Достойный жених. Книга 2 - читать онлайн

Часть десятая

Через несколько дней после бури в Дебарии случился исход: ее покидало сразу несколько человек, причем каждый по своей причине. Все они направлялись в Салимпур, подокружной город, где находилась ближайшая железнодорожная станция нужной им ветки.

Рашид поехал за женой и двумя детьми – хотел привезти их в Дебарию и побыть с ними до возвращения в Брахмпур.

Ман его сопровождал, без особого, впрочем, на то желания. Много ли удовольствия может быть в таком путешествии? Приехать в деревню, где живут жена Рашида и ее отец, потом тащиться вместе обратно – причем она будет с ног до головы закрыта черной паранджой и разговаривать с ней нельзя, – постоянно чувствовать, как Рашиду неловко вести две беседы одновременно, да еще терпеть невыносимую жару… Однако учитель его пригласил, и отказываться было неудобно, да и уважительных поводов не нашлось. Возможно, Рашид тоже сделал это из вежливости, чтобы не бросать гостя одного. В самом деле, что он будет делать тут один? Эдак и с ума сойти недолго. Жизнь в Дебарии, полная неудобств и скуки, очень тяготила Мана.

Медведь и гуппи тоже доделали свои дела в деревне и поехали дальше.

У Нетаджи якобы нашлось «одно дельце в подокружном суде» – на самом деле он просто хотел потереться в обществе чиновников местной администрации и мелких политиков.

Наконец, в Салимпур направлялся прославленный археолог Вилайят-сахиб, которого Ман так ни разу и не увидел. Он ехал в Брахмпур, а оттуда – домой в Дели. Причем из деревни он отбыл в полном одиночестве на запряженной быком телеге, никому ничего не сказав и не дав возможности остальным по-дружески предложить ему местечко в повозке рикши.

«Его словно и не существует, – думал Ман, – он будто соблюдает пурду. Я о нем слышал, но никогда его не видел, совсем как женщин этой семьи. Они-то ведь должны существовать! Или нет? Быть может, все женщины – лишь пущенный кем-то слух?» На душе у Мана становилось все муторнее.

Нетаджи, бравый усатый мóлодец, предложил домчать Мана до Салимпура на «харлее».

– Зачем вам целый час трястись на рикше по такой-то жаре? – спросил он. – Вы ведь брахмпур-валла и привыкли к роскоши. Незачем вам плавить мозги на солнышке. К тому же я хотел с вами поговорить.

Ман согласился и теперь трясся по ухабистой проселочной дороге на мотоцикле: мозги его, может, и не плавились, зато дребезжали.

Рашид предупредил Мана, что Нетаджи из любых ситуаций пытается извлечь личную выгоду, поэтому Ман не удивился обороту, который приняла их беседа.

– Ну как вам? Слышите меня хорошо? – спросил Нетаджи.

– О да.

– Я спрашиваю, как вам? Нравится?

– Очень. Где вы достали мотоцикл?

– Нет, я не про мотоцикл, а про нашу деревню! Нравится вам здесь?

– А почему нет?

– Раз «почему нет» – значит не нравится.

– Неправда, мне пришлись по душе ваши края!

– Это чем, интересно?

– Ну, здесь свежий воздух, – выкрутился Ман.

– А я вот терпеть не могу деревню! – прокричал Нетаджи.

– Что?

– Говорю, ненавижу деревню! Делать здесь нечего, никакой политики – скучно! Если я хотя бы пару раз в неделю не съезжу в Салимпур, меня начинает мутить.

– Мутить?

– Да. От местных деревенщин с души воротит. А самое ужасное – это хулиганье. Моаззам, например. Никакого уважения к чужой собственности… Держитесь крепче, не то свалитесь! Прижмитесь ко мне хорошенько!

– Ладно.

– Даже мотоцикл не могу уберечь от этой шпаны! Поставить его некуда. Стоит посреди двора – они его и ломают из вредности. Брахмпур – вот это я понимаю, вот это город!

– О, вы бывали в Брахмпуре?

– Конечно! – нетерпеливо ответил Нетаджи. – Знаете, что мне больше всего понравилось?

– Что? – спросил Ман.

– Можно питаться в отелях, а не дома!

– В отелях? – нахмурился Ман.

– Ну да, в маленьких отелях.

– Понятно.

– Так, сейчас будет плохой участок. Держитесь крепче! Я сброшу скорость. Так мы не упадем, даже если колесо проскользнет.

– Хорошо.

– Вы меня слышите?

– Прекрасно слышу.

– Мухи в глаза не летят?

– Нет, вы меня прикрываете.

После недолго молчания Нетаджи сказал:

– У вас, наверное, много связей.

– Связей?

– Ну да, связей, связей, вы же меня поняли.

– Э-э…

– Вы должны воспользоваться своими связями и помочь нам, – заявил Нетаджи. – Мне, например, нужна лицензия на торговлю керосином. Уверен, что сын министра по налогам и сборам запросто может такое устроить.

– Вообще-то, все подобные лицензии выдает другое министерство, – спокойно ответил Ман, даже не думая обижаться. – Гражданского снабжения, если не ошибаюсь.

– Да бросьте, вы наверняка можете подсобить. Уж я-то знаю, как у вас там все устроено.

– Нет, не могу, – честно сказал Ман. – Если заикнусь об этом отцу, он меня живьем съест.

– Ладно вам, я просто спросил. Вашего отца, между прочим, здесь уважают… Почему он не найдет вам хорошую работу?

– Работу?.. Погодите, а почему здесь уважают отца? Он же грозится отобрать ваши земли, разве нет?

– Ну-у… – начал было Нетаджи и осекся.

Вероятно, не стоит рассказывать Ману, что местный чиновник-патвари блюдет интересы их семьи. Ни Нетаджи, ни все остальные пока не знали о визите Рашида к старику. Никому бы и в голову не пришло, что тот способен прийти к патвари и попросить его переписать бумаги на Качхеру.

– Нас провожал ваш сын? – спросил Ман.

– Да. Ему два годика с небольшим, и в последнее время он не в духе.

– Почему?

– Вернулся недавно от бабушки. Та его разбаловала, и теперь ему все на так, все не то. Капризничает страшно!

– Может, из-за жары?

– Может, – согласился Нетаджи. – Вы когда-нибудь влюблялись?

– Что-что?

– Вы когда-нибудь влюблялись, говорю?

– О да, – ответил Ман. – Скажите, что это за здание мы миновали?

Через некоторое время они въехали в Салимпур. С остальными решено было встретиться возле магазина одежды и промтоваров. В базарный день узкие многолюдные улочки Салимпура были забиты под завязку. Торгаши всех видов и мастей, заклинатели змей с вялыми кобрами, лекари-шарлатаны, лудильщики, торговцы фруктами с корзинами манго и личи[1] на головах, кондитеры с засиженными мухами лотками, полными барфи[2], ладду[3] и джалеби[4], а также изрядное количество крестьян – не только Салимпура, но и ближайших деревень – заполонили весь центр города.

Стоял невероятный шум. Сквозь гвалт покупателей и крики торгашей доносилось блеянье двух репродукторов: один транслировал передачи «Всеиндийского радио», другой – музыку из фильмов, перемежаемую рекламой сиропа «Рахат-и-Рух» и масла для волос «На седьмом небе».

Электричество! Ман возликовал. Может, здесь даже будут вентиляторы.

Нетаджи, непрерывно бранясь и гудя в клаксон, с черепашьей скоростью продвигался сквозь толпу. За пятнадцать минут они не проехали и ста ярдов.

– Опоздают на поезд! – сказал он, имея в виду остальных, выехавших на полчаса позже и к тому же на рикше. Впрочем, поезд уже задерживался на три часа, так что вряд ли они могли на него опоздать.

Когда Нетаджи добрался до магазина, принадлежавшего его другу (увы, вентилятора там не оказалось), его одолела такая жуткая головная боль, что он лишь мимоходом представил Мана приятелю, после чего сразу лег на скамейку и закрыл глаза. Хозяин заказал им несколько чашек чаю. К тому времени в магазин собралось уже несколько человек, регулярно приходивших сюда посплетничать о политике и всем на свете. Один читал газету на урду, второй – сосед-ювелир – методично и вдумчиво ковырял в носу. Вскоре прибыли Медведь и гуппи.

Поскольку здесь, помимо прочего, продавали и одежду, Ману захотелось узнать, как устроен магазин. Он обратил внимание на полное отсутствие покупателей.

– Почему никого нет? – спросил Ман хозяина.

– Так базарный день же. В магазины народ почти не заходит, – пояснил ювелир. – Разве кто неместный случайно забредет. Поэтому я и ушел из своей лавки. Вон моя дверь, я отсюда за ней присматриваю.

Затем он обратился к хозяину магазина:

– А что в Салимпуре сегодня делает ГПА Рудхии?

Нетаджи, лежавший на лавке неподвижно, как труп, вдруг подскочил, заслышав аббревиатуру ГПА. В Салимпуре был собственный глава подокружной администрации – мелкий поместный князек. А тут соседний князь пожаловал – ничего себе новости!

– Наверное, копаться в архивах приехал, – сказал хозяин магазина. – Я слыхал, к нам должны кого-то откуда-то прислать, чтобы на них взглянуть.

– Осел! – воскликнул Нетаджи и без сил повалился обратно на лавку. – Архивы тут ни при чем. Наверное, думают, как сообщить местному населению – ну, о вступлении в силу Закона об отмене системы заминдари, когда его наконец примут.

На самом деле Нетаджи понятия не имел, что здесь делает ГПА, но решил во что бы то ни стало с ним встретиться.

Через пару минут в магазин заглянул тщедушный учитель, тоже приятель хозяина. Ехидно заметив, что у него, в отличие от некоторых, нет времени на праздную болтовню, он брезгливо зыркнул на растянувшегося на лавке Нетаджи, озадаченно – на Мана и отбыл.

– А где гуппи? – вдруг спросил Медведь.

Никто не знал. Гуппи исчез. Несколько минут спустя его обнаружили на улице: он, разинув рот, любовался пузырьками с пилюлями и снадобьями престарелого лекаря-шарлатана, разложившего товар прямо посреди улицы. Вокруг собралась толпа, и все слушали шарлатанские россказни о некоей мутной ядовито-зеленой жидкости в стеклянной бутылочке, которой тот потрясал над головой.

– Это чудодейственное зелье, истинную панацею, подарил мне Таджуддин, великий бабá, небожитель. Двенадцать долгих лет он прожил в джунглях Нагпура и все это время ничего не ел – влагу получал из зеленых листьев, которые постоянно жевал, а вместо еды прижимал к животу камень. Мышцы его сгнили, кровь испарилась, плоть усохла. Он превратился в черный мешок с костями. И тогда Аллах сказал двум ангелам: «Летите к Таджуддину, передайте старику мой салям…»

Гуппи слушал этот бред с распахнутыми глазами и верил каждому слову: Медведю пришлось чуть ли не силой затащить его с улицы в магазин.

Когда приятели принялись за чай, пан[5] и газеты, разговор пошел о политике, в частности – о недавних брахмпурских беспорядках. Главным объектом всеобщей ненависти стал министр внутренних дел Л. Н. Агарвал, чьи попытки оправдать преступные действия сил полиции, открывших огонь по толпе мусульман возле мечети Аламгири, получили широкую огласку в прессе. Этот же министр всячески поддерживал строительство – впрочем, он называл это реконструкцией – храма Шивы. Рифмованные речовки, популярные среди брахмпурских мусульман, добрались уже и до Салимпура. Местные с наслаждением скандировали:

Вероятно, эти строки имели отношение к приказу о конфискации холодного оружия, в соответствии с которым полиция отбирала у людей не только топоры и копья, но даже обыкновенные кухонные ножи. Или, возможно, они отсылали к тому факту, что Л. Н. Агарвал, являясь членом Индуистской гильдии розничных торговцев, был главным сборщиком средств для партии Конгресс в штате Пурва-Прадеш. Его принадлежность к торговому сообществу банья высмеивалась в следующей речовке:

Отчего-то не все присутствующие понимали, что громогласный смех, сотрясший стены магазина на последних строках, едва ли уместен: друзья, в конце концов, собрались именно в лавке, и Ман, будучи кхатри, имел непосредственное отношение к торговле.

Резко отличаясь этим от Л. Н. Агарвала, Махеш Капур, даром что индуист, был известен уважительным отношением ко всем религиям (кроме собственной, как порой сетовала его супруга), в связи с чем осведомленные мусульмане держали его в большом почете. Вот почему, когда Ман и Рашид только познакомились, учитель сразу проникся теплыми чувствами к ученику. Сейчас он сказал Ману:

– Если бы не такие всенародные лидеры, как Неру, и не такие политики, как твой отец, на уровне штатов, положение мусульман в Индии было бы еще плачевней.

Ман лишь пожал плечами: ему не очень-то хотелось слушать похвалы в адрес отца.

Рашид подивился, что Мана как будто совсем не тронули его слова. Вероятно, дело в формулировке? Он сказал «положение мусульман», а не «наше положение» – отнюдь не потому, что не чувствовал себя частью сообщества, просто он привык мыслить условными, почти абстрактными категориями, даже когда речь заходила о столь близких его сердцу темах. Смотреть на мир как можно более объективно давно вошло у него в привычку, но в последние дни (после разговора с отцом на крыше) мир этот вызывал у Рашида все более отчетливое отвращение. Собственным коварством – или, быть может, нечистоплотностью – он тоже не гордился, но другого выхода у него не было. Заподозри патвари, что Рашид действует по собственной воле, не заручившись поддержкой семьи, ничто не помогло бы Качхеру отстоять право на возделывание своего клочка земли.

– Я вам скажу, что думаю по этому поводу, – заявил Нетаджи тоном истинного вождя (прозвище обязывало как-никак). – Мы должны действовать сообща, единым фронтом. Вместе работать во имя общего блага. Только мы можем изменить сложившееся положение. Прежние лидеры дискредитированы, и теперь нам нужна молодежь – молодые ребята, как… каких много вокруг… способные взять все в свои руки. Деятели, а не мечтатели. Люди из простого народа, уважаемые члены общества. Да, все уважают моего отца, раньше он действительно имел связи, я этого не отрицаю. Но его время, как все вы наверняка согласитесь, уже на исходе. Недостаточно…

Увы, никто так и не узнал, каких действий, по его мнению, было недостаточно. Неподалеку остановилась повозка с репродукторами, рекламировавшая масло для волос «Седьмое небо». Минуту было тихо, а потом загремела такая оглушительная музыка, что всем присутствующим пришлось зажать уши. Бедный Нетаджи прямо позеленел от боли и стиснул ладонями голову, после чего все вывалились на улицу, дабы прекратить окаянный шум. Однако в это самое мгновение Нетаджи заметил в толпе высокого молодого человека в «сола топи», пробковом шлеме: лицо незнакомое и какое-то бесхарактерное. ГПА Рудхии – а это в самом деле был он, чутье никогда не подводило Нетаджи – недовольно взглянул на источник шума, но двое полицейских поспешно повели его прочь, в направлении вокзала.

Когда эти головы (два тюрбана по бокам, шлем посередине) замелькали в толпе и исчезли, Нетаджи в панике схватился за усы: добыча уходит!

– На вокзал, на вокзал! – завопил он, начисто забыв о головной боли, да так громко, что даже оглушительные мелодии из репродукторов не смогли заглушить его крик. – Поезд, поезд, вы же все опоздаете! Хватайте сумки и бежим! Скорей! Скорей!

Все это прозвучало весьма убедительно: никто даже не усомнился в правоте Нетаджи. Десять минут спустя, проталкиваясь сквозь толпу, потея и вопя, бранясь и слыша брань в ответ, делегация из Дебарии прибыла на вокзал. Там они узнали, что поезд прибудет только через час.

Медведь раздраженно взглянул на Нетаджи:

– И зачем ты нас поторопил?!

Глазки Нетаджи нервно забегали по перрону. Вдруг его лицо расплылось в улыбке.

Медведь нахмурился. Склонив голову набок, он посмотрел на Нетаджи и повторил вопрос:

– Зачем, а?

– Что? Что ты сказал? – рассеянно переспросил Нетаджи. В дальнем конце перрона, рядом с будкой начальника станции, он приметил заветный пробковый шлем.

Медведь, досадуя на Нетаджи и на самого себя, отвернулся.

