Глава 4. Тени и сны
Холод наполнял общую залу гостиницы, несмотря на огонь, пылавший в большом каменном очаге. Сколько Перрин ни тер руки, протянув их поближе к пламени, ему никак не удавалось согреть их. И все же холод нес какое-то странное успокоение, словно он служил неким щитом. Но от чего ограждал этот щит – Перрин понять не мог. Какое-то бормотание раздавалось в глубине его сознания – и этот шепоток, неясный, едва различимый, на грани слышимости, старался прокрасться к нему.
– Итак, стало быть, ты от него откажешься. Для тебя так будет лучше всего. Подойди. Садись, побеседуем.
Перрин обернулся и посмотрел на говорившего. Круглые столики, беспорядочно расставленные по помещению, пустовали, за исключением одного в темном углу, за ним одиноко сидел мужчина. Вся прочая часть общей залы казалась какой-то нечеткой, скорее видением, чем явью, особенно то, что ускользало от прямого взора Перрина. Юноша оглянулся на пламя; теперь оно пылало в очаге, сложенном из кирпича. Почему-то ничто из того, что его окружало, Перрина не тревожило. «А ведь должно было». Хотя почему – он сказать не смог бы.
Человек сделал знак рукой, подзывая юношу к себе, и тот приблизился к столу незнакомца. Квадратному. Столы были квадратными. Хмурясь, юноша протянул руку, чтобы потрогать столешницу, но тут же отдернул. В этом углу общей залы ламп не было, и, хотя в остальной части помещения было светло, мужчина и стол, за которым он сидел, почти скрывались в тени, едва не сливаясь с полумраком.
У Перрина возникло ощущение, что он знал этого человека, но оно было таким же смутным, как то, что юноша видел краешком глаза. Незнакомец был средних лет, привлекателен внешне и одет слишком хорошо для деревенской гостиницы: в темный, почти черный бархат с белыми кружевами, ниспадающими с воротника и манжет. Он сидел прямо, словно одеревенелый, иногда прижимая ладонь к груди, словно любое движение причиняло ему боль. Собеседник не отрывал взгляда от лица Перрина; его темные глаза казались в тени сверкающими точками.
– Откажусь от чего? – спросил Перрин.
– От него, разумеется. – Мужчина кивком указал на топор, висевший у Перрина на поясе. В его голосе слышалось удивление, словно они уже вели разговор на эту тему, а сейчас снова продолжили старый спор.
Перрин не осознавал, что топор при нем, не чувствовал его веса, оттягивающего пояс. Он провел рукой по лезвию в форме полумесяца, по уравновешивающему его с другой стороны толстому шипу. И кожей ощутил сталь – добротную надежную сталь. Надежнее и реальнее, чем все, что его сейчас окружало. Возможно, даже реальнее его самого. Поэтому он не стал отнимать руку от топора – чтобы удержать связь с чем-то надежным и настоящим.
– Я думал об этом, – ответил Перрин, – но, сдается мне, не могу. Пока еще не могу.
«Пока еще?» Казалось, гостиница замерцала, и шепоток снова зазвучал у него в голове. «Нет!» Шепот пропал.
– Нет? – Мужчина холодно улыбнулся. – Ты кузнец, парень. И насколько я слышал, кузнец хороший. Твои руки созданы для молота, а не для топора. Чтобы создавать, а не убивать. Вернись к этому, пока не стало слишком поздно.
Перрин, к собственному своему изумлению, обнаружил, что согласно кивает.
– Да. Но я – та’верен. – Раньше он никогда не произносил этих слов вслух. «Но ему ведь уже известно». Перрин был в этом уверен, хотя и не знал почему.
Улыбка мужчины на миг превратилась в гримасу, но тут же он улыбнулся снова, еще шире. И еще холодней.
– Парень, есть способы все изменить. Способы избежать даже судьбы. Садись, и мы поговорим о них.
Тени как будто бы зашевелились, сгустились и придвинулись ближе.
Перрин отступил на шаг, стараясь оставаться на свету.
– Я так не думаю.
