Юрий вздохнул. Господи, как хорошо! Всё родное, до мелочей знакомое, чего не хватало там, в его скитаниях, в его бегстве от себя самого. А теперь приехал, и насмотреться не может. За эти годы, пока его не было, батя подлатал сарай. Дверь новую навесил, а на крыше свежие заплаты из шифера. Год-два пройдёт и они потемнеют. На меже небольшая копёнка сена. Видать этого года, не поблёкла ещё трава, не прижало копёнку к земле. Юрий не забыл, как мотался с отцом на сенокос. Кожа да кости оставались, пока сено готовили. Отец ни на минуту не присаживался и ему с матерью не давал продыху. А потом за сараем омёт ставили. Даже не омёт, а омётище. Соседи приходили, помогали. А потом они ходили к соседям. Так было принято в деревне…
Он вышел на улицу и неторопливо направился по тропке, не забывая посматривать по сторонам. Господи, как же тут хорошо! Казалось, каждая мелочь, каждый камушек знаком. Немного постаревшие дома, возле некоторых сидят старики, одни разговаривают, перекликаются, а другие пригрелись на солнце и дремлют. Неподалёку заскрипел журавль, звякнула цепь и какой-то мальчишка, проливая воду, принялся пить через край ведра, а потом утёрся рукавом рубашки и с криком помчался в проулок. Видать в войнушку играют. А там берёзовый колок виднеется. Частенько ходили туда гулять, а то и просто посидеть. Хорошо в нём, зелено и светло, а за речкой виднеются поля. Одни тёмные, а другие волнами ходят. Вон бурун появился и тут же исчез – это ветер балуется. Господи, как же хорошо! Юрий вздохнул, завертел головой, потом скинул туфли, стащил носки и помчался по узкой тропке, шлёпая босыми ногами. Бежал, словно в далёком детстве, с протяжным криком, а ветер трепал шевелюру и полоскал расстёгнутую рубаху, потом раскинул руки и замахал, словно крыльями, будто хотел взлететь в это бездонное ярко-синее небо, а на душе была радость и восторг…
Юрий сидел на диване. Включил телевизор. Шла какая-то передача. Он курил, смотрел передачу, а мысли были далеко. Он был в прошлом, был в деревне…
Он махал руками, а потом приостановился на краю огромного луга. Нет, не огромный, а можно сказать, что небольшой, это в те времена казался необъятным, а сейчас, то ли он повзрослел, то ли лужок стал поменьше…
Юрий стоял, а вокруг него было хмельное разноцветье. И запах такой, что казалось, его можно потрогать – густой и вязкий. И Юрий протянул руку, вот-вот дотронется, а потом скинул рубашку и упал в густую траву, раскинув руки. Он лежал и улыбался. У каждого человека есть своё любимое место, река ли, опушка леса, а может простая скамья в заросшем парке, которые манят к себе, которые сняться ночами и куда хочется вернуться вновь и вновь, хотя бы в снах или воспоминаниях. Юрий лежал, раскинув руки, а вокруг него были цветы: ромашки с клевером, льнянки и медуницы, гвоздика и васильки. И дух такой, что кругом шла голова. Вокруг был терпкий запах земли, и сладковатый запах полевых цветов с небольшой горчинкой, который все годы преследовал его, как во сне, так и наяву. Он лежал, а казалось, будто вернулся в далёкие годы, на этот самый луг, а рядом была она – Алёнка. Давно была, а сейчас…
Он приподнялся, вспоминая Алёнку – эту худенькую и голенастую девчонку в выцветшем платьишке. Они приходили сюда и рвали цветы, а потом мчались наперегонки по лугу. И Алёнка смеялась – весело и задорно, когда удавалось вырваться вперёд, и тогда она бросала цветы ввысь, которые разлетались во все стороны, а она падала на траву, раскинув руки, и замирала, глядя в высокую небесную синь…
Юрий поднялся. Собрал небольшой букет, осмотрелся, а потом направился по тропинке к речке. Возле осокорей старая скамейка. Гляди ж ты, сохранилась! Сюда прибегали с Алёнкой. Сидели вечерами, мечтали. А сейчас, наверное, кто-нибудь другой приходит, и просиживают до глубокой ночи, тоже о будущем мечтают. Всё может быть…
…Юрий вздохнул, вспоминая Алёнку, и поднялся с дивана. Закурил. Взял пепельницу и снова уселся. По телевизору показывали футбол. В другое бы время не отрывался от экрана, а сейчас встреча с той женщиной в автобусе, всколыхнула прошлое, опять заставила заглянуть внутрь, заглянуть в свою душу, вспоминая былые времена…
Он сидел на скамейке под осокорями, а на душе была грусть. Как бы себя не ругал, как бы ни мотался по белу свету, но правильно говорят, что от себя не убежишь, и хочешь ты этого или нет, но воспоминания останутся с тобой до конца дней твоих. Он вздохнул, затеребил небольшой букетик, а потом улыбнулся, заметив небольшие два сердечка, словно наложенные друг на дружку и пронзённые стрелой. Это он вырезал перочинным ножом на скамейке и сказал, что отныне и на века они будут вместе. Будут, но не стали…
Он сидел, смотрел на реку, на тёмные воды возле берега, а на стремнине она сверкала, бликами ослепляла и шумела на далёком перекате. Воробьи над головой устроили гвалт. Разгалделись, расшумелись, того и гляди раздерутся. И тут же смолкли, когда над ними раздалось карканье ворон. Испугались. Со стороны деревни донёсся голос петуха. Звонкий, протяжный и тут же ему принялись вторить деревенские петухи, стараясь обогнать друг друга, норовя погромче спеть. Вдоль речки, по узкой тропке неторопливо пробежала небольшая собачонка. Приостановилась, взглянула на Юрия, дружелюбно вильнула хвостом, наверное, ожидала гостинец и, не дождавшись, засеменила дальше. Послышались лёгкие шаги. Кто-то остановился за спиной, словно не решаясь подойти. Хрустнула ветка под ногой и опять шорох. Юрий нахмурился. Недовольно сдвинул брови, что его оторвали от этих воспоминаний. Повернулся, думая, что позади какой-нибудь мальчишка, но перед ним была Алёнка, в наброшенной кофте на плечах, в линялом платье и галошах на босу ногу, а в руках ведро. Она стояла, смотрела на Юрия и молчала. И Юрий молчал, растерялся, не зная, что делать. Опешил, когда увидел Алёнку. Не думал, что её встретит.
– Юрка… – запнувшись, сказала Алёнка и поставила ведро на землю. – Ты приехал? А я телёнка поила.
И кивнула в сторону низинки, где к колышку был привязан рыжевато-белый телёнок.
– Да, сегодня приехал, – тоже запнувшись, сказал Юрий. – Не ожидала, что на нашу скамейку приду? А я сижу, и насмотреться не могу…
И обвёл рукой, показывая на речку и далёкие поля.
– Мне сказали, что ты вернулся, – она опустила голову, не отвечая на вопрос. – Мы телёнка неподалёку привязываем. Вот приходила…
И замолчала, затеребила уголок платка, наброшенного на плечи.
Юрий взглянул на неё, аж дыхание перехватило. Столько лет мечтал увидеть Алёнку, и столько же лет была обида на неё. А сейчас стоит перед ним, а сама такая же красивая, как и прежде, и всё равно что-то в ней изменилось. Вроде прежняя Алёнка, такая же худенькая и голенастая, даже хвост на голове ленточкой перевязан, но что-то изменилось. Юрий долго смотрел на неё и молчал, всё пытался понять, а потом заметил, что нет той улыбки, не слышно того смеха и не видно радости, и взгляд другой, словно чего-то боится. Потускнела она, погасла что ли… Чужой женой стала.
– Как живёшь, Алёнка? – сказал Юрий.
– Нормально, – она пожала плечами. – Замуж вышла. Живём. А ты как, Юра?
– Я знаю, что вышла, – нахмурился Юрий. – Я тоже нормально живу. По стройкам помотался, а теперь думаю, нужно остепениться…
– Как твоя семья? – неожиданно сказала Алёнка. – Хорошо живёте?
