатых каменных особняков глядят на них

с ненавистью,

но и с тревогой... Оттуда, из окон второго этажа,

на них с отчаянием и яростью взирает

несправедливость.

Там везде роскошные ковры и зеркала, блещет паркет

белых салонов, но почему-то смердит потом

и нищетой...

А они идут.

Мерно, спокойно, волной расплавленного железа

заливают широкие площади и бульвары...

Красные нити искр уже не вьются над ними —

искры во главе толпы, они слились в одно кровавое

знамя

и радостно трепещут в воздухе!

Люди идут!

В такт мерной поступи, поначалу несмело,

пробуждается песня,

дрожит в приоткрытых губах, дрожит

вместе с широкой волной голов, крепнет, грозно

сгущается.

Это уже не гневный ропот,

а тревожный гул, подобный дыханию тысяч людей.

Эта песня – уже не стон, а гром!..

...И вот, яростная, как раскат грома, она взревела

могучим хором отмщения, взвыла эхом всей их

собачьей жизни —

зазвучала гордо, отчаянно, непреклонно...

За наш пот, за голод и боль!..

За наши дни без солнца!..

За наши дни без хлеба!..

За нашу жизнь без счастья!..

Расплата за кровь!

Кровью – за кровь!!!

.............................................................

Лес вытянутых рук со сжатыми кулаками.

Сквозь него прорываются слова песни, красные,

словно кровь.

Слова, сильные, как буря, страшные, несущие

возмездие...

Они ударяют в ворота дворцов, выбивают двери,

замораживают всё внутри, снова мчатся на улицу,

крушат зеркальные витрины, врываются в храмы,

гасят поминальные свечи, окружают алтари,

ищут бога под гордыми куполами...

И вскоре выбегают оттуда, ибо нет бога ни под

куполами,

ни над ними, нигде...

Ха-ха-ха! Мир движется по кругу —

крутится колесом людская беда и сама пред собою

падает ниц!

Ха-ха-ха!

Захохотали красные слова песни, захохотала толпа...

– Тебе мы будем поклоняться, Жизнь, тебе, Счастье!

Долой страдания!

Долой крест!!

....................................................................

На огромной площади воздвигли огромный трон.

И втащили наверх труп, и водрузили ему на голову

корону.

– Царствуй, мёртвая нищета!

Царствуй, издохший голод!!

Ха-ха-ха!

Умер старый мир, умерла несправедливость, умер

старый бог...

Да здравствует жизнь!!!

....................................................................

Красное знамя трепещет звуком радостных слов

песни...

Бледнеет последняя ночь.

Восходящее солнце смотрит в лицо трупу в короне...

Со страхом и любопытством

в зеркале присматриваюсь к себе:

это я —

двадцатичетырехлетний,

уставший, никому не нужный человек!

Ничего особенного с виду:

то же лицо у меня,

что ношу каждый день, хоть ты тресни:

нос с горбинкой, серый овал лица,

и всё же стоит там кто-то,

будто знакомый,

который не так уж мне интересен.

Ночь.

Ночью нужно спать,

как спят все на свете люди,

Пусть снов не будет

и ничего плохого с тобой не будет.

Главное – вовремя встать.

Именно перед этой ночью я умер.

Но мой труп,

зловонный и синий,

безмозглый,

напился,

хлебнув ободранным в последнем крике горлом

паршивого вина:

брызг застойной сгустившейся крови.

Эй вы, путники, те, которые

видели льды Гренландии

и ощутили затылком

солнце Австралии, —

я покажу вам солнце

в блеске стали —

свистящей пули

из пулеметного горла.

Ох ты, сердце

маленькое, трепещущее,

ох вы, глаза

застывшие, ослепшие…

О, если б я был большим детским богом,

я бы весь мир на бегу догнал,

бил его и пинал,

лысый череп с размаху мозжил,

пронзал полюса ударом жестоким.

Дымные, смрадные окна Европы бить,

плющить гнилые мозги, как танк,

Триумфальную арку на части нещадно рассечь,

костями своими бесстыдно играть «ва-банк»,

сердцем – ракетой красной – душный воздух

пронзить,

смирительную рубашку Правды сорвать

с обезумевших плеч.

«Мечта отрубленной головы» —

(эту фразу, конечно, знаете вы) —

слушайте!

В моей отрубленной голове

разноцветный гуляет ветер,

играет музыка

низвергающегося космоса —

и никогда не заходит солнце мое,

чудесное, как цветы

лотоса,

чистое, как слеза,

яркое до слепоты.

Приду один

и встану

там,

перед веков эшафотом.

Если хотите, я брошу вам

в морды пригоршни слов,

как блестящих злотых.

Если хотите,

я обнажу свой крик, как открытую миру рану,

и мысли мои табуном, как безумные кони,

пусть мчат стремглав через мост

от погони.

Я ракета,

летящая с чёрных звёзд.

Закрылся день – заплеванная корчма,

ночь в мир помои выплеснула из кухонь.

Целуйте, пьяницы, в косой фасад дома,

кидайтесь фонарям на шею, как потаскухам!

Взглядом сфинкса сверлили зрачки синема и кантин,

по бульвару шатались химеры в шляпках с ярким

кантом,

из скрижалей Моисеевых понаделали карты вин,

и всякая извозчичья кляча выглядела Росинантом.

Я выехал из города последним поездом.

Резко голос ее «на помощь!»

звал.

Толпа выла,

ревела,

била в гонги.

В горящем доме

матчиша

бал.

Смутные призраки.

В крови пожар.

Порыв.

Гигантский радиоаппарат

изрыгал искорки,

газ пылал,

давил пар.

У меня был билет до белого океана,

но поезд встал на пустой станции,

и вновь видел я ночь, нагую и пьяную

от вина хищных акаций.

Но я знал, покуда стоп-кран не пресек колес разгон,

что будет радости буря и теплый дождь заплещет.

Из стеклянного спального солнце выпрыгнуло

на перрон

и пылкое сердце зажало в жгучие клещи.

Слушай.

Не надо слов.

Нет ни завтра еще, ни вчера уже нету.

Гляди: из флаконов бумажных цветов

вырастает цветистая нива.

Знаешь? От больной пропойцы-ночи

я сбежал, как из сумасшедшего дома.

Тут светят солнца в огарках на стойке буфета.

Прямо – как в этих словах намолчанных,

сладко – в мелодиях многоголосого гомона.

Есть печали, как первые грёзы младенца,

бестелесные, тонкие – сесть и заплакать:

мёртвой осени тени плывут через сердце

и глядятся в окно, запотевшее в слякоть.

Выплывают они с календарной страницы,

из надгробной плиты и металла виньеток,

из газет и ложатся на тусклые лица

в толчее городской. Есть печаль без ответа

отправлений почтовых и ртов, сжатых болью.

Есть печальная жалость мазурок Шопена,

что таится под грузом упрямых бемолей.

Есть предчувствия и огорчения пена

человека, который от тени на зданье

ожидая чего-то, в пустое пространство

тихо вместо «прощай» говорит «до свиданья»

долгой невозвратимости и постоянству.

А другие, безумные злые печали,

сквозь бессонную ночь по мостам, переулкам

и бульварам преследуют эхом в канале

неспокойную лодку, мотор её гулкий

с аритмией сердечной, и ветер о камень

треплет крылья под арками, прячет враждебность,

есть печаль, как разрезанная мотыльками

чернота бесконечных болезненных дебрей.

Пьяный мозг слепые виденья наполнили:

рухнул неба свод, разодран, как черная шаль,

ветер размашистый мял и косые секли его молнии,

мир же по кругу бездумно двигался вдаль.

Дерзко подступим к веков обугленным плахам,

будем старые луны о звезды дробить на куски;

горсти слов, словно золото, будем бросать с размахом —

и ракетами взмоют сердца из груди взапуски!

Песни в космос будут излиты солнца

радиоаппаратом

и воспарим мы в скрипе трансмиссий, колес и спиц.

С нами электросила и пар, её адоратор,

аэропланы попадают, как метеоры, ниц.

На пьяных кораблях мы отправимся плавать весело,

вгрызаясь в континенты рьяно, как червь в бревно;

с крестов на черной Голгофе снимем всех,

кого там повесили

небу крикнем «На землю!», кровь обратим в вино.

Шум, суматоха, в пене рыла,

гром извергает Лютославский,

a «Двугрошовка» и «Варшавский»

кровь проливают, как чернила!

Штаб ратный «Речи Посполитой»,

за ним святоши, в бой готовы,

и дамский клуб блаженной Зыты

ведут страну дорогой новой...

Банкиры, лавочникифранты,

подростки, прачки, фабриканты,

домовладельцы, спекулянты

и в пёстрых шапках корпоранты...

«Фашизму слава! Выше, стая!

Жидам – по жёрнову и в воду!»

Нам Новачинский пишет оды,

в горшок с дерьмом перо макая:

«Наш свет пробьёт над Польшей тучи —

пусть нация врагов карает!

Там, в Риме, Муссолини правит,

здесь будет… Галлер в роли дуче…»

О генерал! Веди когорты

во имя Бога и Антанты —

летите, клочья пейсов, к чёрту,

а сейм разгонит сам Корфанты!..

Нам ждать и медлить не пристало,

пройти по Вейской все готовы —

гремите, патриотов зовы —

погром в «Поранном» – лишь начало...

«Ewiva fasci![1] Палки к бою!»

раздулось сердце, пухнут вены...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Задравши морду ввысь, «Хиеной»,

вся площадь Александра воет...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но что станешь делать, скотина,

когда будет кровь рекой,

когда тебя втопчет в глину

гнев наш рабочий, злой,

и падут кулаки на шеи

ваши, бесчинств творцы,

когда печи фабрик дотлеют,

сгорят в поместьях дворцы?..

Дрожите! Близка расплата!

Ключи хватайте от касс!

Уже кулаки сжаты

гневных, голодных масс!..

По норам, банда! По норам,

к жёнам, к перинам нагретым.

Час наступает. Скоро

смерть вам с красным рассветом.

Слепые и нищие, плетутся они к костёлу,

стиснув миску, лишенные даже крова.

– Вельможный пан, помогите в жизни тяжелой,

три дня не ел, хоть грошик дайте, хоть слово.

– Приходите, нищие, здесь во дворце живу я,

сам построил, и вам хватит скитаться по свету.

Вашу жизнь одним днем оплачу, не торгуясь,

брошу под ноги сердце – золотую монету.

Хо-хо – друзья мои,

завтра я уезжаю в Батавию,

там меня ждёт моя голубая невеста,

с которой мы не виделись так давно.

Каждый день она ждёт в порту

и машет длинным белым платком,

и плывут по морю маленькие пароходы.

А зовут её Антуанетта.

А глаза у неё совсем зелёные.

Зелёные, похожие на оливки.

Я уезжаю, уезжаю, друзья,

курю вместе с вами последнюю трубку.

Отправьте на родину телеграмму:

я уезжаю!

Я больше не буду ждать трамваев,

не буду читать объявлений в газетах.

Антуанетта!

– Землетрясение в Новой Зеландии!

– Государственный переворот в Буэнос-Айресе!

Гости в таверне пьяны,

резко жестикулируют длинными руками.

Я пью через соломинку холодный коктейль,

пью за здоровье моей голубой невесты,

и меня абсолютно ничего не волнует,

кроме дыма, который уже рвётся

из четырёх белых труб «Цивилизации»,

отплывающей в Батавию.

Хо-хо, хо-хо, Антуанетта!

Я уезжаю, уезжаю, уезжаю...

Героической не будет эта песнь,

гимн мы не споем во славу Бога.

Скрип колес да ледяная взвесь

на осенних, на далеких дорогах.

Острый дождь, секи лицо, не промажь,

страшен снег, сжимает горло жара.

Есть всесильные слова и есть слово МАРШ,

завязавшее нас в узел живой вчера.

А во рву глубоком, сыром

небеса оловянным жёлобом,

и ты просишь: «Плащом укрой,

холодно».

И еще просишь: «Дай пить».

Ты становишься бледней и бледней,

твое сердце устало бить,

вот повязка и кровь на ней.

Есть великая тишь под печатью лет.

Память – кладбищем, и молкнет певец.

Там, за окнами, черная ночь, и черный ветер

флагом страха вьется в черной листве.

Отзовитесь могилы Вердена, Бельгии, Марны,

павшие на

полях под Киевом, Костюхновкой и Поленбергом.

Стройтесь: второй, первый…

Снова война.

Брели на восток батальоны, полки, эскадроны,

под мелким дождем молчаливо солдаты усталые шли,

тащились обозы, колеса в грязи утопали зловонной,

по черным размокшим дорогам огромные лужи текли,

пылали пожаром халупы, стога и овины,

завесы белесого дыма скрывали от глаз города.

Но шли, грохоча, на восток – вереницею длинной,

один за другим чередой уходили года.

Черней и черней становилось в дремучих лесах

на Волыни,

и голову все тяжелей становилось нести на плечах...

– Я знал, что тебя смертоносная пуля не минет,

мой юный поручик, красивый, прямой, как свеча.

Сотру с твоих губ окровавленных алые росы...

Тебе неудобно лежать на земле среди трупов в пыли,

с тобой поделюсь я последней своей папиросой

и банкой консервов, что мы из обоза тайком унесли...

Не хочешь, старик?.. Как узнать, где тебя закопали —

Под Куклою? Под Каменюхою? Под Чарторыйской

горой?

Из нашей двенадцатой роты все безвозвратно

пропали,

гниют, как и ты, на чужбине в какой-то могиле сырой.

Растаяла молодость лужею мокрого грязного снега,

ненастные дни убивали, сжирали, подобно червям,

пронизывал холод могильный меня на осеннем

ночлеге,

средь трупов я сам полутрупом бродил по осенним

полям...

Ковальский – его разорвала граната. Игначек —

три пули в паху... у Марциняка – тот же удел.

Я вижу его пред глазами – он стонет и плачет

и просит воды... О, как он при этом глядел!

Мой брат, я тебя напою. Для тебя есть вода еще

в фляжке...

Как мне тяжело было маршем походным брести —

не знаю, затем ли, что сердце томило так тяжко,

затем ли, что двести патронов с собой полагалось

нести...

О, пусть это небо раздавит меня, уничтожит,

но я перед ним не согнусь, закричу, вызывая на бой:

– Артиллерия черная, ты еще выстрелить можешь

и солнцем промчаться слепым над землей неживой.

Ну что же, плесни в меня смертоносною лавой огня,

сверкни траекторией радуг, чтоб лег бездыханным

трупом,

пучина бездонная пусть навеки поглотит меня,

вместе с сердцем – надтреснутым, юным и глупым.

Был я простым солдатом.

Стало ненужным имя.

Труп, у могилы взятый,

придавлен я мостовыми.

На грудь мне швырнули знамёна,

чтоб не видеть следа от пули.

Лежу я, гранитом стесненный,

твердым булыжником улиц.

Грудь сапогами топтали

солдаты полков несметных:

«Победа!» – в угаре кричали,

проходили и удивлялись смерти...

Стойте, замрите на марше!

Нет победителей, братцы!

Снимите с груди моей тяжесть:

Триумфальную арку и Францию!

Не хочу я быть ее сыном —

она, крови напившись, ликует.

Я пойду на нее с карабином,

в сердце ей штык воткну я!

Разбейте ей душу пустую,

кости развейте по ветру —

я приведу вас во Францию иную,

в отчизну любви победной!

Дерзил я свету.

Ночам перечил.

Душил я ветры

удавкой-речью.

Гремел я громом.

Дождем рыдал я.

И зримым словом

весть оглашал я.

Слова-стремленья

швырял я в небо.

Слова-каменья менял

я в хлебы.

Глухая ночь над

горой святою.

– Мария, видишь

свет надо мною?

– Звезда сияет,

заря пылает,

но то не ангел

знак посылает...

– Мария, слышишь?

Моё ведь имя!

– Да нет, всё тихо

в Иерусалиме...

– Он лжет, Мария,

Отец небесный:

как гвозди – звёзды,

как пика – месяц!

Утёр бы кровь —

перебиты руки...

Ты понял, Петр,

Сколько в слове муки!

Мрак наготове.

Время в зените.

Нет правды в слове.

Грех отпустите...

Грех отпустите...

День начался рабочий.

Молот несем, кирку и лом.

Молот в руках грохочет —

строим за домом дом.

Забиваем снова и снова

сваи в глубину рек,

разжигаем уголь Домбровы

в машинах, движущих век.

Воздвигаем железные своды,

строим храм без богов, без слёз,

запрягаем гений народов

в сверкающий звездный Воз.

Расправляем крылья в походе,

вихрем улиц вперед идем,

прорезаем тучи над Лодзью

красных зарев ножом.

Мосты на Запад и на Восток!

И дальше, не зная препон!

В горизонт

молотом бьем!

Последний подходит срок!

Мы куем,

кузнецы, —

нас миллион.

Молния. Гром. Мощная песня

в груди пылает пожаром.

