Но я ничего не рассказываю. Просто не могу. Потому что рядом, на столе, лежит его криминальный роман, и я мгновенно вспоминаю о сделанном прошлой ночью открытии. Из страниц торчит – всего на пару миллиметров – фотография Эрин. Хоть ее сейчас и не видно, я живо представляю голубые глаза, светлые волосы, покатые плечи. Стройная девушка стоит, подбоченившись и надувшись в камеру. Дразня смотрящего.
– Что-то случилось? – спрашивает Уилл.
Несмотря на сомнения – мне кажется, что лучше ничего не говорить и просто выйти, потому что сейчас я слишком измотана для такого разговора, – я отвечаю:
– Прошлой ночью я начала читать твою книгу. Не могла уснуть, – и указываю на стол.
Уилл не улавливает намек. Отстраняется и начинает возиться с ужином, повернувшись ко мне боком.
– Да? И как тебе?
– Ну… – Я колеблюсь. – Вообще-то я так и не начала читать. Открыла книгу, и оттуда выпала фотография Эрин.
Мне стыдно признаваться в этом, будто я совершила что-то дурное. Лишь тогда Уилл откладывает кухонные щипцы и поворачивается.
– Сэйди…
– Ничего страшного, всё в порядке.
Я изо всех сил стараюсь быть тактичной. Ведь Эрин мертва. Я не имею права злиться или ревновать из-за того, что Уилл все это время хранил ее фотографию. Это неправильно. К тому же мне не о чем волноваться. У меня был бойфренд в старшей школе. Мы расстались, когда он поступил в колледж. Он не погиб, но все равно связь между нами оборвалась. Я о нем вообще не вспоминаю – даже не узна́ю, если встречу на улице.
Напоминаю себе, что Уилл женился на мне. Что у него дети от меня. Опускаю взгляд на свою руку. Неважно, что это обручальное кольцо когда-то принадлежало ей. Мать Уилла отказалась хоронить фамильную ценность вместе с Эрин. Уилл честно рассказал мне, что это за кольцо, когда преподнес его. Я пообещала носить его – и в честь его бабушки, и в честь Эрин.
– Всё в порядке, – я уставилась на книгу, словно пытаясь просверлить обложку взглядом и увидеть то, что внутри. – Просто я не знала, что ты хранишь ее фото. Что по-прежнему думаешь о ней.
– Я о ней не думаю и не думал. Послушай… – Уилл пытается взять меня за руки. Не отстраняюсь, хотя и хочется. Хочется, чтобы стало больно. Да мне уже больно. Но я стараюсь прислушаться к его словам. – Да, я по-прежнему храню ее фотографию. Наткнулся на нее, когда разбирал вещи. Не знал, что с ней делать, и в конце концов спрятал в книге. Но дело не в том, о чем ты подумала. Просто… недавно я вспомнил, что в следующем месяце двадцатая годовщина. Двадцать лет со дня смерти Эрин. Вот и всё, без всяких задних мыслей. Сэйди, я вообще о ней редко вспоминаю. Но скоро годовщина… Это не скорбь – скорее: «Господи, уже двадцать лет прошло».
Уилл делает паузу, ерошит волосы, обдумывает, что сказать дальше, и продолжает:
– Двадцать лет назад я был другим мужчиной. Даже не мужчиной – мальчишкой. Вряд ли мы с Эрин действительно обвенчались бы и создали семью. Рано или поздно мы поняли бы, что совершили глупость. Что были наивны. Наши с ней отношения – просто отношения двух глупых детей. А отношения с тобой…
Уилл касается моей груди, потом своей. Я невольно отвожу взгляд: он смотрит на меня слишком проникновенно.
– …сама видишь, какие, Сэйди. Мы в браке.
Притягивает меня к себе и обнимает. В этот раз – только в этот – я не сопротивляюсь.
Он прижимается губами к моему уху и шепчет:
– Веришь или нет, но иногда я благодарю Бога за то, что все обернулось именно так. Потому что иначе мы, возможно, никогда не встретились бы.
Мне нечего ответить. Не могу же я сказать, что тоже рада, что Эрин мертва. Как бы я тогда выглядела?
Через минуту я отстраняюсь. Уилл возвращается к плите, тянется за кухонными щипцами и переворачивает на сковороде свиные отбивные. Я говорю, что сбегаю наверх переодеться.