– Я не женат, – задумавшись, сказал Юрий. – Видать, не встретил такую, как ты. А твой муж, наверное, не нарадуется, что женился…
Алёнка быстро посмотрела на него и опять взгляд в землю.
– Надолго приехал? – помолчав, сказала Алёнка.
– Не знаю, – Юрий пожал плечами.
Разговор не получался. Так, обрывочные фразы и всё. Юрий мечтал, когда они встретятся, за все годы выговорится, обо всём поговорят и о них, что произошло – тоже, но вот Алёнка стоит перед ним, а у него сказать нечего. Ушли слова, исчезли, лишь непонятный осадок появился на душе. Вроде бы, по-прежнему, хотелось плюнуть на всё, схватить Алёнку в охапку и уехать, куда глаза глядят, чтобы никто и никогда не нашёл их, но в то же время, на месте прежней Алёнки стояла чужая женщина и он давно стал другим, далеко не тем, каким был в юности. Забрать её и уехать, а вот получится ли наладить жизнь да и нужно ли – этого Юрий не знал. Он вздохнул. Посмотрел на Алёнку. Что ни говори, а всё же в ней было что-то такое, от чего дыхание перехватывало и сердце щемило. Красивая она, Алёнка, но давно стала чужой. Да, чужой женой…
Юрий поднялся. Цветы, что лежали на коленях, упали, а он не стал поднимать. Простенький букетик. Он валялся на земле, а когда-то, давным-давно, как казалось Юрию, он мчался утром на луг, собирал цветы и старался незаметно положить на подоконник, но Алёнка всё равно знала, что это он приносит и по вечерам, когда они встречались, она улыбалась ему и редкие веснушки разбегались по лицу, и Юрию так и хотелось протянуть руку и дотронуться до них. А теперь до них дотрагивается другой и цветы ей приносит – этот другой. Юрий долго смотрел на неё, а потом медленно направился по тропинке. Следом пошла Алёнка, словно невзначай подхватив с земли букетик.
Уже неподалёку от дома, Алёнка дотронулась до руки.
– Юра, подожди, что сказать хочу, – запнувшись, сказала она.
Юрий остановился. Она стояла, и смотрела на него, а взгляд, словно из прошлого: чистый, яркий и трогательный, а поэтому всегда желанный.
– Понимаешь, Юра, я… мне же сказали, что… – она запиналась на каждом слове, наверное, не знала, как объяснить и снова дотронулась. – Я же…
– А что понимать? И так всё ясно, – сказал он и кивнул на дом, стоявший на отшибе. – Тебя ждут, – а потом не выдержал, приостановился и оглянулся. – Знаешь, Алёнка, если бы дождалась, мне кажется, у нас была бы другая жизнь, а сейчас, думаю, ничего не исправишь. Да и нужно ли это… – и опять кивнул в сторону дома. – Иди…
– Юр, а ты помнишь, как мы… – сказала вслед Алёнка.
– А нужно ли помнить? – не оборачиваясь, перебил он.
И развернувшись, сошёл с тропинки и напрямки направился к деревне, а у самого на душе тяжесть была. Груз неподъёмный. Приехал, чтобы сбросить этот груз, но оказалось, что он ещё тяжелее стал. Юрий понимал, о чём она хотела сказать. По движению руки, как она дотронулась, по её взгляду можно было понять, что она в душе, может и продолжала его любить, а он взял и оттолкнул её, хотя сам… Потому что она стала чужой женой. А кто виноват? Никто не знает – знает жизнь…
А спустя неделю, Юрий уехал. В город вернулся. И вскоре женился. Назло женился, чтобы всем доказать, а ей особенно, а может себе, что будет счастлив…
Сколько лет прошло с той поры, но память то и дело возвращает его туда, где, как казалось ему, он был по-настоящему счастлив. Кажется, всего в жизни достиг, но почему же так ноет душа? Столько лет прошло с той поры, как расстались, а до сих пор вспоминает деревенский луг, простенькие букетики и сладковатый запах с небольшой, едва заметной горчинкой – хмельное счастье луговых цветов. Скорее всего, они напоминают далёкое прошлое, чего так не хватает в этой нынешней и суетной жизни. Не уберёг самое ценное, что у него было, и потерял, а стал ли счастлив за эти годы? Юрий Борисыч пожал плечами. Он не знал…
Брат
Алешка, сутулый из-за большого горба и поэтому всегда смотревший на мир искоса и исподлобья, в синем трико, в серой застиранной рубахе, в вороте виднелась черная нить и простенький крестик, отложил книгу и прислушался. В подъезде послышался шум. Кто-то неторопливо поднимался по лестнице. Потом по двери громыхнули раз, следом другой и донесся громкий голос. Услышав стук, Алешка пожал плечами. Он никого не ждал, тем более ранним утром. Опять прислушался. Может, кто ошибся, проходя мимо двери, и стукнул случайно, но тут снова ударили по двери. Алешка поднялся с дивана, где сидел и читал книжку и, скособочившись, подволакивая ногу, подошел к двери и распахнул.
– Дверь сломаете, – буркнул Алешка. В полутемном подъезде стоял крепкий мужчина, одетый в дорогой костюм, белую рубашку с галстуком и в блестящих узконосых туфлях, который, надвинув простенькую кепку на глаза, держал в руках большую дорожную сумку и несколько пакетов. – Что надо? Слушаю…
Мужик хохотнул, толкнул Алешку в грудь, он пошатнулся и, не удержавшись, отступил в сторону. Незнакомец шагнул в прихожую, бросил сумку и пакеты на пол, щелчком отправил кепку на затылок и заорал. Не сказал, а именно заорал.
– Крючок, здорово! – мужик облапил Алешку и принялся хлопать его по спине. – Черт горбатый, это же я приехал! – он отстранил Алешку от себя, пытаясь заглянуть ему в лицо. – Эй, крючок, не узнаешь меня? – громко хохотнул, и снова принялся хлопать ручищами по спине. – Сколько лет, сколько зим! Не ждали, а я приехал!
Алешка поморщился от боли и шагнул в сторону, вырвавшись из крепких объятий или тычков, которыми награждал незнакомец. Нахмурившись, Алешка с удивлением посмотрел на приезжего, подтянул сползающее трико, поправил рубаху, качнул взлохмаченной головой и недоверчиво отмахнулся.
– Да ну, не может быть! – и снова пристально вгляделся в полутемной прихожей в гостя. – Васька, неужели решил приехать? – недоверчиво сказал он, потирая небритую щеку. – И как же ты надумал? Столько лет не было, а тут, как снег на голову. Мы тебя ждали на похороны, а ты… – Алешка нахмурился. – Ты опоздал, брат. На этой неделе уже сорок дней будет, как мамки не стало, а ты… – Алешка рукой, и не удержался, съязвил. – Видать, пешком добирался. Ладно, сейчас объявился, а то вообще про нас забыл. Проходи, Васька, не стой на пороге, – и, покачивая головой, скрылся за старенькой портьерой. – Уж сорок дней будет, как схоронили, а он только лишь надумал…
Васька, не слушая младшего брата, рассказывал что-то своё. Оставил сумку и пакеты возле порога. Кепку забросил на вешалку и она, зацепившись за крючок, качнулась. На вешалке куртка, коричневый выгоревший плащ из болоньи, безрукавка и почему-то старая зимняя шапка, хотя на улице было лето. Васька, мельком окинув взглядом прихожую, как был в туфлях, прошел в полутемный зал с занавешенными окнами, плюхнулся на продавленный диван и вздохнул, раскинув руки на спинке, посматривая на солнечные лучи, которые пробивались через узкие щели в портьерах.
– Ох, хорошо-то как! Что говоришь, крючок? – посверкивая золотым зубом, сказал он и, не слушая брата, закрутил башкой, осматривая полутемный зал. – А где мать? Ушла что ли? Ну, рассказывай, Леха, как живете, не обижаешь ее? Гляди, мой характер знаешь. Быстро по шее настучу! – завертел головой и громко крикнул. – Эй, мать, я вернулся! Где ты, а? Встречай блудного сына…
И, довольный собой, расхохотался.