Железная цепь треснет

под нашим тяжелым ударом.

В буфера кровь вместо масла влив,

путь расчищаем своими руками.

Вперед, истории локомотив!

Котлы разожжем своими сердцами.

Кипящий жар пожирали тротуаров иссохшие глотки,

раскалённого солнца кусками падал на крышу гром.

Толпа вырастала в небо. Напирала, выставив локти.

Убегали, звонили трамваи. Шаг печатал за домом дом.

Как глаза, небеса расцветали. Глаза васильками

синели.

Гудели сердца дрожащие, спазмом клубился крик.

Ветром улиц – птицы-знамёна и дымы от фабрик

летели.

Синих жил в кулаках напряженье. Лбы таранят тупик.

Триумфальные арки вьядуков напрягли тетиву разгона.

В черепах купола базилик, многократно огромней,

чем Рим.

Груди голые – рык батарей, взрывами распалённых.

Песни кровью обвиты, как знаменем,

вбитым в пламя и дым.

Прожектора жгучий луч, клубки кентавров свирепые,

небо корчилось на мостовой, в чёрной лаве город

продрог.

Глаза синевы повыцвели, от красноты ослепли.

Вздувался вулкан горящих голов, кулаков и ног.

Там, где над Дальним Востоком парус полярный бел,

где небо и море едины, как на японском флаге, —

сонную Иокогаму кошмарами одолел

призрачный древний Фудзи, скрытый в солёной

влаге.

Чудится Иокогаме сдавленный гул глухой —

словно подземный топот, битва, гремящая близко,

словно под великанской беспощадной ногой

рушатся небоскрёбы где-то в Сан-Франциско.

Слушает Иокогама монотонный ритм

и, маяком взирая – глазом блёклым, стеклянным, —

видит Японии льдину, льдину Европы зрит —

сушу, что в мрачном море застыла, как Геркуланум.

Мы же, во тьме внимая звездным шумам в Ковше,

чуя дрожанье суши, слыша ее дыханье,

кратеры метрополий топчем с огнем в душе

и разжигаем пламя в мировом вулкане.

«Скорей!» – дрожащие улицы стонут и ржут,

зарёванные,

на площади бьют в набат, бурлящие толпы прут.

Небо – сырой тротуар, окровавленный

и заплёванный.

Дико под ребрами вздулся сердца распухший труп.

Тумбы афиш прорастают женщинами живыми,

а поэты их режут острым красным ножом,

головы, как конфетти, в корзину летят с гильотины,

мозгов растоптанных месиво синеет грязным

пятном.

Город распят на решетках вздыбленных улиц,

лица домов, как сеть, занавесила морось мглистая,

тянутся кверху фасады домов, дрожа и сутулясь,

хотят у каминных труб на шеях повиснуть.

Остро мигая, гасли глаза на пустом перекрестке,

«Что же... всё кончено?..» – губы жевали беззвучный

вопрос.

Кто-то поспешно тискал в опустевшем цветочном

киоске

трупики тощих, помятых, как проститутки, роз.

Деревья – худые – махали руками отчаянно,

в сверкающих лужах плясали тени – шальные...

Глаза! – а в глазах мягко, страшно и маятно...

Злые глаза – огромные, бархатистые и чужие.

Волосы ветра дождливые опутали нас тайком,

гонит на чёрных крыльях ночей прожорливых

стадо.

Молчи! Убегаем. Успеем. Да, знаю, ещё далеко.

Дальше некуда – ладно, доеду, я должен, так надо!

Куда? – не знаю. Куда? – не спрашивай. Далеко!

Улицы мчат вслепую – крест-накрест – чёрными

иксами.

Пёс-ветер на повороте за горло хватает молчком.

Смотри! – на коне пролётки архангел Апокалипсиса...

Слышишь! – город шипит, глазницы его пылают.

Мы падаем в пустоту – уже ничего не случится,

только сердца́ во мраке – гудящими колоколами,

только уколы дождя – дробные капли на лицах...

Опять мостовые, стены… Их скуке навек я отдан,

всё гонит меня отсюда, но тело – будто связали.

И ничего не изменят ни Рим, ни Париж, ни Лондон:

ведь и они в мою душу твоими глянут глазами.

Не ослеплюсь их блеском, не оглушусь их шумом,

и почернеет вода в каналах венецианских.

Оттуда к тебе вернусь я последним криком угрюмым,

вернусь к тебе мрачной тучей, повисшей в пустых

пространствах.

Но всё же вырвусь, уеду, отправлюсь в дальние дали,

так много волюшки вольной на морях и на суше,

и городов так много… О, чтоб они все пропали:

везде без тебя мне плохо… Да и с тобой – не лучше…

Лишь на север мне дует ветер,

и от волн – седина моя,

мне звезда путеводно светит,

мне как суша – моя ладья.

Не страшат меня бури ярость,

медь луны, чернота, синева.

Сердце – горящий парус!

Сердце – разбитый штурвал!

Нет, не будешь ты ждать, как Сольвейг...

(Ветер к северу мчит, озверев.)

Не сумеешь ты спеть, как Сольвейг,

изодранный ветром напев.

В глазах от простора – резь.

Поднять паруса! Вперёд!

Мне родина – мир этот весь.

Кровь зорь в моих жилах течёт.

Ветер опутал их черные руки,

рвут они тучи и день изо дня

кружатся, крутятся в бешеном круге

и заглушают крик воронья.

Шибче, быстрей исполинские взмахи,

грудь деревянная дышит с трудом,

вербы косматые мечутся в страхе,

жмутся лачуги, поросшие мхом.

Кружатся, крутятся, вертятся крылья,

говор их кажется мне ворожбой,

тьме и ветрам они путь проторили,

тащат за космы туман полевой.

Тучи-мешки высыпают на жернов

рыжих закатов серу и медь,

сумрак мукою густою и черной

падает в звездное небо, как в сеть.

Солнце потоки кровавые лижет,

в пене закатной скрывается день,

крылья чернеют крестами, и вижу —

кем-то распята на них моя тень.

Душат ее до утра и тиранят

черные руки, остры, словно крик...

В красное небо, подобное ране,

прыгнула тень и растаяла вмиг.

В небе – хриплые трубы,

ветры – равнину косят,

рвутся под ветром грубым

черные стяги сосен,

пляшут отблески лунные,

топот в заоблачных кручах, —

не колесница ль Перуна

носится ночью по тучам?..

Заоблачная погоня

напролом всё мчится и мчится,

четыре ветра – как кони,

и стучит-гремит колесница...

С колесницы быстрой твоей,

словно змеи, рвутся огни!

Эту ярость живых огней

гробовым плащом осени,

гробовым дождем оберни!

Птицы в небе кружа́т очумело;

что же стало испуга причиной? —

лик Маржаны мертвенно-белый

над белёсой висляной пучиной?

Над водой – седина тумана,

и шумят два вихря, буяня:

Свист и Посвист уводят Маржану,

и – как саван ее одеянье.

А куда уводят – не знаю;

вьются волосы, с дымкой схожи…

Вихри, с вами я быть желаю —

поведу я Маржану тоже!

Свист и Посвист, я с вами – третий!

Птицы, утренней песней унылой

встретьте час белизны и смерти,

час прощанья с Маржаной милой.

День уставился в окна, трупно набрякший, хворый.

Медленно ходит время в больнице по коридорам.

Тихо. Серо. И пусто. Можно дойти до точки.

Тучки толкутся в небе, как пациенты в садочке.

Скрючившись по-паучьи, пальцы дрожат без толку.

В склянке цветы увяли, пахнущие карболкой.

Мысли – сонные мухи – на подоконник вползают,

крылышками о стёкла бьются и опадают.

Кто-то стоит за дверью. Кто-то уже в палате.

Смерть, монашка и доктор – все у моей кровати.

Пешеходы ночные: и мрак, и молчанье,

и дрожащие тени в фонарном качанье...

Тени тянутся – как им покинуть хозяев? —

пролезая в штакетник, на дом наползая.

То ничтожны – их топчут ногами по лицам,

то верзилы, которых любой устрашится.

От испуга их шляпы дрожат и береты —

так пугаются тени огня сигареты.

У реки – завершенье ночного похода:

тени вниз головою срываются в воду.

Исчезают! Уплыли... Повсюду забвенье...

Пешеходы бледнеют – как тени, как тени.

Месяц рехнулся! Выгнулся «тройкой»,

Тучку взнуздал и в небе чудит.

Улица, вздрогнув, движется бойко,

Город – стоглазо в небо глядит.

Влево иду и прямо куда-то,

Ветреник поздний и весельчак.

Месяц, пасущий звездное стадо

Желтой подковой – по мосту – звяк!

Пляшет на крыше мим этот лунный,

Талером в ноги спрыгнул, звеня.

– Ах ты, забавник, шумный и юный!

– Я, ты и ветер – все мы родня!

Дирижер, разъяренный, вспотевший,

махал еще палочкой грозно и гордо,

но уже с рыканием бешеным

по улицам летели аккорды.

Выскочил из зала взволнованный маэстро,

сбежал по лестнице с застывающим взором

и крикнул городу: «Требую оркестра!

Я здесь сегодня буду дирижером».

И вдруг – флейты улиц, черные, грубые,

грянули в небо гимном мощным,

заиграли кларнеты – фабричные трубы,

им вторили фаготы водосточные,

медные трубы крыш и башен

вскочили в губы туч беззубых,

и в цилиндры домов, крытых жестью и сажей,

звезды кулаками били, как в бубен.

А когда свет зажегся в финале,

все увидели: быстры и легки,

по струнам рельсов – скрипок из стали —

трамваев пошли смычки.

Дирижер концерт затянувшийся свой

хотел прервать, измученный и усталый,

и вдруг протяжной нотой по мостовой

забренчали солнца золотые цимбалы!

Тогда, напрягши последние усилия,

он выхватил карандаш и, волненьем объятый,

на пяти телеграфных линиях

написал новую кантату.

Идем к стене цитадели,

осевшие вскроем могилы,

отвяжем с отцовской шеи

те петли, что ныне гнилы.

Невредима стена цитадели,

белена на могиле взрастает,

в ночь никто не разрушил ограды,

и обида все та же витает,

мчится с криком на сёла и грады.

Землю кладбища вскроем упорно,

где отцовские кости живы, —

породили вы, смертные зёрна,

свободы богатые нивы.

Тщетно сеем мы головы-зёрна:

зерна гибнут, в пару истлевая,

слово-плуг целины не вспахало,

призрак бунта обида воззвала, —

этот призрак в плуг запрягаем.

Висла! Ветрами Мазовша

пусть радость заплещет над нами!

Мать-земля! Привет тебе – ковшик

заздравный с простыми слезами.

Сердцу радость – земля Мазовша;

но над ней крышкой гроба нависла

лихая судьба – разоренье;

стон в нагих тополях и смятенье,

стон от ветра над шумною Вислой...

Кровь, стократным засохшую слоем,

пусть весною земля позабудет,

светлый дом пусть бездомный построит,

мощью пепел развалин да будет!

Средь мира до смерти бездомны,

стократно с плечами нагими,

стократно мы станем под зорькой,

как созревшие к жатве колосья,

пышным златом земли родимой.

Жил открытых живой смолою

снова в землю стечем, как от века,

снова хлебом взойдем чередою

на веселье и мощь человека.

Пусть вихрь нас рвет, ломая,

костями, как зернами, сея, —

стократно встанем для мая

в крови – бездомная стая —

розой из сердца Окшеи.

Из этой пустой и холодной камеры

мне придется уйти вскорости —

в последний раз посмотреть на́ небо,

в последний раз улыбнуться молодости.

Сейчас жандармы придут за мной,

не говоря ни слова, выведут.

Надо стоять у стены крепостной,

не теряя солдатской выправки.

Умирать, когда ты молодой,

в двадцать лет еще не жалко.

Не сломленное ежедневной бедой

сердце вместит хоть десять залпов.

Потому что жизнь прекрасна и нова,

и жить стоило и стоит погибнуть,

если, как знамя, горда голова,

а выстрелы свет из груди твоей выбьют.

Надо уметь умереть красиво,

в наведенные дула смотреть надо смело!

Чтоб это и подлость поразило,

когда умолкнет грохот расстрела.

Сердце в груди не может вместиться —

грудь рассеки, коль она тесна!

Если мы крови будем страшиться,

придет ли победная наша весна?

Если песня не брызнет с кровью,

будет песней нам залпов свист.

Зубы стиснув и сдвинув брови,

в боевые ряды становись!

Топчут ногами, бьют прикладом?

Хлынула кровь, заливает рот?

Стену лбом прошибешь, если надо,

на Бастилию вспомнив поход.

Молотом в грудь? И грудь не треснет!

Для победы сил не жалей...

Будет радость и будет песня,

будет жизнь веселей и светлей.

Вы на фронтах умели умирать.

Вы Бельведер умели штурмом брать.

Но в вашу песнь победы не вплетался

тот крик, что сквозь решетки раздавался.

Шесть тысяч в тюрьмах говорят: «Откройте!»

И призывают вспомнить заключенных

в Щипёрно, в Хуще. Так и вы не бойтесь!

Я верю в торжество и дух сплоченных.

Вам Польша не досталась просто даром,

вы заплатили за свободу, славу.

Из-под копыт полиции, жандармов

вы вырывали гордую Варшаву.

От вас орлы двуглавые летели.

Вы заглушили стук и звон кандальный.

Но почему сегодня вновь при деле

в своем участке комиссар Кандальный?

И вот опять – да здравствует свобода!

Варшава встала в пулеметном дыме.

Но почему опять в крови народа

канальи те же самые? Кто с ними?

Кровавая река течет по маю,

по улицам, в полиции участках.

Я заклинаю вас, я заклинаю:

послушайте растоптанных, несчастных.

Штыки вонзите в эти стены смело!

Откройте тюрем сумрачные своды!

Варшава, слишком долго ты болела.

Вдохните запах огненный свободы!

Ты вся в белом приходишь снова,

как жасминная полночь в мае,

и жасминный запах у слова, —

сон, как месяц, плывёт, сверкая,

ты плывёшь сквозь просторы ночные,

как листва, что во мраке сокрыта,

шепчешь сны и слова потайные,

словно ливнем, словами омыта…

Мало! Мало! Как этого мало!

Ложь в словах! И туман! И бессилье!

Надо, чтобы душа запылала,

чтоб у каждого выросли крылья!

Нету проку нам в слове туманном.

Слове тихом. Холодном. Рутинном.

Ты нас к маршу зови барабаном!

Жги нас словом! Бей песней! Взвей гимном!

Где-то люди живут без унынья,

где-то дни их текут без мученья.

Дай нам слово насущное ныне,

рядом встань и труби наступленье!

А весталок нам белых – не надо,

не погаснет священное пламя —

будь как знамя среди канонады,

будь как факел, горящий над нами!

Нашу речь измени, чтобы пелось

нам и жарче, и проще, и строже

чтоб любовью душа загорелась.

Больше боли – и радости тоже!

Чтобы всех твоя арфа будила,

чтоб покорны ей были перуны,

вырви наши последние жилы,

натяни их на арфу как струны.

Змей стегать надо песней до смерти,

их шипенье глушить, не жалея.

Жизнь, что краше стихов, – есть, поверьте!

Есть любовь. И она одолеет.

И тогда ты нам слово отыщешь

и простое, и тихое очень,

и в бессмертие взвеешь погибших,

словно флагов разорванных клочья.

Взгляни! Еще на небе мрак,

но день, огнем своих атак

прогнав войска разбитых туч,

встает, прекрасен и могуч!

И солнце – в медной каске воин —

дню салютует перед боем.

Внизу, над краем горизонта

из мрака выплывает контур

огромной тенью дерзновенной:

корабль-гигант, весь в брызгах пены,

окутанный седым туманом,

средь сонной бездны океана

плывет и вырастает скоро

в зловещий образ – грозный город.

И я не раз шел напролом

с венцом из дыма над челом

по улицам и по заставам

недвижно-каменной Варшавы,

и в те часы слова росли,

как исполины-корабли,

как город каменный, простой,

как ночь с бессонной темнотой,

слова росли: чем путь длинней,

слова все тверже, все ясней.

Я слышал улиц грозный вой,

живое сердце мостовой,

гул, наболевший и фатальный,

и скорбный крик на Театральной,

дыханье гневное разбитых,

чья кровь пятном легла на плиты.

Я сердце города услышал —

и слово возносил все выше!

Мне ведом города порыв,

дрожанье улиц, их призыв,

когда гудки протяжным свистом

ударят в окна утром мглистым

и люди в сумраке гурьбой

выходят в город мрачный, злой

с судьбой жестокой, жесткой долей

в ленивый дым над черной Волей.