Предвкушая новое полезное знакомство, Нетаджи схватил Мана за грудки и в буквальном смысле слова потащил его за собой. Ман от неожиданности и потрясения даже не стал сопротивляться.

Нетаджи без всякого стеснения подошел прямиком к молодому ГПА и с апломбом заговорил:

– ГПА-сахиб, очень рад познакомиться. Не покривив душой, скажу, что это огромная честь для меня!

Из-под полей «сола топи» показалось озадаченное и недовольное лицо чиновника с маленьким безвольным подбородком.

– Да? – сказал ГПА. – Чем могу помочь?

На хинди он говорил вполне сносно, но с бенгальской интонацией.

Нетаджи продолжал:

– Ну что вы, ГПА-сахиб, вопрос следует ставить иначе: чем вам могу помочь я? Вы ведь гость в нашем техсиле[6]. Я – сын заминдара из Дебарии, меня зовут Тахир Ахмед Хан. Все здесь меня знают. Тахир Ахмед Хан, запомните. Я из Конгресса, занимаюсь делами молодежи.

– Понятно. Рад познакомиться, – безрадостно ответил ГПА.

Такой прием не обескуражил Нетаджи. Тот мигом извлек из рукава козырную карту:

– А это мой добрый друг, Ман Капур, – эффектно произнес он, подталкивая угрюмого Мана вперед.

– Хорошо, – столь же равнодушно произнес ГПА, потом медленно нахмурился и сказал: – Кажется, мы где-то встречались…

– Так это же сын Махеша Капура, нашего министра по налогам и сборам! – с нескрываемым, прямо-таки агрессивным раболепием воскликнул Нетаджи.

ГПА удивился. Потом вновь сосредоточенно нахмурил лоб.

– Ах да! Нас познакомили около года назад, на приеме в доме вашего отца, – уже добродушнее проговорил он по-английски (таким образом исключая Нетаджи из разговора). – У вас ведь дом неподалеку от Рудхии, если не ошибаюсь? Рядом с городом то есть.

– Да, у отца там ферма. – Ман вдруг вспомнил про отцовскую просьбу. – Вы мне напомнили: надо будет на днях туда наведаться.

– А что вы здесь делаете? – спросил ГПА.

– Да так, ничего особенного. Приехал погостить к другу. – Помедлив, Ман добавил: – Он на другом конце перрона стоит.

ГПА вяло улыбнулся:

– Что ж, я сегодня как раз собираюсь в Рудхию. Если хотите посетить ферму отца и не боитесь тряской поездки на джипе, приглашаю составить мне компанию. Я приехал отстреливать волков, хотя, должен признать, никакой подготовки у меня нет, да и должной сноровки тоже. Но положение обязывает: народ должен видеть, что я самолично взялся за устранение угрозы.

Глаза Мана вспыхнули.

– Охота на волков?! Вы серьезно?

– Разумеется, серьезно, – ответил ГПА. – Начинаем завтра утром. Вы любите охоту? Не желаете присоединиться?

– Еще как люблю! И желаю! – с жаром воскликнул Ман. – Но у меня с собой только курта-паджама.

– Это нестрашно, мы вас принарядим, если понадобится, – сказал ГПА. – Да и вообще это не светское мероприятие. Будем отстреливать волков-людоедов, открывших охоту на жителей моего подокруга.

– Что ж, я поговорю с другом. – Ману пришло в голову, что он получил сразу три подарка судьбы: возможность заняться интересным делом, отвертеться от неприятной поездки и вдобавок исполнить сыновний долг. Он обратил на нежданного благодетеля самый дружеский взгляд и сказал: – Сейчас вернусь. Простите, вы, кажется, не назвали свое имя…

– Ох, и правда, виноват! Меня зовут Сандип Лахири, – сказал ГПА, тепло пожимая ему руку и не обращая никакого внимания на обиженного и негодующего Нетаджи.

Рашид ничуть не расстроился, что Ман не поедет с ним в деревню к жене, и был рад, что его непутевый ученик так загорелся визитом на отцовскую ферму.

ГПА тоже был рад – все-таки вдвоем охотиться на волков куда веселее. Они с Маном договорились встретиться через пару часов. Закончив дела на салимпурском вокзале – связанные с транспортировкой препаратов в рамках программы вакцинации местного населения, – Сандип Лахири присел на диванчик в будке начальника станции и достал из сумки роман «Говардс-Энд» Форстера[7]. Он еще читал, когда пришел Ман, и они сразу отправились в путь.

Поездка на джипе в южном направлении в самом деле оказалась очень тряской – и пыльной. Впереди сидели водитель и полицейский, сзади – Ман и Сандип Лахири. Они почти не разговаривали.

– А ведь полезная штука! – в какой-то момент сказал Сандип, сняв пробковый шлем и окидывая его восхищенным взглядом. – Я не верил, что он спасает от солнца, пока не начал тут работать. Думал, это просто очередной бессмысленный атрибут униформы пукка-сахиба.

Еще через какое-то время он сообщил Ману несколько демографических подробностей о своем подокруге: сколько в нем проживает мусульман, индусов и так далее, каково их процентное соотношение. Цифры эти моментально вылетели у Мана из головы.

Время от времени Сандип Лахири осторожно высказывал гладкие, хорошо сформулированные соображения на ту или иную тему. Ману это пришлось по душе.

Вечером, когда они ужинали в бунгало Сандипа, Ман проникся к нему еще большим уважением. Главу подокружной администрации ничуть не смущало, что перед ним сын министра: он без обиняков рассказывал о том, как местные политики ставят ему палки в колеса. Поскольку он был облечен не только административной, но и судебной властью (до разделения полномочий в штате Пурва-Прадеш еще не дошли), работы на него свалилось больше, чем в состоянии выполнить простой смертный. Вдобавок регулярно возникали непредвиденные дела: то волки, то эпидемия, а то какой-нибудь влиятельный чиновник нагрянет, и почему-то именно ГПА должен всюду его сопровождать. Как ни странно, больше всего проблем ему создавал даже не местный ЧЗС[8], а депутат Законодательного совета, живший в этих краях и полагавший их своей вотчиной.

Этот господин (как узнал Ман за стаканчиком нимбу-пани с джином) почему-то считал ГПА своим соперником в борьбе за власть. Пока ГПА был покладист и советовался с ним по любому вопросу, он помалкивал. Но стоило Сандипу проявить самостоятельность, как он моментально ставил его на место.

– Беда в том, – сказал Сандип Лахири, печально взглянув на гостя, – что этот Джха – член Конгресса, председатель Законодательного совета и друг главного министра. Причем он не упускает возможности напомнить мне об этом. Периодически он замечает, что я вдвое младше его, а он, стало быть, – носитель «мудрости народа». Что ж… Безусловно, в чем-то он прав. В течение восемнадцати месяцев после назначения на должность нам вверят судьбы полумиллиона человек – мы занимаемся и доходными статьями бюджета, и уголовными делами, не говоря уже об охране закона и порядка, заботе об общем благополучии подокруга… По сути, мы этим людям как отец и мать. Неудивительно, что я его раздражаю, – зеленый юнец с полугодовалым опытом работы в другом районе, только-только закончивший практику в Доме Меткалфа[9]. Еще нимбу-пани?

– С удовольствием.

– Знаете, закон вашего отца завалит нас работой, – чуть позже заметил Сандип Лахири. – Но это к лучшему, наверное, – добавил он нерешительно. – О, сейчас будут новости. – Он подошел к буфету, на котором стояло большое радио в полированном деревянном корпусе со множеством круглых белых ручек.

Сандип включил радио. Медленно загорелся большой зеленый световой индикатор, и комнату заполнил мужской голос – устад Маджид Хан исполнял рагу. Недовольно поморщившись, Сандип Лахири убавил громкость.

– Ничего не поделаешь, – сказал он, – приходится это слушать. Такова цена за свежие новости, и я плачу ее каждый день. Почему они не поставят что-нибудь приятное, Моцарта или Бетховена?

Ман, который слышал западную классическую музыку только пару раз в жизни (и вовсе не нашел ее приятной), сказал:

– Ну, не знаю. Наверное, народ не оценит.

– Вы так думаете? – спросил Сандип. – А мне кажется, большинству понравится. Хорошая музыка есть хорошая музыка. Требуется немного натренировать слух, только и всего. Ну, и чтобы кто-то приобщал людей к прекрасному.

Ман пожал плечами.

– Как бы то ни было, – сказал Сандип Лахири, – я уверен, что от этих кошмарных звуков народ тоже не получает никакого удовольствия. Им подавай песни из кинофильмов, а «Всеиндийское радио» такое крутить не станет. Даже не знаю, что я тут делал бы без Би-би-си.

Как будто ответ на его слова, из радио донеслось несколько коротких гудков, и явно индийский голос с явно британским флером объявил:

– Вы слушаете «Всеиндийское радио»… Программу новостей ведет Мохит Бос.

Следующим утром они отправились на охоту.

Пастухи гнали по дороге скот. Увидев мчавшийся на них белый джип, животные в страхе разбежались, причем водитель зачем-то секунд двадцать непрерывно давил на клаксон, чем вконец всех распугал. Но вот джип умчался прочь, оставив за собой облако пыли. Пастушки разинули рты и восторженно закашляли: они сразу узнали джип ГПА, единственный автомобиль на здешних дорогах. Водитель гордо задирал нос, чувствуя себя не иначе как королем автострады, хотя на автостраду эта проселочная дорога не тянула. Пока что грунт под колесами казался вполне плотным, но с приходом муссонов здесь наверняка будет не проехать.

Сандип одолжил Ману пару шорт защитного цвета, сорочку и шляпу. У двери со стороны Мана стояла винтовка, которая хранилась в бунгало ГПА. Вчера Сандип (с явным неудовольствием) произвел из нее пробный выстрел, но больше стрелять ему не хотелось. Ман вызвался делать это за него.

С друзьями из Варанаси он не раз охотился на нильгау и оленей, диких кабанов и – однажды и безуспешно – на леопарда. Занятие это ему очень нравилось. На волков, впрочем, он никогда не охотился и особенностей этого вида охоты не знал. Наверное, с ними должны пойти загонщики? Сандип, похоже, тоже ничего в этом не смыслил. Ман решил разузнать побольше о самой проблеме.

– Разве волки не боятся людей? – спросил он.

– Вот и я думал, что боятся, – ответил Сандип. – В этих лесах не так много волков осталось, и местным не разрешают их отстреливать без веской причины. Но я видел детей, покусанных волками, и даже останки детей, которых волки загрызли и съели. Это поистине страшно. Местные в ужасе. Возможно, они слегка преувеличивают, но полицейские видели волчьи следы и прочее. Словом, это точно волки безобразничают, а не леопарды, гиены или другие хищники.

Они ехали по холмистой местности, покрытой чахлым кустарником и каменистыми россыпями. Становилось жарко. Время от времени им попадались совсем бедные и захудалые деревушки – те, что были ближе к городу, не оставляли такого гнетущего впечатления. В какой-то момент они остановились спросить у местных, не проезжали ли мимо другие охотники.

– Да, сахиб, – ответил беловолосый мужчина средних лет, потрясенно тараща глаза на ГПА. – Проезжала машина и еще один джип.

– В вашу деревню тоже волки повадились? – спросил его Сандип.

Беловолосый покачал головой из стороны в сторону.

– Да, сахиб. – Он нахмурил лоб, что-то припоминая. – Жена Баччана Сингха спала на улице с сынком, вот его-то волк и утащил. Мы погнались за ним с фонарями и палками, да поздно. Потом нашли тельце в поле, обглоданное. Сахиб, умоляю, спасите нас от этой напасти, вы нам как отец родной, на вас вся надежда! Мы и спать перестали: внутри жарко, а снаружи опасно!

– Когда это случилось? – сочувственно спросил его ГПА.

– В прошлом месяце, сахиб, в новолуние.

– На следующий день после новолуния, – поправил его другой местный.

Когда они сели обратно в машину, Сандип сказал:

– Как это все прискорбно – и для людей, и для волков.

– Прискорбно… для волков? – не понял Ман.

– Ну да, – ответил Сандип, снимая шлем и отирая лоб. – Сейчас тут бесплодная пустыня, а раньше был лес – мадука, сал и прочие деревья, – и в нем водилась всякая живность, на которую охотились волки. А потом деревья стали вырубать. Сперва для военных целей, а потом, после войны, уже нелегально. Лесники закрывали на все глаза – подозреваю, им приплачивали сами местные жители, которым нужны были земли для полей и огородов. Волки вынуждены сбиваться в стаи на крошечных территориях, кормиться им нечем – вот они и звереют. Летом хуже всего: засуха, есть нечего, ни крабов сухопутных, ни лягушек, ни другой мелкой живности. Тогда они начинают охотиться на деревенских коз. А если не могут добыть коз, нападают на детей.

– Нельзя ли заново посадить леса?

– Это должны быть земли, неиспользуемые в сельском хозяйстве. С политической точки зрения – да и с человеческой, чего уж там, – иначе просто нельзя. Джха с меня шкуру снимет, если я об этом заикнусь. Да и потом, такая мера даст результат не сразу, а местные требуют прекратить этот ужас прямо сейчас.

Вдруг он похлопал водителя по плечу. Тот вздрогнул, обернулся и, не сбавляя скорости, вопросительно посмотрел на ГПА.

– Перестаньте, пожалуйста, сигналить, – обратился к нему ГПА на хинди.

После короткой паузы он вернулся к беседе с Маном:

– Статистика, знаете ли, наводит ужас. За последние семь лет каждое лето – начиная с февраля и заканчивая июнем, когда приходят муссоны, – в районе ближайших тридцати деревень волки убивают больше дюжины детей и примерно столько же остаются калеками на всю жизнь. Все эти годы чиновники только и делали, что писали письма, судили да рядили, пытались что-то придумать, – но в основном все решения остаются на бумаге. Однажды привязали к дереву за пределами деревни, где до этого задрали ребенка, несколько коз – будто это могло что-то изменить… – Он пожал плечами, нахмурился и вздохнул; Ману подумалось, что маленький подбородок придает Сандипу несколько сварливый вид. – Словом, в этом году я решил принять меры. К счастью, ОМ меня поддержал, помог подключить полицию и так далее. У них есть пара хороших стрелков, да не с простыми пистолетами, а с винтовками. Неделю назад мы узнали, что в этом краю объявилась стая волков-людоедов, и… Ах, да вот и они! – воскликнул он, показывая пальцем на дерево рядом со старым заброшенным сераем – стоянкой для путешественников, – у самой дороги примерно в фарлонге[10] от них.

Вокруг припаркованных под деревом джипа и автомобиля толпились люди, в большинстве своем местные жители. Джип ГПА с ревом и визгом остановился, обдав всех облаком пыли.

Хотя ГПА был самым неопытным среди собравшихся чиновников и полицейских и едва ли мог правильно организовать охоту, Ман заметил, что все они обращаются к нему крайне почтительно и полагаются на его мнение, даже когда никакого мнения у него нет. В конце концов Сандип всплеснул руками и, вежливо досадуя, сказал:

– Ладно, давайте больше не будем тратить время на разговоры. Загонщики и стрелки, говорите, уже на месте, рядом с оврагом? Вот и славно. Но промедление меня совсем не радует. Вы, – он указал на двух чиновников из лесного департамента, пятерых их помощников, инспектора, двух стрелков из полиции и обычных полицейских, – топтались здесь целый час, ждали нас, а мы топчемся уже полчаса – разговариваем. Надо было лучше спланировать наш приезд, но что уж теперь. Не будем терять время. С каждой минутой становится все жарче. Господин Прашант, говорите, три дня назад вы обошли все окрестности и составили подробный план? Что ж, считайте, ваш план одобрен, не нужно спрашивать моего позволения по каждому вопросу. Говорите нам, куда идти, а мы будем вас слушаться. Представьте, что вы здесь ОМ[11].

Господин Прашант, лесничий, побледнел от ужаса при этой мысли, как будто Сандип позволил себе грязно пошутить про Бога.

– Что ж, вперед! Убивать убийц, – объявил Сандип, оскалился и принял почти свирепый вид.