– Хотя бы выпей со мной. За годы минувшие и за годы, что еще впереди. Вот, выпей, и все станет ясней и понятней.
Мгновение назад кубка, что протягивал ему незнакомец через стол, не было. Кубок, до краев наполненный кроваво-красным вином, ярко сиял серебром.
Перрин всмотрелся в лицо собеседника. Даже его обостренное зрение не позволяло разглядеть черты лица мужчины – тени, казалось, совершенно скрадывали их, подобно плащу Стража. Тьма окутывала незнакомца, обнимала, словно ласкаясь. В его глазах Перрин что-то увидел – нечто такое, что он, как ему мнилось, сумеет вспомнить, если как следует постарается. Шепоток вновь вернулся.
– Нет, – сказал Перрин. Он отвечал тихому бормотанию у себя в голове, но, когда мужчина за столом зло поджал губы в приступе ярости, подавленном столь же быстро, как и начавшемся, юноша решил, что сказанное им сойдет также и за отказ от вина. – Я не хочу пить.
Он повернулся и направился к двери. Очаг был теперь из обкатанных рекой камней, и в зале стояло несколько длинных столов со скамьями вдоль них. Перрину вдруг захотелось оказаться снаружи, где угодно, лишь бы подальше от этого человека.
– Шансов у тебя будет немного, – раздался позади резкий голос незнакомца. – Три нити, сплетенные вместе, разделят общую участь. Перерезать одну – порвутся все. Судьба может убить тебя, если не уготовит чего-то худшего.
Спиной Перрин ощутил внезапно накатившую волну жара – она вдруг возникла, а потом так же быстро ушла, словно открылись и сразу захлопнулись дверцы громадной плавильной печи. Ошеломленный, он развернулся. Зала была пуста.
«Это всего лишь сон», – сообразил Перрин, вздрагивая от холода. И в этот миг все вокруг изменилось.
Он смотрел в зеркало, на свое отражение. Часть его существа никак не могла осознать то, что открылось взгляду, другая часть – принимала как должное. Позолоченный шлем, сработанный в виде львиной головы, сидел на нем как влитой. Золотые листья покрывали искусно выкованный нагрудник, золотая чеканка украшала детали пластинчато-кольчужного доспеха, закрывавшего его руки и ноги. Лишь топор на поясе был безыскусно прост. Голос – его собственный голос – мысленно прошептал ему, что лучше топора оружия не найдешь, ведь он был с ним тысячу раз и участвовал в сотнях битв. «Нет!» Перрину хотелось снять топор, отбросить прочь. «Я не могу!» В голове у него зазвучал голос – громче, чем невнятное бормотание, почти на уровне понимания:
– Человек, судьбой назначенный для славы.
Юноша крутанулся на пятках, отворачиваясь от зеркала, и обнаружил перед глазами прекраснейшую из женщин, виденных им когда-либо. Он не замечал более ничего вокруг, желая видеть одну только ее. Полночные озера глаз, молочно-белая кожа, наверняка нежнее и глаже белого шелка ее платья. Когда она шагнула к нему, у Перрина пересохло во рту. Он осознал, что любая из женщин, которых он когда-нибудь видел, по сравнению с ней будет неуклюжей и нескладной. Перрин задрожал и удивился – почему ему холодно?
– Мужчине нужно хватать судьбу обеими руками, – промолвила, улыбаясь, женщина. Этой улыбки почти хватило, чтобы согреть его. Женщина была высока: добавить ей росту чуть меньше ладони – и она вровень смотрела бы Перрину в глаза. Серебряные гребни удерживали ее прическу, а волосы были чернее воронова крыла. Широкий пояс из серебряных звеньев стягивал талию, которую Перрин мог бы, наверное, обхватить ладонями.
– Да, – прошептал он. Внутри его ошеломление боролось с согласием. Перрина слава не прельщала. Но после ее слов он уже не хотел ничего иного. – Я имею в виду… – Бормотание вновь зазвучало в голове, царапая череп. – Нет! – Шепоток пропал, и, всего на миг, согласие тоже исчезло. Почти. Он поднял руку к голове, коснулся золоченого шлема, снял его. – Я… Не думаю, что я хочу этого. Это не мое.