Вдруг молоты в движенье быстром

над наковальнями повиснут,

и в миг один все рухнут разом,

разбрасывая искр алмазы,

и заторопятся все вдруг

под натиском железных рук:

должны работать ночи, дни

трансмиссии и шестерни;

упругость надо рельсам дать,

их сталь должна огнем сверкать,

они во все углы развозят

сердца стальные паровозам,

стальные ребра для мостов

и руки мощных рычагов;

их стали нужно дать упругость,

они развозят черный уголь

для пасти доменных печей

и мощь, и гордость для людей!

В цехах фабричных жар и копоть,

в цехах фабричных шум и топот.

Машины в беге дерзновенном

дыханьем гневным бьются в стены,

готовя грозное отмщенье

рукам, приведшим их в движенье,

но как ни напрягают бег,

их заставляет человек

еще ускорить свой размах,

чтобы гремел на всех станках

под грохот молотов живой

закон железный, вековой.

Всю жизнь в борьбе глухой, жестокой

немеют руки, блекнут щеки;

в дышащем пламенем аду

глаза в крови и взор в бреду.

Всю жизнь в борьбе неравной падать,

забыв про песни и про радость,

а трубы раскрывают пасти,

чтоб проглотить людское счастье,

и лентой дым плывет унылой

над городом – живой могилой...

В машинном лязге – слышишь? слышишь? —

несется песня. Громче. Тише.

Издалека опять прорвется

и в сердце близко отзовется...

Шипит расплавленный металл,

в его шипенье – песни шквал,

ее сердитые раскаты.

Как пламя, подползет и схватит,

как волны, набежит прибоем,

как вихрь, закружит и завоет,

и вдруг все окна распахнутся,

и с петель двери все сорвутся,

и вдруг над улицей взметет

и красной молнией сверкнет!

О песня гневная, плыви,

и грудь дыханьем разорви,

и взвейся, взвейся над толпой,

как сокол смелый, молодой!

Над гулом города, машин

крылами вольными маши,

буди сердца людей уснувших

для новой жизни, жизни лучшей!

Твой свет в ночи кровавой брезжит.

О, песня гнева, ты – надежда!

Лети, несись над сонным краем

и расцвети зеленым маем!

Плыви, как облако, над полем,

где сердцу – радость, взору – воля,

зеленым лугом, лесом, Вислой

сверкни над пашней яркой искрой,

спустись на фабрики и в штольни,

громами крикни: «Эй, довольно!»

Ударь набатом: «Смерть магнатам!»

Звени сердцами: «День расплаты!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как тяжко говорить мне с вами,

ведь сердце сожжено словами,

но не иссякнет слёз родник,

и песня радости возникнет,

и то, что я любил мятежно,

сердец людских коснется нежно...

Сегодня в песне гнев и стоны,

но я пою, чтоб миллионы

суровым гневом напоить,

в одно большое сердце слить

и бросить в мир —

как тяжкий молот.

Жизнь идет. Я срываюсь и падаю.

А в груди – словно рвется ветер.

Ноябри, ноябри-листопады

тянут черными пальцами ветви.

Прель и шелест, этот запах пьяный

отравили сердце волненьем.

Я дышу осенним туманом,

существую ветром осенним

и слоняюсь по городу старому,

по осенним черным проулкам,

и затягивают тротуары

в полумглу, сырую и гулкую.

С губ слова cрываются пламенем,

весь дрожу, как будто в горячке, —

то свисают руки, как каменные,

то знобит... От себя не спрячешься.

Нет исхода, нет исхода, нет исхода...

Переулки глубже, глубже и длинней...

Я, как ветер, шевелю ночную воду,

обрываю листы ветвей...

Эта мгла глаза проела болью,

рвется сердце от тоски осенней,

голубым огнем алкоголя

полыхает во мне мученье...

Видно, нужно мучиться вечно

и кружить по проулкам без меры,

чтоб ночами, толпой бесконечной,

гнались за тобой твои химеры,

видно, нужно срываться и падать,

чтобы грудь раздирало ветром, —

в черных пальцах вечную радость

давят черные голые ветви.

Круженье, круженье, круженье...

Или всё это бред, всё зря?

Это просто – листья осенние.

Это – пахнет земля.

До утра – бессонницы сквозные,

ночь над сердцем – крышкой гробовой...

Пахнут кладбищем думы ночные,

чабрецом и полынь-травой.

Я срываю сорные растенья,

дорогие мне тем, что просты,

и от слов моих над городом тени

вырастают, как черные цветы.

Говорят они, что радость отблистала,

как рассветная роса на земле,

что склоняюсь головой усталой,

словно солнце в кровавой мгле...

Я спокойно иду на запад

в пустоте померкшего дня.

Горьких трав кладбищенский запах

из минувшего овеял меня.

Слышу я, как на тонком стебле

колокольчик звенит струной,

и зловещая тень, колеблясь,

наклоняется все ниже надо мной.

Над закатным пепелищем туча

распласталась, точно лист лопуха.

В дудочку будильника тягуче

свищет вихрь, но тишина глуха.

Кровь заката багрянеет, будто

гроздь рябины сквозь темную синь.

В сердце расцветает цикута,

горечь губ мне осушит полынь.

А шиповник веткою терновой

врос в меня, чтоб я уйти не мог,

оттого исходит кровью слово,

молодость болит и сон далек.

О, как травы пахнут щемяще,

как протяжно пустота гудит!

Черный ангел, крыльями шумящий, —

надо мной бессонница летит.

Сердцу страшно в полночи могильной

помнить все и позабыть о сне...

Эти строки я писал насильно,

эти строки – только обо мне.

Умею без промаха бить по цели,

умею стоять под огнем спокойно,

слова мои могут ранить смертельно,

подобно свинцу в бушующих войнах.

Слова мои блещут, словно кинжалы,

когда я в сердца их людские вонзаю,

и, вихрем взметнувшись, чтоб все дрожало,

врываются в души, преград не зная.

Известно ли вам, как рвутся снаряды,

сметая колонны, цветы и травы?

Я дам вам слова, что свинцовым градом

будут вгрызаться в пурпур кровавый.

В дни поражений и в дни измены,

средь голода, мора, огня,

когда содрогнутся души и стены,

знайте, не дрогну я.

И подниму я над шествием вашим

знамена красные слов,

и песня моя сольется с маршем,

с поступью ваших рядов.

Сердца, как молоты,

дружно ударят.

Солдатская поступь,

запах гари.

Гром работы,

порыв единый,

призывы песни

взлетят над пучиной.

Слава отважным,

жаждущим слава!

Бурлит и клокочет

людская лава.

Радость единства,

земля молодая,

плещется зелень,

благоухая.

Сверкай лучами,

солнечный вестник!

Расправь свои крылья,

вечная песня!

Срази меня, песня,

ты будешь права.

Меня сжигают

мои слова.

Пока не настанет мой час последний,

пускай пылают мои слова.

Шахтер проникает в забой глубокий,

тяжелые глыбы угля вырубая.

А я вырубаю суровые строки,

слова, что в сраженьях не погибают.

Набатом над вами они загудят

и в радостный мир поведут за собою...

Останусь один я, словно солдат,

покинутый всеми на поле боя.

Кто знает, как трудно, и больно, и страшно

бить в свое сердце, как в барабан!

Меня эти песни изранят на марше,

чтоб алчущим кровь мою выпить из ран.

И после, быть может, никто не услышит

песню мою последнего дня...

И я, усталый, шепчу все тише,

шепчу напрасно: спаси меня.

Взгляните во тьму: шпион крадется под окнами,

маячит, как бред, уж часа четыре – иль пять, —

вдруг возникнет в дверях, —

за ним полиция в сапожищах кованых:

– Руки вверх! Ни с места! Обыщите! Молчать!

Тебе примелькается эта рожа, не бритая с неделю, —

серая, мутная, словно окна грошовой обжорки, —

взгляд пустой исподлобья, ухмылка злодея,

крючковатые пальцы... И запах из пасти

прогорклый.

Был он свой при царе, и при немцах, и в органах

польских, —

только слово скажи – он уж вертится, он уж на страже,

он нашепчет кому-то из наших товарищей:

«Завтра – на Вольской»...

Только завтра – он сам на него грязным пальцем

укажет,

а потом добросовестно-тупо исхлещет по морде,

так что выплюнешь зубы да весь тротуар

закровавишь, —

а за подвиги – отпуск, деньжата и орден.

И – гуляй вольной птицей по вольной Варшаве!

Ввечеру будет водку хлестать в ресторане,

будет модные фоксы гнусавить, оценит все сальные

шутки...

Что иудины деньги? – Дешевка! Он скупиться

не станет

и по-царски оплатит жратву и покорную плоть

проститутки.

...Он повсюду. Он вечен. Он – ухо стены. Замолчи!

Он чистейшие речи готов оплевать матерщиною.

Это он у поэта похитил наброски в ночи,

это он доказал, что в ночи ваши слезы – фальшивые.

Всюду он. Бесполезно метаться, стенать и кричать,

и горстями разбрасывать сердце живое задаром:

всюду сети и сетки. Он сумеет кусочки собрать

и, как бомбу опасную, тут же доставит жандармам.

Взгляните в окно: идет октябрь, промозглый

и блёклый,

как пальто у шпиона, как рожа без глаз...

Застилают нам взор эти серые, мутные стекла.

Наша краткая юность – фальшивый товарищ —

уходит от нас.

Зачем ты стучишь в окно мне

ночью душной, бессонной?

Под шагом твоим скрипит и стонет

пол в проснувшейся комнате.

Подходишь, становишься рядом,

над кроватью склоняешься,

обводишь ослепшим мертвым взглядом,

ледяной рукой прикасаешься.

Трогаешь влажной ладонью

расплывшийся круг на рубахе,

говоришь мне: «И ты дотронься»,

говоришь мне: «Коснись губами»...

И снова, и снова, и снова

маячишь призрачной тенью,

стих безумный слово за словом

кровью выводишь на стенах.

Ах! В глазах у меня темнеет,

сжимается грудь от боли.

Уходи, уходи скорее,

не надо стихов этих больше!

Каждую ночь, не переставая,

голос твой над моей кроватью,

как больного ребенка лаская,

шепчет эти стихи-проклятья.

Не можешь забыть их, не хочешь

поискать веселые строчки —

и вот ночами ко мне приходишь,

молча стоишь и смотришь.

А утром вновь останусь один я,

будут глаза болеть от бессонницы.

Тогда я замечу свисший шнур от гардины

и раскрытую бритву на подоконнике...

Руки скрещу и глаза опущу,

снова о прошлом своем загрущу,

бурею осень стучится в окно,

снова увижу, что было давно.

Прошлое вновь пред глазами предстанет

где-то вдали, по-иному, в тумане;

снова вернутся тоска и волненье:

шагом знакомым пройдешь, как виденье.

Снова в глазах и словах заблестит

свет, что в руках твоих розовых скрыт.

Новью цветы расцветут, как когда-то,

в комнату хлынут, пьяня, ароматы.

Взору бессонному явится тело,

точно цветок табака побледнелый,

ночью сырою, серебряно-мглистой

месяц лукавый заглянет сквозь листья...

Сны беспокойные, сны непонятные —

всё отцвело, окна заперты наглухо.

Лирика горькая! Песнь начинается —

в сумраке черные крылья качаются.

Ночью кричу я, окно разбиваю —

кровь из порезов рекой потекла...

Слева и справа меня окружают

хитрые бесы, исчадия зла.

В мраке – сиянье зелёного круга,

улицы мчатся слепою волной,

движутся бесы фонарные цугом,

пламенем синим струятся за мной.

Кровь со слезами мне взор застилают;

бесы хохочут, оскалив клыки,

в спину рога мне с размаху вбивают,

топчут надежду и рвут на куски.

Бесы земные мне роют могилу,

звёздные бесы пророчат беду.

Пусть посинею, потрачу все силы —

вырвусь. И в ноги к тебе упаду.

Я терзался, проснуться пытаясь, —

сон хватал и тащил назад,

и, безумьем моим изнутри прорастая,

те слова всё больше болят.

Мой язык и коряв, и туманен —

не шепчу, а плачу во сне, —

и болят те слова, изнутри меня раня,

и от них еще хуже мне.

И все больше безумья и крика,

сердце вязнет в тенётах смут,

лишь слова эти льются и гневно, и дико,

и во мне как колокол бьют.

Может, скоро, дремотой охвачен

и не слыша шагов твоих,

словно в гроб серебряно-чёрный, упрячу

я тебя в сумасшедший стих.

Горестной ночью даже светильни

Плачут, слезятся газом обильно

И над домами, как над гробами —

Мертвые сами – плачут над нами.

Ты же, поэзия, в горе великом

Ночью зовешь нас плачем и криком;

Горькие речи – чёрные плиты:

Давят, кровавят тёрном увитых.

Так приходи же чудно и смело,

Чтобы сердца нам вырвать из тела,

Чёрных просторов дай покрывало,

Чтоб твоё пламя нас не терзало.

Ах, спутанные мысли – сплетение вздора!

Ах, слово приговора – невнятица злая!

Сквозь ветер продираясь, клонюсь от напора,

печаль во мне, как ветер, гудит, не смолкая.

Во сне брожу бессонно, и в этом блужданье,

как свечка, угасаю – сгущаются тени,

и длится серебристых созвездий молчанье

над песней и над болью моих сновидений.

До дна, дотла я должен сгореть – не иначе,

как искры, что блуждают по млечным проселкам,

и падать мне – звездою, больною, горячей,

кометой снов недужных, ненужным осколком.

Что мне надо, чего не надо,

не пойму того никогда я...

Я топчу слова беспощадно

и, окрасив кровью, бросаю.

Нет! Не выражусь я напевом,

не сочту я все звезды неба...

Одержимый болью и гневом,

боль кричу и горю от гнева.

Никогда понять не смогу я,

что за сила мной овладела,

диском солнечным четвертует,

оковала радугой тело.

Убежать мне, вырваться надо,

избежать сумев пораженья...

Как вернуть мне юность и радость,

где ж любовь, что почти спасенье?

На лету наклонился,

круг чертя надо мною,

чёрной бабочкой взвился,

ослепил чернотою

и кружил неустанно,

сонно, мрачно, нескоро,

после вспыхнул – и канул —

и столкнул меня в морок,

мне пылать повелел он,

петь – звездою незрячей,

ветром заледенелым,

красной кровью горячей.

Белоцветную ветку мая,

словно стяг, подниму над собой!

И глаза мои радость узнают —

взлетят в небосвод голубой!

Тёплым шумом, ветрами хмельными

будет пронизан простор!

Будет небо, как женское имя,

Как очей её горестный взор.

Небо тяжкой тоской раздавит,

будет в мае октябрьский закат,

а глаза – припомнить заставят,

глянут сладко – и вновь победят.

Для меня спасенья не видно,

боль в словах – исцелить нельзя...

Как собаки верны, беззащитны,

ко гневу прильнут глаза.

Валет от безнадёжной любви к тебе великой —

гляди! – два сердца вынул, затем проткнул их пикой.

Вот мчится к королю он в бубновом экипаже;

вещают трефы горе – а он не знает даже.

Он на опушке леса... Въезжать туда – опасно...

Не знает он: с тобою – блондин бубновый, ясный.

А у того – червонный, желанный, сладкий голос...

Но светлый, золотистый сожги над свечкой волос —

и вмиг узнаешь правду: блондин тебя морочит,

давно влюблён в брюнетку, тебя уже не хочет.

Тебя сгубить брюнетка была бы очень рада.

Её ты опасайся. И пить вина – не надо!

В вино подлиты слёзы. Те слёзы – ядовиты:

из всех сердец червонных с жестокостью добыты.

Валет, от горя пьяный, по снам упрямо рыщет —

он в трефах, в пиках, в бубнах напрасно сердце

ищет.

Распахнулись тумана груды...

Еле слышно шурша тростниками,

месяц выплыл из бора и стал над запрудой —

там где в сумерках девы купались.

Мягко в волосы – белых лилий

заплетали бутоны-корзинки.

Под покровом небес, что прохладу разлили,

так приятно стряхнуть росинки,

молодые подставить груди

колдовскому зеленому свету,

к зову леса прислушаться: что же будет,

чем деревья из тьмы ответят?..

Дуновеньем ночным безмолвье

проплывет над водой замутнённой.

В эту ночь молоком расцветают и кровью

их тела, словно лилий бутоны.

Но тревога и страх всё ближе,

и коснется грудей стыдливость —

и серебряный месяц жутью оближет,

стан облепит слюной тоскливой.

И, очнувшись от приторной лени,

девы с дрожью обхватят плечи,

а вода уже не отпускает колени,

а глаза затмевает млечность.

С криком будут кататься по травам,

одурманенные кошмаром, —

месяц плетью сребристой тела окровавит,

а земля лишь умножит чары.

Неподвижна, надменна, зла,

заколдованным сонным ликом

мглу и тучи она рассекла

и исходит каменным криком.

Высылает орлов из гнезд,

молнии швыряет руками,

и, пробитые гвоздями звезд,

очи в бездну летят, как камни.

Гнев и радость схлестнулись здесь,

бури вволю попировали!

Камень с пропастью, с вихрем песнь

в хор сливались на перевале.