Джипы и легковой автомобиль свернули с главной дороги на проселочную, оставив местных жителей позади. Они миновали еще одну деревню и выехали на открытую местность: те же каменистые россыпи, скалы и чахлый кустарник, перемежаемые пахотными землями и редкими деревьями: огненными, баньянами и мадуками. Скалы копили тепло уже несколько месяцев, и сейчас все вокруг начинало мерцать в утреннем солнце. Даже в полдевятого утра было жарко. Джип катил вперед, прыгая на ухабах, а Ман позевывал и глазел по сторонам. Он был счастлив.

Машины остановились возле большого баньяна на берегу высохшего ручья. Там загонщики, вооруженные дубинками латхи, копьями и парой примитивных барабанов, сидели, жевали табак, фальшиво пели и обсуждали, на что потратят две рупии, которые им обещали за сегодняшнюю работу. Несколько раз они уточняли у господина Прашанта, как именно следует вести облаву. Народ подобрался разный, всех возрастов и размеров, но каждый хотел пригодиться и надеялся выгнать из лесу пару-тройку людоедов. За последнюю неделю этих волков видели уже несколько раз – они охотились парами или небольшими стаями, иногда по четыре особи в стае, и прятались в длинном овраге, куда уходило русло высохшего ручья. Скорее всего, там они отсиживались и сейчас.

Наконец загонщики двинулись по полям и грядам к дальнему концу оврага и скрылись из виду. Оттуда они должны были пойти обратно уже по оврагу и, если повезет, выгнать волков прямо на охотников.

Джипы, взметая клубы пыли, поехали к ближнему концу оврага. Однако выходов из оврага – равно как и входов в него – было несколько, и на каждый поставили по стрелку. Дальше начиналась открытая местность: ярдов двести пустоши, а потом иссохшие сельскохозяйственные поля и небольшие рощицы.

Господин Прашант изо всех сил пытался исполнять приказ Сандипа Лахири – забыть о присутствии великого, достославного, дважды рожденного чиновника ИАС[12]. Он натянул тряпичную кепку, покрутил ее на голове, набрался храбрости и наконец сообщил людям, где они должны сидеть и что делать. Сандипа и Мана попросили занять позицию возле самого узкого и крутого выхода; по мнению Прашанта, волки вряд ли выберут этот неудобный путь – здесь не разбежишься. Полицейских стрелков и наемных профессиональных охотников тоже рассадили по местам, в скудной и знойной тени небольших деревьев. Все стали ждать облавы. В воздухе не было ни ветерка.

Сандип, плохо переносивший жару, почти ничего не говорил. Ман тихонько напевал себе под нос строки из газели, которую пела Саида-бай. Как ни странно, о Саиде он совсем не думал – и даже не замечал, что поет. В хладнокровном предвкушении он время от времени отирал пот со лба, прикладывался к фляге с водой или проверял запас патронов. Вряд ли, конечно, удастся сделать больше полудюжины выстрелов, прикинул Ман. Погладив отполированный деревянный приклад винтовки, он пару раз вскинул ее на плечо и прицелился в кусты и заросли на дне оврага, из которых мог выскочить волк.

Прошло больше получаса. Пот тек по лицам и телам, однако воздух был сухой, и влага быстро испарялась, почти не доставляя неудобств – не то что в сезон дождей. Вокруг жужжали мухи, то и дело садясь на голые ноги, руки и лица, и где-то в поле на кустике зизифуса пронзительно верещала цикада. Наконец издалека донесся едва различимый барабанный бой; криков пока было не слышно. Сандип с любопытством поглядывал на Мана, заинтересованный не его действиями, а скорее выражением лица. Ман показался ему жизнерадостным и легкомысленным человеком, но сейчас взгляд у него был решительный и сосредоточенный, он словно приговаривал в приятном предвкушении: сейчас из тех зарослей выскочит волк, и я поймаю его в прицел и буду вести, пока он не достигнет вон того места на тропинке и не окажется как на ладони, тут-то я и спущу курок; пуля полетит точно в цель, а зверь рухнет замертво, и дело мое будет сделано – хорошее, благородное дело.

Действительно, примерно такие мысли и крутились у Мана в голове. Что же до мыслей самого Сандипа, от жары они путались и расползались. Его вовсе не радовала охота и необходимость убивать зверей, но он понимал, что другого выхода пока нет. Главное, чтобы эти меры принесли пользу и хотя бы немного помогли местным жителям. Только на прошлой неделе он посетил местную больницу, где лежал покалеченный волками семилетний мальчик. Он спал на койке, и Сандип попросил его не будить, но перед глазами до сих пор стояли умоляющие лица родителей. Они как будто верили, что он способен облегчить их участь, отменить постигшее их несчастье. Помимо глубоких ран на руках и верхней части туловища, у мальчика была травмирована шея, и врачи говорили, что он никогда не сможет ходить.

Сандипу не сиделось на месте. Он встал, потянулся и посмотрел на небогатую летнюю растительность на дне оврага и совсем уж чахлые кустики снаружи. Издалека послышались крики загонщиков. Ман как будто тоже погрузился в раздумья.

Вдруг – гораздо раньше, чем они ожидали, – волк, взрослый серый волк, крупнее немецкой овчарки и куда более быстрый, вылетел из главного выхода, вокруг которого разместили много стрелков, и помчался прочь по пустоши и полям прямо к рощице слева. Охотники успели послать ему вслед несколько запоздалых выстрелов.

С позиции Мана и Сандипа волка не было видно, но по крикам и выстрелам они поняли: что-то случилось. Ман увидел лишь, как что-то серое мелькнуло по невспаханной запекшейся корке поля и скрылось среди деревьев. Перед лицом смерти зверь двигался стремительно и отчаянно.

«Ах ты черт, ушел! Ничего, следующий не уйдет», – зло подумал Ман.

Минуту-другую со всех сторон летели недовольные и рассерженные крики, потом все вновь погрузилось в тишину. Только где-то в лесу завела свою оглашенную навязчивую песню ястребиная кукушка. Ее тройные крики мешались с воплями и барабанным боем с другой стороны: загонщики быстро продвигались по оврагу, выдворяя наружу тех, кто там прятался. К этому времени Ман уже слышал треск кустов, которые они ломали дубинками и копьями.

Вдруг из оврага в панике вылетело еще одно серое пятно, поменьше. На сей раз оно неслось в сторону выхода, где засел Ман. Машинально вскинув винтовку (от волнения он не стал ждать, когда волк окажется в нужном месте) и собираясь выстрелить, он вдруг потрясенно пробормотал:

– Да это же лиса!

Лиса, ведать не ведая, что ее пощадили, вне себя от страха рванула через поле, держа серый хвост с черным кончиком параллельно земле. Ман засмеялся.

Однако в следующий миг смех застрял у него в глотке. Загонщики были примерно в сотне ярдов от выхода из оврага, когда огромный волк, серый, потрепанный, с прижатыми к голове ушами, выскочил из укрытия и слегка неровными стремительными прыжками рванул вверх по склону к тому месту, где сидели Ман и Сандип. Ман вскинул винтовку, но прицелиться не смог. Зверь мчался прямо на них: огромная серая морда с темными изогнутыми бровями дышала лютой ненавистью, вселяя животный ужас.

Внезапно зверь почуял их присутствие и соскочил в сторону, на тропу, где Ман и надеялся его подстрелить. Не думая о собственном чудесном избавлении и не обращая никакого внимания на опешившего Сандипа, он вновь вскинул винтовку и стал целиться, чтобы подстрелить зверя ровно в том месте, которое он приметил изначально. Волк уже появился в прицеле его винтовки.

Ровно в тот миг, когда Ман собирался спустить курок, он увидел впереди двух стрелков. Они сидели на невысокой гряде прямо напротив, причем появились там недавно и по собственной воле – их никто туда не сажал. Они целились в волка и тоже собирались стрелять.

«Бред!» – мелькнуло в голове у Мана.

– Не стрелять! Не стрелять! – проорал он.

Один из стрелков все равно выстрелил – и промазал. Пуля срикошетила от валуна на склоне в двух футах от Мана и улетела прочь.

– Не стрелять! Не стрелять, чертовы идиоты! – завопил Ман.

Огромный волк, однажды уже сменив направление движения, не стал делать этого вновь. Теми же неровными, стремительными прыжками он выбрался из оврага и кинулся к лесу, взметая тяжелыми лапами клубы пыли. На миг он скрылся за невысоким валом на краю пустоши, а когда выскочил на открытую местность, несколько стрелков, размещенных у других выходов, попытались-таки пустить пулю в его удаляющийся силуэт. Шансов у них, конечно, не было. Волк, так же как его предшественник и лиса, в считаные секунды достиг леса и спрятался там от человеческой напасти.

Загонщики добрались до выхода из оврага; облава подошла к концу. Мана охватило даже не разочарование, а жгучий гнев. Дрожащими руками он разрядил винтовку, подошел к горе-стрелкам и схватил одного из них за грудки.

Тот был выше и, вероятно, сильнее Мана, но лицо у него было виноватое и напуганное. Ман отпустил его и какое-то время молча стоял, часто, напряженно и сердито дыша, – выпускал пар. Потом наконец заговорил. Сначала он хотел спросить, на кого эти ослы охотились – на людей или на волков, но в последний миг все же сдержался и прорычал почти как зверь:

– Вас поставили у другого выхода. Никто не велел вам залезать на гряду и палить, откуда взбредет в голову. Могли пострадать люди! Даже вы сами!

Стрелок молчал. Он знал, что они с напарником совершили глупую, непростительную ошибку. Они угрюмо переглянулись и пожали плечами.

Внезапно Мана захлестнула волна разочарования. Покачав головой, он отвернулся и пошел прочь, туда, где оставил винтовку и флягу с водой. Сандип и остальные собрались под деревом обсудить облаву. ГПА обмахивался пробковым шлемом. Вид у него по-прежнему был слегка ошалелый.

– Вся загвоздка, – говорил кто-то, – вон в том лесочке. Он находится слишком близко к выходам. Если б не он, можно было набрать еще десяток стрелков и расставить их широким полукругом… допустим, вон там… и там…

– Мы их хотя бы припугнули, уже хорошо, – перебил его второй. – На следующей неделе опять поохотимся. Всего два волка… Я надеялся, их тут поболе будет. – Он достал из кармана печенье и отправил в рот.

– По-твоему, они такие глупые – будут ждать, пока ты соизволишь вернуться на следующей неделе?

– Мы слишком поздно начали, – сказал третий. – Раннее утро – лучшее время для охоты.

Ман стоял в сторонке, борясь с переполняющими его чувствами: он был на взводе и без сил одновременно.

Глотнув воды, он посмотрел на винтовку, из которой не сделал сегодня ни единого выстрела. Он чувствовал себя изможденным, расстроенным и преданным судьбой. Нет уж, к этому бессмысленному посмертному разбору полетов он не присоединится. Тем более никто не умер.

Днем Ману сообщили хорошую новость. Один из гостей Сандипа рассказал, что его коллега в Рудхии видел наваба-сахиба с двумя сыновьями – те решили несколько дней провести в форте Байтар.

Сердце Мана весело затрепыхалось в груди. Безрадостные пейзажи отцовской фермы моментально вылетели из головы, а на смену им пришли фантазии о настоящей охоте (на лошадях) в имении Байтар и – самое восхитительное! – новости от Фироза о Саиде-бай. О радость предвкушения! Ман собрал свои немногочисленные вещи, попросил у Сандипа пару книжек – дабы чем-то скрасить невеселое пребывание в Дебарии, – пошел на станцию и сел на ближайший поезд, медленно и с многочисленными остановками ползший до Байтара.

«Интересно, доставил ли Фироз мое послание лично, – гадал Ман. – Наверняка доставил! И тогда он мне поведает, что сказала Саида-бай, когда прочитала письмо – то есть мое письмо – и узнала, как Даг-сахиб, доведенный до отчаянья разлукой и неумением писать на урду, придумал сделать своим переводчиком, писцом и посыльным самого навабзаду![13] И понравилась ли ей отсылка к стихам Дага:

На станции Байтар он сошел и на рикше поехал к форту. Поскольку он был в помятой одежде (которая в душном и тесном вагоне поезда помялась еще сильнее) и небрит, рикша-валла окинул его придирчивым взглядом и спросил:

– С кем-то встречаетесь?

– Да, – весело ответил Ман, не сочтя его вопрос за наглость. – С навабом-сахибом!

Рикша-валла оценил его чувство юмора и посмеялся:

– Хорошо, хорошо!

Через несколько минут он спросил:

– Как вам наш Байтар?

Ман ответил, особо не раздумывая:

– Славный городок. Вроде бы.

Рикша-валла продолжал:

– Был славным, пока кинотеатр не построили. А теперь на экране одни девицы – поют, пляшут, вертятся по-всякому, любовь со всеми крутят и прочее. – Он резко вывернул руль, чтобы не угодить в яму на дороге. – И город наш стал еще лучше.

Рикша-валла продолжал:

– Хорош он и добродетелями, и непотребствами – всем хорош! Байтар, Байтар, Байтар, Байтар! – пыхтел он, крутя педали в такт. – Вон то здание с зеленой табличкой – больница. Ничем не хуже районной больницы в Рудхии, между прочим. Построил ее не то отец, не то дед нынешнего наваба-сахиба. А это вот Лал-Котхи, тут у прапрадеда наваба-сахиба был охотничий домик, вокруг которого целый город и вырос. А это… – тут они повернули за угол и увидели впереди, на вершине небольшого холма, массивную желтую крепость, возвышавшуюся над беспорядочной россыпью беленых домиков, – это и есть форт Байтар.

Ман восхищенно уставился на великолепное здание.

– Но Пандитджи хочет его забрать и отдать беднякам, – сказал рикша-валла. – Когда отменят систему заминдари.

Не стоит и говорить, что у пандита Неру в далеком Дели не было таких планов: ему хватало и других забот. Да и законопроект об отмене системы заминдари в Пурва-Прадеш (которому оставалось обзавестись одной лишь президентской подписью, чтобы стать полноценным законом) не подразумевал отчуждения у заминдаров фортов, резиденций и даже земель, если эти земли возделывали сами заминдары. Но Ман не стал спорить.

– Что вы надеетесь получить после принятия закона? – спросил он рикша-валлу.

– Я? Ничего! Совсем ничего. По крайней мере, от форта мне точно ничего не достанется. Хотя оно, конечно, было бы неплохо – получить комнатку. А лучше две, тогда я смог бы сдавать одну какому-нибудь другому бедолаге и жить на его кровные. Ну а коли не дадут ничего, так я и дальше буду крутить педали своей повозки днем и спать в ней ночью.

– А как вы живете в сезон дождей? – спросил Ман.

– Да как-то живу… То там укроюсь, то сям. Аллах меня не бросает, Аллах не бросает. И никогда не бросит.

– Наваба-сахиба любят в этих краях?

– Любят? Да он нам как солнце и луна вместе взятые! – воскликнул рикша-валла. – И юные навабзады тоже, особенно чхоте-сахиб[14]. Уж до чего славный характер! И красавцы все – как на подбор! Вы бы их видели вместе: старый наваб-сахиб, а по бокам от него сыновья. Как вице-король[15] и его приближенные.

– Если народ так их любит, почему хотят отобрать у них земли и владения?

– А что тут такого? – удивился рикша-валла. – Людям всегда землю подавай. В моей родной деревне, например, где живут моя жена и родные, мы много лет гнули спину на земле, еще со времен дяди моего отца. Но мы по-прежнему платим деньги за аренду этих земель навабу-сахибу – точней, его кровопийце мунши[16]. С какой стати мы должны платить? Нет, вы мне скажите, с какой стати? Мы пятьдесят лет поливали эту землю своим потом, значит это наша земля, так я считаю.

Когда они подъехали к огромным, окованным медью деревянным воротам в стене форта Байтар, рикша-валла запросил плату вдвое больше обычной. Ман хотел поспорить – поездка явно не могла стоить так дорого, – но в конце концов пожалел рикша-валлу и раскошелился: достал из кармана курты нужную сумму и еще четыре анны сверху.

Рикша-валла укатил прочь, окончательно уверившись, что Ман – немного сумасшедший. Наверное, он и впрямь решил, что будет встречаться с навабом-сахибом. Бедолага!..

Привратник сперва тоже пришел к такому выводу и велел Ману убираться восвояси. Он описал внешность Мана мунши, и тот отдал соответствующее распоряжение.