Васька сидел на диване, осматриваясь по сторонам. Долго не был дома, а всё осталось по-прежнему, как ему показалось. Ничего не изменилось. Хотя нет, изменилось… У него появилось ощущение, что попал в заброшенную, нежилую и чужую квартиру, а не в родной дом. Он не почувствовал того человеческого тепла, которое должно быть в жилой квартире. Васька невольно передернул плечами. Ему показалось, что от обшарпанных стен и старой мебели повеяло холодом. На серванте стояла небольшая фотография стариков в простенькой рамке – это бабка с дедом. Виднелся уголок книги. Наверное, крючок оставил. Васька так называл брата – горбуна. У него с малых лет была привычка читать, и книги можно было встретить везде, даже в самых неожиданных местах, а Васька не переносил книги. Пустая трата времени и ни к чему забивать мозги всякой ерундой. А Алешка всегда был с книгами. Не дозовешься, если читает. И Васька злился, а бывало, даже отнимал книги и прятал, да еще грозил, что выбросит. Алешка молчал. Он всегда был таким – молчаливым и это как-то настораживало, кто знает, что на уме у этого крючка, но в то же время, появлялась злость, что братишка не бежит жаловаться, а молчком терпит издевательства над ним.
Васька принюхался. В квартире стоял густой запах лекарств, а раньше такого не было. Дверь на балкон открыта, но запах не выветривается. Въелся. Васька опять осмотрелся. Старые, местами рваные обои на стенах. Дешевый коврик над диваном. Рядом тумбочка. В приоткрытом ящике видны лекарства. Низкий потолок в разводьях старой побелки, с которого свисал выцветший оранжевый абажур. Деревянные, давно некрашеные полы. Коричневая краска местами облупилась и между досками видны широкие щели. Занавески задернуты на окнах, и висит старенькая застиранная тюль. Возле окна квадратный раскладной стол. Васька помнил его. Он еще в школе учился, когда купили стол и четыре стула. Хороший, красивый в те времена, как казалось. А большущий – страсть! Раздвигаешь его, серединку кладешь, которая под низом хранится и всё, человек двадцать уместится, а если есть припасенные доски, чтобы вместо стульев и табуреток положить, тогда еще больше народу уместится. В углу, возле балконной двери, стоит телевизор на тумбочке, на экран наброшена темная тряпка. Овальное зеркало, что висело в простенке, тоже прикрыто тряпкой. А вокруг тяжелый невыветриваемый запах, несмотря на открытый балкон. Стойкий запах лекарств, воска и еще чего-то, словно тленом пахло, что ли…
Алешка не стал присаживаться возле брата, который развалился на диване, раскинув руки, а расположился подле стола, пристроившись на краешке расшатанного стула. Он сидел и смотрел на старшего брата, который сразу после школы сбежал из дома и, можно сказать, что исчез на долгие годы. Они с другом сбежали на золотые прииски. Решили разбогатеть. На прииски не попали. Друг вернулся, а Васька не захотел возвращаться домой. Первое время жил, где попало, потому что никто не брал на работу, потом ему помогли с курсами, он выучился и устроился на работу. За все годы, он всего лишь дважды приезжал домой. Деньгами сорил направо и налево. Гулял на всю катушку. Мать пыталась образумить его, но бесполезно. Васька разругался в пух и прах с ней, Алешку отлупил, подхватился и умчался, сказав, что больше он не приедет. Проживу без вас, как он сказал. Хлопнул дверью и ушел. С той поры ни разу домой не приезжал…
Васька исчез на долгие годы. Редкий раз приходили коротенькие письма или открытки, что получил квартиру, жив-здоров, и всё на этом. Он не интересовался жизнью матери и брата. Не спрашивал, как они живут, в чем нуждаются. Он жил для себя. Алешка вздохнул. Изменился брат. Здоровенным стал. Не кулаки, а кувалды. И его взгляд заметил Алешка. Смотришь в глаза, вроде радуется, а приглядишься – не холодок, а стужей веет от его взгляда, аж обжигает. Улыбка широкая, а в глазах лед застыл. Это Алешка успел заметить, когда брат редкий глядел на него, а большей частью крутил башкой, осматривая квартиру.
– Что молчишь, крючок? – Василий покосился на братишку, потянулся и мотнул головой. – Эх, устал, как собака, пока добрался! Далеко живете, – сказал, словно это не его родной дом, а он приехал в гости, и тут же снова спросил. – Куда мать ушла? Утро, а она шляется. Гляжу, когда во двор зашел, ваши бабки уже возле подъездов сидят. Сплетнями делятся, старые кочережки, – и опять недовольно буркнул. – Где мать шляется, спрашиваю? Вот приедешь в гости, а их днем с огнем не найдешь…
И нахмурился, продолжая осматривать квартиру.
– Это… – Алешка заскрипел стулом, покосился на брата и еще сильнее склонился. – Это… Мамка не шляется. Она умерла. Тебе отбивали срочную телеграмму. Сообщили, что матери не стало, чтобы на похороны приехал. До последнего тебя прождали, а сейчас заявился и делаешь вид, будто ничего не знаешь. Не говори, что не получал телеграмму. Так не бывает, брат…
Сказал, вскинул голову, взглянул на брата, который продолжал сидеть на диване и замолчал, и снова взгляд в пол.
Василий нахмурился. Посмотрел на худого братишку, на его горб на спине, который, как казалось, еще больше вырос, пока его не было дома. Взглянул, как он сидел, приобнимая спинку стула и уткнувшись взглядом в пол, а потом снова обвел взглядом запущенную квартиру, останавливаясь на телевизоре и зеркале, которые были закрыты темными тряпками и качнул головой.
– Нет, крючок, никакой телеграммы не было, – он взъерошил волосы, и шумно выдохнул. – Не бреши, крючок. Не могла она, мать, так рано… Она же еще молодая! – он нахмурился, запнувшись, о чем-то задумался, но тут же вскочил, подошел к столу, на котором была рамка с фотографией матери, где она еще молодая, долго смотрел на нее, и заторопился в спальную, где стоял старый шкаф да кровать, а в углу низенькое кресло, опять уселся на продавленный диван и, ударив кулаком по колену, рыкнул. – Хочешь сказать, что я обманываю? Не получал телеграмму, не получал! Я приехал. И подарки всякие понавез. Матери купил, и тебя не забыл, тоже по мелочи прихватил – рубашку там, футболку… А ты говоришь, что мать умерла. Как же так, крючок? Получается, что теперь у меня никого не осталось. Один я, как перст. Понимаешь?
И Василий снова рыкнул, стукнув по колену.
Вздрогнув, услышав его рык, Алешка крепко вцепился в спину, с опаской покосился на брата. Что он говорит-то? Почему один остался, а я получается неродной родному брату? Но качнувшись, Алешка промолчал, и снова глаза в пол. Он мало разговаривал. В основном, молчал и слушал. Так было всегда…
Старший брат долго сидел на диване. Что-то бормотал, а что – не разберешь, глядел на Алешку, осматривал квартиру, а потом вскинулся, заторопился в прихожую и, расстегнув сумку, принялся в ней шарить. Достал бутылку. Прошел на кухню и загремел посудой. Не рюмку, а стакан взял. До краев налил и молча выпил. Не поморщился. Из хлебницы достал корку черствого хлеба, шумно занюхал. Уселся на табуретку и поставил перед собой бутылку.
– Слышь, крючок, что с матерью случилось? – сказал он и опять принялся наливать водку. – Она же никогда не жаловалась на здоровье. Заболела что ли? Слышь, что молчишь? Айда сюда, мать помянем…
– У матери больное сердце было, – шаркая большими тапками, сказал Алешка и, открыв холодильник, вытащил банку с огурцами, выловил парочку, положил на тарелку и, осторожно взял чайную чашку. – Долго болела. И в больнице каждый год лежала. Я же тебе писал в письмах. Скорая приезжала. Участковый врач приходил. Мать ждала тебя. До последнего дня надеялась, что появишься, – Алешка запнулся, опустил голову – глаза покраснели, потом взял чашу и выпил, придвинул табуретку и уселся за стол. – Мать тихо померла, во сне. Я даже не услышал. Утром поднялся, думаю, а что она не встает. Всегда раньше меня поднималась, а сейчас не выходит. Зашел, а она лежит. Вся желтая такая, а дотронулся – холодная.