Как вершину, красу вознес,

чтоб туманом ее не скрыло...

Там заря растеклась от слёз,

там – тоскливо...

Слово мое созрело,

слово мое расцвело,

сильный иду и смелый,

гордо подняв чело,

никому никогда не покорен,

молитвы моей не услышишь,

слово свое, как топор,

поднимаю все выше и выше.

Слово мое все ясней,

восторженно и открыто:

сердце, от страха не цепеней,

сердце, будь тверже гранита!

Грудь все шире и шире!

Слово пущу, как стрелу:

взлети, звезда, над миром,

озари вековую мглу!

Вздуваю пламя пожаров,

чтобы мрак исчез бесследно.

Мир, с твоей гривы старой

песню сорву – для победы!

Им уж недолго звенеть для меня,

птицам весенним в небе высоком;

потоки, бурлящие пеной, гоня,

ветер несется полем широким.

Выйду в долины, выйду в дубравы,

глаза погружу в тишину и даль,

снова увижу молодость славную

в цветах, на которых весна и печаль.

Вам, незабудки голубые, прибрежные,

подснежники тихие, снега белее,

поет мое сердце, кроткое, нежное,

о том, что любил я, о том, что лелеял.

Молодо, молодо, страха не зная,

смело и ясно взгляну я на свет.

О, как высоко вдаль простирается

май бесконечный, май моих лет!

Знаю, не раз расцвету еще маем,

песни потоком грудь всколыхнут,

синюю бездну глазами пронзая,

смерти в лицо я еще загляну!

Над тихой голубой водою

небо голубое и тихое.

Зашумело зеленое, молодое

по небу зеленым вихрем.

Где же ты, ветер зеленый,

над какими шумишь полями?

Еще в росах калины и клены,

и глаза залиты слезами.

Зашумела синева на склонах,

золотыми лучами светится,

вдаль – молодое, зеленое —

несись, мое сердце, мой ветер!

Несись в шуме шальном, зеленом,

дождем радости золотистым!

Зеленым калинам и клёнам,

тебе и мне песни лучистые.

Если ты не страшишься песни,

невеселой, скупой, придушенной,

если муж ты душою и если

песню вольную любишь, – послушай.

Ширь земная не знает границы,

тщетно мысль охватить ее хочет.

А по шири земной – темницы,

а в темницах – тоска, одиночество.

Вот уж ноги опухли – как брёвна,

вот уже дёсны цингою изрыты,

и лицо все бледней и бескровней,

только пламя во взоре открытом.

Март. Весна. Небеса все яснее.

День встает в тишине непробудной.

Но дышать все трудней и труднее

и о смерти подумать трудно.

В этой камере, мраком объятой,

вдруг он слышит товарищей пенье,

шлиссельбургских мрачней казематов

и грозней шлиссельбургских видений.

Слышит песнь, пронзенную гневом,

и твердит он невидимым братьям,

как твердил он когда-то в Женеве:

«Дорогие, мне надо обратно...

В Лодзь обратно, в Варшаву, в Домброву...

Не сломили меня эти годы...

О, я должен вернуться... быть снова

вместе с партией, с польским народом...»

Вновь безмолвье кругом гробовое,

точно нить, его мысль оборвалась,

и застыло лицо восковое,

и в глазах только пламя осталось.

Где-то в небе рассыпалась стая

птиц крикливых, зловещих и черных,

словно шрифт, за которым простаивал

он ночами в подпольной наборной.

Фабрика Лильпопа... улица Злота...

и Журавья... все спутаны явки...

ах, работа... как много работы...

павильон в цитадели варшавской...

Но отхарканным легким не больно.

Смерть в «глазке» сторожит непробудно.

О, с такою тоскою по воле

умирать так мучительно трудно!

И горит его взор, догорая,

если ж искры последней не станет,

мысль его, словно факел пылая,

подожжет пусть тюремное зданье!

Еще раз повернулся... И снова:

– О, я должен...– Опять улыбнулся.

Захлебнулся последней кровью.

И скончался. В отчизну вернулся.

Олимпийцы, атлеты,

мировою овитые славой,

услышите ль голос поэта

в час бойни кровавой?

Не каркаю, как ворон крылатый,

не вещаю вам, как пророк,

не актер я и не декламатор —

я слышу предгрозовые раскаты,

я чувствую – близок срок,

когда лава польется из кратера.

Рекордсмены и чемпионы,

футболисты, боксеры, стрелки!

Это вам раздадут патроны,

это вам раздадут штыки.

Это от вас отваги потребуют,

это для вас мундиры шьют

в Европе, где мильоны без хлеба,

где правит диктаторов кнут.

Это вас, не видевших света,

погонит по трупам зверье

в заморские колонии, в Страну Советов

за рынками сбыта и за сырьем.

Это вас в мир отчаянья вышлют,

здоровых, красивых и молодых,

обогащать военную промышленность,

умирая в окопах сырых.

Нужны будут годы страданий

для тех, кто не будет сражен, —

груды трупов на поле брани,

море слёз матерей и жен,

чтобы вы из последних сил,

когда вновь вас на бойню отправят,

повернули штыки свои в тыл,

против тех, кто вами правит!

Прислушайтесь к голосу брата,

молодых олимпийцев полки,

прежде чем разорвут вас гранаты,

прежде чем вас растерзают штыки.

Пусть настигнет мой стих вас огнем своим

посреди кровавого стадиона —

как гладиатор, он неустрашим,

выступая один против мильонов.

Хочу, чтоб вас не опутали ложью,

чтобы правда глаза вам раскрыла

за минуту пред стартом, быть может,

перед прыжком – в могилу...

Безмолвная шахта Домбровы,

очнись и скажи свое слово!

За гневом, что тверд как гранит,

пусть в недра твои моя песня летит!

За гневом, как винт упругий,

глубже вонзайся в твердь!

В штреках Домбровы – уголь,

в штреках Домбровы – смерть.

В штреках, тьмою объятых,

горек горняцкий труд,

в грязных приземистых хатах

призраки-люди снуют.

Уголь в Домброве – закон,

уголь решает и правит,

ночью горит горизонт

заревом грязно-кровавым.

Отдыха нет никогда,

каркают черные краны,

гулко гремят поезда,

уголь везут беспрестанно.

Известью белой кропят —

может быть, кровью? – вагоны.

Ждут паровозы, сопят,

рвутся, дыша учащенно.

Шлет их Домброва за хлебом,

шлет за наживой Домброва...

Искры под сумрачным небом

россыпью вьются багровой.

Уголь она посылает,

запад и юг его ждут,

вместо угля получает

голод, болезни, нужду...

Кто же тебя, Домброва,

может назвать отчизной?

Смотрит Домброва сурово

в черную ночь фашизма.

Грозны шахтеров лица,

знают, кто враг и кто друг им.

Стражем стоит полиция,

выше – лишь бог и уголь.

Кризис все злей, безнадежней,

жизнь тяжелее и горше.

Каждый горняк – мятежник,

каждый дом – заговорщик.

В штреках Домбровы – уголь,

в штреках Домбровы – смерть.

Песня, винтом упругим

глубже вонзайся в твердь!

Всем, кто унижен и беден,

будет пусть порохом слово,

На Гуту Банкову, на Реден!

К бою! Готовы? – Готовы!

Ночь. Мгла. Бессонный шум столицы.

Ты, тень, постой со мною малость.

Кто скажет нам – чего страшиться,

о чём теперь жалеть осталось?

Текут часы, как воды в Висле,

шумят – о чём же? О покое...

Текут часы, толпятся мысли:

мы с тенью – что же мы такое?

Я – плут эмоций, слов смиритель,

поэт – иль только клоун глупый?

Ночной бродяга? Исполнитель

на мнимой сцене роли трупа?

Быть может, бросить кладовую,

где хлам бесплодных снов хранится,

на площадь выбраться большую,

где ход истории творится?

Пусть не смолкает шум столичный

на этой площади безмерной —

тут если стон – то стон трагичный,

тут если шаг – то шаг предсмертный.

Звук долетит со дна преданья,

и – стон камней, и в сердце стоны:

блеск сабель, крики, приказанья,

«Ура!..» И скачут эскадроны!

Галоп казачий, топот, пули —

и станет вмиг подобьем ада

рука – пятёрка пальцев-улиц

с кирпичной лирою фасада.

Но нынче – «Лоэнгрин» в программе,

про Пятый год – не слышно пенья...

Сквозь мрак неслышными шагами

идёт шпиона привиденье.

И там, на площади широкой,

где вход в полицию сыскную,

упырь застыл – и ждёт до срока,

меня и песню нюхом чуя...

Со мною драка неизбежна,

но он страшится – и резонно...

(Шаги вбивает в мрак кромешный,

как гвозди в гроб, солдат бессонный.)

А если под личиной скрытый

шпион безличный, бестелесный —

на самом деле знаменитый

властитель дум, стране известный?..

Да кто же ты? филёр, губитель —

иль близкий друг, соратник бывший,

поэт, оратор, вождь, мыслитель,

всю Польшу гением затмивший?

Ты кто?.. Пропало привиденье,

ушло туда, во тьму дверную,

но мысль спешит вдогонку тени —

лишь трупы, трупы в Польше чуя...

Ночь. Мгла. Бессонница. Ни слова...

Театр, как лиру, взять бы в руки,

на площадь бросить из былого

гробов грохочущие звуки!

Все, кто погибли, все, кто живы,

пускай, горланя что есть силы,

придут сюда – из дефензивы,

из тюрем, моргов, из могилы!

Пусть ввалится кортеж шумящий

тех, кто расстрелян в цитадели!..

Упырь, у той же двери бдящий,

вновь револьвер в толпу нацелит...

Предаст, продаст и изувечит,

чтоб шанса не давать надежде,

запутает слова и речи

и победит толпу – как прежде.

Стоять он будет над телами,

как будто памятник злодеям,

пока мы этой бойни память

из сердца вырвать не сумеем!

Был год двадцать четвёртый, пятый,

шестой... Я шёл сюда с толпою,

и каждый раз упырь проклятый

свет затмевал передо мною.

Вопили улицы, пустея,

а я – я видел лишь вампира:

он тут стоял – и трупу в шею

впивался у кирпичной лиры.

Годами здесь творится, рядом,

повтор мистерии кровавой,

упырь мне песню травит ядом,

чтоб яд обрушить на Варшаву.

Я с ним не прекращаю боя

за площадь, лиру, город трупа,

и сердце достаю живое,

кровь упырю дарю нескупо.

Напьётся крови тень измены —

и песнь моя без опасенья

помчится в город вдохновенно,

сзывая толпы на сраженье,

на плаху площади безмерной,

где и у камня – голос зычный,

где если шаг – то шаг предсмертный,

а если стон – то стон трагичный.

Тебе мой гнев и презренье,

культура тлена и плесени!

Религия крови и преступлений,

тебе ль зародить во мне песни?

Захлестнутый крови потоком,

я в кровь окунаю напевы.

И, как электрическим током,

пронизан я искрами гнева!

Америка – тупость и сытость,

Европа – слепа и кровава,

надолго ли вами убиты

законы свободы и права?

Мировые рекорды побили,

тракторами поля ваши вспаханы,

но грозите, как прежде грозили,

электрическим стулом и плахою.

На трупах людских воздвигали

вы своды свои и колонны

и душу людскую втоптали

в бетонную яму Бостона.

Мильоны вы предали казни,

теперь казнены еще двое.

Рукою кровавой и грязной

хотите душить все живое!

Земля, ты наелась досыта

сраженными грязной войною,

воспрянешь, их кровью омыта,

и станешь навеки иною!

Мне видится завтра в лазури.

Насилье насильем подавим!

Привет вам, грядущие бури

и день, что победой прославим!

Давят сердце злоба и песнь.

Злобу в сердце стисни и взвесь,

песнь, как камень, вырви и брось...

В черных дымах просыпается Лодзь.

Утро гудками плачется рано,

трубы грозятся – руки заводов.

В стеклах багровых дни наши – раны,

падают ночи каплями йода.

Пусть эти капли гневом обильным

день наш наполнят, болью сжигая.

Станут машины, станут прядильни,

пряжу с катушек смерть размотает.

Злоба – искра в сердце нагом,

давят сердце кровь и огонь.

Черным дымом оно вознеслось

песню-искру бросить на Лодзь.

Кровь ли, огонь ли – на позолоту.

В кассах разбухших скачут бумаги,

стонут машины спешной работой,

кормятся жирно Лодзью деляги.

Им – на потеху день наш горючий,

нам – на асфальте в спину копыта.

Копится в небе черная туча,

встанет громами Речь Посполита.

Давят сердце воля и мощь.

Дунь на искру, кинь ее в ночь,

втисни в сердце ветер и злость —

завтра новой проснется Лодзь.

Искрой прорежет весть наши речи,

фабрикам ткацким – остановиться.

Вдоль Петроковской – толпы рабочих,

в небо взовьются красные птицы.

Нас ли задержат вражьи угрозы!

Цель наша близко. Путь наш – короткий.

Радуйся, сердце! Песню для Лодзи

гнев у цензуры выдрал из глотки.

Ведет пером рука сухая,

склонилась низко голова.

Под пышной гривой профиль льва.

В дверях застыла тень большая.

А лампа льет свой свет неверный.

Ночь звездами озарена,

гнетет немая тишина.

Мороз. Ночь. Снег на крышах Берна,

пушистый снег лежит на крышах.

Бакунин пишет.

Рука сухая. Грива льва.

И тень в дверях грозна, жива.

И верится, она взнесется ввысь

и разразится вновь грозою!

(Все тяжелей рука и мысль,

все тяжелей водить рукою...)

Ночь, снег, звезда глядит в окно.

Дымится трубка. Чай остывший...

Он за Байкалом счастья ищет.

Бежать из ссылки мудрено —

но ускользает от погони.

Вот пароход – и он в Японии.

А там швейцарские метели

последний заметают след.

С тех пор прошло так много лет.

Как быстро годы пролетели!

Все глубже тишь. И мрак ползет.

Дымится трубка. Чай... – Ну ладно!

Но эта тень в дверях громадна —

сорок восьмой великий год!

И вот опять, как бы из бездны,

волнуя старческую кровь,

встает на баррикадах Дрезден,

и запах крови слышен вновь,

и песни прежние он слышит,

и топот миллионов ног....

О, если бы опять, как встарь,

бороться за весну народов!

О, если бы опять восстать

за всенародную свободу!

Вновь закричать бы: «Цепи рви!»,

чтоб прозвучала песня гордо,

как в ранних Вагнера аккордах,

и утопить бы тьму в крови!

...Погибло всё. Мир в черном крепе.

Последней Прага восстает.

Сорок восьмой закончен год.

Опять оковы. Ольмюц. Крепость...

(Там мыслью мерил он весь мир,

шагами камеру он мерил,

шептал в неколебимой вере:

«Свободу завоюем мы!»

Тогда он знал – бессильны цепи

в нем заглушить к восстанью зов,

и, обреченный на смерть в склепе,

он ждал и был к борьбе готов.

А вот теперь здесь тихий Берн,

пушистый снег так давит сердце.

«Тоска, не знал которой Герцен!

О, гнет тоски – он так безмерен!»)

Здесь в тишине, гнетущей нагло,

идут воспоминанья вспять.

И хочется поговорить опять

ему с Орловым с глазу на глаз.

Иное прозвучало б слово —

он не юлил бы пред царем,

предстал бы, грозен, разъярен,

зловещей тенью Пугачева.

Народный бунт, восстанье масс

он поднял бы из заточенья...

И не тая души волненья,

берется за перо тотчас.

Январь. Ночь. Снег на бернских крышах.

Насупив бровь, Бакунин пишет:

«Все, чем владею, вам отдам —

потертый плащ и мысль о воле.

Из чаши жизни пил я вволю,

вновь двинусь за свободой сам.

Расстанусь с тишиной швейцарской —

часовщикам она нужней.

Наверное, в Сибири царской

свет звезд и ярче и страшней.

Я побреду дорогой снежной

за ветром северным вослед,

что, непокорный и мятежный,

несется с бурей сотни лет,

земле и небу угрожая

и людям гнев свой завещая».

«О нет, не петь для тех, что праздно суетятся,

и не идти туда, где корчатся уроды, —

я песнею моей взлечу легко, как ястреб,

взлечу задумчивый, угрюмый и свободный,

вам не поймать ее погаными руками —

она взмывает ввысь, легко парит, но вдруг

с лазурной высоты срывается, как камень,

и кружится земля, и замирает дух...» —

так шепчешь ты, поэт, шагая в час рассвета

бульварами. Повис туман на гребнях крыш.

И чудится тебе, что Сена – это Лета

и скорбною ладьей плывет по ней Париж.

Послушай, подожди! Людской крови багрянец

растоптан сапогом ликующей толпы,

над трупами бойцов – тысячезадый танец

блюющих, блеющих, рыгающее-тупых,

ты только приглядись – о, сутенеров роты! —

вскипает в сердце злость, пронзает сердце боль —

ты слышишь голоса сквозь пьяную икоту:

«Поэт, поди сюда и петь для нас изволь!»