Ман от потрясения потерял дар речи, потом нацарапал несколько слов на клочке бумаги и сказал:

– Не желаю я разговаривать ни с каким мунши, передайте вот это навабу-сахибу, бурре-сахибу[17] или чхоте-сахибу. Да поживей!

Привратник, увидев, что записка на английском, на сей раз пригласил Мана пройти за ним, но сумку у него не взял. Они миновали внутренние ворота и приблизились к главному зданию форта – огромному четырехэтажному дому со дворами на двух этажах и башнями наверху.

Мана оставили во дворе, вымощенном серым камнем. Привратник взлетел по лестнице и снова исчез. Был разгар дня, и мощеный двор превратился в настоящую печку. Ман осмотрелся по сторонам: нигде ни души. Ни Фироза, ни Имтиаза, ни привратника… Тут он заметил движение в окне наверху: оттуда его разглядывал какой-то седой, коренастый и мордастый мужичок среднего возраста с длинными моржовыми усами.

Через пару минут к Ману вновь подошел привратник:

– Мунши хочет знать, чего вам надо?

Ман сердито ответил:

– Я же велел передать записку чхоте-сахибу, а не мунши!

– Но наваба-сахиба и сыновей нет дома.

– Нет дома? Когда они уехали? – растерялся Ман.

– Их не было всю неделю, – ответил привратник.

– Что ж, передай своему охламону-мунши, что я друг навабзады и проведу здесь ночь. – Эхо его рассерженного голоса разнеслось по двору.

Мунши тут же слетел вниз. Несмотря на жару, поверх курты на нем было еще и бунди. Своего раздражения он не скрывал: день подходил к концу, и ему не терпелось скорей прыгнуть на велосипед и покатить домой, в Байтар. А тут какой-то небритый незнакомец требует, чтобы его поселили в форте! Как это понимать?!

– Да? – сказал мунши, пряча в карман очки для чтения. Он оглядел Мана с головы до ног и лизнул кончик моржовых усов. – Чем могу быть полезен? – спросил он на вежливом хинди. Однако за покладистым тоном и обходительностью Ман услышал стремительное движение шестеренок: мунши строил расчеты и прогнозы.

– Для начала можете спасти меня из этого пекла и распорядиться, чтобы приготовили комнату, нагрели воды для бритья и накрыли на стол, – ответил Ман. – Я с утра жарился на охоте, потом жарился в поезде и очень устал, однако вы уже полчаса гоняете меня туда-сюда, вдобавок этот человек мне сказал, что Фироз уехал – вернее, что его тут вовсе не было. Ну?! – воскликнул он, поскольку мунши до сих пор не предпринял попыток ему помочь.

– Быть может, у сахиба есть для меня письмо с разъяснениями от наваба-сахиба? Или от одного из его сыновей? – спросил мунши. – Я, увы, не знаком с сахибом лично, а без каких-либо разъяснений и распоряжений от хозяина… Сожалею…

– Сожалейте сколько душе угодно, – оборвал его Ман. – Меня зовут Ман Капур, я друг Фироза и Имтиаза. Мне немедленно нужно принять ванну, и я не намерен ждать, пока вы одумаетесь.

Властный тон гостя немного напугал мунши, однако он не шелохнулся и продолжал примирительно улыбаться, прекрасно понимая, какая на нем лежит ответственность. Эдак кто угодно может войти с улицы, зная, что господ нет дома, – представиться другом семьи, показать записку на английском и, пустив пыль в глаза слугам, обманом проникнуть в форт.

– Прошу прощения, – вкрадчиво проговорил мунши, – помилуйте, но…

– Слушайте, – перебил его Ман. – Фироз, возможно, не рассказывал вам обо мне, зато мне про вас много чего говорили. – (Мунши забеспокоился: чхоте-сахиб действительно его недолюбливал.) – Кроме того, наваб-сахиб наверняка не раз упоминал в разговоре моего отца. Они давние друзья.

– И как же зовут отца сахиба? – со снисходительным безразличием осведомился мунши, ожидая в худшем случае услышать имя какого-нибудь мелкого помещика.

– Махеш Капур.

– Махеш Капур! – Язык мунши тотчас забегал по усам, а сам он ошарашенно вытаращил глаза. Как такое возможно?! – Министр по налогам и сборам? – слегка дрожащим голосом уточнил он.

– Да. Министр по налогам и сборам, – кивнул Ман. – Ну, где тут уборная?

Мунши перевел взгляд с Мана на его сумку, затем на привратника и вновь на Мана. Никакого удостоверения личности он так и не получил. Может, попросить гостя предоставить какое-нибудь доказательство, любое, необязательно письмо от наваба-сахиба?.. И навлечь на себя еще больший гнев… Вот так задачка! Судя по голосу и грамотной речи, этот неряха в самом деле образован, и если он – сын министра по налогам и сборам, главного автора законопроекта, который неизбежно будет принят и в конце концов лишит семью наваба – и косвенным образом самого мунши – всех полей, лесов и пустошей… В таком случае это очень, очень важный гость, а он, мунши, так скверно и негостеприимно его встретил… Нет, хватит об этом думать. Как кружится голова!

Когда головокружение унялось, мунши подобострастно сложил вместе две ладони, отвесил Ману поклон и, вместо того чтобы велеть привратнику забрать у гостя сумку, подхватил ее сам. Он робко засмеялся, как бы дивясь своей глупости:

– Хузур[18], да что же вы сразу так не сказали? Я приехал бы на станцию вас встречать, привез бы вас сюда на джипе. Ах, хузур, добро пожаловать, добро пожаловать в дом вашего друга! Только скажите, что вам нужно, все будет моментально исполнено. Сын Махеша Капура… Сын Махеша Капура, подумать только! Ваше благородное присутствие так меня потрясло, что разум мой совсем помутился: я ведь даже стакана воды вам не предложил! Ай-яй-яй!.. Хузур должен жить в комнате чхоте-сахиба, – продолжал с замиранием сердца раболепствовать мунши, – это чудесная комната, с видом на поля и лес, где чхоте-сахиб любит охотиться. Кажется, хузур упомянул, что утром побывал на охоте? Завтра же утром организую хузуру охоту! На нильгау, оленей, диких кабанов; быть может, даже леопард попадется… Угодно ли хузуру поохотиться? Ружей у нас в достатке, лошадей тоже, если хузур изволит прокатиться верхом. А библиотека у нас не хуже, чем в Брахмпуре. Отец наваба-сахиба всегда заказывал по два экземпляра каждой книги, никогда не жалел на это денег. Кроме того, хузуру обязательно нужно взглянуть на город. С разрешения хузура я лично распоряжусь, чтобы вам провели экскурсию, показали больницу, Лал-Котхи и памятники. Чем еще может порадовать хузура бедный мунши? Желаете промочить горло после утомительной поездки? Я немедленно принесу вам миндального шербета с шафраном. Он прекрасно освежает и придает сил. И пусть хузур соберет мне всю одежду, которую нужно постирать. В гостевых комнатах есть сменная одежда, я велю сейчас же принести вам два комплекта. Приставлю к хузуру личного слугу: через десять минут он принесет вам горячей воды для бритья и будет ожидать дальнейших распоряжений милостивого господина.

– Хорошо. Прекрасно, – сказал Ман. – Где уборная?

Через некоторое время – когда Ман побрился, помылся и отдохнул – приставленный к нему молодой слуга по имени Варис повел гостя осматривать форт. Этот молодой человек разительно отличался от старика, который обслуживал Мана в брахмпурском доме Байтаров, – и, конечно, от мунши.

Лет двадцати с небольшим, крепкий, высокий, красивый, очень доброжелательный (каким и полагается быть слуге, который пользуется всецелым доверием хозяина и оттого уверен в себе), всей душой преданный навабу-сахибу и его детям, особенно Фирозу, Варис сперва показал Ману небольшую выцветшую фотографию в серебряной рамке, стоявшую на письменном столе Фироза. На ней была запечатлена вся семья: наваб-сахиб, его жена (которой на время фотосъемки позволили выйти с женской половины дома, разумеется), Зайнаб, Имтиаз и Фироз. Мальчикам было лет по пять; Фироз очень внимательно смотрел в камеру, склонив голову набок под углом в сорок пять градусов.

«Как странно, – подумал Ман, – я приехал сюда впервые, но форт мне показывает не Фироз, а чужой человек».

Форт казался бесконечным. Сначала Мана поразило величие этой постройки, а потом – запустение, в котором пребывало все вокруг. Они снова и снова взбирались по крутым лестницам, покуда не вышли на крышу с зубцами, бойницами и четырьмя квадратными башнями, каждая с пустым флагштоком. На улице почти стемнело. Во все стороны от форта тянулись безмятежные поля и леса, а город Байтар затянуло легкой дымкой от домашних очагов. Ману захотелось влезть на башню, но у Вариса не оказалось с собой ключей. Он рассказал, что в одной из башен недавно поселилась сова и в последнее время она громко ухает по ночам, а один раз средь бела дня устроила налет на заброшенную часть женской половины.

– Я пристрелю харамзаду сегодня же ночью, если прикажете, – храбро вызвался Варис. – Не хочу, чтобы она потревожила ваш сон.

– О нет-нет, в этом нет необходимости, – заверил его Ман. – Меня ничем не разбудишь.

– А вон там, внизу, библиотека, – сказал Варис, показывая пальцем на комнаты с окнами из толстого зеленоватого стекла. – Говорят, одна из лучших частных библиотек Индии. Шкафы с книгами занимают два этажа, и днем свет льется через это стекло. Сейчас в форте никто не живет, поэтому мы не зажигаем свет. А когда наваб-сахиб здесь, он большую часть времени проводит в библиотеке. Все дела он доверяет этому ублюдку мунши. Так, здесь скользко, осторожней – сюда стекает дождевая вода.

Ман вскоре заметил, что Варис без всякого стеснения использует в речи слово «харамзада» – ублюдок. На самом деле он и в разговоре с сыновьями наваба-сахиба позволял себе ввернуть крепкое словцо. То была неотъемлемая часть его доброжелательной неотесанности. Однако с навабом-сахибом он держался предельно вежливо и почтительно, лишний раз рта не раскрывал, а если и раскрывал, то внимательнейшим образом следил за языком.

Знакомясь с новыми людьми, Варис всегда ощущал либо инстинктивную настороженность, либо, напротив, легкость – и, руководствуясь этим наитием, выстраивал общение с человеком. В случае с Маном он понял, что в самоцензуре нет нужды.

– А чем вам не угодил мунши? – спросил Ман, заметив, что Варис тоже его недолюбливает.

– Да вор он, – без обиняков заявил Варис.

Ему было больно думать о том, что мунши прикарманивает изрядную долю всех законных доходов наваба-сахиба, причем делает это при любой возможности: утверждает, что продал дешевле и купил дороже, чем на самом деле, придумывает нужды на пустом месте (деньги-то выделены – а работы никакой не делается), регулярно врет в отчетах, что освободил тех или иных крестьян-арендаторов от арендной платы.

– Кроме того, – продолжал Варис, – он угнетает и притесняет народ. И еще он каястха!

– А что в этом плохого? – спросил Ман. Каястхи, хоть и индуисты, испокон веков работали писарями и секретарями у мусульман, часто умея писать на урду и персидском лучше, чем сами мусульмане.

– Ой, вы не подумайте, – спохватился Варис, вспомнив, что Ман индуист, – я ничего против индусов вроде вас не имею. Только против каястхов. Отец нынешнего мунши тоже работал здесь мунши при отце наваба-сахиба и пытался ободрать его как липку. Только старик был отнюдь не липка: сразу понял, что к чему.

– А нынешний наваб-сахиб? – спросил Ман.

– Слишком добросердечный, слишком благодетельный и благочестивый. На нас он никогда толком не злится – и той крошечной толики гнева, которую он себе позволяет, всегда бывает достаточно. А на мунши злись не злись – он попресмыкается пять минут, а потом опять за старое.

– Ну а вы? Вы чтите Бога?

– Не особенно, – удивленно ответил Варис. – Политика мне ближе, чем религия. Я тут слежу за порядком, у меня даже пистолет есть. И лицензия на ношение оружия. В нашем городе живет один человек – подлый, жалкий, никчемный человечишка, приживала, которого наваб-сахиб выучил на свои деньги, – так вот он вечно пакостит навабу-сахибу и навабзадам: заводит фиктивные дела, пытается доказать, что форт – это имущество эвакуированных, что наваб-сахиб – пакистанец и так далее. Если эта свинья станет депутатом Заксобрания, нам несдобровать. Он конгресс-валла и всем дал понять, что собирается выдвинуть свою кандидатуру от нашего округа. Надеюсь, наваб-сахиб сам выдвинется в качестве независимого кандидата – или позволит мне выступить за него! Уж я-то размажу этого ублюдка по стенке.

Ман восхитился его верностью и твердостью убеждений; складывалось впечатление, что честь и благоденствие дома Байтаров целиком лежат на плечах этого славного человека.

Чуть позже Ман спустился ужинать в столовую. Его поразило, что там не было ни дорогих ковров, ни длинного стола из тика, ни резного буфета, зато на стене висело четыре портрета маслом: по два с обеих сторон от стола.

На одном был запечатлен бравый прапрадед наваба-сахиба: на коне, с мечом и зеленым плюмажем на шлеме. Он погиб в битве с англичанами за Салимпур. На той же стене висел портрет его сына, которому британцы разрешили унаследовать собственность отца и который впоследствии посвятил жизнь науке и меценатству. Он не сидел на коне, а просто стоял в полном княжеском облачении. Взгляд у него был умиротворенный, даже отрешенный – а у его отца надменно-молодцеватый. На противоположной стене – старший против старшего, младший против младшего – разместились портреты королевы Виктории и короля Эдуарда VII. Виктория была изображена сидящей. Она смотрела куда-то в сторону; крошечная круглая корона на голове подчеркивала угрюмую дебелость ее облика. На ней было длинное темно-синее платье, манто с оторочкой из меха горностая, а в руках – скипетр. Ее дородного удалого сына запечатлели без короны, но тоже со скипетром, на темном фоне, в красном мундире с темно-серым кушаком, горностаевой мантии и бархатном плаще, ощетинившемся золотыми галунами и кистями. Веселости на его лице было куда больше, чем у матушки, а вот надменности не хватало. Ман, ужинавший в полном одиночестве, по очереди разглядывал портреты в перерывах между блюдами – острыми и чересчур пряными, на его вкус.

После ужина он вернулся в свою комнату. По какой-то причине краны и смыв в уборной не работали, но всюду стояли ведра и медные чайники с водой – их оказалось достаточно для его нужд. После нескольких дней без каких-либо удобств в деревне и скромных удобств в бунгало ГПА эта мраморная уборная в комнате Фироза показалась Ману верхом роскоши и комфорта, пусть воду и приходилось лить самому. Кроме ванной, душа и двух раковин, здесь был один европейский унитаз и один индийский. На первом красовалось следующее «четверостишие»:

На последнем была надпись попроще:

В процессе пользования последним Ман гадал: интересно, какой-нибудь гость в этом оплоте Мусульманской лиги сидел вот так же, глядя на возмутительные строки и негодуя, что какой-то британец, толком не разобравшись, отнес сие общеиндийское культурное достояние к наследию другой, противоборствующей религии?

На следующее утро Ман встретил мунши, когда тот въезжал на своем велосипеде в ворота форта; они обменялись несколькими словами. Мунши желал знать, все ли устраивает Мана: еда, комната, поведение Вариса? Он извинился за неотесанность слуги: «Что же делать, господин, если кругом одни деревенщины!» Ман сообщил, что планирует посмотреть город в компании этого самого деревенщины, и мунши неодобрительно и нервно облизнул усы.

Потом он просиял и сообщил Ману, что завтра же устроит ему охоту.

Варис собрал обед, предложил Ману несколько головных уборов на выбор, и они отправились гулять по городу. Слуга рассказывал ему про все полезные нововведения, появившиеся в Байтаре со времен героического прапрадеда наваба-сахиба, и грубо бранился на зевак, глазевших на сахиба в белой сорочке и белых штанах. Во второй половине дня они вернулись в форт. Привратник строго сказал Варису:

– Мунши велел тебе вернуться к трем. На кухне закончились дрова. Он взбешен. Сидит с техсилдаром в большом кабинете и говорит, что ты должен немедленно подойти и отчитаться.

