Стоун рассматривал стол под грубой холщовой скатертью: чашки, печенье, блок желтой бумаги для заметок, увенчанный авторучкой. Потом перевел взгляд на черный бакелитовый телефон: острые грани, обшарпанный витой шнур в бурой матерчатой оплетке. Похоже, модель начала тридцатых годов.
Что Стоун делал, когда шнур был новехонек?
Дрался, конечно. Или в панике мчался по берлинским улицам, выглядывая, в какой проулок нырнуть. По пятам летел брат, оба – мальчишки, охваченные смертельным страхом.
По шнуру взгляд его проследовал под стол и, скользнув по слегка покоробившемуся темно-красному линолеуму, уперся в черную коробку, привинченную к плинтусу. Казалось, она тихо жужжит, но, скорее всего, это просто гул машин на Кромвель-роуд.
Стоун беспокойно поерзал на стуле. Он так и не привык к чиновничьим допросам в голых стенах. Даже сейчас казалось, ему что-то угрожает. Даже сейчас он ждал побоев.
Правда, здесь Англия, где подобное не практикуется. Левацки настроенные приятели посмеивались над его страхами. Но им повезло не жить в стране, где разнузданное насилие было не исключением, а правилом.
Стоун вновь посмотрел на следователей. Классическая пара. Один – весьма плотный лысый коротышка с потешной кляксой усов; глаза-бусины беспрестанно косились на печенье. Другой чуть-чуть рослее, но костлявый; из угла пустой безоконной комнаты поглядывает из-под слегка припухших век. Прям как в кино. Питер Лорре ведет допрос, а невозмутимый Хамфри Богарт помалкивает[3].
– Вы едете в Берлин, надеясь встретиться с вдовой вашего брата?
Коротышка, Питер Лорре, уже второй раз задал этот вопрос.
Или это утверждение? Все верно. Но откуда они знают?
Прочли письмо Дагмар. Явно.
– Предполагаемой вдовой, – уклонился от ответа Стоун. Жизненный опыт научил: от властей разумнее скрывать сведения, пока тебя не приперли к стене.
– Думаете, ваш брат жив?
– Его смерть не доказана фактически.
– В смысле, трупом?
– Скажем так.
– Разумеется, ваш брат предположительно мертв. – Лорре все же капитулировал перед печеньем, выбрал песочное. – В сорок первом убит русскими в сражении под Москвой.
– После войны так заявили восточногерманские власти.
– Есть причины сомневаться?
– Нет. Никаких. Только надежда. Брат всегда все планировал. Он не из тех, кого легко убить.
– Войска СС как раз и формировали из тех, кого нелегко убить. По крайней мере, до тех пор, пока не начали рекрутировать мальчишек. Вашего брата призвали в сороковом, не так ли?
Скрытая издевка? Вскипела злость. Кто дал право судить этому самодовольному коротышке, чавкающему печеньем? Он не изведал того, что выпало брату. Матери и отцу. И Дагмар.
Опять чувство вины.
Психиатры называют это «комплексом выжившего».
– Брат не был нацистом, – твердо сказал Стоун.
– Разумеется. – Питер Лорре уже не скрывал издевки. – Никто не был нацистом, верно? Во всяком случае, теперь все так говорят. Войска СС были не всамделишные, верно? Они не создавали лагеря. И ни в чем не виноваты.
– Брат женился на еврейке.
– Да, мы знаем. Дагмар Штенгель, в девичестве Фишер. Вы едете в Берлин на встречу с ней. Разве не так?
Стоун вновь уставился на чашки с блюдцами. Он не собирался откровенничать, но вопрос явно риторический, и вовсе ни к чему попасться на вранье.
– Верно, Дагмар Фишер, – сказал он.
– Дагмар Штенгель.
– Я знал ее как Фишер. Она вышла за брата уже после моего отъезда из Германии.
– Когда в последний раз вы виделись с госпожой Штенгель?
Стоун глубоко затянулся сигаретой и прикрыл глаза. Как часто он это вспоминал. Гудки и лязг паровозов. Запах ее волос. Динамики грохочут маршами, невозможно прошептать ей все, что так хотелось сказать.
– В тридцать девятом, – ответил Стоун.
– В Берлине?
– Да. В Берлине.
– А после войны? Пытались ее разыскать?
– Конечно. Я искал всю свою семью.
– Вы были в Германии?
– Да. С войсками. Администрация помощи и восстановления Объединенных Наций. Я работал в лагерях для перемещенных лиц. Вы же это знаете, обо всем сказано в моем досье.
– Ага, весьма удобно для поиска неуловимой иудейки, – с полным ртом прошамкал Питер Лорре.
«Неуловимая иудейка». Ничего себе! Коротышка явно не улавливал, сколько в этой фразе пренебрежения и подозрительности.
– Неуловимая иудейка? – переспросил Стоун. – Это вы о ком?
– О фрау Штенгель, разумеется.
– Ну так и говорите.
Повисло короткое молчание.