– Не хочешь? – Она рассмеялась. – Какой же мужчина, в чьих жилах играет кровь, не желает славы? Столько славы, будто ты протрубил в Рог Валир.
– Я не хочу, – сказал Перрин, не обращая внимания на ту часть себя, что кричала ему: «Ты лжешь!» Рог Валир. «Рог звонко прозвучал – и в неистовую атаку! Смерть у его плеча, но все же она ждет впереди. Его возлюбленная. Его губительница». – Нет! Я – кузнец.
В ее улыбке теперь было сожаление.
– Желать такую малость. Не слушай тех, кто пытается отвратить тебя от предначертанной судьбы. Они хотят умалить тебя, унизить. Они уничтожат тебя. Противостояние судьбе способно лишь принести боль. Зачем выбирать боль, когда можно обрести славу? Когда имя твое станут помнить наравне со всеми героями легенд?
– Я не герой.
– Ты и половины не знаешь о том, кто ты. О том, кем можешь стать. Давай раздели со мной кубок, во имя судьбы и славы. – В ее руках оказался сверкающий серебряный кубок, наполненный кроваво-красным вином. – Испей.
Перрин хмуро уставился на кубок. Было что-то… знакомое в этом. В его сознание ворвалось рычание.
– Нет! – Он боролся с этим рыком, отгоняя, отказываясь слушать. – Нет!
Она протянула ему золотой кубок:
– Выпей же.
«Золотой? По-моему, кубок был… он был…» Додумать он не сумел. Но в нахлынувшем замешательстве в его сознание вновь вернулся тот звук, вгрызаясь, требуя, чтобы его услышали.
– Нет, – сказал Перрин. – Нет! – Он взглянул на позолоченный шлем у себя в руках и отбросил его в сторону. – Я кузнец. Я…
Звучащий в голове рокот боролся с ним, стремясь быть услышанным. Перрин обхватил руками голову, чтобы отгородиться от него, но лишь запер его внутри.
– Я – человек! – прокричал Перрин.
Тьма окутала его, но женский голос следовал за ним, шепча:
– Здесь всегда ночь, и сны приходят ко всем людям. Особенно к тебе, мой дикарь. И я всегда буду в твоих снах.
Тишина.
Перрин опустил руки. На нем снова были его куртка и штаны, простые, но прочные и хорошо сшитые. Подходящая одежда для кузнеца или любого деревенского жителя. Однако сейчас он едва ее замечал.
Перрин стоял у низкого парапета каменного моста, что дугой выгибался между широкими каменными башнями с плоскими верхушками. Башни колоннами вздымались из таких глубин, куда его зоркий взгляд не мог проникнуть. Свет, идущий невесть откуда – даже он со своим зрением этого не понимал, свет просто был, – показался бы слишком тусклым глазам любого другого человека. Всюду, куда ни глянь, слева, справа, вверху, внизу – было множество мостов, башен, опор и нескончаемых скатов и переходов. В этом нагромождении, кажущемся бесконечным, не угадывалось никакой системы. Хуже того, некоторые из переходов взбирались к верхушкам опор, которые нависали прямо над теми же башнями, откуда эти переходы и начинались. Плеск воды эхом отражался отовсюду и, казалось, раздавался сразу со всех сторон. Перрин задрожал от холода.
Вдруг краем глаза он уловил какое-то движение и, не раздумывая, присел и скрючился за каменным парапетом. Быть замеченным – опасно. Он не знал почему, но был уверен, что это именно так, и никак иначе. Он просто знал.
Чуть приподнявшись и осторожно глядя поверх ограждения, Перрин выискивал замеченный им источник движения. Белый отсвет промелькнул на отдаленном переходе. Он был уверен, что это женщина, хоть и не смог явственно ее различить. Спешащая куда-то женщина в белом платье.