Варис поморщился, сообразив, что ему светит взбучка. Мунши всегда бывал раздражителен в это время суток; его поведение чем-то напоминало жизненный цикл возбудителя малярии. Ман тут же вызвался помочь:

– Давайте я пойду с вами и все ему объясню.

– Нет-нет, Ман-сахиб, не беспокойтесь! Каждый день в половине пятого шершень жалит харамзаду в причинное место. Это пустяки.

– Да мне не трудно.

– Вы славный человек, Ман-сахиб. Не забывайте меня, пожалуйста, когда уедете домой.

– Конечно не забуду. Ну, идемте, послушаем, что вам хочет сказать этот мунши.

Они прошли через раскаленный мощеный двор и поднялись по лестнице в большой кабинет. Мунши сидел не за массивным письменным столом в углу (за ним, очевидно, работал наваб-сахиб), а на полу, за деревянным, инкрустированным медью напольным столиком. Кулаком левой руки он подпирал свой подбородок и серо-белые моржовые усы, с отвращением глядя на престарелую женщину, явно очень бедную, в драном сари, которая стояла перед ним и проливала слезы.

Рядом с мунши стоял разъяренный техсилдар.

– С какой стати мы должны выслушивать всяких старух, которые обманом проникают в стены форта? – сварливо говорил мунши. Он пока не заметил подошедших Вариса и Мана: те замерли за дверью, услышав его повышенный голос.

– Мне больше ничего не оставалось, – всхлипнула старуха. – Аллах знает, я пыталась с вами поговорить – прошу, муншиджи, услышьте мои мольбы! Наша семья уже много поколений служит этому дому…

Мунши ее оборвал:

– Хороша служба! Твой сын хотел внести свое имя в поземельную книгу, мол, он все эти годы арендовал нашу землю! На что он рассчитывал? Прибрать к рукам чужое? Да, мы преподали ему урок, что тут удивительного?

– Но ведь это правда… Он в самом деле работал на этой земле…

– Что? Ты пришла поспорить со мной о том, что правда, а что нет? Мне-то известно, сколько правды в словах таких, как ты. – В его мягком голосе послышались резкие нотки. Мунши мог раздавить старуху, как букашку, – он отлично это понимал и не скрывал, что ему приятно сознавать собственное превосходство.

Старуха затряслась.

– Он ошибся. Ему не следовало так поступать. Но, муншиджи, что у нас есть, кроме этой земли? Мы умрем с голоду, если вы ее отберете. Ваши люди его избили, он усвоил урок. Простите его – и меня простите, дуреху, что родила такого нерадивого сына, умоляю вас! На коленях прошу!

– Ступай, – отрезал мунши. – Довольно с меня твоей болтовни. У тебя есть хижина. Ступай и кали зерно. Или торгуй своим иссохшим телом, мне все равно. И передай своему сыну, чтоб поискал себе другое поле.

Старуха беспомощно зарыдала.

– Вон отсюда! Или ты не только тупая, но и глухая?

– Нет у вас ничего святого, – запричитала женщина, всхлипывая и рыдая, – ничего человеческого. Когда-нибудь настанет час расплаты. Господь взвесит ваши поступки и скажет…

– Что? – Мунши вскочил и уставился в морщинистое лицо старухи с заплаканными глазами и перекошенным ртом. – Что? Что ты сказала? А я еще думал вас помиловать, но теперь-то я знаю, что должен делать. Мой долг – гнать таких людей с земли наваба-сахиба! Вы годами пользовались его добротой и щедростью! – Он обратился к техсилдару: – Гоните взашей старую ведьму. Вышвырните ее из форта и скажите своим людям, чтобы к вечеру духу ее не было в нашей деревне. Это научит ее и ее неблагодарного сына…

Он умолк на полуслове и уставился перед собой – не в наигранном страхе, а в самом настоящем, непритворном ужасе. Рот его раскрылся и захлопнулся, он часто задышал, не издавая при этом ни звука, и кончиком языка потянулся к усам.

Прямо на него шел белый от ярости Ман. Он двигался по прямой, не глядя по сторонам, точно заводной робот, и в глазах его горела жажда крови.

Техсилдар, старуха, слуга, сам мунши – никто не смел пошевелиться. Ман схватил мунши за жирную щетинистую шею и принялся трясти. Яростно, изо всей дурной силы, почти не замечая страха в его глазах. Оскаленное, ощерившееся лицо Мана вселяло ужас. Мунши сдавленно охнул и вскинул руки к шее. Техсилдар сделал шаг вперед – всего один. Внезапно Ман отпустил мунши, и тот рухнул прямо на свой столик.

Минуту никто ничего не говорил. Мунши охал и кашлял. Ман не мог поверить в содеянное.

Почему слова мунши пробудили в нем такую ярость, вызвали такую несоразмерную реакцию? Надо было просто наорать на подлеца и припугнуть его Божьей карой! Ман помотал головой. Варис и техсилдар одновременно двинулись вперед: один к Ману, второй к мунши. Старуха в ужасе разинула рот и тихо залепетала себе под нос: «Ай, Алла! Ай, Алла!»

– Сахиб! Сахиб! – прохрипел мунши, наконец обретя дар речи. – Хузур ведь понимает, что я просто пошутил… Так уж привык с этими… я же не хотел… славная женщина… ничего ей не будет… и поле останется ее сыну, кому же еще… Пусть хузур не думает… – Слезы покатились по его щекам.

– Я уезжаю, – отрезал Ман. – Найдите мне рикшу. – Он сознавал, что еще чуть-чуть – и он убил бы этого человека.

Живучий мунши вдруг подскочил и бросился в ноги Ману, принялся гладить их руками и бодать лбом. Растянувшись на полу, задыхаясь и не стыдясь подчиненных, он завыл:

– Нет-нет, хузур, умоляю, заклинаю, не губите меня! Это была шутка, просто я так выразился, пошутил неудачно, что́ вы, никто такое всерьез не говорит, отцом и матерью клянусь!

– Не губить вас? – ошарашенно переспросил Ман.

– У вас же завтра охота! – выдохнул мунши.

Он прекрасно сознавал, что над ним висит двойная угроза. Отец Мана – Махеш Капур. Такой неприятный случай не поможет дому Байтаров заручиться расположением министра. Вдобавок Ман дружит с Фирозом, а нрав у юноши вспыльчивый… Отец его любит и иногда даже прислушивается к нему. Страшно подумать, что будет, если наваб-сахиб (привыкший считать, что можно властвовать ласково и милосердно) узнает, как мунши угрожал несчастной старухе.

– Охота? – недоуменно переспросил Ман.

– И одежда ваша еще в стирке…

Ман с отвращением отвернулся. Он велел Варису идти с ним, вернулся в свою комнату, сгреб все вещи в сумку и покинул стены форта. Кликнули рикшу. Варис хотел проводить его на станцию, но Ман ему не позволил.

Напоследок Варис сказал:

– Я выслал навабу-сахибу немного дичи. Узнайте, пожалуйста, получил ли он ее? И передайте горячий привет этому старику, Гуляму Русулу, который здесь работал.

– Ну, выкладывай, – сказал Рашид своей четырехлетней дочери Мехер, когда они сидели на чарпое[19] во дворе дома его тестя, – что нового ты узнала, чему научилась?

Мехер, сидевшая на коленях у папы, тут же выдала свой вариант алфавита урду:

– Алиф-бе-те-се-хе-че-дал-бари-йе!

Рашид остался недоволен.

– Очень уж сокращенная у тебя версия получилась. – Он заметил, что во время его пребывания в Брахмпуре образованием Мехер никто не занимался. – Ну же, Мехер, ты ведь умная девочка, ты способна на большее.

Хотя она действительно была умной девочкой, никакого особого интереса к алфавиту она не продемонстрировала: лишь добавила к своему списку пару-тройку букв.

Мехер была рада видеть отца, но поначалу – когда вчера вечером он вошел в дом, пробыв в отъезде несколько месяцев, – очень его стеснялась. Матери пришлось долго ее уговаривать и даже подкупить пирожным, чтобы она согласилась поприветствовать Рашида. Наконец девочка неохотно протянула:

– Адаб арз, чача-джан.

Мать очень тихо поправила ее:

– Не чача-джан, а абба-джан[20].

Мамины слова вызвали у Мехер новый приступ застенчивости. Впрочем, Рашид быстро вернул себе расположение дочери, и теперь та вовсю болтала с папой, как будто и не расставалась с ним на долгие месяцы.

– Что продается в вашем деревенском магазинчике? – спросил Рашид, надеясь, что Мехер проявит бóльшую подкованность в более практических вопросах.

– Сладости, соленья, мыло, масло, – ответила дочка.

Рашида удовлетворил этот ответ. Он покачал Мехер на колене, попросил поцелуй и тут же его получил.

Чуть позже из дома вышел тесть Рашида – добрый здоровяк с коротко подстриженной седой бородой. В деревне его называли Хаджи-сахибом – за то, что лет тридцать назад он совершил паломничество в Мекку.

Увидев, что зять и внучка до сих пор праздно болтают во дворе и даже не думают собираться, он сказал:

– Абдур Рашид, солнце все выше. Если хотите выехать сегодня, то вам пора. – Он помолчал. – Не забудь за каждой едой брать себе по большой ложке масла гхи из этой банки. Я всегда слежу, чтобы Мехер ела гхи, поэтому у нее такая здоровая кожа и глазки блестят, как бриллианты.

Хаджи-сахиб наклонился к внучке, взял ее на руки и обнял. Мехер, сообразив, что они с сестричкой, матерью и отцом уезжают в Дебарию, крепко прильнула к своему нане и вытащила у него из кармана монетку в четыре анны.

– И ты с нами поезжай, нана, – потребовала она.

– Что ты там нашла? – всполошился Рашид. – Положи обратно! Скверная, скверная привычка… – Он покачал головой.

Однако Мехер умоляюще взглянула на нану, и тот позволил ей оставить добытое незаконным путем. Ему было грустно расставаться с родными, но что поделать? Он ушел в дом за дочерью и малышкой.

Наконец из дома показалась жена Рашида. Она была в черной парандже с тонкой сеткой на лице, а в руках держала младенца. Мехер подбежала к матери, потянула ее за подол паранджи и попросила дать ей ребеночка.

– Не сейчас, Муния спит. Попозже, – мягко ответила ей мать.

– Подкрепитесь перед отъездом. Или хотя бы выпейте по стаканчику шербета, – сказал Хаджи-сахиб, который несколько минут назад всех поторапливал.

– Хаджи-сахиб, нам пора, – сказал Рашид. – Еще ведь за город нужно успеть.

– Тогда я провожу вас на станцию.

– Не нужно, мы не хотим вас беспокоить, – сказал Рашид.

Старик медленно кивнул, и вдруг на его серьезное лицо легла тень не просто озабоченности, а тревоги.

– Рашид, я волнуюсь… – начал он и умолк.

Рашид, глубоко уважавший тестя, вчера излил ему душу и рассказал про визит к патвари, однако не это стало причиной волнений старика.

– Прошу вас, не тревожьтесь, Хаджи-сахиб, – сказал Рашид.

Лицо его тоже мимолетно омрачила боль, но потом он занялся сумками, жестянками и прочим багажом, а через несколько минут они отправились в путь – по дороге, что вела за пределы деревни. Автобус, который шел в город и на станцию, останавливался возле маленькой чайной на деревенской окраине. Здесь уже собралась небольшая толпа путников и толпа побольше – провожающие.

Автобус с грохотом и лязгом остановился рядом с ними.

Хаджи-сахиб со слезами обнял сперва дочь, а потом и зятя. Когда он обнимал Мехер, та нахмурилась и пальчиком провела по его щеке, ловя слезу. Ее младшая сестра все это время крепко спала, хоть ее и перекладывали с одной руки на другую.

Все засуетились и начали садиться в автобус, кроме двух пассажирок – молодой женщины в оранжевом сари и девочки лет восьми, очевидно ее дочери.

Молодая обнимала женщину постарше, вероятно свою мать, к которой приезжала в гости (или старшую сестру). При этом она рыдала в голос. Обе неистово, даже несколько театрально обнимали другу друга, выли и причитали. Молодая горестно охнула и воскликнула:

– А помнишь, как я однажды упала и разбила коленку!..

Вторая провыла:

– Ты мое солнышко, кровинушка ты моя!..

Маленькая девочка в пыльно-розовом сари и с розовой лентой на косичке закатила глаза. Ей было невыносимо скучно.

– Ты меня кормила, растила, ты все мне давала, все… – не унималась молодая женщина.

– Ненаглядная ты моя, как же я тут без вас!.. Ох, боже мой, боже мой!

Спектакль длился несколько минут, причем женщинам не было никакого дела до неистово сигналившего водителя. Уехать без них он не мог – остальные пассажиры ему не позволили бы (хотя зрелище изрядно наскучило и им).

– Что происходит? – тихим обеспокоенным голосом спросила жена Рашида.

– Ничего-ничего. Они же индуски.

Наконец молодая женщина и ее дочь сели в автобус. Первая выглянула в окно и продолжала рыдать. Чихая и кряхтя, автобус тронулся с места. В считаные секунды женщина успокоилась, замолчала и переключила внимание на ладду: разломила его пополам и дала одну половинку дочери, а вторую съела сама.

Автобус был неисправен и раз в несколько минут останавливался. Принадлежал он гончару, который решил самым неожиданным и удивительным образом сменить профессию – настолько удивительным, что остальные местные представители его ремесла и касты принялись всячески его травить и унижать, пока не сообразили, как удобно стало добираться до станции. Гончар был и водителем, и механиком: он кормил свой автобус, подливал ему различные жидкости, ставил диагнозы по чихам и ложным предсмертным хрипам – словом, всеми правдами и неправдами гнал по дороге эту тушу. Облака сизого дыма поднимались над двигателем, масло текло, вонь паленой резины била в нос, когда водитель жал на тормоза; пару раз спускали шины. Разбитое дорожное покрытие – поставленные на попа кирпичи – было все в ямах, а про амортизаторы эта развалюха либо никогда не слышала, либо давно забыла. Каждые несколько минут Рашид чудом избегал кастрации. Коленями он то и дело утыкался в спину другому пассажиру, потому что у сиденья впереди не было спинки.

Впрочем, постоянные клиенты гончара ни на что не жаловались. Такая поездка была на порядок быстрее и удобнее, чем два часа трястись до города на телеге. Когда автобус в очередной раз совершал непредвиденную остановку, кондуктор высовывался в окно и осматривал колеса. Потом на улицу выскакивал еще один человек с кусачками в руках и нырял под автобус. Порой они останавливались только затем, чтобы водитель мог перекинуться парой слов со встречными знакомыми. Он совершенно не стеснялся при необходимости задействовать своих пассажиров. Когда надо было завести автобус с толкача, он оборачивался и на певучем местном диалекте вопил на весь салон:

– Арэ, ду-чар джане утари ауу! Дхакка лагауу![21]

А когда автобус должен был вот-вот завестись, он подбадривал остальных таким боевым кличем:

– Ай джао бхаийа, ай джао! Чало хо![22]

Особенно водитель гордился табличками и предупреждениями (на стандартном хинди), размещенными в салоне автобуса. Над его сиденьем, к примеру, было написано: «Очень важная персона», а еще: «Не разговаривать с водителем во время движения». Над дверью красовалось объявление: «Высадка пассажиров разрешена только после полной остановки транспортного средства». Вдоль одного из бортов кроваво-красной краской было выведено: «Запрещается провозить заряженное огнестрельное оружие и садиться в автобус в нетрезвом виде». Коз провозить, видимо, не запрещалось, в автобусе их ехало сразу несколько.

На полпути к станции автобус остановился возле очередного чайного киоска, и вошел слепой мужчина. Лицо его с маленьким вздернутым носом было покрыто наростами, напоминающими цветную капусту. Он передвигался с помощью трости, которой нащупывал себе путь. Слепой издалека узнавал нужный ему автобус по характерным звукам, которые тот издавал, а людей узнавал по голосам. Он явно любил поговорить. Одну штанину он засучил выше колена, а другую оставил как есть. Возведя очи горе, он вдруг беспечно и фальшиво заголосил:

Распевая эту и подобные ей песенки, он стал ходить по автобусу, выпрашивая мелочь и укоряя скупцов стихами соответствующего содержания. Рашид был одним из самых щедрых благодетелей, и слепой сразу же узнал его по голосу.