Тейт сидит в гостиной и играет в лего на поцарапанном кофейном столике. Я здороваюсь. Он вскакивает с пола, крепко обнимает меня с криком: «Мама дома!» и просит поиграть с ним.
– После ужина, – обещаю я. – Сейчас мама сходит переодеться.
Но не успеваю уйти, как он хватает и тянет меня за руку, требуя:
– Поиграем в статую, поиграем в статую!
Не знаю, что он имеет в виду, но я слишком устала, чтобы это вытерпеть. Тейт дергает слишком грубо – нечаянно, конечно. Руке больно.
– Тейт, полегче, – говорю я и высвобождаю руку. Он дуется.
– Хочу поиграть в статую, – хнычет он. Я непреклонна:
– Поиграем в лего. После ужина. Обещаю.
Сын уже почти закончил строительство замка – с башенкой и комнатой для охраны у ворот. Выглядит впечатляюще. Крошечный человечек сидит на вершине башни, наблюдая за окрестностями, а еще три человечка стоят на кофейном столике, словно готовые атаковать в любой момент.
– Ты сам все это построил? – спрашиваю я.
Тейт говорит «да» и сияет от гордости. Я поднимаюсь по лестнице, собираясь переодеться.
В доме полумрак. Дело не только в малом количестве окон и, как следствие, скудости естественного освещения. Дом обит старыми деревянными панелями, из-за которых все кажется более темным. Мрачным. Что отнюдь не улучшает настроение. Особенно в паршивые дни вроде сегодняшнего.
Наверху обнаруживаю, что дверь комнаты Отто приоткрыта. Сын у себя. Как всегда, слушает музыку и делает уроки. Стучу по двери и быстро здороваюсь. Сын отвечает «привет». Мне любопытно, как он добирался до школы, провел ли весь день в мокрой от дождя одежде, сидел ли рядом с кем-нибудь за обедом. Можно, конечно, спросить, но, честно говоря, я предпочла бы не знать ответы на эти вопросы. Как говорится, счастье в неведении.
Дверь комнаты Имоджен тоже приоткрыта. Заглядываю, но внутри пусто. Затем иду в нашу с Уиллом спальню. Рассматриваю в полноростовом зеркале свое утомленное отражение: усталые глаза, хлопковая рубашка, юбка… Макияж почти стерся. Кожа потускнела. Хотя, возможно, дело в освещении. В уголках и вокруг глаз морщинки. Прелести старения.
Приятно, что волосы постепенно отрастают до своей привычной длины после незапланированной стрижки. Одной из тех неудачных стрижек, которые я ненавидела. Обычно я укорачивала волосы совсем чуть-чуть, но однажды моя старая знакомая стилистка отрезала больше четырех дюймов. Когда она закончила, я в ужасе уставилась на нее и на клочья на полу салона.
– Что? – спросила она. Ее глаза тоже округлились. – Сэйди, ты же сама сказала, что это тебе и нужно.
– Ладно, ничего страшного, – отмахнулась я. – Это всего лишь волосы. Отрастут.
Мне не хотелось, чтобы она переживала. К тому же это всего лишь волосы. Отрастут.
Но даже если б мы не переехали, я стала бы искать нового стилиста.
Сбрасываю туфли на высоких каблуках и разглядываю волдыри на ногах. Снимаю юбку и бросаю в корзину для белья. Натягиваю пару теплых носков и просовываю ноги в удобные пижамные штаны. Возвращаюсь вниз, попутно проверив термостат и слегка повысив температуру. В этом старом доме всегда или ледяной холод, или обжигающее пекло – никаких полумер. Котел уже не справляется с распределением тепла.
Уилл по-прежнему хлопочет на кухне: убирает муку и крахмал в шкафчик, а грязную сковородку – в раковину, и зовет мальчишек на ужин. Вскоре мы рассаживаемся за кухонным столом. Сегодня Уилл приготовил свиные отбивные с кускусом из шпината. Он разбирается в кулинарии гораздо лучше меня.
– А где Имоджен? – интересуюсь я. Уилл отвечает, что у подруги: готовится к тесту по испанскому. Вернется к семи.