Бесовский карнавал душа едва ли стерпит,

ты в корчах разглядел удушья торжество, —

но этот же Париж гляделся в очи смерти,

когда гуляла смерть по улицам его.

В тени каштанов вырастают привиденья,

в весеннем воздухе еще дымится кровь,

а в сердце – тайный страх и пьяное круженье, —

что жеребячий смех иль жалобы стихов?..

Быть может, ястребок, ты отдал сердце миру,

в болото слез людских швырнув его с небес, —

и что ж? Вокруг тебя роятся лишь вампиры,

а те, кто нынче жив, – гниют на Пер-Лашез?..

...И не останешься ты в этой лодке мерзкой,

так тошно в скопище галдящих упырей!..

Прощанья – ни к чему. Уйди от них скорей,

такой задумчивый и равнодушно-дерзкий.

Уйди от них скорей. Ты – сын иных созвездий,

а мы – сыны Земли. Куда податься нам?

В изодранной суме возьми лишь гнев да песни,

а молодость свою – раздай морским ветрам.

Изгнанье – навсегда. А мразь на этом свете

одним безмолвием презренья удостой...

Но, мальчик мой, скажи, как маленькой планете

вместить всего тебя, с раздумьем и тоской?

Тишина была тяжкая, нудная,

мухи ползали по окнам.

Защитник, исчерпав красноречие скудное,

сел, протирая очков своих стекла.

Слышно было: кто-то зевал,

бумага кругом шелестела...

На столе предмет деревянный стоял —

крест и на нем распятое тело.

Деревянный свидетель в процессе,

подобно всем остальным, молчал,

лишь осенние мухи, крылышки свесив,

предсмертным жужжаньем наполнили зал.

Встал судья... Но что это? Как это?

Рухнули с треском дверцы огромного шкафа,

с полок, из фолиантов, кодексов и актов

параграфы посыпались на пол.

Лопнули пандекты разбухшие,

и ринулись на стол и на ска́мьи

рои отвратительных мушек

и червей с двумя хвостами.

Замер зал, молчанье все глуше,

вдруг крики: «Где выход? Спасите!»

Но поздно! Уже наползают и душат

рои этих мух омерзительных!..

Лезут черные, короткие, продолговатые,

вползают одна за другою в рот глистом.

Идет меж них перекличка: сотый, сто пятый,

сто пятьдесят шестой.

Сидят уже тучей на каждом предмете,

в коридоры и в залы ползут без конца.

И вдруг на судью я взглянул и заметил:

у него параграф вместо лица!

Задрожал, побледнел прокурор

(прокурорская лирика нам знакома!),

когда судье он шепнул: «Приговор!» —

не знал, по параграфу – по какому.

Из себя не могу я выжать ни слова,

горло мое крючками сжато

параграфа пятьдесят второго

и сто пятьдесят девятого.

Параграфы петлей затянули шею,

параграфы камнем на голову падали,

параграфы распухали, жирея,

вскормленные беззакония падалью!..

И вдруг, наконец, очевидно мне стало,

мыслью этой как молнией я поражен:

здесь защитников вовек не бывало,

здесь каждый заранее осужден!

И я за провинности миру плачу́,

осужден на пожизненное молчанье,

но я кричу параграфу-палачу,

чтоб он отменил наказанье,

ибо не раскрепощенная словом

вечно терзается мысль-калека,

как на судейском столе дубовом

распятая фигурка человека.

Золотая луна над улицей Павьей —

словно хала. Но всё это – прибаутки.

И был мальчонка-портной в Варшаве.

И было имя ему – Исаак Гуткинд.

Луна над Варшавой – прочих лун не краше.

Утро каждое – раным-рано —

открывал мастерскую Исааков папаша,

звон трамвайный будил Муранов.

Мастерская выходит во дворик.

Обстановка, конечно, бедная:

грязь, вонища, торгуются, спорят...

Ицек рос, никому не ведомый.

Хвост селедочный да ломтик хлеба —

разносолов иных не прибавишь.

И глядел на трапезу с неба,

проплывая над улицей Павьей,

лунный диск... Так сурово устроен свет,

так не щедро отмерены детства пределы:

уж как про́било малому десять лет —

началось портновское дело.

Шил ребенок, да размышлял втихомолку:

«Ведь луна – золотая пуговица, —

мне б найти такую иголку...» —

А отец визжал: «Работай, курица!»

Как заплаты на лапсердаке —

год за годом и день за днем...

Отец – как портной-бедолага всякий —

взял да и помер за шитьем...

В жизни случаются злые шутки,

да и как понять сюрпризы бытия?

А ты, забитый подросток Гуткинд,

о чем ты ведал, кроме шитья?

Детских недоумений россыпь,

нищета, унижений тайна... —

И отгадки на все вопросы

он искал в брошюрках случайных.

С голытьбой не напрасно общенье:

на Налевках, на Павьей, на Гусьей

он усвоил такие реченья:

«Быть людьми. Устоять. Не струсить».

А в брошюрках – словечки разные,

мельком слышанные когда-то,

про порядки про буржуазные,

про единство пролетариата,

и шептали портные старшие

о былых революциях грозных,

о премудром учителе Марксе,

о Ленине, Карле и Розе, —

этой долгой повести главы,

эпизоды жаркие, скорбные...

В те поры профсоюзам Варшавы

навязали высокие нормы...

С транспарантом тяжелым Гуткинд

шел с другими рабочими рядом.

Кулаком рассекли ему ухо,

и – живым манером – в тюрягу.

Сидит Ицек четвертый год:

у судей коротка расправа, —

на решетки свет золотистый льет

луна, что с улицы Павьей.

Луна, лунища, посвети сильней

над Дикой, над Павьей, над Кармелитской!

Да жив ли он в лапах этих людей?

И что они делают с Ицеком?..

Льется жизнь печально и странно...

Только, граждане, что за шутки?

Всколыхнулся опять Муранов,

В самом центре событий – Гуткинд...

Post scriptum

...Как-то мне на днях передали листки:

почерк вроде знаком – я развел руками, —

«Вы, товарищ Броневский, напишите стихи

про нашу двадцать первую камеру...»

По ту сторону радости

ждут усталость и смерть.

Всею жизни громадой

их значенье измерь.

Но, из сумрака вышедши,

прогремит оратория,

в небо взвитая выше, чем

черный дым крематория.

Пусть нам слово, как радий,

прожигает сердца.

Слава павшим собратьям,

нам же – путь без конца!

Друг мой, судьба нас разъединила,

мы расстаемся чужими, право, —

ты в Лодзь свою едешь, а я в постылой

и чужой мне останусь Варшаве.

Знаю, тебе ни к чему быть поэтом,

лирически заливающимся сверчком,

в каменной Лодзи, в бетон одетой,

каждый шаг твой отзовется стихом.

Знаю радость борьбы повседневной,

и зависть берет: она так легка,

а мне тяжелей – во мне бьются гневно

песня, боль и человеческая тоска.

Приемлю я всё, чем живет наш век,

радость и боль всем дарю с любовью,

сырье моей песни – всегда человек,

и песня моя вспоена моей кровью.

Как мог не понять ты, мой друг дорогой,

где я силу беру, в чем я мощь обретаю?

Со стихом, как с мечом, выступаю я в бой,

со стихом я люблю, со стихом я страдаю.

Свою не отдам я стожильную лиру,

никто не коснется стострунной моей,

я сам понесу ее, грозную, миру,

хоть будет она всех гробов тяжелей.

И мне не изменит вовек моя песня,

она поражения не признаёт,

из сердца взлетит, как орел в поднебесье,

и ринется хищно на сердце твое,

с добычей своею над скалами голыми

промчится туда, где течет безмятежная Лета.

А если умрет – упадет она голубем.

Только так умирают поэты!

Мчатся тучи под ветром

в черном ливневом шуме,

ртуть растет в термоме́тре,

нарастает безумье.

Месяц синий и мёртвый,

как стеклянный осколок,

кровь стучит по аорте, —

в сердце – словно бы сполох, —

и растет без предела

строк и образов груз, —

по разбитому телу

мчит взбесившийся пульс.

В этой ливневой жути

плоти женщин, кометы...

Окна настежь – и ртутью

Разнесён термоме́тр!

Из надрезанной жилы

льется стих невесомый.

Полшестого пробило.

Хватит. Надобно брому...

Кто по комнате рыщет?

Кто стоит у окна?

Листья пахнут кладбищем.

Осень. Вечность – темна.

Трудно тьму эту вынести.

В мир сырой и безгласный

ты стихи свои выплесни,

как из рюмки – лекарство.

Лопнуло сердце зноя

за Волей и за Охотой;

забрызганы рыжей кровью

Железная, Медная, Злотая.

Ослеплён восторгом кипучим,

как краснеют кровью – изведал я —

дома, и дымы, и тучи —

золотые, железные, медные;

чёрным дымом – улиц вечерних

каменное кровотеченье,

а тучи – багровые стервы —

ужасали мертвенной тенью!

«Нет ни охоты, ни воли, —

думал я, – сердце разбилось...»

Но брёл и брёл поневоле

рыжим вечером, по Красивой...

Скользнула птица черной тенью

в квадрате солнечном окна.

И что же? Вновь простор весенний

и небо, где не видишь дна?

А всходы? Зелень? По равнинам

потоп травы, листвы разлив.

Родная, далеко идти нам

в напев берёз и шепот ив.

А путь всё длится, жизнь всё длится.

Полжизни пронеслось, как день?..

Как миг... Промчалась с граем птица,

и по окну скользнула тень.

Под этими звездами трудно несть

молчанье, молчанье, молчанье...

Но на помощь прорвутся песнь

и – немужское рыданье.

Как безбрежен свет,

небо – звезд водоём.

Муза, нам про́било тридцать лет.

Скажи, куда мы плывем?

Так чего ж от меня желает

мир, погрязший во тьме молчанья,

в час, когда я иду, пылая

светом тяги людской к Познанью?

С жаром, хладом, грозой боренья —

со стихиями бьётся разум;

в этой битве вооруженье —

и пространство и время разом.

То иду по пескам, сгорая,

то сражаюсь с рекой бурливой,

ветер воет в степи без края...

Славлю ветер, пески, разливы!

Славлю разум, что в мире этом

и творит и несёт свободу,

осветив Прометейским светом

мир – до самого небосвода.

Так идём же, не отступая,

города и заводы строя,

ибо сзади – вечность слепая

вместе с ночью глухонемою.

Топот стиха – на славу!

Это отчаянно мчится

миг мой, несущий отраву,

вечности нашей частица.

Воображенье летуче,

сердцебиенье всё чаще,

мысль над провалом у кручи,

взгляд в глубину уходящий.

Ночь. Тишина. Возникает

зов пустоты бесконечной,

и на уста нам стекает

Путь леденеющий Млечный.

Воздух для песен нам нужен,

крови хотят наши души,

горек напиток, к тому же

топот всё глуше и глуше.

Может быть, ничего и не было?

Год пройдет, или два, или икс —

мои мысли – черные лебеди —

уплывут вниз по Висле – в Стикс.

Кто бы сердце поставил заново? —

Я свое расшвырял для других:

не по формуле и не заумью

возводил я и жизнь, и стих.

От тревоги – и в горле горько.

Я распелся бы во всю мочь, —

только вот – перехвачено горло,

только хрипом хриплю сквозь ночь.

Но и в хрипе – сила поэта.

Мы еще – своё пропоем.

Не поддамся этому свету.

Не возьмет он меня живьем!

Ни поесть, ни попить, —

как работу раздобыть?

Вот наняться бы теперь мне

к каменщику в подмастерья,

чтобы есть и пить.

Братец, эй! Берись за дело,

чтоб оно в руках кипело,

а потом поешь-попьёшь.

К кирпичу кирпич ложится,

воздвигается темница,

в той темнице ты сгниешь.

Нет, не сяду под замок,

белый свет еще широк.

Молот звонкий я достану,

подмастерьем в кузне стану,

белый свет широк!

Братец, ой! Напропалую,

на потребу палачу,

цепь пройдет сквозь горна пламя,

звенья станут кандалами...

Я носить их не хочу!

Надоело голодать!

Камни, что ли, мне глодать?

Надоела эта доля,

безработица, неволя, —

братья, долго ль ждать?

Эй, товарищ, есть работа!

Скоро взмокнешь ты от пота.

Тяжкий молот свой возьмешь

и, разбив свои оковы,

в час расплаты в бой суровый,

в бой решительный пойдешь!

Слёзы смени на камень,

пусть будет чутким ухо:

воют полицейские псы ночами,

протяжно, хрипло и глухо.

Их слышно повсюду ночью

во тьме, на Польшу упавшей,

хоть сапогами грохочут

полиции, армии марши...

Учат псов дотошно и тонко,

комиссару Зарембе спасибо:

псы сумеют впиться в мошонку

тому, кто молчит как рыба.

Комиссар Заремба ведёт дознание,

слышен ремней натянутых звук:

«Бей в морду, Постович! Говорить станешь?

Ещё хочешь, падаль? Бей, Ткачук!

Вон его... Есть ещё?» – «Пане вельможный,

тут ещё девки, одна ничего...

Пусть пан комиссар скажет “можно”,

найдётся способ... Ну и... того...»

Нага, беззащитна, мученьям чужая,

связаны ноги, запястья рук...

А глаза! – волками на псарне сверкают...

«Теперь нагайкой! Жги, Ткачук!»

Пёс полицейский долго выл

в тюремном дворике в полночь,

он чуял кровь из порванных жил,

Выл и скулил: на помощь!

Выл долго, протяжно, жутко

по-человечьи рыдая...

Загнали собаку в будку,

и вновь тишина глухая...

Вой этот слышу и слышу.

Сердце, твердей, как сталь!

Друзья, говорю я всё тише,

но уносится шёпот вдаль,

ведь в шёпоте сила скрыта,

в шёпоте гнев лавиной,

вслед песне – поруганной,

битой, как Ты, товарищ мой Нина.

Дверь окована, заперта дверь,

и решетка в оконце под сводом...

Здесь надолго ты заперт теперь,

здесь пройдут твои лучшие годы.

Должен стиснуть зубы, и ждать,

и мужаться душой непокорной...

Что же ночью не можешь ты спать,

все шагаешь по камере черной?

Отчего твои пальцы впились

в эти прутья решетки железной?

За окном настоящая жизнь,

и ты рвешься на битву из бездны?

За решеткою – даль без конца,

так и тянет в нее окунуться!

Слышишь, слышишь посвист свинца?

Слышишь, слышишь гул революций?

Будь же крепок, мой друг боевой,

не страшись окружающей ночи,

все восставшие братья с тобой,

вместе с партией нашей рабочей.

У врага еще есть динамит

и штыков и винтовок немало,

но мы знаем, он будет разбит, —

и низвергнем мы власть капитала.

День весенний настанет, поверь,

воцарятся и радость и счастье,

распахнется железная дверь,

распахнем ее сами – настежь!

День гнева – голод, огонь и во́йны —

встает из ночной мороки.

И я взываю, как встарь пророки,

поэт, в своем сердце вольный.

Голос мой океан исторг,

всем гибель сулящий вскоре.

Четверо мчат на запад и на восток.

Горе! Горе! Горе!

Горе вам, гордые зодчие

небоскрёбов – Богу наперекор!

День страшный встает из ночи,

будет голод, пожар и мор...

Живая, хоть схожа с трупом,

готовит новшества адские

ослепшая цивилизация —

жена, одетая в пурпур.

Всё страшнее страда.

Яростен шаг истории!

Выгорят города.

Рухнут лаборатории.

Слышу новых потопов прибыль,

слышу топот мильонов ног.

Знаю: за мною выбор

и слов, и дел, и дорог.

И возглашаю, в себя углубленный,

как Иксион, на колесе распялясь,

над реками грядущих Вавилонов

сбывающийся Апокалипсис.

Когда ж настигнут меня мутные волны

войн, поветрий, зарев, голодных будней,

я – как бутылку с тонущего судна —

брошу крик мой последний: вольность!

Мало нас,

но в толпе без труда мы сходимся,

связанные железным шагом,

песней железной связанные, —

мы,

поджигатели сердец,

бомбометатели совести,

рецидивисты мечты,

гнева и энтузиазма.

Словом, голым и скованным,

как Прометей навечно,

мы освещаем без страха

бездны времён позора.

Придет день,

придет —

и радостно будем жечь мы!

Пусть пока за́ткнут кляпом рот

и коленом сдавлено горло —

в сиянье грядущих дней

слов наших встанут полчища.

Вооружим их сегодня,

а завтра – венчаем славой,

чтоб стать им законом и силой

над Землей, Европой и Польшей,

вековечней таблиц законов Рима

и выше, чем Вавель.

Уголь кричал, и нефть голосила,

медь и железо в недрах взывали:

«Сделайте нас человечьей силой,

руки-машины из твердой стали!