На мосту, расположенном чуть ниже его и гораздо ближе, чем тот переход, где Перрин заметил женщину, внезапно появился мужчина, смуглый, высокий и стройный. Бросалась в глаза серебристая прядь в его черных волосах. Темно-зеленый кафтан незнакомца был обильно расшит золотыми листьями, а пояс и кошелек украшены золотой канителью, ножны кинжала искрились драгоценными камнями, даже верх его сапог обрамляла золотая бахрома. Откуда он взялся?
Другой мужчина, возникший столь же внезапно, как и первый, зашагал по мосту с противоположной его стороны. Черные полосы сбегали по роскошным рукавам его красного кафтана, ворох бледных кружев свисал с манжет и воротника. Его сапоги так обильно были украшены серебром, что под узором с трудом удавалось увидеть кожу. Он был ниже ростом, чем тот, навстречу которому шел, и коренастей, с коротко подстриженными волосами, столь же белыми, что и кружева его наряда. Несмотря на возраст, человек не казался слабым. Он двигался вперед с той же надменной уверенностью, какую излучал первый мужчина.
Они осторожно приближались друг к другу. «Как два торговца лошадьми, каждый из которых знает, что у другого есть хромая кобыла на продажу», – подумал Перрин.
Мужчины начали разговор. Перрин напряг слух, но эхо, рождающееся от звуков плещущей воды, позволило разобрать лишь обрывки слов. Хмурые лица, недобрые взгляды в упор, резкие движения, на грани удара. Ни один из них другому не доверял. Перрин подумал, что они, возможно, терпеть не могут друг друга.
Он поднял взгляд, высматривая женщину, но она пропала из виду. Когда юноша вновь поглядел вниз, то обнаружил, что к двум мужчинам присоединился третий. И Перрин его вроде бы знал – но как-то смутно, словно полузабытое воспоминание. Средних лет, видный собой мужчина, облаченный в темный, почти черный бархат с белыми кружевами. «Гостиница, – подумал Перрин. – И что-то до нее. Что-то…» То, что было, казалось, давным-давно. Но вспомнить никак не удавалось.
Теперь первые двое мужчин стояли бок о бок, оказавшись перед новоприбывшим союзниками поневоле, отчего им явно было не по себе. А тот кричал и грозил им кулаком, в то время как они неуверенно топтались на месте, отворачивались, избегая встречаться с ним взглядом. Даже если эти двое и враждовали между собой, страх перед третьим был сильнее.
«Его глаза, – подумал Перрин. – Что же такого странного в его глазах?»
Тот, что был высокий и смуглый, принялся возражать, сначала вяло, затем со все большим пылом. Беловолосый присоединился к нему, и тут внезапно их временное союзничество распалось. Все трое орали друг на друга, каждый, в свою очередь, на двух других. Вдруг мужчина в черном бархате широко раскинул руки в стороны, словно требуя прекратить ссору. И разрастающийся огненный шар объял их, скрыл, ширясь и заполняя собой все вокруг.
Перрин обхватил голову руками и бросился за каменный парапет, съежившись у его подножия, пока его хлестали и дергали за одежду яростные порывы ветра – ветра, горячего, как огонь. Ветра, который сам был огнем. Даже крепко зажмурив глаза, Перрин мог видеть пламя, пожирающее весь мир, пронзающее само бытие. Пламенный ураган ревел и внутри его; он буквально чувствовал его – обжигающий, пылающий вихрь тащил его, стремясь поглотить и развеять пеплом. Перрин завопил, пытаясь найти опору в самом себе и понимая, что этого недостаточно.
И в мгновение между двумя ударами сердца ветер пропал. Он не ослабевал постепенно. Миг тому назад на юношу обрушивалась огненная буря, а уже в следующий – царило полнейшее безмолвие. Единственным звуком было эхо плещущейся воды.
Перрин медленно сел, осмотрел себя. На куртке не было и следа от огня, никаких прорех или подпалин, открытые участки кожи не получили ожогов. Только память об опаляющем жаре заставляла его верить в то, что все это действительно произошло. Память одного лишь разума; тело не сохранило воспоминаний о случившемся.
Перрин осторожно выглянул из-за краешка парапета. Часть моста на несколько шагов в обе стороны от того места, где стояли мужчины, пропала, осталось лишь оплавленное основание. И никаких следов этих троих.