– Я бы на это не рассчитывала, – бормочу я, закатив глаза. Имоджен почти никогда не выполняет обещаний. Только изредка ужинает с нами – и то заявляется на пять минут позже остальных. Потому что имеет право. Потому что мы не станем отчитывать ее за это. Имоджен знает, что, если она хочет съесть приготовленный Уиллом ужин, ей придется сделать это вместе с нами или не ужинать вовсе. Но все равно она каждый раз опаздывает и выходит из-за стола раньше, подчеркивая свою независимость.
А сегодня вечером она вообще не появляется. Интересно, действительно занимается у подруги или занята чем-то еще? Скажем, тусуется среди заброшенных военных укреплений на дальнем конце острова, где, по слухам, подростки пьют, употребляют наркотики и занимаются сексом…
Пока что я выкидываю это из головы и спрашиваю Отто, как прошел день. Он пожимает плечами.
– Так, нормально.
– Как тест по физике? – спрашивает Уилл. Интересуется, вспомнил ли сын во время теста про статическое и кинетическое трение.
Отто отвечает, что вроде вспомнил. Уилл протягивает руку и ерошит ему волосы:
– Молодец, парень. Не зря учил.
Я смотрю, как темная прядь волос падает Отто на глаза. Его волосы стали слишком длинными, лохматыми и неухоженными, глаз почти не видно. Они у Отто карие, как у Уилла, но с легкостью меняют цвет – от теплого коричневого до небесно-голубого. Правда, сейчас не видно, какой там цвет.
За ужином в основном обсуждаем, как прошел школьный день Тейта. Класс оказался полупустым, так как у половины родителей хватило ума не отправлять детей в школу, пока убийца разгуливает на свободе. Правда, Тейт об этом не знает.
Смотрю, как сидящий напротив меня Отто разрезает отбивную ножом для стейка. Есть что-то грубое в том, как он держит нож и как режет им мясо. Свинина сочная, приготовлена идеально: мой нож легко режет ее насквозь. Но Отто все равно упрямо погружает в мясо лезвие по самую рукоятку, как будто оно пережаренное, жесткое, резиновое и его надо усердно пилить, хотя это не так.
При виде ножа в его руке я почему-то теряю аппетит.
– Ты что, не голодна? – удивляется Уилл, заметив, что я не ем.
Я не отвечаю; вместо этого тянусь вилкой к отбивной и отправляю в рот кусочек свинины. В голове всплывают нехорошие воспоминания, и мне с трудом удается прожевать мясо. Но я все равно жую, потому что муж наблюдает за мной. И Тейт тоже. Тейту не нравятся свиные отбивные, но у нас заведено правило трех укусов: съешь хотя бы три куска – и свободен. Пока Тейт одолел только один.
Отто же, наоборот, ест жадно, пиля мясо, как лесоруб – бревно.
Раньше я никогда не обращала особого внимания на ножи. Обычный предмет обихода. Пока однажды нас с Уиллом не вызвали в кабинет директора чикагской средней школы, в которой учился Отто. Сын сидел там, на стуле, спиной к нам, с наручниками на запястьях. Увидев его со скованными, словно у преступника, руками, я испугалась. Уиллу позвонил директор: проблема с Отто, надо кое-что обсудить. Я отпросилась с работы пораньше. По дороге в школу (мы с Уиллом договорились встретиться там, на месте) я ломала голову, в чем дело: то ли в плохих отметках, то ли в проявлении какого-то расстройства, признаки которого мы упустили из виду… Может, у Отто дислексия? Мне стало грустно от мысли, что у сына какие-то проблемы. Хотелось ему помочь.
Я прошла мимо припаркованной у школы полицейской машины, не обратив на нее внимания. Но при виде Отто в наручниках дремлющая во мне мама-медведица встала на дыбы. Кажется, никогда в жизни я не была в такой ярости.
– Снимите с него наручники, сейчас же! – потребовала я. – Вы не имеете права!
Хоть и не знала, есть ли у полицейского такое право или нет.
Полицейский стоял в нескольких футах от Отто и смотрел на сына сверху вниз. Мальчик сидел с опущенной головой и не отрывал взгляд от пола. Неловкое положение рук не позволяло ему сидеть нормально. Он казался таким маленьким, беспомощным, хрупким… Хотя ему исполнилось четырнадцать, у него еще не начался характерный для его сверстников быстрый рост; Отто был на голову ниже большинства и вдвое худее. Хотя мы с Уиллом стояли рядом, он был одинок. Совершенно. Это было так ясно видно… И это разбивало мне сердце.