– Значит, фрау Штенгель? – сказал Лорре. – Нашли ее?
– Нет.
– Что с ней случилось?
– Я так и не узнал.
– Еще одна безымянная жертва Холокоста?
– Видимо, так.
– Но теперь считаете, что она выжила?
Стоун помолчал, обдумывая ответ.
– С недавних пор позволил себе на это надеяться.
– С чего вдруг?
Изо всех сил Стоун старался подавить раздражение. Злость – плохая помощница. Особенно в общении с теми, кто сидит за столом под зеленой холщовой скатертью, на котором лишь чайные чашки и блок чистой желтой бумаги для записей.
– В чем дело? – спросил Стоун. – Не понимаю вашего интереса и почему вообще я должен отвечать.
– Все очень просто. – Толстяк разломил печенье и кусок побольше отправил в рот. – Если вы с нами сотрудничаете, вскоре отправитесь в путь-дорогу. Если нет, мы вас проволыним до второго пришествия. В Берлин попадете не раньше двухтысячного года, когда уже будете древним стариком, а сам город давно превратится в груду дымящихся радиоактивных развалин. Поэтому будьте благоразумны и отвечайте на вопросы. Почему теперь вы решили, что Дагмар Штенгель жива?
Стоун пожал плечами. Ладно, этот маленький боров и так все знает.
– Потому что она со мной связалась.
– Вот так вдруг?
– Да. Вдруг.
– Через семнадцать лет?
– Именно так.
– И вы уверены, что это фрау Штенгель?
Вот тут закавыка. Он уверен. Абсолютно. Почерк, интонация, детали… И все же…
Стоун уклонился от прямого ответа:
– Она сообщила, что так называемой «субмариной»[4] почти всю войну провела в Берлине. Но в июне сорок четвертого гестапо ее схватило и отправило в Биркенау. Ей удалось бежать.
– Скажите на милость!
– Такое случалось – редко, но случалось. Она воспользовалась бунтом зондеркоманды четвертого крематория и потом до конца войны сражалась вместе с польскими партизанами.
– Удивительная история.
Но вполне возможная. Несмотря на изящные манеры, Дагмар была тверда и решительна.
– Вижу, вам и самому трудно поверить. – Толстяк смотрел в упор. – Конечно, после стольких лет. Однако должен сказать, что все это правда. Во всяком случае, финал истории. Дагмар Штенгель жива-здорова и обитает в Восточном Берлине.
Обдало радостью, закружилась голова. Порой так бывало во сне, когда на берегу Ванзее ее руки в дождевых каплях обнимали не брата, а его.
– Откуда вы знаете? – Стоун постарался, чтобы голос не дрогнул.
– Мы много чего знаем.
Стоун грохнул кулаком по столу. Чашки задребезжали. Трубка допотопного телефона подпрыгнула на рычагах. Ведь это его личное дело. Его семья. Его жизнь. Как они смеют устраивать какие-то игрища!
– Откуда вам известно? – рявкнул Стоун. – Говорите!
– Есть источники. – Игнорируя эту пылкость, толстяк лениво занялся второй половиной печенья. – Конфиденциальные.
– Вы из МИ-6?[5]
– МИ-6 не существует, мистер Штенгель.
– Стоун! Моя фамилия Стоун. Уже целых пятнадцать лет!
– Ну да, вы ее сменили, верно?
Вновь легкая издевка. Уже не над немцем, который открестился от нацистов, а над трусливым жидом, переменой имени скрывшим свое еврейство. Но этим британцам все едино. Они спасли мир во имя благопристойности и честной игры, а не ради того, чтоб чертовы жиды невесть кем себя возомнили.
– Я сменил фамилию по приказу командования, – огрызнулся Стоун. – Британской армии. Попади я в плен, с немецкой фамилией, обычной для евреев, меня бы отправили в газовую камеру.
– Ладно, остыньте. – Коротышка покровительственно усмехнулся. – Нам это известно.
– Вам до черта всего известно.
– Стараемся.
– Потому что вы из МИ-6. Секретная служба.
– Ответить не могу, верно, мистер Стоун? Иначе это уже не будет секретом.
Питер Лорре ухмыльнулся и отер рот, явно довольный собственной шуткой.
Давно следовало догадаться. Уже по виду комнаты. Никакой обстановки, на столе только чашки, печенье, бумажный блок и телефон. Ни книг, ни брошюр, ни ежедневника. На стенах никаких таблиц, нет мусорной корзины и даже скрепок. Что ж это за контора? Даже в полицейском участке на стенах плакаты.
Да еще эта пара лицедеев. Один говорун, другой молчун. Ну да, классика. Жуткий трафарет. Как же он не догадался? Натуральные агенты.
И они четко сказали: Дагмар жива.
Вновь окатило радостью.
Она уцелела. Берлин. Лагеря. Гулаг. Все пережила и уцелела.
И в этом кошмарном мраке помнила о нем. О том, кто любил ее.
Кто любит и сейчас.
Кто всегда будет ее любить.