– Что? – вскричал он. – Ты провел у тестя всего две ночи? Стыд-позор! Надо больше времени проводить с женой, ты ж молодой еще, прыткий! А кто это плачет? Не твой ли ребенок? И не твоя ли жена сидит рядом? Ах, жена Абдура Рашида, если ты сидишь в этом автобусе, прости несчастному его неразумные речи и прими его благословение! Да пошлет вам Господь еще множество сыновей с такими же могучими глотками! Подайте на пропитание… Подайте… Господь вознаграждает щедрых… – И он двинулся дальше по проходу.

Мать Мехер густо покраснела под паранджой, потом вдруг захихикала, а через минуту заплакала. Рашид ласково положил руку ей на плечо.

Попрошайка вышел на конечной – у железнодорожной станции.

– Мир всем вам, – сказал он на прощанье. – Здоровья и счастливого пути всем, кто путешествует Индийскими железными дорогами.

Рашид выяснил, что поезд задерживается всего на несколько минут, и расстроился. Он хотел взять рикшу и съездить на могилу старшего брата: кладбище находилось в получасе езды от этого небольшого городка. Именно на этой станции его брат и погиб три года назад, упав под поезд. Прежде чем весть дошла до семьи, жители города позаботились о том, чтобы предать земле его изувеченные останки.

Был уже почти полдень, стояла невыносимая жара. Они не просидели на перроне и нескольких минут, когда жена Рашида вдруг задрожала всем телом. Рашид молча взял ее за руку и тихо произнес:

– Понимаю, ты расстроена. Я тоже хотел его навестить. В следующий раз обязательно навестим. Сегодня не успели. Поверь, мы не успели бы: поезд скоро прибудет. Да и куда мы поедем с такой поклажей?

Малышка, которую уложили на импровизированную кроватку из сумок, продолжала крепко спать. Мехер тоже устала и задремала. Глядя на них, Рашид начал клевать носом.

Его жена ничего не говорила, только тихо стонала. Сердце бешено колотилось в ее груди, и взгляд у нее был немного ошалелый.

– Ты вспоминаешь бхайю[23], да? – спросил он.

Жена вновь безутешно заплакала и затряслась. Рашид ощутил в затылке какое-то странное давление. Он взглянул на ее лицо, красивое даже сквозь тонкую завесу (наверное, Рашид просто знал, что оно красивое), и заговорил опять, не выпуская ее ладони и гладя ее по лбу:

– Не плачь… Не плачь, разбудишь Мехер и малышку. Скоро мы покинем это неприятное место. К чему горевать, к чему убиваться, если ничего уже не поделаешь… Знаешь, тебе, наверное, голову напекло. Сними чачван[24], пусть твое лицо овеет ветерок… Если бы мы поехали, пришлось бы торопиться, а то и на поезд опоздали бы… И еще целую ночь провели бы в этом ужасном городе. В следующий раз мы найдем время, обещаю. Это я виноват, надо было выйти из дома на час раньше. Как знать, может, тогда я сам не выдержал бы горя… Да еще автобус без конца останавливался, столько времени потеряли. А теперь времени нет, поверь мне, бхабхи…

Он назвал ее как раньше – невесткой, женой брата. Ведь она действительно была женой его брата, а Мехер – их дочерью. Рашид женился, потому что такова была предсмертная воля его матери. Она не могла допустить, чтобы ее внучка осталась без отца, а невестка (которую она искренне любила) без мужа.

«Позаботься о ней, – сказала она Рашиду. – Она хорошая женщина и станет тебе доброй женой».

Рашид заверил мать, что исполнит ее волю, и сдержал это трудное, ко многому обязывающее обещание.

Глубокоуважаемый мауляна[25] Абдур Рашид-сахиб!

По долгом размышлении, без ведома моей сестры и опекунши я все-таки берусь за перо. Я решила, что Вы захотите узнать, как у меня обстоят дела с арабским в Ваше отсутствие. Обстоят они хорошо. Я занимаюсь каждый день. Поначалу сестра пыталась навязать мне другого учителя на время Вашей отлучки – старика, который только бубнит себе под нос, кашляет и даже не пытается исправлять мои ошибки. Но я была так недовольна, что Саида-апа в конце концов отказалась от него. Вы никогда не прощали мне ошибок, а я тут же кидалась в слезы и думала, что ни на что не гожусь. Но и слезы мои не могли Вас разжалобить: Вы не упрощали мне задачу, когда я наконец приходила в себя. Теперь-то я понимаю, что Ваш подход к обучению был самый верный, и скучаю по нашим урокам: на них я должна была трудиться не покладая рук.

Сейчас я почти все время провожу в хлопотах по дому. Апа не в духе – думаю, ее злит новый музыкант, который без души играет на саранги. Поэтому я даже боюсь ее спрашивать, нельзя ли мне заняться чем-то новым и интересным. Вы мне советовали не увлекаться романами, но я больше ничего не могу придумать – только за книгой и коротаю время. Еще я каждый день читаю Коран и выписываю из него отрывки. Приведу для примера несколько цитат из суры, которую сейчас читаю. Постараюсь проставить все огласовки, чтобы Вы увидели мой прогресс в каллиграфии. Боюсь только, что никакого прогресса нет. Без вас мои навыки каллиграфии в лучшем случае стоят на месте.

Рашид дважды и очень медленно прочитал это письмо, сидя на берегу озера у школы. Вернувшись в Дебарию, он обнаружил, что Ман приехал раньше, чем ожидалось, и они вместе пошли на озеро: Рашид хотел убедиться, что у его гостя все хорошо. Судя по тому, как бодро тот сейчас плыл сюда с противоположного берега, все было неплохо.

Рашид очень удивился, получив письмо от Тасним. Оно лежало на столе в отцовском доме. Он с интересом прочитал цитаты и сразу понял, что это выдержки из суры «Власть». Как это похоже на Тасним – выбрать самые мягкие и красивые строки из суры, в которой описываются вечные муки и адское пламя.

Каллиграфия Тасним не пострадала, даже наоборот. Свои старания она оценила скромно и справедливо. Однако что-то в ее письме – помимо того, что оно было послано тайком от Саиды-бай, – встревожило Рашида. Почему-то он снова подумал о матери Мехер, которая в эту минуту сидела в доме его отца и, наверное, обмахивала веером ребенка. Бедная женщина при всей ее доброте и красоте с трудом могла написать даже собственное имя. И вновь Рашиду пришла в голову мысль: будь на то его воля, выбрал бы он сам такую спутницу жизни?

Ман тихо засмеялся и тут же закашлялся. Рашид посмотрел на него. Он чихнул.

– Скорее высуши волосы, – посоветовал Рашид. – Простудишься же! Не говори потом, что я не предупреждал. Не сушить волосы после плаванья – верный способ простудиться. Летние простуды самые противные. Голос у тебя какой-то странный. Кстати, ты сильно загорел с тех пор, как я тебя видел в последний раз.

Ману подумалось, что голос у него мог осипнуть от пыли, которой он надышался в поездке, – кричать он особо не кричал, даже на стрелков и на мунши. Вернувшись из Байтара, он, чтобы немного проветрить голову, сразу отправился на озеро и несколько раз проплыл от одного берега до другого. А когда вышел, то обнаружил на берегу Рашида, который читал письмо. Рядом стояла небольшая коробочка – видимо, конфет.

– Голос у меня испортился от бесконечных занятий урду, – пошутил Ман. – Столько гортанных звуков надо произносить – «гхаф», «кхей» и прочее, – вот связки и не выдержали.

– Хватит оправдываться, – с досадой произнес Рашид, – это не поможет тебе отвертеться от учебы. Между прочим, за все время твоего пребывания в деревне ты проучился не больше четырех часов.

– Неправда! Я целыми днями только и делаю, что твержу алфавит – и так и сяк, и задом наперед – да черчу в воздухе буквы. Кстати, я даже во время плаванья мысленно рисовал их в воздухе: плыву брасом – вывожу «каф», плыву на спине – «нун»…

– Ты на небо хочешь попасть? – оборвал его Рашид.

– Не понял?

– Есть в твоих словах хоть чуточка правды?

– Ни чуточки! – засмеялся Ман.

– Ну и что же ты скажешь, когда отправишься наверх и предстанешь перед Богом?

– А, ясно… Видишь ли, у меня в голове все наоборот: верх стал низом, низ – верхом. А рай для меня везде, даже на нашей бренной земле. Ну, что скажешь?

Рашид не любил несерьезных разговоров на серьезные темы. И он не считал, что рай находится на земле, – Брахмпур уж точно на рай не тянул, а Дебария и дремучая (в прямом и переносном смысле) родная деревня его жены – подавно.

– Какой-то у тебя встревоженный вид, – заметил Ман. – Надеюсь, я тебя не обидел?

Рашид немного поразмыслил.

– Вообще-то нет. Я расстраиваюсь из-за учебы Мехер.

– Твоей дочки?

– Да. Моей старшей дочери. Девочка она умная – вечером я вас познакомлю, – но таких школ в деревне ее матери нет. – Он показал рукой на школу-медресе. – Она вырастет неграмотной, если ничего не предпринять. Я пытаюсь давать ей какие-то азы, когда приезжаю, но потом я на несколько месяцев пропадаю в Брахмпуре, и невежественная среда берет свое.

Рашиду казалось очень странным, что он полюбил Мехер, как родную дочь. Вероятно, это объяснялось именно тем, что изначально Мехер – дочка брата – была для него исключительно объектом любви, а не ответственности. Даже когда год назад она стала называть его «абба», а не «чача», часть этого прежнего отношения к малышке осталась: он дядя, а значит, ему можно приезжать и баловать ее подарками и вниманием. Рашид с ужасом вспомнил, что Мехер тогда было столько же, сколько сейчас малышке. Быть может, ее мать подумала о том же, когда на станции чувства взяли над ней верх и она расплакалась.

Рашид думал о жене с нежностью, но без намека на страсть. Она тоже не испытывала к нему никакого влечения, его присутствие внушало ей лишь покой. Она жила ради детей и чтила память первого мужа.

«Это моя жизнь, – думал Рашид, – единственная моя жизнь, другой не будет. Если б все сложилось иначе, мы оба еще могли быть счастливы…»

Поначалу его тревожила мысль даже о том, чтобы пробыть с ней наедине хотя бы час. Со временем он привык к коротким визитам, которые наносил жене среди ночи, когда остальные мужчины спали на улице. Однако, исполняя супружеский долг, Рашид гадал, о чем сейчас думает его жена. Иногда ему казалось, что она на грани слез. Полюбила ли она его после рождения малышки? Может быть. Однако женщины в деревне ее отца – жены ее старших братьев – часто бывали весьма жестоки и дразнили друг друга, поэтому она не могла выражать свои чувства открыто, даже если бы там было что выражать.

Рашид хотел снова развернуть письмо от Тасним, но вдруг замер и спросил Мана:

– Как дела на ферме твоего отца?

– На ферме моего отца?

– Да.

– Ну… нормально, думаю. В это время года там ничего особо не происходит.

– Разве ты не туда ездил?

– Нет. Не совсем.

– Не совсем?..

– Ну, то есть нет. Я хотел заехать на ферму, но меня отвлекли.

– И чем же ты занимался?

– В основном – зверел, – ответил Ман. – И пытался убивать волков.

Рашид нахмурился, однако не стал расспрашивать дальше.

– Ты, как всегда, несерьезен.

– Что там за цветы? – спросил Ман, меняя тему.

Рашид взглянул на дальний берег водоема:

– Фиолетовые?

– Да. Как они называются?

– Садабахар – то есть «вечнозеленые». Потому что у них круглый год весна. Они очень живучие, избавиться от них непросто. По мне, они очень красивые, но растут иногда в самых неприглядных местах… – Он помолчал. – Некоторые называют их «бихайя» – бесстыжие.

Одна мысль привела к другой, и Рашид надолго погрузился в раздумья.

– О чем думаешь? – наконец спросил Ман.

– О матери, – ответил Рашид и, помолчав еще немного, продолжил: – Я ее очень любил, благослови Господь ее душу. Женщина она была благочестивая и образованная, любила нас с братом всей душой, лишь жалела иногда, что не смогла родить дочку. Может, поэтому… в общем, только она и поддержала мое желание учиться. Хотела, чтобы я выбился в люди и что-то сделал для этого места. – Последние слова Рашид произнес с горечью, почти презрительно. – Но из-за любви к матери я вынужден был связать себя обязательствами… Что же до отца, то ему в этой жизни ничего не нужно, кроме земли и денег. Даже дома я вынужден держать язык за зубами. Бабá при всем его благочестии многое понимает – куда больше, чем кажется на первый взгляд. А отец презирает все, что мне дорого. В последнее время в доме многое поменялось, и мы стали ладить еще хуже.

Ман догадался, что Рашид имеет в виду появление второй жены. А тот пылко и гневливо продолжал:

– Ты только оглядись по сторонам! И вспомни историю. Ничего не меняется. Старики оберегают свою власть и свои убеждения, то есть грешат вовсю, а молодым не оставляют права ни на ошибку, ни на помыслы о каких-либо переменах. Потом, слава богу, они умирают и больше не могут вредить миру. Но к тому времени мы, молодые, стареем – и так по кругу. В соседней деревушке дела обстоят еще хуже. – Рашид показал пальцем на близнеца Дебарии, деревню под названием Сагал. – Там народ еще более благочестивый – и, конечно, зашоренный. Я тебя познакомлю с единственным достойным человеком во всей деревне. Как раз к нему шел, когда увидел, как ты тут испытываешь судьбу, плавая в одиночестве. Ты увидишь, до чего его довели односельчане, – по их мнению, он, разумеется, просто навлек на себя гнев Божий.

Ман потрясенно слушал эти речи. До поступления в Брахмпурский университет Рашид получил традиционное религиозное образование, и Ман знал, как тверда его вера в Аллаха и Коран, слово Божие, переданное людям через пророка. Настолько тверда, что Рашид даже не стал прерывать разучивание суры из Корана с Тасним, когда его вызвала к себе Саида-бай. Однако созданный Господом мир, его неустроенность и несправедливость явно возмущали Рашида. Что же до старика, то его Рашид уже упоминал, когда они впервые обходили окрестности, но тогда Ман был не настроен смотреть на разнообразные мучения деревенских жителей.

– Ты всегда так серьезно к этому относился? – спросил Ман.

– Отнюдь, – ответил Рашид, криво усмехаясь. – Отнюдь. В юности я думал только о себе и больше всего любил помахать кулаками. Ну да я тебе уже об этом рассказывал, верно? Как и свойственно ребенку, я смотрел по сторонам и подмечал закономерности. Деда моего в округе очень уважали: люди часто приходили к нему за советом, просили разрешать их споры. Порой он делал это при помощи кулаков. И конечно, я пришел к выводу, что человека чтут и уважают именно за крепкие кулаки. Поэтому тоже начал пускать их в ход. – Рашид умолк на минуту, поднял глаза на медресе, а потом продолжал: – В школе я вечно со всеми дрался. Находил себе жертву и избивал. Мог запросто подойти к какому-нибудь мальчишке на дороге или в поле и залепить ему пощечину – просто так, без причины.

Ман засмеялся:

– Да, помню, ты рассказывал.

– Ничего смешного тут нет, – сказал Рашид. – И моим родителям тоже было не до смеха. Мать почти никогда не поднимала на меня руку – хотя пару раз было дело. Зато отец регулярно меня поколачивал. Бабá – самый уважаемый человек в деревне – очень меня любил и нередко спасал от побоев. Я был его любимчиком. Помню, он не пропускал ни одной молитвы. Поэтому я тоже исправно совершал намазы, хотя учился хуже некуда. После драк отец жаловался на меня деду. Помню, однажды тот в наказание велел мне присесть сто раз, зажав уши. Рядом стояли мои приятели, и я сказал, что не стану этого делать. Может, мне и сошло бы это с рук, но мимо проходил отец, и он был так потрясен моим ослушанием и дерзостью, что прямо при всех ударил меня кулаком по лицу, очень сильно. Я заплакал от боли и стыда, а потом решил убежать из дома. И далеко убежал, между прочим, до манговой рощи за молотильней на краю деревни, но потом кого-то послали вернуть меня домой.

Ман завороженно слушал, словно то была очередная байка гуппи.

– Это случилось еще до того, как ты сбежал к Медведю? – уточнил он.