Алешка протянул руку и тут же отдернул.
Васька покосился на братишку. Одним глотком опрокинув водку. Обвел взглядом скудную обстановку на кухне, где стоял холодильник, старый стол с дверками – еще тот, из далекого детства и три табуретки. На стене висела посудная полочка с несколькими щербатыми тарелками и блюдцами, а на нижней полочке лежали вилки и ложки. На подоконнике несколько банок и два горшка с цветами. Да, так было всегда, как он помнил. И в детстве жили бедновато. Матери одной пришлось тянуть их, двух пацанов. Лешка часто болел, а вот он не жаловался на здоровье. Никогда и ничем не болел, даже насморка не было. Мать всегда смеялась, что все здоровье ему досталось. А потом, после школы, сговорился с другом, потихонечку забрал все деньги, какие были дома, и смотался на золотые прииски. Думал, что встретят с распростертыми объятьями, но ошибся. Они с другом никому не нужны были, а обратно ехать, у него не было ни денег, ни желания, потому что знал, если вернется домой, уже никуда не вырвется. Так и останется жить в своем городке, а ему хотелось зарабатывать огромные деньжищи, посмотреть на мир, и жить, как он хочет, а не так, как его бы заставляли. Дружок уехал, а он остался. Но ему повезло, как он считал. Наткнулся на объявление, что принимают на курсы. Сочинил целую историю, лишь бы его взяли. Отучился на курсах, а потом попал на буровую. Тяжело было, но освоился. Хорошо зажил, когда стал работать. Другие копили деньги, а Васька не откладывал. Ему хотелось жить на широкую ногу, как говорится. И жил! Всё, что зарабатывал, быстро транжирил. А вот брату и матери не помогал. Почему – не мог себе объяснить. И про деньги, что у матери украл, оставил их без копейки, он старался не вспоминать, а чтобы вернуть украденные деньги – этого в мыслях не было. Одному легче живется. Поэтому жил для себя, жил в своё удовольствие. Пил, жрал и по бабам шлялся. Всегда говорил, что в жизни у человека будет столько баб, на сколько денег хватит. По курортам разъезжал, если получалось. Весело жилось, пока деньги в кармане водились, а потом впрягался и работал круглосуточно, пока опять не появлялись деньги и снова шел вразнос. И так каждый месяц, каждый год – всегда…
А недавно какая-то тоска навалилась. Сам удивился, что его домой потянуло, из которого пацаном сбежал. Давно ниточка оборвалась, которая связывала его с домом, а тут сильно потянуло. Бывало, ночами снилась мать. И всегда молчала. С укором смотрела и качала головой. И снилась молодой. Как видел в последний раз, в том обличье и приходила. А вот Алешка, младший брат, почему-то был безликим. Он и в жизни-то был таким: тихим, незаметным, и всегда виноватым. Всего боялся, всех опасался и ни в какие разговоры не влезал. Молчком смотрит и двух слов связать не может. Вообще старался избегать любого общения с людьми. Наверное, стеснялся своего горба. А Васька стыдился брата из-за этого горба, потому что друзья смеялись над ними, Алешку горбуном обзывали, а его – братом горбуна, а Васька злился, но отпор не давал и с каждым днем отдалялся от брата всё больше и больше.
Василий снова налил в стакан, выпил и посмотрел на Алешку. Младший брат. Васька смотрел, почему-то жалко было его, убогого, и не более того. Даже не сама жалость появлялась, а смешанное с ней презрение, что ли… Не было того, что должен испытывать брат к брату: любовь, родственные узы, привязанность и поддержка – этого не было. Давно не было. С детства, наверное, когда друзья стали смеяться, а он сторонился, стараясь никуда не брать младшего брата. Алешка был невысоким, а горб делал его еще ниже. Алешка всегда боялся смотреть на людей, а говорить тем более отказывался. Молчуном был. Кивнет головой и пойми его, что он хочет. Сидит, прижмется и смотрит в одну точку. А если взглянет, то взгляд какой-то быстрый и недоверчивый. И сразу отворачивается. Василий вспоминал его. Вроде годы прошли, как уехал из дома, а вспомнит про Алешку и все равно в душе появлялось смешанное чувство жалости и презрения. А так, чтобы скучать по Алешке – этого не было. И сейчас, вот он, родной братишка, рядышком сидит, подойди и обними его, но не хотелось, потому что кроме жалости ничего в душе не было, словно на улице столкнулся с незнакомым калекой, взглянул на него и посторонился, пропуская инвалида, и сам дальше пошел. Жалость и не более того. Так, обычный прохожий, каких много по жизни встречается, а не родной брат. Брат, даже странно звучит. Такие, казалось бы родные, а присмотришься – разные, словно небо и земля. Неродные родные братья…
Алешка тоже исподтишка посматривал на старшего брата, продолжая сидеть за столом. Соскучился. Васька уехал, когда он еще подростком был. Мать в тот же день обнаружила, что Васька деньги украл. С работы пришла, а соседка сказала, что видела, как Васька с другом на поезд садились. Мать сразу кинулась к шкафу, где деньги держала, а там пусто. Всё забрал, что мать накопила. Даже не подумал, как они будут жить. Украл и уехал. Сильно ругалась мать, когда увидела, что деньги исчезли. Брат украл, а досталось Алешке. Мать каждый день ругала его, что не доглядел, что заранее не сказал, что Васька хочет сбежать из дома. Алешка знал, что брат собирался уезжать. Он давно мечтал, что после школы отправится на прииски и разбогатеет. Он давно стал готовиться к отъезду. Алешка видел, но молчал. Как он мог предать родного брата? И ни слова не сказал, что он сбежал. А мать стала его обвинять. Целый месяц впроголодь жили, когда остались без денег. И каждый день упрекала Алешку, а он не обижался – это мать, и сносил все ругательства, какими мамка награждала. Алешке терпел, и ему казалось – этим он спасает брата. И все годы скучал по нему. Сильно. Почти каждую неделю отправлял письма. Каждый день заглядывал в почтовый ящик. И редкие письма, какие он прислал, Алешка до сих пор хранил в своих книжках. И фотокарточку, где они вдвоем, еще мальчишками были, тоже сохранил. Алешка скучал по нему. Сильно. Это брат…
– Слышь, крючок, – так, привычно, как всегда было, обратился Василий к братишке. – Нечего сидеть, поехали на кладбище. Мать проведаю, – и, поднявшись, вытащил из сумки бутылку, покрутил башкой, потом забрал стакан и положил в пакет. – Давай, шевелись. На такси поедем.
Сказал и направился к двери.
– А ты надолго приехал? – сказал Алешка, до этого молчавший. – Оставайся, Вась. Вдвоем-то куда веселее жить, чем одному. Вместе станем жить.
Алешка переоделся и направился вслед за братом.
Спускаясь по лестнице, Васька оглянулся на него, посмотрел на потрепанные брюки, на туфли с побитыми носами, большую по размеру куртку, которой старался скрыть горб, как волочил ногу, и нахмурился, аж складки пролегли над бровями.
– Посмотрю, сколько проживу, – он взглянул на часы, стряхнул невидимую пылинку с рукава. – Может, вообще останусь или обратно уеду. Теперь никто и ничего не держит меня. Посмотрю, – повторил он и, выскочив из подъезда, заторопился к дороге, где мелькнула машина, пронзительно свистнул, замахал рукой, останавливая такси и распахнув дверцу, громко крикнул. – Эй, крючок, шевели копытами!
И неторопливо уселся на заднее сиденье.