Сидящий по другую сторону большого письменного стола директор выглядел мрачным.
– Мистер и миссис Фоуст, – поприветствовал он, встав и протянув руку. Мы с Уиллом проигнорировали его жест.
– Доктор Фоуст, – поправила я. Полицейский ухмыльнулся.
Вскоре выяснилось, что в лежащем на углу директорского стола пакете для вещдоков находился нож. И не просто нож, а восьмидюймовый поварской нож из любимого набора Уилла, украденный сегодня утром из подставки на углу кухонного стола, где торчало несколько таких же ножей. Директор пояснил, что Отто тайком пронес его в школу в рюкзаке. К счастью, отметил директор, одному из учеников хватило ума сообщить об этом учителю. Затем вызвали полицию, чтобы задержать Отто прежде, чем он смог бы причинить кому-то вред.
Пока директор говорил, я думала только об одном: какое унижение испытал сын, когда на него надели наручники на глазах у всех, когда полицейский выводил его из класса. Мне никогда не приходило в голову, что Отто способен принести в школу нож или угрожать им другим детям. Это просто ошибка. Ужасная ошибка, которую нам с Уиллом придется исправить. Добиваться правосудия – ради нашего сына и его испорченной репутации. Отто был тихим, добрым мальчиком. Счастливым ребенком, пусть это и неочевидно с первого взгляда. У него были друзья. Совсем мало, но были. Отто всегда подчинялся правилам и никогда не вляпывался в школьные неприятности. Учителя не оставляли его после уроков, не слали родителям гневные письма и не звонили насчет поведения. Это не требовалось. Значит – как заключила я без промедления, – Отто совершенно не способен на такое: пронести в школу нож.
Уилл внимательно рассмотрел нож и признал в нем свой собственный. Попытался смягчить ситуацию: мол, это распространенный набор ножей, держу пари, у многих есть такой же. Но когда он узнал нож, все заметили на его лице изумление и ужас.
И тогда Отто расплакался.
– Что ты собирался сделать? – мягко спросил его Уилл, кладя ладонь на плечо сына и поглаживая его. – Дружище, ты ведь не такой. Ты не совершишь такую глупость.
И они оба разрыдались. Только я не проронила ни слезинки.
И Отто признался нам, не вдаваясь в подробности (причем иногда его было трудно расслышать сквозь судорожные рыдания), что прошлой весной стал мишенью для издевательств других подростков. Он думал, что со временем это пройдет, но, после возвращения в школу в августе, все стало только хуже.
По его словам, несколько популярных парней утверждали, что он пялился на одноклассника. Слухи быстро разнеслись по школе, и вскоре Отто каждый день называли гомосеком, фейри[15] и педиком.
– Тупой педик, – ржали они. – Сдохни, пидор.
Отто не смолкал, перечисляя используемые его одноклассниками эпитеты. Только когда он сделал паузу, чтобы перевести дух, директор спросил, кто именно так его обзывал. И есть ли свидетели, или все это только его слова.
Стало ясно: ему не поверили. Отто продолжил. Он поведал, что ему угрожали и издевались не только на словах, но и на деле. Загоняли в угол в душевой, запихивали в шкафчики в раздевалке. Измывались виртуально: фотографировали, уродовали снимки в «Фотошопе» и распространяли в школе.
Когда я услышала все это, мое сердце разбилось, а в груди поднялся праведный гнев. Мне хотелось найти задиравших Отто мальчишек и свернуть им шеи. Давление подскочило. В голове и в груди запульсировало. Я оперлась на спинку стула, чтобы не упасть.
– Что вы собираетесь делать с этими мальчишками? – потребовала я. – Вы ведь накажете их, верно? Это не должно сойти им с рук.
– Если Отто сообщит имена виновников, я с ними побеседую, – бесстрастно ответил директор.
На лице Отто проступил испуг. Было ясно: он никогда не сообщит их имена, потому что тогда его жизнь станет еще невыносимее.
– Почему ты ничего не сказал нам? – спросил Уилл, опускаясь на корточки рядом с сыном, чтобы заглянуть ему в глаза.