Сделайте нас толпой паровозов,

слесарь, литейщик, горняк и механик,

и поведите, грохочущих грозно,

за горизонт, в отдаленные страны.

Пусть вырастают трубы, заводы,

множат, гудя, человечью силу!

Тверже машины – руки народа!»

Уголь кричал, и нефть голосила.

«Вечно в труде мы, всегда в напряженье, —

слышно рабочих ответное слово, —

мы на работу идем, как в сраженье,

по принужденью земли суровой.

Бьем ее молотом, бьем киркою,

вырвать стремясь крыло для полета,

чтобы потом разумной рукою

твердо держать штурвал самолета.

Тверже земля, чем наши руки,

нужно ее схватить за горло,

вырвать богатства в труде и муке!

Бей ее, молот, буравьте, свёрла!

Мы завладели навек огромным

шаром земным – за градусом градус,

руки построят на нем бездомным дом,

где, как хлеб, разделим радость»

Мы – подпольных людей потомки —

рождены в сырых катакомбах,

вырастали в глухих потёмках,

наши годы – история бомбы.

Век рукою пятого года

нам её за пазухи втиснул.

Наши школы – ночь, непогода,

мрак и виселицы над Вислой.

С этой бомбой нас жизнь таскала

по фронтам, потрепав порядком...

Но поэзия нам помогала

побеждать и в споре, и в схватке.

Анджей, ты нас учил: негоже

с пораженьем смиряться в печали.

И мороз подирал по коже

от того, как слова звучали!

Ты учил нас, как братом брата

признавать по делам – не по крови,

ты воспитывал демократа

в каждом мальчике польской нови —

чтоб народу служил непреклонно

в отчизне станка и плуга…

Так опустим стяги с поклоном

Перед гробом Анджея Струга.

Лезут фашисты. Прут марокканцы.

Грозно кулак вздымается сжатый:

небо Мадрида в кровавом багрянце.

Честь и граната! Честь и граната!

Честь и граната – доблесть, и сила,

и обновляющая отчизна...

Сжатый кулак, чтоб верней сокрушил он

черные батальоны фашизма.

Рвутся снаряды в небе Мадрида,

пахнут знамена кровью и гарью.

Честь и граната! Слава убитым!

Ружья солдатам! Arriba parias![4]

Вышли литейщики и рудокопы,

вышли кастильские хлебопашцы

в битву за фабрики и за копи,

в битву за землю, в битву за пашни.

Вышли на битву люди свободы,

вышли во славу земли испанской,

чтобы не быть ей, как в прежние годы,

вновь королевской, княжеской, панской.

Бьются мадридцы в кровавой пене,

и гвадаррамцы, и самосьерцы...

Пролетарии не падут на колени,

стоя глядят они в очи смерти.

Республиканцы, разите вернее.

Братья испанцы, слушайте брата:

я вам бросаю за Пиренеи

сердце поэта – честь и граната!

Республиканцы насмерть стояли,

кровь их на землю сочилась из ран,

на обожженных стенах развалин

кровью писали: «No pasaran!»

Выбита надпись огнем и металлом

средь баррикад из сердец и камней.

В битве свобода Мадрида вставала,

жизни дороже, смерти сильней.

Враг наступал на свободу два года,

веруя в силу огня и меча.

Статуей родины встала свобода,

выдержав натиск, насилье топча.

Стих мой – он братство и равенство славит,

залит он кровью собственных ран.

Если умрет он, пускай оставит

слово надежды: «No pasaran!»

В жизни не прошел и полдороги,

но повсюду ждет меня несчастье.

Сердце! О минувшем, о далеком

расскажи без слез или расплачься,

воскреси на миг тех лет отраду,

я тогда на мир смотрел по-детски.

...Дом над Вислой, окруженный садом,

на холме высоком мазовецком...

Если б знали вы, как там поется

старой звонкой меди на закатах,

когда лижет языками солнце

гребни волн, от солнца рыжеватых!

А когда на берегу стемнеет,

бор сосновый погрузится в думу, —

звуки ночи над равниной реют,

вороны слетаются за Тумом.

Отзвонить отходную бы надо,

сердце, старине той, в землю вросшей.

Я отсюда уходил в солдаты,

и в тот город не вернусь я больше,

но, идя по жизни, часто, часто

вспоминаю край, который дал мне

те слова, какими пел о счастье,

и любил, и побеждал страданье.

Люди лет далеких! За любое

слово вам великое спасибо,

пусть вам Вислою шумит, сосною

ветер, что следы мои засыпал.

Жизнь меня не гладила по шерстке,

не подносила манну на блюде —

ну и ладно, ну и черт с ней:

только так и выходят в люди.

Был щенком совсем еще глупым,

когда взял я винтовку в руки,

зубы стиснув и лоб насупив,

шел сквозь грозы, сквозь смерть и муки.

Так солдатом стал закаленным

и узнал я, почем фунт лиха.

Был щенком слепым, несмышленым,

в мир глядел за меня маннлихер.

Наглотались мы вдоволь дыма

на зеленых полях у Стохода...

Там оставил друзей любимых:

не вернулись друзья из похода.

Что ж отвечу я им на тризне,

когда юность во сне предстанет?..

Не был, не был я баловнем жизни,

не добрел до цели желанной,

но солдатом шагаю снова,

и высокая видится цель мне.

Как маннлихер, бьет гневное слово,

как винтовка – мой стих огнестрельный.

Моя земля мне всех иных дороже,

мне никуда отсюда не уйти,

здесь всё кругом на молодость похоже,

на юность, отшумевшую в пути.

В окне я вижу тополя и поле,

отсюда Польша сердцу так близка,

что с ней я радуюсь и плачу поневоле,

муштруя к битве слов моих войска.

Слова мои поймет земля родная,

хотя б из них хлестала кровь ручьем,

ведь знаю: и стена тюрьмы сырая

стихами обрастает, как плющом!

Здесь шепчется со мной листок зеленый,

ветра Мазовии качают тополя;

и здесь, пожалуй, в отчий край влюбленный,

навеки я усну – не правда ли, земля?

Тогда меня укутай потеплее

и обойми, чтоб слаще я уснул.

И пусть шеренгой в траурной аллее

родные вербы станут в караул,

пускай они шумят мне на рассвете

про светлый мой, про песенный удел,

о том, как я любил на этом свете,

о том, чего воспеть я не успел.

Сидим с Яном под арестом в охранке

в тринадцатой камере, в центре города.

Три дня назад взяли нас спозаранку,

посадили и держат здесь под запором.

Спать на полу не так уж уютно,

дали суп – и собаке в горло не лезет.

Ян в броню диалектики закутан,

а я – в легкое облачко поэзии.

Неистовый храп, смрад, насекомые...

Что же, жизнь не увеселительная прогулка.

На стене написано рукой незнакомою:

«Да здравствует забастовка булочников!»

Мне что? Меня не сломать им! Дудки!

Пусть держат хоть до будущих святок.

А вот Ян – у него катар желудка,

и скоро пойдет ему седьмой десяток.

Конечно, у него железная воля,

порою кажется, что он сам из железа,

но, когда в желудке начинаются боли,

никакая диалектика в голову не лезет!

Сижу и считаю часы. Яну что до кровати —

задремал на полу, прислонившись к стенке,

на лысине его, как на циферблате,

четверть пятого показывают стрелки.

Застонал, проснулся: спать жестко,

расправил сутуловатые плечи.

«Знаешь, – говорит, – в Магнитогорске

сегодня задуют две первые печи...»

Рассвет был серый, и полз он лениво,

в смертном испуге над городом замер он,

и я подумал: «Как жизнь красива

даже в этой паршивой тринадцатой камере».

И еще думал о Яне, о многом, о разном,

мысли связать далось нелегко мне.

И пылали над нами в застенке грязном

огромные магнитогорские домны.

Камышовым долинам приснились

черные озера лесные.

А в горах прояснилась погода,

а в долине белые воды

по мелколесью теснились.

О, как звало и пело,

и ветром зеленым повеяло,

прилетело облачко белое,

солнце луч сквозь него продело,

озарило и сразу развеяло.

Зеленело, цвело, – закипая,

клокотала глубь голубая,

весною пушистой, сквозною,

невероятной весною,

какой не бывает.

Через долину в дали

лесные радости звали,

и забыли о небе хмуром

приятели Гаврань и Мурань —

оба к солнцу вершины вздымали.

По снегу, что выпал впервые,

белый день босиком пляшет;

кудри рассыпал ржаные,

шляпой соломенной машет.

Пламя пробрало солому

розово, зеленовато, лилово...

Счастья – дню золотому!

Славься, огнеголовый!

Под небом, ясным подетски,

за горою скрылась устало

громада света и блеска

и на землю тенью упала.

Береза, шумная, юная, на берегу стояла,

береза взглянула в воду, испуганно затрепетала,

бежать бы скорей, бежать бы, косы свои развевая.

И не смогла. И заплакала. А почему – не зная.

Я подошел к березе, чистой такой и белой,

нож вонзил беспощадно в ее молодое тело,

жадно напился соком – кровью ее живою,

упал и заснул... Береза шумела над головою.

Мне снились мои потери, мне снились мои печали,

и ветви твои, береза, сочувственно трепетали.

С ножом в руке я проснулся – короток сон злодея...

Голубее могло быть небо, но быть не могло грустнее.

Сегодня снова то и дело

льет дождь. Угас последний луч.

Ноябрь, как трагик ошалелый,

хрипит в амфитеатре туч.

Скандируя свою кончину,

он под покровом мокрой тьмы

гекзаметром прорвал плотину,

залил дома, залил умы!

Сквозь эти дни пройти попробуй —

на всем отчаянья печать...

И сам не знаю, отчего бы

мне было в эту ночь не спать.

Впрямь это было безрассудство —

с ней под дождем бродить всю ночь.

В итоге воспаленье чувства

и грусть, какой не превозмочь.

Душа напрасно ожидала,

к чему старание мое?

Стать мудрым сердце опоздало,

и – бух! – тогда в небытие.

Ноябрь, как трагик ошалелый,

в амфитеатре туч почил...

«Скажи мне, сердце, ты болело?»

«Я, как всегда... Ты что – забыл?»

Послал бы я музу к дьяволу —

так ей, музе, и надо!

А мне бы кислого яблочка

из чужедальнего сада.

А мне бы орешков с неба,

птичьего молока,

да смерть слетела ко мне бы,

беспечна и легка.

Слетела бы вдруг, без груза,

только с глоточком «чистой», —

и ну тебя к черту, муза,

дописан «дневник артиста»!

За окнами капли считает оттепель —

пятьдесят, сто – не церемонится...

Паркет поскрипывает – вот тебе

снова и снова твоя бессонница.

Ночь у кровати уселась – сводня,

мыслям жестоким моим попутчица,

ключ протянула: «Попробуй сегодня.

Незачем столько напрасно мучиться».

Рядами книги... Шекспир, Диккенс...

Турецкая шаль небрежно брошена...

И вдруг – все поразительно дико! —

я в карты с гостем играю непрошеным.

С фигляром сегодня я в карты играю,

сдаю. Он цепью бренчит понимающе.

Заранее проигрыш свой считаю,

не кончилась страшная эта игра еще.

Здесь дамы, тузы, короли и валеты

собрались в купе с полуночного часа.

И с ними я должен сидеть до рассвета,

простым пассажиром третьего класса.

Улица Милая вовсе не милая,

улицей Милой не ходи, моя милая.

Дома стоят там важные,

большие, трехэтажные,

глядят сурово в небо

с тревогой, с болью, с гневом.

За домом двор зловонный,

в нем шум неугомонный,

там дети бродят хилые,

там с юных лет сутулятся,

эх, улица ты Милая,

ох, милая ты улица!

На улице Милой – бюро похоронное,

мясник, палатка с водою лимонною,

для кукол лечебница рядом в подвале —

вид более жалкий представишь едва ли.

Вдруг «скорая помощь» проносится с шумом,

чудак парикмахер в тринадцатом умер.

Повесился; тщетно мечтал он о славе,

напрасно фальцетом всю жизнь прогнусавил.

Милая, если б могла ты понять,

как тяжело мне по Милой блуждать!

Стих не родится, бездомны мечты

в этом унылом гнезде нищеты.

То был не парикмахер, а ангел невинный,

с Милой в небо вознесся он, точно с трамплина,

пролетал, белокрылый, над каждым он двориком

и кидал ребятишкам по белому перышку.

Дети ручками перья хватали несмело,

а потом с неба снег пошел, ангельски белый,

люди шли, проклиная свой труд и усталость,

ангел скрылся, а грязная лужа осталась.

Ночью над Милой – оспою черною звезды,

ночью над Милой – гнева мятежного гроздья,

горя немало увидишь ты, милая, в Польше,

Милая, номер тринадцать – нигде не найти его

больше.

В подвале покойник – плач, суматоха...

Плохо!

Первый этаж. Еще хуже!

Вдова парикмахера плачет о муже,

плачет неистово,

на втором – ждут судебного пристава,

а рядом —

отравилась кухарка каким-то ядом,

на третьем – жандармы, сыщики, обыск.

На четвертом – объявленья читают и смотрят в оба:

не нужна ли рабочая сила.

В мансарде девушка дитя свое задушила.

Милая улица.

Улица Милая.

На улице Милой весны не знают,

там деревья и в мае не расцветают,

одни фонари там пьяны неизменно,

ватагой гуляют по улице нищей,

хмельные, качаясь, бредут до кладбища

и лбами стучатся о серые стены.

Милая, я не решаюсь по Милой пройти,

даже когда она мне по пути.

Я обхожу ее в страхе, мой друг,

даже когда я к тебе тороплюсь.

Я, дорогая, боюсь:

как бы я там не повесился вдруг.

Черный час я встречаю,

черной песни начало.

Дайте мне, люди трезвые,

чарку крепкой поэзии —

вина черного чару.

Трезвые всё глазеют:

«Пусть напьется сильнее,

вдруг потом, среди ночи,

он кредита захочет?»

Бряк! Бутылка чернеет.

Выпил в гневе до дна я,

опьянел, запеваю…

Эти смотрят сурово,

подпевать не готовы.

По второй наливаю.

Ваше здравие, стая!

Вы подальше бы встали:

выпью чарку вторую —

вас стихами убью я.

Я забыть вас желаю.

Обступили всей стаей,

я же в стол упираюсь,

выпил третью – о, Боже,

стол мой валится с ножек,

меня в звёзды бросая:

«Приключение, здравствуй!

Здравствуй, космос прекрасный!»

Меж комет пролетаю,

Андромеду хватаю,

лик Луны вижу ясный.

Расступитесь, планеты!

Песнь ищу в бездне этой,

лью вино из бутыли

в блеск космической пыли,

но не слышу ответа...

Я очнулся не рано,

всё лицо – словно рана,

кругом трезвые встали —

меня били, пытали:

чем платить я им стану?

Я сказал: «Жизнь людская —

мир без меры и края,

коль любовь зазвучала:

лишь любовь, а не чара —

стих чудесный рождает».

Сердце вот-вот заплачет —

и не пойму, о чём;

выпить пора мне, значит,

в баре «Под Дохлым Псом».

Ноябрь продувал дороги,

словно во флейту дул,

догнал меня на пороге,

в бар со мной проскользнул.

«Выпей, вещун заботы,

сборщик увядших листьев!

Ветви ты нынче что-то

не до конца очистил.

Лучше бы с третьим камрадом...

Впрочем – можно и без...»

Лишь произнёс – а рядом

третий приятель – бес.

«Мне улыбнулась доля

с вами – такими! – пить.

Первый споёт мне вволю,

будет другой мне – выть.

Полную наливайте!

Дёрнем – до дна притом!

И всё про меня узнайте

в баре “Под Дохлым Псом”...»

И рассказы пошли без устатка,

откровенно, в дымину, некратко.

Напились и ноябрь, и чёрт,

у меня же – слеза течет...

И рассказы пошли, покатились;

в зале пары в фокстроте сцепились,

все орут и целуются шумно,

по-дурацки, зловеще, бездумно,

словно катятся пьяной волною,

до утра по залу снуют...

Молча пью у стены – и со мною

ноябрь с дьяволом пьют.

«Дьявол, бери мою душу,

если хочешь ее забрать,

но свои сорок лет – послушай! —

я должен прожить опять.

Дай в новом существованье

Любовь мне и смерть – как тут,

И ветер попутный! Терзанья —

Черти пусть заберут!

Чтоб любить мне и драться снова,

жить шумней, веселей.

Радости – не спиртного —

в жилы мне, дьявол, влей...»

Был котелок на чёрте,

он его сдвинул: «Брось!

Видишь: в твоем эскорте

мы – унынье и злость;

значит, ты жизнь растратил,

всю – как один глоток...

Фауст, старый приятель,

твой наступает срок.

К чему мне душа поэта,

– глумился рогатый хам, —

в тебе уже крови нету,

её ты отдал стихам...»