… Васька подгонял братишку, но Алешка медленно шагал по кладбищу. Здесь нельзя торопиться. И шуметь не нужно. А Васька шел и во весь голос о чем-то говорил. Алешка нахмурился. Одернул брата, но тот не обратил внимания, продолжая говорить. Они шли по главной аллее кладбища. Это огромный город. Царство мертвых. Улицы, переулки, кварталы, центр и окраины. И могилы… могилы… Могилы, где лежат молодые и старики, взрослые и младенцы. Все нашли здесь покой. Алешка издалека заметил высокий красивый памятник-стелу – это ориентир. Добравшись до него, он свернул в проулок. Зашагал по узенькой тропке, направляясь к дальним кустам, что росли на окраине кладбища. Он разглядывал надписи на памятниках, а брат, позвякивая бутылкой, чертыхался, подгоняя его…
Некоторые могилы были ухоженные, в цветах и кустах сирени или рябины, а над некоторыми памятниками росли березки – светлые и чистые. Другие могилы были беднее – металлические низенькие оградки и такие же памятники. Кое-где стояли покосившиеся от времени простые деревянные кресты. И возраст у всех могил разный. От недавно захороненных людей, где видна свежая земля и новые венки, лежавшие горою по краям оград, и до старых захоронений. На памятниках, которых, едва заметны были надписи. Всех собрала в одном месте старуха с косой – смерть…
Алешка неожиданно остановился и показал на маленький холмик.
– Пришли, – сказал Алешка. – Это мамкина могилка.
Васька долго смотрел на простенький деревянный крест, на маленькую фотокарточку в овальной рамке, с недоумением всматривался, потом стал оглядываться, словно что-то искал и повернулся к Алешке, который стоял позади него.
– Хочешь сказать, что мать стала такой? – удивленно сказал Васька и ткнул пальцем. – Здесь же старуха!
И снова стал всматриваться, словно не узнавая мать.
И впервые за много лет, Алешка не выдержал. Держась за соседнюю оградку, он попытался немного распрямиться и искоса взглянул на старшего брата.
– А ты, Васька, вспомни, сколько лет домой не приезжал, – и кивнул на могилу матери. – Вспомни, когда в последний раз видел мать. Ты много знаешь, как мы жили? Ты хотя бы раз поинтересовался, что нам нужно, в чем нуждаемся. Ни разу не спросил! Ты больше хвастался, сколько денег зарабатываешь, сколько пропиваешь в ресторанах, куда ездил, сколько потратил. Тебя интересовали деньги, а не мы с матерью. Мать получала копейки и я пенсию, а она с этих денег даже умудрялась тебе отправлять переводы, и ты не отказывался, потому что тебе всё мало было, сколько ни дай, – и он отвернулся, махнув рукой. – Мы никогда не обращались к тебе за помощью, пока мать не заболела. А когда заболела, я отправил письмо, что нужны деньги на лечение, помоги, брат, если есть возможность, а ты не ответил, будто не получал его. Видать, деньги пожалел для матери. А сейчас стоишь и делаешь вид, будто мать не узнаешь. В старуху превратилась она. Да что говорить-то, всё равно не поймешь. Эх, брат…
И Алешка махнул рукой и отвернулся.
Васька башкой закрутил, взглянув на него. Не понравилось, что младший брат ткнул его носом. Сильно ткнул, всей мордой да еще повозил, словно наждаком проехался! А кто он такой, чтобы упрекать? Ваське не понравилось, что горбун, которого презирал, которого, можно сказать, за человека не считал, на него голос повысил. Васька нахмурился, но в душе оправдывал себя. Да, получал переводы. Да, тратил. И письмо приходило, но даже мысли не было, чтобы помочь. Если отправляли деньги, значит, у них была такая возможность, чтобы ему помогать – этим успокоил себя. Он достал бутылку. Налил. Выпил. Опять налил полный стакан и, не предлагая брату, опрокинул в два глотка. Чуточку плеснул на донышко и поставил стакан возле креста. Рядом положил кусочек хлеба. Закурил и принялся осматривать городское кладбище. Мать была похоронена на окраине. Вокруг кустарник разросся, изредка тополя стояли, вон кто-то елку посадил. Вымахала. А там, где центральная дорога, красивые, большие памятники, оградки – одна лучше другой. Видать, что там ухаживают за ними. А здесь простенькие памятники или кресты и ограды дешевенькие. У матери только холмик и крест. Ограду не поставили. Колышки вбиты с четырех сторон, проволока натянута и все на этом.
– Слышь, крючок, а когда собираешься ставить ограду с памятником? – Васька глотнул из бутылки и поморщился. – Фу, дрянь!
Сказал, передернул плечами и поморщился.
Склонив голову к плечу, Алешка помолчал, потом ткнул.
– На этой неделе сорок дней будет, как мать похоронили, – сказал он, кивая. – Земля не просела. На следующий год нужно ставить. Сделаю, если деньги накоплю.
– А что, такие большие деньги нужны? – с удивлением на лице, сказал старший брат. – Ты пенсию получаешь и, как мать говорила, сапожником работаешь.
И снова приложился к бутылке.
Алешка промолчал. Брат прекрасно знал, что все деньги уходили на лечение матери. Обращались за помощью, когда она заболела, но Васька ни копейкой не помог. А лекарства, какие выписывались бесплатно, в аптеках не было. Приходилось самим покупать. Остальные деньги уходили на продукты. Так и перебивались с хлеба на воду…
Пока старший брат допивал водку, Алешка неторопливо подправил могилку, где земля успела осыпаться за это время. Тряпкой протер крест и фотографию. За оградой, куда он ходил к колонке, набрал небольшой букетик полевых цветов – мать любила, вернулся, и поставил в банку. И опять прислонился к соседней оградке, молча наблюдая за братом, который сидел на камне, испачкав костюм, бутылка валялась рядом, он курил, о чем-то спрашивал, и тут же сам себе отвечал.
– Васька, поехали домой, – затормошил Алешка. – Поднимайся. Вон, костюм перемазал. Айда, дома почистим.
– Ты, Лешка, дурак, сволочь и гад, – погрозив пальцем, брат поднялся, пошатываясь и, даже не попрощавшись с матерью, побрел к выходу. – Знаю, что меня осуждаешь. А кто ты такой, чтобы меня осуждать, кто? Ты есть пустое место для меня. Понял? Что ты сделал для меня в жизни? Ничего! – медленно, по слогам сказал Васька и принялся громко свистеть, останавливая машины.
– А что ты сделал для нас с мамкой? – не удержавшись, буркнул Алешка и еще сильнее скособочился. – Ничего…
– Чего сказал? – нахмурившись, Васька поглядел на него и неожиданно намахнулся. – Как врежу промеж глаз, ни одна реанимация не примет. Залазь в машину, убогий! Ишь, хозяином почувствовал себя. Ничего, я приехал, теперь быстро на место поставлю. Не посмотрю, что брат. Да и какой ты…
Он оттолкнул Алешку, уселся в машину и захлопнул дверцу.
Алешке не хотелось с ним ругаться. Он молчком уселся в машину.
…Уже дома, скинув туфли в зале, Васька содрал с себя пиджак, ослабил узел галстука, сдернул его и бросил на пол, как и пиджак, в дверях спальни упала рубашка и, пошатываясь, он упал на кровать и громко засопел, протяжно всхрапывая во сне.
Алешка собрал раскиданные вещи, и аккуратно положил на табуретку возле кровати. Все пакеты и сумку, которые до сих пор валялись в прихожей, отнес в спальную и поставил возле кровати. Прошел на кухню. Достал из морозилки маленький кусочек мяса, в половину ладошки величиной, вспоминая слова матери – «Лишь бы запах был», и принялся варить простенький суп, пока брат спит. Проснется, надо его накормить. Все же, он голодный. С дороги. Проголодался. А потом, когда приготовил, взял книжку и принялся читать, изредка прислушиваясь к громкому храпу. Потом достал чистое полотенце, новое мыло, поколебался, глядя на свои рубахи и трико, что лежали на полке, хотел предложить Ваське, но зная, что тот еще с детства был брезгливым, махнул рукой и снова взялся за книгу.