Отто посмотрел на него и замотал головой:
– Пап, я не гей.
Как будто это имело значение.
– Я не гей, – повторил сын, теряя остатки самообладания.
Но муж спрашивал о другом.
– Почему ты не сказал нам, что над тобой издеваются? – уточнил Уилл. Отто ответил, что говорил. Говорил мне.
В этот момент мое сердце ухнуло так низко, что чуть не выскользнуло из тела. В Чикаго тогда случился всплеск насилия. В отделение неотложной помощи поступало огромное количество окровавленных пациентов с огнестрельными ранениями. Моя повседневная работа стала напоминать работу врачей из телесериалов, а не лечение заурядного жара и переломов костей. Вдобавок ко всему у нас не хватало персонала. В те дни мои двенадцатичасовые смены больше напоминали пятнадцатичасовые. Во время этого непрерывного марафона я едва успевала опорожнить мочевой пузырь или поесть. Домой возвращалась словно в тумане – с усталостью и недосыпом. Я забывала всякие мелочи вроде чистки зубов или покупки молока по пути с работы.
Отто жаловался, что его задирают, а я не обратила внимания? Или вообще не расслышала?
Уилл оглянулся на меня, спрашивая недоверчивым взглядом, знала ли я. Я пожала плечами и замотала головой, создавая впечатление, что Отто мне ничего не говорил. Говорил он на самом деле или нет – трудно сказать. Уверенности у меня не было.
– С чего ты взял, что пронести в школу нож – хорошая идея? – обратился Уилл к сыну. Я попыталась представить, какой логикой руководствовался Отто, решив утром взять с собой нож.
Его ждут серьезные последствия или дело ограничится выговором? Найду ли я в себе силы снова отправить его в школу, когда все закончится?
– Что ты собирался с ним делать, дружище? – спросил Уилл, имея в виду нож. Я напряглась, не уверенная, хочу ли знать ответ.
Отто бросил взгляд через плечо и прошептал охрипшим от слез голосом:
– Это мамина идея.
Я побледнела как мел от нелепости этого заявления. Какая наглая ложь!
– Это была мамина идея взять в школу нож. Чтобы напугать их, – врал сын, уставившись в пол, под пристальными взглядами Уилла, полицейского и меня. – Это она сунула его мне в рюкзак.
Я ахнула. Теперь ясно, откуда взялась эта ложь: я всегда собирала ему рюкзак. Мы с Отто очень похожи. Он всегда был и остается маменькиным сынком. Он думал, что я защищу его от последствий: если возьму вину на себя, ему ничего не будет. Однако он не подумал, как это отразится на моей репутации, на моей карьере, на мне самой.
Я очень переживала за Отто. Но теперь разозлилась.
До этого момента я и не подозревала, что его унижают в школе. И в жизни не посоветовала бы взять с собой нож – нож! – попугать других школьников, не говоря о том, чтобы самой сунуть его в рюкзак.
Почему Отто решил, что кто-то поверит в явную ложь?
– Отто, это просто нелепо, – выдохнула я. Взгляды всех присутствующих тут же переключились на меня. – Как ты можешь так говорить?
Мои глаза тоже начали наливаться слезами. Я ткнула пальцем ему в грудь и прошептала:
– Это сделал ты, Отто. Ты.
Он дернулся на стуле, словно ему отвесили пощечину, повернулся ко мне спиной и снова разрыдался.
Вскоре мы отвезли сына домой. Нам сообщили, что в ближайшее время состоится слушание насчет исключения, на котором решится, позволят ли ему вернуться в школу. Мы не стали ждать результатов. Я никогда не нашла бы в себе силы снова отправить его туда.
Позже – ночью, наедине – Уилл спросил меня:
– Тебе не кажется, что ты была с ним слишком сурова?
Вот оно. Первая трещина в нашем браке.
Раньше между нами не возникало никаких размолвок. Мы были словно пара бриллиантов, способных выдержать любые тяготы семейной жизни, не дав трещины.
Я жалела, что в кабинете директора все обернулось именно так. И чувствовала себя ужасно от осознания, что Отто долго терпел издевательства, а мы ничего не знали. Горевала, что дело дошло до решения. Что взять нож в школу оказалось единственным оставшимся выходом. И злилась, что сын попытался свалить вину на меня.