Чёрт с ноябрём пропали,

куда? – не знаю о том,

я же – на пол свалился в зале

бара «Под Дохлым Псом».

Спиртное и вечность шумели...

«Глядите: напился – жуть!»

А я: «Пора, в самом деле.

Такси мне... На Млечный Путь...»

Чабрец и кашка полевая

бегут – а кто быстрей? —

на полустанке нас встречая

блаженством теплых дней.

Глядим, как радость из печали,

из поезда в окно,

и как бы счастье мы ни гнали,

нас обоймет оно.

И светом неба голубого,

и солнечным теплом

нам в сердце радость хлынет снова,

как в опустелый дом.

Отдайся счастью и покою

и сон свой не спугни,

но, как свечу, его рукою

от ветра заслони.

Когда придут, чтоб сжечь твой дом,

твой дом родной, твою отчизну,

когда обрушат залпов гром,

дождем железным с неба брызнут

и подойдут стальной ордой,

чтоб ночью в дом ворваться твой, —

стой у дверей, не зная сна,

на страже будь,

здесь кровь нужна!

Штыки примкнуть!

К отчизне давний счет имеем,

его мы сами с ней сведем,

но кровь свою не пожалеем,

в груди и в песне кровь найдем.

Пусть были здесь и казематы,

и горький хлеб, и ранний гроб, —

за меч, над Польшею подъятый, —

пулю в лоб!

Ты – снайпер сердца, снайпер слова!

Что значит песня в грозный час?

Сегодня стих – окоп стрелковый,

сегодня стих – приказ:

Примкнуть штыки!

Готовь огонь!

Когда ж над нами смерть нависнет,

мы вспомним, что сказал Камбронн,

и то же повторим на Висле.

Голову свесив, вздыхая от боли,

плетется солдат из немецкой неволи.

Дороги забиты войсками чужими,

и польская осень сияет над ними.

В тени под березой он сел у дороги,

глядит на свои онемевшие ноги.

Разбит его полк, немцам отдали Раву,

но он-то ведь дрался – и дрался на славу,

с простою винтовкой на танки полез он,

что ж, танки прошли – ведь они из железа.

Последнюю пулю пустил под Варшавой,

побрел по руинам тропою кровавой.

Сожжен его дом, превращен в пепелище.

Как он отомстит, безоружный и нищий?

Береза, береза, веселой была ты,

что ж грустные песни поешь ты солдату

об армии польской, врагами разбитой,

о нашей судьбе, о Речи Посполитой...

Сидит он, усталую голову свесив,

плакучей березы заслушавшись песен.

Орла нет на шапке. И он безоружный.

В любимой отчизне бездомный, ненужный.

Дочурка, в камере тюремной

письмо тебе пишу.

Стал вечер ночью постепенно,

вокзала слышен шум,

решёткой порванное, небо

сереет там, вдали,

хватают птахи крошки хлеба,

чтоб в мир вспорхнуть с земли.

Не важно, доченька, что столько

меня ударов ждет:

я тот, кто ледяную стойкость

в лицо судьбе швырнет.

Ты знаешь: время убегает,

как кровь из вскрытых жил...

Будь счастлива, цвети, родная,

на всё мне хватит сил,

я нынче странникам ровесник,

бреду изгоям вслед —

я донести обязан песню

на дальний берег лет.

Наставница жизни, История! Вон

какого даешь ты жару!

Из-за решетки глядит Орион,

как на нарах сидим мы на пару.

Ты травишь древние анекдоты

и смеешься им, сверху свесясь.

Так в камере с видом на ведро ты

веками сидишь, а я – месяц.

О Бессмертная, скажи, откуда

в тебе страсть выкидывать фортели?

Ну сама посуди: разве мудро —

столько крови миру попортить?

Почитай что на целом свете

не война – так чрезвычайка!

Сокамерница, ответь мне:

на чёрта нам эта пайка?

Революционный поэт —

чтоб сгнил в застенках советских?

История, ну уж нет —

не шути так по-детски!

Стыдись: ты дама седин благородных!

Выпусти из Замарстынова...

(Хоть сразу же за воротами

срок схлопочем мы сызнова.)

Каштан был весь в снегу, но почки набухали.

В рассветных сумерках стоял каштан в печали.

Неясный силуэт его встречали мы

на львовской улице, у стен глухих тюрьмы,

и вешние ручьи по мостовой бежали.

Мечтал я: лишь вернусь – и оживет природа,

и пышною листвой оденется каштан,

и почки, соками наполненные, вдруг

прорвутся, белизной обрызгав всё вокруг.

Ведь ширится весна беспечно, как свобода.

О тот, кто над собой слыхал раскаты грома,

тот, кто лишен тепла и ласкового дома,

кто от людей закрыл истерзанную душу,

молчит без слов, хоть слезы его душат:

кому сказать? и как сказать – другому?

Каштан, лишь ты делил беду мою со мною.

Пространство меж тобой и мрачною тюрьмою

стояло предо мной в невыносимый миг,

держа на привязи отчаянье и крик,

и было для меня надеждой и мечтою.

Как медленно, в тоске тянулись те мгновенья

без весточки, надежд, без слова одобренья,

покуда не проникли в сон глубокий

теплом пропитанные мартовские соки —

и вот решётка в солнечном свеченье!

Об узнике одном храню воспоминанье.

Он с пола вскакивал в час предрассветный, ранний.

Весна тревожила его тяжелый сон,

со звездами в ночи вступал в беседу он

молчанием – своей сердечной речью тайной.

Весна в тюремную врывалась тесноту,

тоскливые глаза ловили на лету

неуловимую живительную силу,

что корень, ветви, ствол и почки напоила.

Свершилось наконец – и вот каштан в цвету!

В бессонную тюрьму ворвалось трепетанье

живых цветов. Тогда с прерывистым дыханьем

безумец бросился к решетке впопыхах,

ее ломал и тряс он с пеной на губах

и выкрикнул слова тяжелые, как камень.

«Прислушайтесь, прошу: снаряды надо Львовом,

пехотные полки идут в строю суровом,

и пушки громкие там выстроились в ряд,

там танки грозные по мостовой гремят,

я слышу, как стучат уланские подковы...

Над нами кружится эскадра непрестанно.

Я должен быть в бою. Терзает сердце рана.

И белые цветы... Весна вокруг, во мне...

Взгляните вверх, каштан расцвел у нас в тюрьме».

И рухнул на пол вдруг курсант наш бездыханный.

Столь сладостного я не помню аромата,

как той весной в тюрьме... И юного солдата

я вижу пред собой, слагая эти строки

в глубокой тишине, и слышу окрик четкий:

«Эй, заключенный! Отойдите от решетки!»

Дорога вела издалёка, дорога вела через Нарвик

в Варшаву, во Львов и Вильно, на Вислу, за Буг,

за Нарев.

Понятно: еще не погибла, покуда не полегли мы!

Подхорунжий, наш взводный, поглядывай на

«максимы»,

верно держи направленье, веди нас дорогой

прямою...

Я в камере слышал те залпы норвежские над Москвою,

с винтовкой рвался в атаку бежать, как в строю боец,

я —

но стволы были немы, и только стучало сердце.

Дорога вела через фьорды, тянула от снежных глыб

след

через Венгрию, Буковину, Шотландию, Вогезы,

Египет,

сквозь тундру, тайгу и степи киргизские – из России.

Эти дороги дальние в сраженьях солдат взрастили!

Подхорунжий, наш взводный, смерти нет —

лишь приказ непреложный,

что ни могила – окоп, что ни труп – указатель

дорожный.

Верный прокладывай курс через фьорды и белые

снеги:

в Польшу ведет дорога из всех на свете Норвегий!

Над дорогою той лети, мой стих жестокий и гневный,

в край, что враг растоптал, в Варшаву, Краков

и Гнезно,

чтоб от немецкой крови стала Вислы струя

киноварной,

чтоб в победах терялась дорога через Москву

и Нарвик!

И Вислой и Татрами дышит пурга,

и сыплются без остатка

оренбургские снега

на польские наши палатки.

Пути не сыщет из нас ни один,

сколько бы ни глядели,

и призраки варшавских руин

движутся вдоль метели.

Сияет в пурге Сигизмундов меч.

Досягает до неба над Польшей.

В снежных заносах Посполитая Речь,

и дорога до ней, и войско.

Снег засыпает руинами степь,

пепелище в полон берёт,

но гнёт ослаб, огонь окреп,

и он очищает народ.

Как тяжко брести сквозь кровавый свет

и кладбищенскую беду...

Ветер в глаза. Оренбургский ветр.

Я шел. Я пойду. Иду.

И никак меня не касается

чем Америка занимается,

что там в Англии с демократией,

и что Рузвельт ест – мне плевать, ей-ей...

Я хотел бы на Жолибоже

услыхать, как шумят тополя,

как поет несжатая рожь и

как кузнечик звенит в полях,

увидать, как над пеплом пожаров

бело-красный стяг водружают,

а потом – пусть меня на нары,

а потом пусть уничтожают.

Как потом обустроить державу

пусть Сикорский с Коґтом обсудят.

Я хочу вернуться в Варшаву.

Все равно. Пусть будет что будет.

Была бы в руках винтовка,

что осечки в бою не даст, —

и что мне песок ливийский, что мне сибирский наст,

что мне лагеря и тюрьмы, голод, цинга, скитанья —

как хлеб и патроны, радость кладу я в солдатский

ранец!

Мне ни к чему награды, ни к чему мне венки и слава,

мне бы крепкие сапоги, чтоб в них дойти до Варшавы.

Хочу, чтобы грохотал по священной варшавской

брусчатке

каблук, что выщерблен в Нарвике, в Тобруке в песок

впечатан.

Много дорог позади, чужбина осталась в прошлом,

любая земля была польской под солдатской подошвой!

Что богатство – ведь мне ничего, кроме песен, не надо,

мой дом в сентябре разрушили семь немецких снарядов.

Яблони да цветы – возле дома был сад...

Я вытащу из земли все семь немецких гранат!

И поцелую землю – ту, что любил я с детства,

а если рухну, то в Польше – на наш песок мазовецкий.

Что мне тревоги, приятель! Нынче до края земли

наши летят эскадрильи, наши плывут корабли.

Мы всему миру покажем, что достойны своей страны —

была бы в руках винтовка. А ещё – сапоги нужны.

Вроде бы люди добры и спокойны,

вроде бы им ненавистны разом

беснования, казни и войны.

В людях – вроде бы – творческий разум...

Тихо стою средь резьбы и глазури.

Как я попал через дальние страны,

тюрьмы, скитанья да всякие бури

в этот последний дворец Тамерлана?

...Мчались по Персии конные орды,

мечеть за мечетью, за домом дом —

рушили, рушили, рушили к черту —

так же, как нынче: огнем и мечом!

Силы монгольской всё больше и больше —

рвы или стены – всё нипочем!

Русь и Багдад, Украину и Польшу —

так же, как нынче: огнем и мечом!

Смерть оборвет победные громы.

В память об огненной круговерти —

возведут мертвецу хоромы.

Жалобы жизни – спишутся смертью.

Гибнут народы, гибнут поверья,

гибнут империи и твердыни,

гибнут завоеватели-звери

вместе с воинствами своими.

Как всё закручено в человеке!

Немощна память, немощно слово!

В землю уходят кровавые реки,

кости становятся зеленью новой.

Хочется верить: добры и спокойны, —

люди придут на пахоту жизни,

чтобы отбросить казни и войны.

Чтобы поверить себе... И Отчизне.

Строй кипарисов,

а ниже – олив трепетанье.

Горы волшебные вижу

и солнца сиянье.

Светятся жидким топазом

в долине потоки,

с гор устремились и сразу —

к сказкам далеким.

Мчатся дорогой истории

несытые войны...

Бешено мчатся моторы

по нивам спокойным.

Орды нахлынут злые,

растопчут границы,

в эти пласты нефтяные

кровь просочится.

Персия! Мирные песни

несутся еще над тобою...

Ты, как Польша, чудесна

перед сентябрьской грозою.

В Дамаске – как в Завихосте

или как в Вышегроде.

Смотрю с моста,

гляжусь в воду,

носит меня по свету

с пустым, как всегда, карманом

в battle dress[6] одетым

Polish Forces[7] – капитаном.

Фиалки цветут в Дамаске —

весна. Мне очень жалко,

что я, словно черт из сказки,

в шапку не вдел фиалку!

Город белый, белый,

легкий, словно пушинка,

день слагаю целый

лирическую чепушинку,

и видится все яснее

время свиданий нежных,

когда в Уяздовской аллее

дарил я милой подснежники.

Мы строить башню свою

у рек Вавилонских не станем,

мы в Польшу – солдаты в строю —

маршем идти не устанем.

Не верь аравийской звезде,

и верить гаданьям не нужно.

С тобой карабин везде —

служба.

Здесь нефть устремилась ввысь

без посоха Моисея.

Крылатая стая, несись,

на Вислу несись быстрее.

Самолетов и танков строй,

бешеный от бензина,

мы поведем с тобой

с песней про Буковину.

И не услышим сквозь дым

труб иерихонских пенье,

когда врага разбомбим

во имя освобожденья.

И мы по руинам пройдем,

насмерть будем бороться,

и польское эхо кругом

на выстрелы отзовется.

Европу и Африку мы

пересечем на марше,

без шума и кутерьмы

вернутся солдаты наши.

И мирная встанет заря

над крышей родного дома,

тогда штыки сентября

на плуги перекуем мы.

Я в час последний свой

сам распрощусь со светом,

ты надо мной не стой,

не докучай советом!

Хочу лежать один

с открытыми глазами,

сжимать свой карабин

спокойными руками.

Ловить жужжанье пчел

хочу на смертном ложе

и видеть Вислы дол,

где молодость я прожил.

А если нужен плач,

пусть лучший друг заплачет,

когда в солдатский плащ

остывший труп мой спрячет.

Похоронивши, пусть

друзья мои, родные

солдата вспомнят путь

и песни боевые,

потом пусть кровь прольют,

отчизну защищая.

Я песню им свою

и меч свой завещаю.

Ах, что там осталось? Разрушенный дом,

невзрачная жизнь, промелькнувшая сном,

погост, где моя похоронена мать,

земля, что дарила свою благодать, —

холмы и долины земли Мазовецкой,

я слышу ваш стон под пятою немецкой, —

и шум тополей, и над Вислой закаты,

где счастье на миг улыбнулось когда-то,

где сердце с любовью впервые спозналось...

Там больше уже ничего не осталось!

А мне что осталось? Скитаться, грустить,

как лист, унесенный ветрами, кружить,

и слушать волну у библейской реки,

и видеть над Вислой во сне огоньки,

и знать: не во сне, наяву надо биться

за землю, с которой пришлось разлучиться,

за дом, превращенный врагом в пепелище,

за гроб материнский на старом кладбище,

за то, чтоб с любовью вновь сердце спозналось...

Да, больше уж мне ничего не осталось!

Камни серого цвета

и плач – сквозь тысячи лет.

Я променял бы все это

на Вербную и Новый Свет,

посидел бы в «Земянской», в «ИПСе»,

слез не пряча под веками,

а во мне Апокалипсисом

и Вавилонскими реками

рыдало бы, колыхаясь,

Иеремиевой песней горя,

сердце Варшавы – хаос,

страшного сентября.

Кровоточить умея,

стихи ничего не значат.

Я плакать пришел, евреи,

к Стене Плача.

Иерусалимские стены,

камни снесённого храма...

Этой космической сцены

встарь здесь разыграна драма.

Было, и сгинуло снова

в действах, в потоке столетий

преображённое слово,

то, что за совесть в ответе.

Сколько здесь улиц, но длится

эта дорога, и что же? —

на перекрёстках таблицы.

Мороз по коже.

Здесь он упал... Здесь взвалили

крест на него лиходеи...

Снова упал, снова били...

«Скажешь, кто царь Иудеи?»

Кровь на челе из-под терний,

вот он – гонимых союзник,

жертва разнузданной черни

и политический узник.

Что ж моя память кровава,

словно голгофские пики?

Что в ней таится? —

Варшава,

плат Вероники.

Я здесь не в поисках Бога,

я лишь солдат, и не больше.

Но ведь мой крест и дорога —

это дорога до Польши.

Белые контуры Ерусалима.

Ветер ливни пронес,

и серебрятся, едва различимы,

капельки в чашках роз.

В этом краю, в былое влюбленном,

столько библейских слов...

Что же такое «Роза Сарона»? —

Отзвук забытых снов?

Роза Сарона... Пыль Иудеи...

Боль порушенных гнезд...

Или – в ночи, в плену у халдеев —

сплетение южных звезд?

Или же – в тайнах древних мелодий

есть и ответ иной:

канула роза в темный колодец,

был нестерпимый зной,

тонкие, крепкие девичьи пальцы

подняли ввысь кувшин,

к девушке грустно склонялись пальмы,

кривые стволы маслин.

Бедра плывут. Жара истомила.