За стеной раздался грохот, донеслась витиеватая брань и визгливый женский голос. Опять сосед, дядя Валера напился. Теперь будет весь вечер буянить. Никакого покоя от него. Лишь бы не дрался с женой, с теть Ириной, а то соседи вызовут милицию и отправят его в вытрезвитель. Ночку подержат у себя, чтобы протрезвел, потом выпустят. Он, пока до дома доберется, опять в стельку напьется и снова начнет скандалить. И так, чуть ли не каждый божий день, как говорила мать. Где только деньги берет на водку – непонятно…
В дверь негромко стукнули, потом еще раз и, не дожидаясь, когда откроют, кто-то толкнул дверь и донесся скрип половиц.
Алешка повернулся в сторону двери. По шагам узнал, что пришла соседка.
– Алешка, ты дома? – раздался скрипучий старческий голос и, отодвинув портьеру, в зал заглянула старушка невысокого роста, юбка до пят, линялая кофта неопределенного цвета, а поверх наброшен байковый халат. – Здравствуй, сынок! Это к тебе приехали гости? А кто? Утром выглянула в окно, смотрю, а в наш подъезд заходит видный мужик с пакетами и сумкой. Думаю, к кому это приехал? А потом слышу, в вашу дверь заколотил. Думаю, зараза, весь подъезд разбудит. Это кто нагрянул?
Утирая впавший рот сухонькой ладошкой, сказала старушка и с любопытством стала осматривать квартиру, а потом прошла и уселась на скрипучий стул возле стола.
Было заметно, что здесь привыкли ходить друг к другу.
– Здрассте, баб Липа, – искоса взглянув, протяжно поздоровался Алешка и положил книгу на диван. – Это старший брат приехал, Васька. Не узнала, что ли? Я тоже не сразу признал, когда дверь открыл. В подъезде темно было, а Васька еще кепку на глаза надвинул. Думал, ошиблись дверью…
– Правда, не признала, – округлив глаза, закачала головой старушка. – Вымахал-то как! Здоровущий стал, а видный – страсть! Стока годков не приезжал, а теперь надумал. А не поздновато ли спохватился? Раньше нужно было про мамку думать, а она его каждый день ждала… – она помолчала, опять внимательно осмотрела зал. – Он спит, что ли? Солнце к закату, а он дрыхнет. Голова будет болеть. Так и скажи ему. Наверное, гулеванил, – а потом закрутила головой. – А гостинцы привез? Что-то не вижу. Ну-ка, похвастайся, Алешка…
– Нечем хвастаться, – прижавшись к спинке дивана одним боком, сказал Алешка. – Да мне все равно, что привез. Я не интересовался. Главное, что сам приехал.
– Правду говоришь, Алешка, – старуха закивала головой. – Главное, что приехал, тока слишком поздно появился. Раньше нужно было приезжать, пока мамака жива была, – и снова с любопытством стала осматриваться. – Лешка, а что же ты не поглядел, что брат привез? А вдруг что-нить нужно в холодильник убрать или сразу скушать, чтобы не спортилось, а ты сидишь и ничего окромя своих книжек не видишь. Жалко ведь, если придется выкидывать. Денежки за это уплочены. Давай, вместе взглянем, а?
И старуха уставилась на Алешку, не отводя взгляда.
– Ох, баб Липа, ну, ты и любопытная, – коротко засмеялся Алешка, глядя на старуху, и мотнул головой. – Не могу – это не мои вещи. Вот Васька проснется, пусть и разбирает свои сумки.
Старуха разочарованно всплеснула руками.
– А куда ездили? – не унималась баба Липа и махнула рукой. – Я в окно заметила, как в машину садились. Могли бы на автобусе, а они, как баре… Такие деньжищи коту под хвост выбросили! Чать, много прокатали, да?
Она осуждающе покачала головой и принялась, шевелись впавшими губами, наверное, пыталась подсчитать, сколько денег пустили на ветер.
– На кладбище ездили, к мамке, – сразу нахмурившись, покосился Алешка, вспоминая пьяного брата. – Там посидели и вернулись. Васька немного перепил. И с дороги устал. Вот и разморило. Спать улегся. Пусть отдыхает, – он махнул рукой и сказал. – На следующий год, если скоплю денег, оградку и памятник поставлю. Я уже присмотрел. Хороший видел, красивый! Вот бы поставить…
– Это хорошо, если сделаешь, – закивала головой старуха. – Я вот тоже наказ своим дала, когда снесут меня на мазарки, чтобы поставили большущий крест. Как зачем? Я же маленькая. Меня не видно. Мимо пройдут и не заметят, а крест будет стоять, так издаля увидят. Не промахнутся, ежели придут на родителей. Ну, а не придут, значит мало ума вложила в их бошки.
И старуха обиженно поджала и без того тонкие губы.
Алешка засмеялся, взглянув на ее лицо.
– Баб Липа, что рано хоронишь себя? – сказал Алешка. – Ты уж сколько лет про этот крест говоришь. Я еще мальчишкой был, но помню, как ты рассказывала. И сейчас одно и то же. Ты не бойся, не забудут. У тебя дети хорошие, – сказал и помрачнел, оглянувшись на спальную. – А вот наша мамка…
Сказал и запнулся, услышав, как в спальне заскрипела кровать.
– А что наша мать? – из спальни донесся хрипловатый после сна голос брата и, растирая лицо ладонями, он появился в дверях. – Хочешь сказать, что я виноват? Ты жил с матерью. С тебя спрос, почему она умерла…
Алешка нахмурился и вздрогнул, с удивлением посмотрев на старшего брата.
– Что ты… что ты говоришь, бесстыдник? – замахала руками баба Липа. – Алешенька – умница, безотказный. Дни и ночи не отходил от мамки, за ней ухаживал, когда заболела. Недоедал и недосыпал. Ну, а ты…
– Не нукай, не запрягла, – перебивая, сказал Васька и хмуро взглянул на старуху. – Ты кто такая, чтобы указывать, а? Пришла в гости, вот и сиди, а не нравится – вали отсюда! Ишь, привыкли, как к себе домой приходят. Кто звал тебя? Шагай… Шагай отсюда!
Повышая голос, Васька махнул рукой, показывая на дверь.
Алешка заерзал на диване. Поднялся. Сделал несколько неуклюжих шагов и встал, загораживая старуху и исподлобья, искоса взглянул на брата.
– Васька, не ругайся в доме, – нервно передернув плечами, сказал он. – Баба Липа – это мамкина подруга…
Васька достал сигареты. Закурил. И поморщился, когда дым попал в глаза. Замотал головой и чертыхнулся, а потом намахнулся на брата.
– Как врежу, ни одна реанимация не примет, – стал повышать голос Васька. – Мне плевать – подруга или нет. Матери не стало, значит, нечего к нам приходить, – и ткнул пальцем в старуху. – Сама на ладан дышит. Ей давно пора быть на кладбище, а она до сих пор воздух портит. Тоже мне, подружка нашлась…
Он приоткрыл балкон, не выходя, плюнул с него, следом вылетел окурок и Васька охнул, схватившись за голову.
– Ой-ёй, – вздохнула баба Липа, покачивая головой, махнула рукой и пошла к выходу. – Два родных брата, а небо и земля. Ну, да Бог тебе судья, Васька!
– Иди-иди, – отмахнулся Васька. – Тоже мне, судья нашлась. Иди, и без тебя голова раскалывается.
И опять схватился за голову.
Баба Липа поднялась и, продолжая осуждающе покачивать головой, вышла, осторожно притворив дверь.
Васька долго ходил по квартире, ругая брата, бабку и всех соседей. Всех обвинял, и ни одного плохого слова в свой адрес. Видать, считал себя правым…
Алешка молчал. Сидел на диване и молчал. Искоса поглядывал на брата. Отводил взгляд, если тот смотрел на него и словно меньше росточком становился, если брат подходил и начинал махать кулачищами, того и гляди заденет. Наконец-то, дождавшись, когда успокоился старший брат, Алешка поднялся, вытащил из шкафа чистое полотенце и положил на стол.
– Василек, – так, словно в детстве, Алешка назвал брата. – Бери полотенце и иди в ванную. Искупайся с дороги. А потом покушаем. Я суп приготовил, пока ты спал. Тебя жду, чтобы вместе покушать. Суп вкусный получился!
И Алешка причмокнул.