Легкое покалывание, от которого будто зашевелились волосы на затылке, заставило Перрина поднять голову. На наклонном переходе, правее и выше от него, стоял косматый серый волк. Зверь смотрел на юношу.
– Нет! – Перрин вскочил на ноги и побежал. – Это сон! Ночной кошмар! Я хочу проснуться!
Он бежал, и все, что было вокруг, поплыло в его глазах. Задвигались переменчивые размытые пятна. Гул наполнил уши, затем пропал, и как только этот шум прекратился, перед глазами перестало мерцать, все обрело устойчивость.
Перрин вздрогнул от холода. Он осознавал, что это сон, уверенно и без сомнений, с самого первого мига. Ему смутно мерещились туманные воспоминания о снах, предшествующих этому, однако нынешний сон он знал. Он уже бывал в этом месте раньше, в предыдущие ночи, и, хотя не понимал ничего из происходящего, все же знал – это всего лишь сон. Но на сей раз знание ничего не меняло.
Открытое пространство, где он стоял, окружали громадные колонны из полированного краснокамня, а над головой, ярдах в пятидесяти, а то и более, высился сводчатый потолок. Попытайся Перрин даже на пару с таким же рослым, как он сам, человеком обхватить руками одну из колонн, у них бы не получилось. Пол был выложен крупными плитами из светло-серого камня, крепкого, однако истертого бесчисленными стопами минувших поколений.
И под сводом, в самом центре зала, блистала причина, которая и приводила сюда эти стопы. В воздухе стоймя, обращенный рукоятью вниз, парил ничем с виду не удерживаемый меч, – казалось, любой может дотянуться до него и взять в руку. Он неспешно поворачивался вокруг своей оси, словно увлекаемый во вращение неким дуновением воздуха. На самом деле меч был не настоящий. Он казался сделанным из стекла или, возможно, выточенным из кристалла, и клинок, рукоять и крестовина гарды улавливали весь свет, что был в зале, и, дробя его, разбрасывали вокруг тысячей отблесков и вспышек.
Перрин направился к мечу и протянул к нему руку, как делал это прежде не один раз. Он ясно помнил, что поступал именно так. Рукоять висела на уровне лица, дотянуться – проще простого. В футе от сверкающего меча его руку отклонило, отвело в сторону; хотя в воздухе ничего не было, но он словно бы наткнулся на камень. Насколько знал Перрин, так и должно было быть. Юноша предпринял еще попытку, с бо́льшим старанием, но с тем же успехом он мог бы просовывать руку в стену. Меч вращался и посверкивал в футе от него, но так же далеко, как если бы находился по ту сторону океана.
Калландор.
Перрин не сказал бы точно, услышал он этот шепот снаружи или тот прозвучал в его сознании; звук казался эхом, раскатившимся среди колонн, тихий, словно ветер, исходящий разом отовсюду, настойчивый.
Калландор. Кто владеет мною, владеет судьбой. Возьми меня и начни последнее странствие.
Внезапно испугавшись, Перрин отступил на шаг. Прежде этот шепот никогда не звучал. Раньше такой сон уже посещал его, четырежды, – он помнил это даже сейчас: четыре ночи, одна за другой, – но впервые в нем что-то поменялось.
Испорченные идут.
Это был иной шепот, и Перрин знал, от кого он исходит, поэтому вздрогнул, будто к нему прикоснулся мурддраал. Волк стоял среди кроваво-красных колонн, горный волк – косматый, серый с проседью, ростом Перрину почти по пояс. Он пристально смотрел на юношу, не сводя с него таких же желтых, как у самого Перрина, глаз.
Испорченные идут.
– Нет, – проскрежетал Перрин. – Нет! Я не впущу вас! Ни за что!
Он точно когтями процарапал себе путь к пробуждению и сел на ложе у себя в хижине. Юноша дрожал – от страха, холода и гнева.
– Не впущу, – хрипло прошептал он.
Испорченные идут.
Эта мысль отчетливо звучала в голове у Перрина, но принадлежала не ему.
Испорченные идут, брат.