– Да, – ответил Рашид. Осведомленность Мана его немного покоробила. – Потом я начал потихоньку прозревать. Кажется, это случилось в семинарии Варанаси, куда я уехал учиться. Ты наверняка о ней слышал, она знаменита на всю страну и пользуется большим почетом в академических кругах, но это ужасное место. Поначалу меня не принимали из-за плохих оценок, однако я сумел здорово подтянуть учебу: за год вошел в тройку лучших учеников, а в классе у нас было шестьдесят мальчишек. Я даже драться перестал! Из-за условий, в которых мы жили, я заинтересовался политикой и стал организовывать студенческие митинги. Мы боролись с несправедливостью и жестоким обращением в семинарии. Наверное, тогда я впервые заинтересовался реформами, но социалистом еще не стал. Мои бывшие школьные приятели только дивились этим переменам – и, наверное, истовость моих убеждений немного их пугала. Один из них стал дакойтом. Теперь они слушают мои речи о переменах и благоустройстве деревни и считают меня сумасшедшим. Но Аллах знает: здесь есть чем заняться. Вот только времени на нас у Него нет, сколько ни совершай намазы. Что же до законов… – Рашид встал. – Идем. Уже поздно, а мне еще надо кое-кого проведать. Если я не вернусь в Дебарию до захода солнца, придется совершать намаз вместе со старейшинами этой деревни – теми еще ханжами. – Сагал в его глазах явно был рассадником несправедливости и беззакония.

– Ладно, – сказал Ман. Ему стало любопытно, кому же Рашид хочет нанести визит. – Возьмешь меня с собой?

На подходе к хижине старика Рашид немного рассказал Ману о его жизни:

– Ему лет шестьдесят, он из очень богатой семьи. У него было много детей, но почти все они умерли, кроме двух дочерей, которые сейчас по очереди за ним ухаживают. Он славный человек, никогда никому дурного не делал… И у него много братьев, они все обеспеченные, причем богатство нажили нечестным путем, купаются в деньгах и нарожали детей, а родного брата довели до такой плачевной жизни. – Рашид умолк, затем добавил: – Знаешь, люди судачат, что это проделки джинна. Джинны ведь злые создания, но часто ищут компании добрых людей. В общем…

Рашид резко замолчал. По узкой улице им навстречу шел высокий, почтенного вида старик. Они поздоровались: старик доброжелательно, Рашид угрюмо.

– Это как раз один из братьев, – несколько мгновений спустя пояснил он Ману, – один из тех, кто обманом лишил его доли семейного состояния. Местные уважают этого проходимца. Когда имам в отъезде, он часто руководит молением в мечети. Мне с ним даже здороваться неприятно.

Они вошли в тесный двор, и их взору предстало странное зрелище.

К колышку в земле неподалеку от кормушки были привязаны два тощих бычка. Козел лежал на чарпое рядом с маленьким ребенком, над красивым лицом которого вились мухи. Забор порос травой; к нему была приставлена метла из веток. Прямо на гостей смотрела серьезным взглядом хорошенькая девочка лет восьми в красной одежде, державшая за крыло дохлую ворону с единственным мутным глазом. Ведро, разбитый глиняный горшок, каменная плита, скалка для измельчения специй и еще несколько предметов смутного предназначения в беспорядке валялись по двору, будто никому не было до них дела.

На крыльце полуразвалившейся двухкомнатной тростниковой хижины стоял продавленный чарпой, а на нем, на грязных лохмотьях в зеленую клетку, лежал старик: худое изнуренное лицо и тело, впалые глаза, седая щетина, торчащие кости. Руки его были скручены артритом и походили на клешни, тонкие иссохшие ноги тоже скрутило. Казалось, ему лет девяносто и он при смерти. Однако говорил он громко и ясно. Заметив гостей, он вопросил (поскольку видел очень плохо):

– Кто? Кто это?

– Это я, Рашид, – громко ответил Рашид, зная, что и на ухо старик туговат.

– Кто?

– Рашид.

– А, здравствуй! Когда приехал?

– Да вот только что, жену в деревню перевез. – Рашиду не хотелось говорить, что из Брахмпура он вернулся довольно давно, а к нему пришел только сейчас.

Старик обдумал его слова и спросил:

– Кто это с тобой?

– Один бабý из Брахмпура, – ответил Рашид. – Из хорошей семьи.

Ман не знал, как отнестись к этому краткому описанию своей персоны, но решил, что «бабý» – уважительное обращение к мужчине в здешних краях.

Старик немного подался вперед, потом со вздохом лег обратно.

– Как там в Брахмпуре?

Рашид кивнул Ману.

– Все еще жарко, – ответил тот, не зная, какого ответа от него ждут.

– Отвернись-ка вон к той стене, – тихо велел Рашид Ману.

Ман без вопросов повиновался, но не сразу, поэтому успел краем глаза увидеть хорошенькое светлое лицо молодой женщины в желтом сари, которая поспешно скрылась за квадратным столбом, подпирающим крышу крыльца. На руках она держала того самого ребенка, что спал на чарпое. Из своего импровизированного укрытия женщина, соблюдавшая пурду, присоединилась к разговору. Девочка в красном куда-то забросила ворону и отправилась играть с мамой и братиком за столб.

– Это была его младшая дочь, – пояснил Рашид.

– Очень красивая, – ответил Ман. Рашид бросил на него строгий взгляд.

– Да вы присядьте на чарпой, прогоните козла, – гостеприимно обратилась к ним женщина.

– Хорошо, – кивнул Рашид.

С того места, куда они сели, Ман мог то и дело поглядывать украдкой на молодую женщину с детьми, – конечно, делал он это только тогда, когда Рашид отворачивался. Бедный Ман так давно был лишен общения со слабым полом, что теперь его сердце замирало, стоило ему хоть краешком глаза увидеть ее лицо.

– Как он? – спросил Рашид женщину.

– Ну вы же видите. Худшее впереди. Врачи отказываются его лечить. Муж говорит, надо просто обеспечить ему покой, выполнять его просьбы – больше все равно ничего не поделать. – Голос у нее был бойкий и жизнерадостный.

Они стали обсуждать старика, как будто его здесь не было.

Потом тот вдруг вышел из забытья и крикнул:

– Бабý!

– Да? – откликнулся Ман, вероятно, слишком тихо.

– Что сказать, бабý, я болен уже двадцать два года… И двенадцать из них прикован к постели. Я такой калека, что даже сесть не могу. Скорей бы уж Господь меня забрал. У меня было шесть детей и шесть дочерей… – (Мана потрясла эта формулировка), – а осталось только две дочки. Жена умерла три года назад. Никогда не болей, бабý. Такой судьбы никому не пожелаешь. Я и ем здесь, и сплю, и моюсь, и говорю, и молюсь, и плачу, и испражняюсь. За что Господь так меня покарал?

Ман взглянул на Рашида. Вид у него был сокрушенный, раздавленный.

– Рашид! – вскричал старик.

– Да, пхупха-джан.

– Ее мать, – он кивнул на свою дочку, – заботилась о твоем отце, когда он болел. А сейчас он меня даже не навещает – с тех самых пор, как у тебя появилась мачеха. Раньше, бывало, иду я мимо их дома… двенадцать лет тому назад… а они меня на чай зовут. Потом навещали часто. А теперь только ты и приходишь. Я слышал, Вилайят-сахиб приезжал, но ко мне не зашел.

– Вилайят-сахиб ни к кому не заходит, пхупха-джан.

– Что ты сказал?

– Говорю, он ни к кому не заходит.

– Ну да. А отец твой? Ты не обижайся, я ж не тебя ругаю.

– Конечно-конечно, я понимаю, – сказал Рашид. – Отец не прав. Я не говорю, что он прав. – Он медленно покачал головой и опустил глаза. Потом добавил: – И я не обижаюсь. Надо всегда прямо говорить, что думаешь. Прости, что так вышло. Я всегда готов тебя выслушать. Это правильно.

– Зайди ко мне еще разок перед отъездом… Как у тебя дела в Брахмпуре?

– Очень хорошо, – заверил его Рашид, пусть это и не вполне соответствовало истине. – Я даю уроки, на жизнь мне хватает. Я в хорошей форме. Вот, принес тебе гостинец – конфеты.

– Конфеты?

– Да, сладости. Передам их ей. – Женщине Рашид сказал: – Они желудку не навредят, легко перевариваются, но больше одной-двух за раз не давайте. – Он вновь обратился к старику: – Ну, я пошел, пхупха-джан.

– Добрый ты человек!

– В Сагале нетрудно заслужить это звание, – заметил Рашид.

Старик посмеялся и наконец выдавил:

– Да уж!

Рашид встал и направился к выходу, Ман пошел за ним.

Дочь старика со сдержанным теплом сказала им вслед:

– То, что вы делаете, возвращает нам веру в добрых людей.

Когда они вышли со двора, Ман услышал, как Рашид пробурчал себе под нос:

– А то, что делают с вами добрые люди, заставляет меня усомниться в Боге.

Покидая Сагал, они прошли мимо небольшой площади перед мечетью. Там собрались и стояли, беседуя друг с другом, человек десять старейшин, в основном бородатых, включая того мужчину, которого они встретили по дороге к дому старика. Рашид узнал в толпе еще двух его братьев, но в сумерках не разглядел выражения их лиц. А все они, как вскоре выяснилось, смотрели прямо на него и настроены были враждебно. Несколько секунд они молча оглядывали его с ног до головы, и Ман, в белых штанах и сорочке, тоже попал под их внимательный осмотр.

– Пришел, значит, – слегка насмешливым тоном произнес один из старейшин.

– Пришел, – ответил Рашид прохладным тоном, даже не использовав подобающего уважительного обращения к человеку, который с ним заговорил.

– Смотрю, не очень торопился.

– Да, кое-какие дела требуют времени.

– То есть ты сидел и тратил дневное время на пустую болтовню, вместо того чтобы пойти в мечеть и совершить намаз, – сказал другой старейшина (тот, которого они недавно встретили на улице).

Вообще-то так оно и было: Рашид увлекся беседой со стариком и даже не услышал вечерний зов муэдзина.

– Да, – сердито ответил он, – вы совершенно правы.

Рашида вывело из себя, что эти люди накинулись на него без всякой причины, лишь из желания его позлить да понасмешничать. Плевать они хотели, посещает ли он мечеть. «Они просто мне завидуют, – подумал Рашид, – потому что я молод и уже кое-чего добился в жизни. Их пугают мои убеждения – за коммуниста меня приняли. А больше всего их раздражает моя связь с человеком, чье жалкое существование служит им вечным упреком».

Высокий кряжистый мужчина воззрился на Рашида.

– Кого ты с собой привел? – спросил он, указав на Мана. – Может, соблаговолишь нас познакомить? Тогда мы сможем узнать, с кем водит дружбу наш мауляна-сахиб, и сделать выводы.

Из-за оранжевой курты, в которой Ман был в день приезда, по деревне прошел слух, что он индуистский святой.

– Не вижу смысла, – ответил Рашид. – Он мой друг, вот и все. Друзей я знакомлю с друзьями.

Ман хотел сделать шаг вперед и встать рядом с Рашидом, но тот жестом осадил его и велел не лезть на рожон.

– Изволит ли мауляна-сахиб совершить завтра утренний намаз в мечети Дебарии? Как мы поняли, сахиб утром любит поспать подольше и на жертвы идти не готов, – сказал кряжистый.

– Я сам решаю, когда мне совершать намазы! – запальчиво ответил Рашид.

– Вот, значит, какую манеру взял, – сказал еще кто-то.

– Слушайте, – прошипел доведенный до белого каления Рашид, – если кто-то хочет обсудить мои манеры, пусть приходит ко мне домой – там мы поговорим и решим, у кого манеры лучше. Что же касается того, кто живет более праведной жизнью и у кого вера крепче, так это обществу прекрасно известно. Да что обществу! Даже дети знают о сомнительном образе жизни некоторых особо пунктуальных и набожных господ. – Он обвел рукой стоявших полукругом бородачей. – Если б была на свете справедливость, даже суды…

– Слушать надо не общество, не детей и не судей, а одного только Всевышнего! – закричал какой-то старик, грозя Рашиду пальцем.

– С этим утверждением я бы поспорил, – резко возразил ему Рашид.

– Иблис[27] тоже спорил, прежде чем был низвергнут с небес!

– Как и остальные ангелы, – в ярости ответил Рашид, – и вообще все остальные!

– Считаете себя ангелом, мауляна-сахиб? – ядовито спросил его старик.

– А вы считаете меня Иблисом? – заорал Рашид.

Вдруг он понял, что пора заканчивать: спор зашел слишком далеко. Все-таки нельзя так разговаривать со старшими, какими бы ханжами, завистниками и зашоренными ретроградами они ни были. Еще он подумал, как может выглядеть эта сцена в глазах Мана, в каком дурном свете он выставляет перед учеником себя и свою религию.

И опять эта пульсирующая, распирающая боль в голове… Он шагнул вперед – на пути у него стояло несколько человек, – и люди расступились.

– Уже поздно, – сказал Рашид. – Простите. Нам нужно идти. Что ж, еще увидимся… Тогда и поговорим. – Он прошел сквозь разомкнутый полукруг, Ман двинулся следом.

– Похоже, мы и «кхуда хафиз» от него не услышим, – язвительно бросил кто-то им в спину.

– Да, кхуда хафиз, храни Господь и вас, – сердито пробормотал Рашид, не оборачиваясь.

Хотя Дебарию и Сагал разделяла по меньшей мере миля, слухи и молва распространялись между ними так, как если бы это была одна деревня, то есть моментально. Жители Сагала приносили в Дебарию зерно на прокалку, жители Дебарии ходили на почту в Сагал, дети учились в одном медресе, люди ходили друг к другу в гости или встречались на полях, – словом, две деревни оплели такие прочные путы дружбы и вражды, информации и дезинформации, исторических корней и новых брачных союзов, что из них сформировалась единая сеть для быстрого распространения сплетен.

В Сагале практически не было индусов высших каст. В Дебарии жило несколько браминов, и они тоже стали частью этой сети, поскольку состояли в добрых отношениях с лучшими мусульманскими семьями (такими, как семья Рашида, например) и иногда заглядывали к ним в гости. Они испытывали особую гордость по поводу того, что внутренняя вражда между членами одного сообщества в их деревне была куда более жестокой и непримиримой, чем вражда между двумя противоборствующими сообществами. В некоторых окрестных деревнях – особенно там, где еще помнили столкновения мусульман и индусов в ходе Раздела Индии[28], – все обстояло иначе.

Тем утром Мячик – такое прозвище носил один из землевладельцев-браминов – как раз решил заскочить на чай к отцу Рашида.

Ман сидел на чарпое во дворе дома и играл с Мехер. Рядом бродил Моаззам – Мехер то и дело приводила его в восхищение, и тогда он изумленно всплескивал руками над ее головкой. Тут же отирался и голодный Мистер Крекер.

На другом чарпое сидели и разговаривали Рашид с отцом – до последнего дошли слухи о размолвке сына со старейшинами Сагала.

– Что же, по-твоему, намаз совершать не нужно? – спросил отец.

– Нужно-нужно, – ответил Рашид. – Да, увы, в последние дни я иногда пропускал молитву, потому что у меня были важные обязанности. И в автобусе молитвенный коврик не разложишь. Отчасти, признаю, дело в моей лени, но если бы кто-то действительно волновался за меня, хотел меня образумить и проявить участие, он отвел бы меня в сторонку и спокойно расспросил – или поговорил с тобой, абба, – а не насмехался бы надо мной на глазах у всех. – Рашид умолк и пылко добавил: – Кроме того, я считаю, что жизнь человека важнее намазов!

– Как это понимать? – резко спросил его отец. Он заметил проходившего мимо Качхеру и окликнул его: – Эй, Качхеру, сходи-ка в лавку баньи и принеси мне супари[29] для пана, а то мой закончился. Да, да, все как обычно… А, Мячик сюда ковыляет – небось хочет все вызнать про твоего приятеля-индуса. Да, жизнь человека – это важно, но разговаривать так со старейшинами деревни нельзя. Ты о моей чести хоть подумал? А о своей репута-ции?

Рашид проводил Качхеру взглядом.

– Ладно, я понял. Прости меня, пожалуйста, я был неправ.