Васька, нахмурившись, исподлобья взглянул на него. Постоял, раздумывая, видать, решал, что делать, потом молчком взял полотенце, новое мыло в упаковке и скрылся в ванной комнате. Он долго плескался, о чем-то ворчал, иногда матерился – громко и всяко, а потом неожиданно замурлыкал под нос. Видать, настроение появилось. Побрился. Вышел, вытирая вспотевшее лицо. Подтянул трико, подошел к занавешенному зеркалу, откинул тряпку и долго смотрелся в него, поигрывая мышцами – любовался собой. Пригладил волосы и направился на кухню.
– Ну, корми, крючок, – сказал он и с грохотом придвинул табуретку к столу. – Чем угощать-то собираешься, а? Красную икру подашь или свиные отбивные?
И засмеялся, довольный.
Скособочившись, Алешка покосился на него, но ничего не сказал. Нарезал черствый хлеб, поставил перед братом щербатую тарелку с супом, где плавали разваренные рожки, виднелась картошка, кругляши моркови да изредка мелькал поджаренный лук. Отдельно в тарелочке поставил нарезанный огурец, а рядом на стол положил несколько зубчиков чеснока.
– Кушай, Васька, – сказал он, немного налил для себя и тоже присел с краю стола. – Сварил, пока ты спал. Вкусный.
– Уже заметил, какой вкусный, – буркнул Васька. – Прямо, как в ресторане!
Брезгливо поморщившись, Васька помешал в тарелке, поднял ложку, в которой одиноко лежал маленький кусочек мяса. Опять зачерпнул, посмотрел на разваренные рожки. Потом отодвинул тарелку, взял кусочек огурца и захрустел.
– Н-да, негусто, – буркнул он и принялся отщипывать маленькие кусочки хлеба. – С такого супа морда шире не станет – это точно, но и подохнуть не получится. Вот поэтому ты такой дохлый, а может у тебя всё в горб уходит? Глянь, он не по дням, а по часам растет.
Он ткнул пальцем в большой горб, который, как казалось, стал еще больше за время его отсутствия, хохотнул, зацепил кусочек огурца и снова захрустел.
– Последние деньги на похороны ушли, – покосившись, сказал Алешка. – Даже занимать пришлось. Ладно, соседи помогали, а то бы совсем было худо. Поэтому в холодильнике пусто. Ничего, проживем! Вот ты вернулся домой, теперь всё наладится.
– А с чего ты взял, что я останусь? – удивленно покосившись, сказал Васька и, попробовав суп, брезгливо почмокал, пробуя на вкус. – В этой дыре жить, в этом свинарнике, откуда сбежал? Я вернусь, но к себе, – и принялся хвастаться. – У меня большая квартира, новенькая машина, теплый кирпичный гараж. У меня есть всё, что душе угодно, а баб, вообще – от Парижа до Алтая мне готова дать любая. Все бабы мои будут, если захочу. И каждая из них хочет выйти за меня замуж. У меня столько было, что тебе не снилось. Понял? А у тебя есть баба, крючок?
Васька привычно обозвал братишку и хохотнул, заметив, как он смутился
– Нравится одна, – запнувшись, сказал Алешка, не поднимая головы, и принялся хлебать суп. – Хорошая девушка…
Брат закатился. Тыча пальцем в Алешку, он смеялся, махая рукой, мол, мели Емеля, твоя неделя. Потом вытер слезы, взял сигарету и закурил за столом, стряхивая пепел на блюдечко.
– Посмотри на себя, крючок, – он пренебрежительно отмахнулся. – Ты же горбатый! Башкой подумай, ведь ни одна нормальная баба не согласится с тобой жить. А как же ты будешь с ней того… – он покрутил в воздухе рукой, как бы намекая, потом схватил огурец, принялся жевать и пробубнил. – Хотя… Может, и она такая же, как и ты – крючкообразная?
И захохотал, хлопая ладонями по столу, того и гляди тарелка свалится.
Алешка нахмурился. Обидно стало, что брат обзывает и унижает его. Обидно было, но Алешка промолчал. Пусть болтает, лишь бы не ругался и не размахивал кулачищами.
– Почему – такая? – продолжая хмуриться, искоса взглянул Алешка. – Она хорошая. Добрая. И нормальная…
– Дуры нормальными не бывают, – небрежно отмахнулся Васька и усмехнулся. – Скажешь – хорошая! Только настоящая дура может жить с таким калекой, как ты, потому что нормальная девка рядом с тобой не сядет. Ты погляди в зеркало, на кого похож. Если мне понравится девка, она станет моей – это точно. А тебе нравится – это еще не значит, что она будет твоей. Она никогда не станет твоей, потому что ты… – он грязно ругнулся. – Понял, крючок?
Васька разговаривал грубо. Для него брат давно уже стал чужим. С самого детства, можно сказать. А потом, когда уехал, вообще отвык за долгие годы. Абсолютно отвык! Это не брат, а чужой человек. Он покосился на Алешку. Для него друзья были куда ближе, чем мать и брат. Уехал из дома пацаном. Сразу после школы сбежал, а сейчас уже взрослый мужик. Получается, что большую часть своей жизни он прожил один, без семьи. Даже вспоминая школу, когда учился, Васька почему-то стеснялся своей матери, не говоря уж о брате – инвалиде. Мать, сколько он помнил о ней, всегда была тихая, забитая жизнью. Ни с кем не спорила, не ругалась. Все помыкали ей. Не успеет прийти с работы, а уже торопится на другую. Всегда в старенькой одежде, неприглядная, маленькая, щупленькая. Пройдет мимо, и не заметишь, не обратишь внимания. Серая мышь, как говорят. Васька не любил, когда она приходила в школу. Робко постучится в дверь. И стоит, опустит глаза и молча слушает, как учительница жалуется на него. А домой вернется, не ругается, лишь взглянет с укоризной, покачает седой головой и всё. И братишка, Алешка, в нее пошел. Взглянуть лишний раз боится, не то, что слово сказать, а тем более поругаться. А он… Ему почему-то стыдно было, что у него такая семья. И друзей не приводил в дом. Стеснялся, что живут небогато, что у них всего лишь маленький телевизор и проигрыватель с кучей старых пластинок – это осталось от отца, который сбежал от них, когда они в садик ходили. А на все вопросы об отце, Васька отвечал, будто он был подводником и погиб при исполнении боевого секретного задания. Даже картинку из какого-то журнала вырезал и всем показывал. И сам поверил в то, что придумал. Верил и всем хвастался, пока кто-то не притащил в школу старый журнал, а там была такая же картинка подводника. Весь класс… Нет, вся школа смеялась над ним, над его враньем. Он злился. Дрался. Иногда плакал, забившись под лестницу или забравшись на чердак. Мать вызывали в школу. Она долго слушала, а Васька стоял рядышком и смотрел на нее. Учительница жаловалась, что он обманывает, с ребятами дерется, уроки прогуливает и про отца носом ткнула, а мать ничего не сказала, даже не заступилась за него. И после этого Васька стал тихо ненавидеть свою семью, стыдиться мать и бить брата. Старался избегать с ними куда-нибудь ходить, где-то бывать. Ему лучше было с друзьями. С ними весело. А дома – тоска зеленая. И поэтому Васька стал после школы уходить к друзьям, а возвращался затемно. Иногда приходил с запашком. Мать покачает головой, сядет и тихонечко начинает плакать, а он только сильнее злился, глядя на ее слезы. И в итоге, кое-как дотянув до выпуска, он утащил деньги у матери, и с другом уехали из дома. Он решил стать богатым. Таким, чтобы все завидовали, таким, чтобы все боялись его, таким… Васька вздохнул. Да, он добился. Правда, чтобы добиться, опять пришлось обманывать. Всем говорил, будто остался без родителей, а часть документов украли. До сих пор не мог понять, почему поверили ему, почему стали помогать. Сначала выучился на курсах, а потом его определили на работу, хотя, как он видел, многие уезжали ни с чем. А ему нашлась работа. Потом квартиру дали. А когда почуял, что на ноги встал крепко, вот тогда-то и показал себя во всей красе, показал свой характер. Ну, а мамка с братом… Они остались там, где-то далеко, где-то в прошлом, о котором он старался не вспоминать. Да, приезжал домой. Показал матери и брату, с какой легкостью расстается с деньгами, разбрасывая направо и налево, но матери ни копейки не давал. Он приехал в гости и его должны, нет, обязаны кормить, поить и выполнять все его прихоти. Да и бывая, он большей частью проводил время с друзьями в ресторанах и кафе, а потом с девками пропадали, но возвращаясь домой, не чувствовал вины перед матерью и братом, а словно так и должно быть. Бывало так, что на обратную дорогу мать давала деньги, а он брал и спокойно уезжал, чтобы там, где живет, похвастаться перед друзьями, как здорово он гулял, что даже денег на билет не осталось. Мать долго терпела, а потом попыталась образумить его, но Васька психанул, что сует нос в его жизнь. И, разругавшись с ней, он сказал, что больше домой не вернется. И ушел, хлопнув дверью. А мать и брат… А зачем о них думать? Это лишняя головная боль. Чем больше он зарабатывал, тем меньше ему хотелось общаться с семьей. И Васька перестал с ними общаться. Отделывался редкими письмами, открытками, а потом вообще замолчал, но переводы, какие присылала мать, он получал. Значит, они живут хорошо, если присылают…
– Васька, почему говоришь, что девчонка, которая мне нравится – дура? – донесся голос, и Васька помотал башкой, с недоумением посмотрев на братишку. – Аленка хорошая. Сам убедишься, когда с ней пообщаешься. Она такая, такая…
Алешка не смог объяснить, какая Аленка, лишь рукой махнул и опять взгляд в пол, и замолчал.