Тихо браслет звенит.

В мареве жарком – отблески Нила,

Дальняя синь пирамид.

Кедры Ливана, горы Синая...

Много искал я роз.

Только вот Розы Сарона – не знаю.

Не отыскал. Не принес.

Белые розы в красных вазонах,

быстрые взоры в окне...

Есть ли взаправду Роза Сарона?

Или – приснилась мне?

Я живу в стране паслёнов,

и в любые окна перцы

нежнонежно и влюбленно

тянут листья в форме сердца,

как непрошеное счастье

в суете сует безбрежной…

Но душа, душа всё чаще

и «влюбленно» ждет, и «нежно» —

как не знать ей Палестины

весноватой и зеленой?..

Пусть тебе расскажет стих мой,

что живу в стране паслёнов.

Сядешь в «девятку», и до конечной —

на гору Скопус.

Там ты под солнцем палящим и вечным

встанешь, как над потопом,

радугой скоротечной.

Над мертвыми берегами

стоит керубим меднолицый.

Над Иорданом кругами —

орел, белая птица.

По белым холмам пророки

древними бродят путями.

Ангел простер свои руки

Лоту с дочерями.

Смотришь умиротворенно

на белого камня до́мы.

Помни огни Содома,

трубы Иерихона.

Ведет сынов вереницей

Иаков лугом зеленым.

Вот Старый Город: по склонам

древних царей гробницы.

Гонится за тобою,

за счастьем твоим могила:

в небе варшавском «юнкерсов» воя

не позабыла?

Глянь: «Семь сестер» у берега моря —

кто обратил их в плачущий камень?

Так предстают изваянием горя

люди со сжатыми ртами.

Дальше на север – лазурная мгла,

мир нереальный, весь из стекла,

и видно, какой кровавый.

Там – дорога тебе легла

до Варшавы.

Как Висла, сотнями брызг

мой взор тебя снова омоет.

Радуга – вдрызг.

В сумерках на Катамон вернёмся с тобою.

Шумит Средиземное море

у Левантийской земли,

плывут и плывут на просторе

военные корабли.

Солдаты плывут, солдаты,

нацелившись на людей,

плывут от зари до заката

стальные тела кораблей.

Синь моря и неба лучится

то в золоте, то в серебре...

Ужель наше счастье таится

на Кармельгоре?

Над раковиной покоя

неба свод голубой,

плывут корабли чередою,

спешат в Европу на бой.

Вовеки не будут забыты

все горести нашей земли,

тяжелые волны сердито

на север несут корабли.

Плывут корабли на просторе,

они нашу радость везут...

Скажи, Средиземное море,

где бе́рега тихий приют?

В иерусалимском переулке

грусти чуть заметные следы...

Незаметно день смолкает гулкий,

вечер опустился на сады,

и сменяются легенды снами,

полными библейской тишины,

и лаванды дышат перед нами,

вдосталь ароматами полны.

Будто ниткой серебристой поднят

месяц к полуночным небесам,

Орион с Медведицей сегодня

дальний север указуют нам.

И на север улетают мысли,

суетливой мечутся толпой,

устремляются к родимой Висле

и к моей Варшаве дорогой.

Мы сидим с тобою, друг любимый,

тишиной захваченные в плен...

И внезапно в тишь Иерусалима

ворвался с мазуркою Шопен.

Хорошо играет незнакомый,

сердцу очень близкий пианист,

и звучит напев родного дома,

серебрист и, словно детство, чист.

Он мазурский, он куявский, что ли,

из родимых прилетел сторон,

нам о нашей неизбывной боли

и о радости напомнил он.

Он поет о молодой невесте,

он поет о конюхе больном,

о глухом отчаянье предместий

и о сердце страждущем моем.

Бабушка не раз мазурку эту

в темной комнате играла мне,

где казненных братьев два портрета

с давних лет висели на стене.

Спят два брата, в кунтуши одеты,

похоронены в саду родном...

Неожиданно в скитаньях где-то

бабушка заснула вечным сном...

Тяжко-тяжело басы нависли,

неуемна трель высоких нот,

скоро сердце по родимой Висле

вдоль лесов сосновых поплывет.

Сердце, ты скитаешься по свету,

ты – бродяга па пути большом,

ты взволновано мазуркой этой,

как скрипичным заперто ключом.

Ночь полна блаженного досуга,

пианист играет в поздний час...

Но не слишком ли, моя подруга,

эти клавиши терзают нас?

Весь я зеркалу уподобляюсь,

злые судьбы глядят в меня,

где б я ни был, я опаляюсь

жаром жертвенного огня.

Ты, поэзия, не ослепла,

и, на крыльях своих паря,

птицей фениксом встань из пепла,

гневной песнею бунтаря.

Пригвожденный к аду и раю,

слышу – голос твой не затих,

никого я не проклинаю,

а бросаю вперед свой стих.

Пусть судьба моя – вечная лгунья,

я тебя лишь одну зову,

и во мраке и в полнолунье

в океане людей плыву.

Был солдатом своей отчизны,

жил, Икара завет храня...

О, поэзия! В гущу жизни

самолетом ты сбрось меня!

Боевое мое заданье —

чтобы стих мой не отступал,

умирающим – обещанье,

для живых – боевой сигнал!

Когда тебе приставят к горлу нож

и заглянуть велят во чрево ямы,

что нужно гордому, чего ещё ты ждёшь?

– Отваги. Я упрямый.

А если ты падёшь без страха и сомненья

и твоё сердце вырвет враг самовлюблённый,

что нужно воину, чтоб умереть без стона?

– Презренье.

Распались кости, политые кровью,

но дело живо в миллионах душ безвестных.

Чем хочешь ты в их памяти воскреснуть?

– Любовью.

Из городов и местечек не слышно криков страданий,

повстанцы варшавского гетто смертью героев пали...

Слова свои в кровь погружаю, а сердце – в бездну

рыданий

для вас, о евреи Польши, я, польский поэт-скиталец.

Не люди, а дикие звери, бандиты в солдатских погонах

вторглись, чтоб приняли муки вы, ваши дети и жены:

чтобы душить вас газом, известью жечь в вагонах

и надругаться над прахом расстрелянных

и сожженных.

Но вы замахнулись камнем, чтоб кинуть его в злодея,

который целился в дом ваш, чтобы на воздух

взлетел он...

И вы умереть сумели, о сыновья Маккавеев,

сражаясь без тени надежды за общее наше дело.

Надо в памяти польской высечь, как на граните:

общий дом наш разрушен, кровоточат наши раны,

роднит нас стена расстрелов, Дахау, Освенцим

роднит нас,

каждый прут на решетке, каждый труп безымянный.

Общим нам будет небо над разбомбленной Варшавой,

после того как победу в битве кровавой добудем:

каждый получит свободу, хлеба кусок и право,

будет единая раса, высшая: честные люди.

Сын Польши скованной и сын свободной песни,

О чем я буду петь, когда сожжен мой дом!

Как черный танк, прошел сентябрь, кровавый вестник.

Оружья нет в руке и нет в краю родном!..

Но мы освободим край вольного народа!

Пылай, о сердце! Стих, ты возродись в огне,

Чтоб в Польше расцвела желанная свобода,

Чтоб «Варшавянка» вновь звучала по стране.

Варшава, встань! Хвала твоим святым руинам!

Родные камни я хотел бы целовать.

О Белоруссия! Дай руку! Украина!

Твой серп и молот дай, моя отчизна-мать!

Свободу мы вернем, и ты, мой край, воскреснешь,

И равенство взойдет сияющей звездой.

Сын Польши скованной и сын свободной песни...

Оружья нет в руке. С пером иду я в бой!

Декабрьский ветер воет, воет все ночи напролет.

Не спится.

И сердце глухо в грудь стучит и хочет вырваться

навеки.

Я слышу вас, сердца людские, сквозь ветер

и в тюрьме, в темнице,

хоть ночь вокруг, во мне, я вижу всех вас, когда

смыкаю веки.

Но как до вас я докричусь? – В гортани сжатый голос

треснет.

Какие подберу слова, чтобы проникли в ваши души?

Вы ночью плачете, мечтая, чтобы мои вам лгали

песни,

а ночь, ко мне подкравшись, в горло вцепляется

и душит, душит.

Певучей ложью не предам вас, не оскорблю

подачкой слуха,

не сброшу, будто крышку гроба, с вас этой ночи груз

бессонный.

Вы слышите: шумят над вами века, столетия, так

глухо,

и слово падает обломком, куском Самсоновой колонны.

Вас погребут беззвездной ночью, такой же,

как сейчас над нами,

глаза и рот песком засыплют, затопчут наскоро

могилы,

а голос, прилетевший с ветром, начнут отталкивать

крестами.

Конец дороги всё ближе,

за днём убегает день,

текут к окончанью срока

волны и времена.

Как в негативе, вижу

вместо сиянья тень,

когда я пою одиноко

на зыбком борту челна.

Сокроется всё от взора,

затянется пеленой,

не буду спорить с рекою —

сяду и руки скрещу,

и сердце отвыкнет скоро

от радости всякой земной,

смерть явится, тронет рукою —

внимания не обращу.

По комнате он прошагал всю ночь,

от двери к окнам, снова до порога.

Но сердцу стало хуже. Не помочь.

Ну, успокойся, сердце, хоть немного.

Он вышел ранним утром. Был туман,

вся зелень в майской кутерьме звенела.

Весна звала и веяла дурман,

и голова кружилась и пьянела.

Но взгляд его в себя был обращен,

глазам незрячим в мире всё не любо.

Ознобом странным был охвачен он:

кривился рот, дробь выбивали зубы.

Он капюшоном, как крылом, прикрыл

лёд синих глаз, их пламя голубое

(тут ветер набежал, туман поплыл.

Ну, успокойся, сердце, что с тобою?).

На что же синие глаза глядят?

Какую бездну эта гладь скрывает?

От белого тумана слепнет взгляд

и к бездне: «Поглоти меня!» – взывает.

И солнце, окропляя эшафот,

отрубленною головой восходит.

Предмет холодный в руки он берет...

«А стоит ли?» – нежданно мысль приходит.

Пишу. А больше – что сказать мне?

Так – буквы заношу в тетради...

В строю военном не шагать мне,

не числюсь в МОПРе на окладе.

Пишу. Я рифмодел, художник.

Люблю людей, их век короткий.

Я, в общем, то же, что сапожник,

но – время на моей колодке.

Я стягиваю, точно дратвой,

слова, что с ходу не сольются:

восторг и боль, посев и жатву.

И это – вклад мой в революцию.

Не поступлю наперекор я

ни партии, ни «Инпрекору»,

но стих – он не статья спецкора,

не Станде с Гемпелями споры.

Людская радость, счастье, горе —

мой матерьял, моя статистика!

Друзья – вот строф моих подспорье,

их кровь живая, а не мистика.

Стихи – писать или читать их

горазд порой и неученый,

лишь нужен ум особой стати,

диалектизмом оснащенный.

Пусть дар меня на день оставил —

ведь «отклоняться» тоже нужно,

я чту первейшее из правил:

ничто людское мне не чуждо.

Как ни старайся, всё не так им —

тем, кто стихов не понимает.

Меня ж стихи ведут в атаку —

стихом люблю, стихом страдаю!

Да, эти песни жить хотели,

как ветер жив, пока он дует.

Стих хворый не достигнет цели,

а мертвый – прихвостень буржуев!

И надо слушать без иронии,

чтобы проникнуть в сердце семени.

Стих сдан – теперь он в обороне

от критиков, цензур и времени.

От бойни жижа течет из кювета

на грязную улицу мерзкой лавой.

Шныряют по городу до рассвета

вор, проститутка, филёр и легавый.

По ратушной площади мимо централа

свой груз повезли золотарь с живодером,

в борделе труба граммофона взыграла,

жрут «монопольку» филёр с сутенером.

Под утро, собрав по шинкам и малинам,

в участок доставят шальную ораву,

и – в зубы тычком, и дубинкой по спинам

пройдутся, потешась, филёр и легавый.

Рожу распухшую свесит день-висельник

над вереницей домов и лавок.

В городе – те же: нож и сифилис,

вор, проститутка, филёр и легавый.

Вам, спящим, бац в окна – ставни ограда ль

мещанским сердцам и шкуры по́рам? —

мой стих, что наутро сожрут, как падаль,

филёр вместе с цензором и прокурором!

Гнали в Ратушу нас под стражей

из Охранки, ведь это близко,

пальцы мазали чёрной сажей,

чтобы на карточке их оттиснуть.

Там фотограф затвором щёлкал:

в профиль, в фас, в шляпе и без,

а потом вели всю пятёрку

до Охранки, в обратный рейс.

Надо будет скорей вернуться

в тот притон, грязный и гадкий,

и забрать в музей Революции

ещё свежие отпечатки.

Пригодятся в будущей схватке

рук следы на казённом бланке:

надо знать, чьих же пальцев хватка

придушила филёров Охранки.

Чей это всхлип или тихий смешок

там, во тьме заоконной?

Вот он опять, этот странный стишок,

так и не сочиненный.

Только уснешь – разгоняет сон

струнный, серебряный звон,

а за окном нарастает гул —

грозный, со всех сторон.

Лбом о стекло ледяное – шарах!

– Кто там? Не видно ни зги...

Мягко во мраке крадется страх,

молча сужает круги.

Звезды блеснули, не слышно вдали

звона и гула,

только тревога туже петли

горло стянула.

Звезды блеснули хищно и зло —

демон стоглавый.

Ночи расплавленное стекло

струится лавой.

Выбежать прочь и завыть как пёс:

песня моя убита!

Вон она, сброшена под откос,

кровью залита!

Это она кричала в ночи,

в окошко билась...

Не надо, сердце, молчи, молчи,

тебе приснилось.

Просто донесся чей-то смешок,

просто во мрак заоконный

снова ушел этот странный стишок

так и не сочиненный.

День голода, огня, чумы

идет на нас в огне столетий.

Поэзии свободной дети,

что можем мы?

Из берегов выходят воды,

тоска теснит нам грудь.

К распутью, друг свободы,

и выбери свой путь!

На нас идет беда —

жестокая история:

жгут села, рушат города,

громят лаборатории.

Мгновенно расползается

в развалинах зараза,

народ бежать кидается,

отравлен газом.

Когда, тупы и бледны,

чудовища лезут на свет,

становятся ох как нужны

слова!

Твоё слово, поэт!

В страшный час помолимся снова

пока не в бездне, а в яви.

Да вострепещет виновный.

Бог нас оставил.

Ни вины, ни бога не знаем,

нам неведом страх пораженья!

В руинах живут дела, и

разум ведет к свершеньям!

Злые орды, как вороны,

Знамён полотнища рвут.

В какую рвануться сторону?

Мир кровью залит по грудь.

В нас меры и эталоны.

Души ясны.

Это нашей знамёна

кровью красны.

Словно царь Иксион,

отдан мир на мученье.

Сядь, Судия, на трон.

Свершись, Откровенье!

В нас есть и сила, и воля —

потоп остановим плотиной.

Засеем голое поле

и выстоим – мы едины!

Волшебные и колдовские,

в своей лазури утонули.

Несчастие глаза такие:

приснились раз, – все сны спугнули.

А как назвать их? – Висла? Гопло?

Печаль славянская в них плещет.

Слеза скатилась и просохла,

а в них огонь купальский блещет.

Как две весны, где льда обломки,

пруды, где неба слишком много,

и в берегах, до самой кромки —

и восхищенье, и тревога.

Нырнуть бы в синий ад плавучий,

чтоб захлебнулся от тоски я.

Пускай обворожат, замучат

глаза такие колдовские.

В тучах крыльями блистаем.

Там орел – наш горний брат —

дарит нашей смелой стае

мир, что грозами объят.

Вдаль, туда, за океаны,

где неведомые страны,

грозен путь!

В вышину, где стратосфера,

где не воздухом, но верой

дышит грудь!

Летчик, бурями живущий,

в те края, где рая кущи,

дальние моря,

снежная заря, —

смело мчится,

чтоб, как птица,

там блеснуть.

Ввысь – к звезде путеводной,

хоть в пучине холодной

смерть нас ждет!

Нас об этом просила

наша юная сила,

сердца взлет!

«Человек это звучит гордо», —

сказал покойный Максим,

а меж тем: тут колотят в морду,

говоря, что ты сукин сын.

Что же делать такому сыну

за решеткой НКВД?..

Так помолимся мы матерщиной

потускнелой алой звезде.

Там, на Ухте, на Сосьве

корабельные высятся сосны,

могучи, красивы и рослы.

Изо всей мы их силы

топорами косили —

не для Польши, нет: для России...

Добывали мы уголь

близ Полярного круга,

и сплавляли мы лес на Печоре,

и гнала нас недоля

на распутья, на поле,

в тайгу, в тундру, за горы, за море...

Туго было нам, братцы,

но нельзя было сдаться,

подобало держаться нам твёрдо.

В лагеря или тюрьмы,