– Какая Аленка? – поморщившись, раздраженно сказал Васька. – Да мне наплевать на нее. Дура, она и в Африке – дура. Тоже мне, выискался женишок – калека. Ишь ты, размечтался! Скажи еще, что жениться собираешься…
Отмахнулся и закурил, стряхивая пепел куда ни попади.
– Я бы женился, если бы она согласилась, – так, едва слышно сказал Алешка. – Она, как свет в окошке. Так мамка говорила…
Прижавшись к стене, Алешка искоса посмотрел на брата. Он привык, что некоторые люди глядят на него с презрением, когда он шел по улице, другие с жалостью, оборачивались вслед, а были, что просто не замечали, мимо пробегая, а может специально делали вид, что его не замечают – он не знал. А вот Аленка – она другая. Не такая, как все. Сначала она приходила к матери, делала уколы, бегала в магазины или в аптеки. А его всегда называла «женихом». Потом стала просто так приходить. Забежит после работы. Матери поможет. Мимоходом Алешку потреплет за вихры, прижмет к себе и «женихом» назовет и скажет, что нужно подстричь. На следующий день прибежит, принесет машинку, пострижет, поможет голову помыть и все так просто, так легко, словно всю жизнь знали друг друга. А потом Алешка стал ее ждать. Каждый день ждал, что сейчас постучит в дверь, откроет и в квартире светлее станет от её улыбки. И всегда ждал, когда «женихом» назовет, а он – «невестой». Вроде в шутку говорили, а всё равно на душе становилось тепло, и сердце колотилось – быстро, с перебоями. Непривычно было признаться самому себе, но Аленка нравилась. Сильно нравилась! Привязался к ней, а вот, что полюбил – он старался избегать этого, не хотелось признаваться даже самому себе, но… Страшился, потому что таких, как он, любить нельзя. Их презирают в худшем случае, и жалеют – это в лучшем случае и не более того. Любить такого – это как в мультике «Аленький цветочек». Правда, в мультике чудовище становится красавцем, а его, целуй – не целуй, он был и останется калекой и никем более. Алешка всё знал и понимал, а сердцу-то не прикажешь. И поэтому было тяжело, что Аленка рядышком с ним, а он… А он молчал, но всегда ждал, когда придет Аленка и тогда начинал перекладывать книжки на столе, что-нибудь переспрашивать, запинаться, если его спрашивали и невольно краснел, Аленка замечала это и смеялась, называя «женихом», и ерошила и без того разлохмаченные волосы. И мать заметила. Обрадовалась. А потом, почти перед смертью, мать тихонечко сказала Аленке, чтобы она не бросала его. Аленка смутилась. Плечиками пожала и сказала, что Алешка хороший, но сейчас еще рано на такие темы разговаривать. И заторопилась домой, а на следующий день опять появилась, и словно никакого разговора не было, пробегала мимо Алешки, называя «женихом», трепала за вихры и посмеивалась. А Алешка втайне мечтал, что врачи придумают что-нибудь и он вылечится, станет нормальным, как все люди и тогда… И тогда перед глазами проплывали картины одна лучше другой, где они вместе с Аленкой идут по улице, а люди смотрят на них и улыбаются. А они идут, взявшись за руки, и никого вокруг не замечают, только они вдвоем, глаза в глаза, а впереди у них долгая и красивая жизнь, где они будут вместе. Вместе и на всю жизнь, чтобы никогда не расставаться. И так было всегда, когда приходила Аленка…
– Не говори так, Васька, – покачиваясь, сказал Алешка. – Не говори, если не знаешь человека…
– Ты еще станешь меня учить, – опять взъерепенился Васька, резко отодвигая тарелку. – Даже пожрать не можешь приготовить. Фу, помои! – и поморщился.
– Алешка, что за шум, а драки нет? На весь подъезд раскричались, – хлопнула дверь, и в прихожей раздался голос, послышались быстрые шаги, и на кухни появилась невысокая стройная девушка, одетая в простенькое платье, с волосами до плеч, которые были собраны в пучок, в ушах мелькнули капельки – сережки да на шее виднелась тоненькая цепочка. Она остановилась в дверях и пристально взглянула на Ваську. – Как я поняла – это Василий, твой старший брат? – она кивнула и едва заметно улыбнулась. – С приездом, Василек! А я – Алена. Надеюсь, Алеша обо мне рассказал. Он такой молчун! Слово из него не вытянешь. Как дела, жених? – и провела ладошкой по его волосам, приглаживая. – Алешка, пора тебя подстригать. Вроде недавно стригла, а ты опять оброс. Ладно, машинку принесу и подравняю. А что столько грязной посуды накопилось? Ну ладно, я вымою.
Аленка принялась расспрашивать Алешку и его брата, как провели день, а заодно сразу взялась за мытье грязной посуды, продолжая посматривать на них.
Вздернув брови, Васька с удивлением, даже с недоумением посмотрел на нее: красивая, стройная, хоть и наряд простоватый, но улыбка, а глаза… они словно отдельно были, и смеются, когда смотрит, и темнеют, если хмурится, и чертенята мелькают, и еще что-то такое было, чего не мог себе объяснить. Они притягивали – это он почувствовал. И такого с ним никогда не было. Васька затряс башкой, взглянул на Аленку и снова замотал и, услышав звонкий мелкий смешок, неожиданно смутился и опустил голову, чего не ожидал от себя. Ну, никак не ожидал!
– Это… Тьфу ты, аж слова растерял, когда на тебя взглянул, – он чертыхнулся, а потом заулыбался, посверкивая золотым зубом. – Откуда взялась такая красивая? Аж сердце ёкнуло, когда взглянул на тебя. Послушай, Аленка, может, вечерком прогуляемся?
Васька сказал развязно, чтобы немного в себя прийти от удивления. Потянувшись, ухватился за тонкое запястье.
Аленка нахмурилась. Отдернув руку, она шагнула в сторону, прислонилась к стене, а потом погрозила пальцем.
– Я не девка с улицы, чтобы со мной разговаривать так, – сказала она. – Сначала научись говорить, а потом будешь приглашать. У меня подруги есть, чтобы гулять, а нужно будет и «жених» появится.
– Хочешь сказать, что он появится? – ухмыльнулся Васька, ткнув пальцем. – Скажи, что может дать тебе этот жених – инвалид? Ничего, кроме головной боли! А я могу дать, потому что у меня настоящая жизнь, не чета этой. А хочешь, всё сделаю для тебя? Как сыр в масле будешь кататься. А с ним, с этим женишком…