Пропустив его неискренние извинения мимо ушей, отец широко улыбнулся гостю, обнажив красные от бетеля зубы:

– Добро пожаловать, Тивариджи, проходи!

– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал Мячик. – Что так оживленно обсуждают отец с сыном?

– Ничего, – одновременно ответили отец с сыном.

– А, ну ладно. Вообще мы давненько хотели вас навестить, но, сам понимаешь, жатва и все такое… Не до того было. А потом нам сказали, что ваш гость на несколько дней уехал из деревни, и мы решили дождаться его возвращения.

– Стало быть, ты пришел к Капуру-сахибу, а не ко мне? – спросил хозяин дома.

Мячик яростно замотал головой:

– Что ты такое говоришь, Хан-сахиб! Нашей дружбе уже десятки лет, да и с Рашидом нечасто удается поболтать, он ведь теперь большую часть года проводит в Брахмпуре – ума набирается.

– Ясно, – с ехидцей произнес отец Рашида. – Что ж, выпей с нами чаю, раз пришел. Я позову друга Рашида, и мы все поболтаем. Кто еще сюда идет? Рашид, попроси заварить на всех чаю.

Мячик вдруг встревожился.

– Нет-нет!.. – замахал он руками, словно отбиваясь от осиного роя. – Не надо чаю, что ты!

– Да ты не переживай, Тивариджи, мы тебя не отравим – все вместе будем пить. Даже Капур-сахиб с нами выпьет.

– Он пьет с вами чай? – спросил Тивари.

– Ну да. И ест тоже с нами.

Мячик на какое-то время умолк, переваривая услышанное. Наконец он выдавил:

– Да я ведь только что попил – за завтраком. И порядком объелся, знаешь ли. Взгляни на меня – я должен быть осторожнее. Твое гостеприимство не знает границ, но…

– Уж не хочешь ли ты сказать, Тивариджи, что ждал другого угощения? Почему ты отказываешься с нами есть? Думаешь, мы отравим твою душу и тело?

– О, нет-нет, нет, просто такому недостойному клопу, как я, не пристало лакомиться со стола королей. Хе-хе-хе!

Мячик затрясся от смеха, довольный своим остроумным наблюдением, и даже отец Рашида невольно улыбнулся. Он решил больше не давить на гостя. Остальные брамины всегда прямо говорили о правилах касты, запрещающих им принимать пищу с не браминами, а Мячик почему-то стеснялся и юлил.

Запах печенья и чая привлек Мистера Крекера.

– А ну кыш, не то изжарю тебя в гхи! – пригрозил ему Моаззам, встопорщив свои волосы-колючки. – Он жуткий проглот, – пояснил он Ману.

Мистер Крекер продолжал молча на них глазеть.

Мехер предложила ему два печенья, и он, точно зомби, подошел и моментально их проглотил.

Рашид порадовался щедрости дочери, но поведение Мистера Крекера ему не нравилось.

– Он целыми днями только ест да срет, ест да срет, – сказал он Ману. – Больше ничего не делает, в этом весь смысл его существования. Ему семь лет, а он ни слова прочесть не может! Что тут поделаешь? Деревня дает о себе знать. Люди считают его забавным, смеются, а ему только этого и надо.

Мистер Крекер, слопав угощение и возжелав продемонстрировать другие свои навыки, приложил ладони к ушам и заголосил, изображая зов муэдзина:

– Аайе Лалла е лалла алала! Халла о халла!

– Ах ты тварь! – крикнул Моаззам и хотел уже отвесить ему оплеуху, но Ман его удержал.

Моаззам, вновь плененный часами Мана, сказал:

– Следите за моими руками!

– Только не давай ему часы, – посоветовал Рашид. – Я тебя уже предостерегал. И фонарик не давай. Он все разбирает, пытается понять, как оно устроено, – только подход у него не слишком научный. Однажды он разбил мои часы кирпичом. Незаметно стащил из сумки, когда я отвернулся. К счастью, сам механизм не пострадал, но стекло, стрелки, завод – все было разбито вдребезги. Двадцать рупий за ремонт отдал!

Моаззам уже увлекся другим делом: пересчитывал и щекотал пальчики Мехер, а та восторженно хохотала.

– Порой он говорит удивительные вещи, такую наблюдательность и вдумчивость проявляет, – сказал Рашид. – Я каждый раз поражаюсь. Беда в том, что родители его избаловали, никакой дисциплины ему не привили и теперь он совсем отбился от рук. Иногда даже крадет у них деньги и убегает в Салимпур. Что он там делает – никто не знает. Через несколько дней он возвращается. Такой умный, такой любящий мальчик… Жаль, плохо кончит.

Моаззам все слышал и посмеялся:

– А вот и нет! Это ты плохо кончишь. Восемь, девять, десять, десять, девять, восемь – не дергайся! – семь, шесть. Давай сюда амулет, а то уже давно с ним играешь.

Заметив, что к дому идут гости, он вручил Мехер ее прадеду, вышедшему из дома, и убежал на них поглазеть (а при случае – надерзить им).

– Вот шалопай! – воскликнул Ман.

– Шалопай? – удивился Бабá. – Да он ворюга и бандит! А ведь всего двенадцать лет от роду!

Ман улыбнулся.

– Он сломал вентилятор вон той веялки, которая приводится в движение велосипедом. Он не шалопай, а хулиган, – продолжал Бабá, качая Мехер на руках (весьма энергично для человека его почтенного возраста). – Теперь он вырос, ему подавай всякие вкусности, – продолжал Бабá, бросая неодобрительный взгляд в спину Моаззама. – Каждый день ворует дома рис, дал, что под руку попадется, а потом продает их банье[30] и на вырученные деньги лопает виноград и гранаты в Салимпуре!

Ман рассмеялся.

Вдруг дед что-то вспомнил:

– Рашид!

– Да, Бабá?

– Где твоя вторая дочь?

– В доме, с матерью. Та ее кормит, кажется.

– Очень слабый младенец. Не моей породы. Надо поить ее буйволиным молоком, тогда будет здоровой и крепкой. Она улыбается как старуха.

– Многие младенцы так улыбаются, Бабá, – сказал Рашид.

– Вот это, я понимаю, здоровая девочка. Смотри, как у нее щечки сияют.

В открытый двор вошли двое, тоже деревенские брамины. Перед ними шествовал Моаззам, а позади шагал Качхеру. Бабá пошел поздороваться; Рашид и Ман отнесли свой чарпой в дальний конец двора, где сидели отец Рашида с Мячиком: встреча превращалась в собрание.

Вскоре к числу участников присоединился и Нетаджи. С ним был Камар – тот учитель с сардоническим лицом, который ненадолго заглядывал в салимпурскую лавку. Сегодня они вместе ходили в медресе побеседовать с другими учителями.

Все поприветствовали друг друга. Кто-то здоровался с бóльшим радушием, кто-то – с меньшим: Камар, к примеру, был не рад оказаться среди браминов, и приветствие его носило дежурный характер, хотя последние подтянувшиеся – Баджпай (с отметкой из пасты сандалового дерева на лбу) и его сын Кишор-бабý – были очень хорошими людьми. Они, в свою очередь, были не рады видеть другого брамина – интригана Тивари по прозвищу Мячик, который больше всего на свете любил настраивать людей друг против друга.

Кишор-бабý был застенчивый и трепетный юноша. Он сказал Ману, что счастлив наконец-то с ним познакомиться, и взял обе его ладони в свои руки. Потом он попытался поднять Мехер, но та не далась и убежала к дедушке, который осматривал орехи бетеля, принесенные Качхеру из лавки баньи. Нетаджи ушел за третьим чарпоем.

Баджпай поймал правую руку Мана и принялся внимательно ее разглядывать.

– Вижу одну жену… Достаток… Что же до линии ума…

– …то она начисто отсутствует, – с улыбкой закончил за него Ман.

– Линия жизни неидеальна, – ободряюще сказал ему Баджпай.

Ман засмеялся.

Камар наблюдал за происходящим с нескрываемым отвращением. Ох уж эти жалкие, суеверные индусы!

Баджпай продолжал:

– Вас у родителей было четверо, но выжили только трое.

Ман перестал смеяться, и рука его окаменела.

– Я угадал?

– Да.

– Кто скончался? – спросил Баджпай, внимательно и ласково глядя в лицо Ману.

– Лучше вы мне скажите.

– Вроде бы младший.

Ман облегченно выдохнул:

– Нет, младший – это я. Умер третий, ему и года не исполнилось.

– Какой бред, какой бред! – презрительно воскликнул Камар. Он был человек принципов и не терпел шарлатанства ни в каком виде.

– Ну что вы, учитель-сахиб, не говорите так, – спокойно проговорил Кишор-бабý. – Тут все по науке – и хиромантия, и астрология. Как иначе вы объясните расположение звезд?

– Ну да, вас послушать, так у вас все по науке, – сказал Камар. – Даже кастовая система. Даже поклонение лингаму и прочие гадости. А еще вы поете бхаджаны этому развратнику, вруну и вору Кришне[31].

Если Камар напрашивался на ссору, он ее не получил. Ман изумленно поглядел на него, но не стал вмешиваться. Ему было интересно послушать Баджпая и Кишора-бабý. Глазки Тивари быстро бегали по лицам всех участников разговора.

Кишор-бабý медленно и вдумчиво произнес:

– Видишь ли, Камар-бхай, тут какое дело. Мы поклоняемся не этим образам. Они служат нам лишь опорными точками для концентрации ума. Вот скажи мне, почему вы поворачиваетесь в сторону Мекки, когда молитесь? Никто ведь не считает, что вы поклоняетесь камню. Мы не называем бога Кришну такими словами. Для нас он – инкарнация самого Вишну[32]. Даже меня в каком-то смысле назвали в честь бога Кришны.

Камар фыркнул:

– Ой, вот только не надо рассказывать, что простые салимпурские индусы, которые каждое утро совершают пуджу перед своими четырехрукими богинями и богами со слоновьей головой, считают эти образы опорными точками для концентрации. Они просто-напросто поклоняются идолам, вот и все.

Кишор-бабý вздохнул.

– Ах, простолюдины! – многозначительно произнес он, как будто эти слова все объясняли. Он был известным поборником кастовости.

Рашид счел необходимым вступиться за индуистское меньшинство:

– Как бы то ни было, людей нужно судить по делам, а не по тому, кому они поклоняются.

– Неужели, мауляна-сахиб? – ехидно переспросил его Камар. – Значит, вам все равно, кому или чему человек поклоняется? А вы что думаете об этом, Капур-сахиб? – с вызовом обратился он к Ману.

Ман задумался, но ничего не ответил. Он посмотрел на Мехер и еще двух детей, которые пытались, взявшись за руки, обнять шершавый и морщинистый ствол нима.

– Или у вас нет никакого мнения на этот счет, Капур-сахиб? – не унимался Камар, полагая, что в чужой деревне с него и взятки гладки.

На лице Кишора-бабý начало отражаться недовольство. Ни Бабá, ни его сыновья никогда не позволяли себе подобных теологических склок. Им, как хозяевам, следовало вмешаться и прекратить спор, пока он не зашел слишком далеко. Кишор-бабý чувствовал, что Ману тоже неприятен допрос Камара и он вот-вот вспылит.

Однако на сей раз Ман сдержался. Все еще рассматривая дерево и лишь пару раз обратив взгляд на Камара, он произнес:

– Я предпочитаю вовсе об этом не думать. Жизнь и так слишком сложна. Однако мне ясно, учитель-сахиб: тому, кто пытается увильнуть от ответа на ваш вопрос, вы спуску не дадите. И сейчас вы не уйметесь, покуда не заставите меня отнестись к вашим словам серьезно.

– Не считаю это недостатком, – бесцеремонно заявил Камар. Он быстро составил мнение о характере Мана и решил, что с ним можно не считаться.

– Вот мои мысли по этому поводу, – проговорил Ман в той же необычайно сдержанной манере. – То, что Кишор-бабý родился в семье индуистов, а вы, учитель-сахиб, в семье мусульман, – дело случая. Не сомневаюсь, если бы вас поменяли местами сразу после, или до рождения, или даже до зачатия, вы бы сейчас восхваляли Кришнаджи, а он – пророка. Что же до меня, учитель-сахиб, то я и сам недостоин похвалы, и возносить хвалу никому не хочу – а уж тем более поклоняться.

– Что? – воинственно вмешался в разговор Мячик. – Даже таким святым, как Рамджап-баба? Даже священной Ганге при полной луне на великом празднике Пул Мела? – распалялся он все сильнее. – Даже Ведам? Даже… Богу?

– Бог… – вздохнул Ман. – Бог – это слишком большая и сложная тема для таких, как я. Думаю, и Ему нет до меня особого дела.

– Но разве вы никогда не ощущаете Его присутствия? – спросил Кишор-бабý, озабоченно подаваясь вперед. – Не чувствуете своей связи с Ним?

– Раз уж вы спросили, – сказал Ман, – то я ощущаю связь с Ним прямо сейчас. И Он велит мне прекратить эти пустые споры и выпить чаю, пока тот не остыл.

Все, кроме Мячика, Камара и Рашида, улыбнулись. Рашид по-прежнему сетовал на непрошибаемое легкомыслие своего ученика; Камар досадовал, что его так мелко и глупо провели, а Мячик расстроился, что ему не дали натравить друг на друга участников спора. Зато гармония была восстановлена, и собравшиеся разбились на несколько небольших групп.

Отец Рашида, Мячик и Баджпай стали обсуждать, что будет, если закон об отмене системы заминдари вступит в силу. Его уже подписал президент, но конституционность закона оспорили в Высоком суде Брахмпура. Рашиду было неловко обсуждать эту тему, и он спросил Камара об изменениях в учебной программе медресе. Кишор-бабý, Ман и Нетаджи образовали третью группу, однако их беседа их странным образом расщепилась и текла сразу в двух направлениях: Кишор-бабý мягко, но настойчиво расспрашивал Мана о его взглядах на ненасилие, а Нетаджи хотел разузнать все про охоту на волков. Бабá ушел играть с любимой правнучкой, которую Моаззам катал на закорках от хлева до голубятни и обратно.

В тени хлева, прислонившись к стене, сидел Качхеру. Он думал о своем и благостно поглядывал на игравших во дворе детей. Разговоры собравшихся его не интересовали. Хотя он всегда был готов услужить хозяевам, сейчас он радовался, что никому ничего от него не нужно и можно спокойно выкурить две бири подряд.

Шли дни. Жара нарастала. Дождей больше не было. Огромное небо день за днем оставалось прискорбно голубым. Раз или два над бесконечным лоскутным одеялом долины появлялись облачка, но они были белоснежные и быстро уплывали.

Ман потихоньку привыкал к своему изгнанию. На первых порах он никак не мог найти себе места. Жара стояла невыносимая, плоский мир бескрайних полей дезориентировал его, и он сходил с ума от скуки. Богом забытый в этом богом забытом месте, Ман мечтал поскорее уехать домой. К такой жизни, считал он, невозможно привыкнуть. Тоска по комфорту и внешним стимулам росла и набирала обороты. Однако время шло, что-то менялось или не менялось – по воле Неба, других людей или календаря, – и Ман начал приспосабливаться. Его поразила мысль, что отец, наверное, так же привыкал к тюремному заточению, только границы дней Мана определяли не утренняя перекличка и отбой, а зов муэдзина и «час пыли», когда по вечерам скот возвращался домой по узким деревенским улочкам.

Даже его злость на отца потихоньку утихла; слишком это тяжелый труд – долго иметь зуб на кого-то. Кроме того, пожив в деревне, Ман начал понимать, какое важное дело задумал его отец, и даже восхищаться им (впрочем, это отнюдь не пробудило в нем стремления к подражанию).

По натуре своей бездельник, он главным образом сидел без дела. Подобно льву, которым окрестила его деревенская детвора в день приезда, он был активен от силы пару часов в день, а все остальное время отдыхал, зевал и даже как будто наслаждался своим унылым бездействием, которое лишь изредка прерывал вялым рыком или какой-нибудь непыльной деятельностью: заплывом по озеру у школы или прогулкой до манговой рощи (был сезон манго, а Ман их очень любил). Иногда он валялся на чарпое и читал какой-нибудь приключенческий романчик из тех, что дал ему Сандип Лахири. Иногда заглядывал в учебники урду. Не проявляя особого усердия в учебе, он тем не менее научился читать печатные тексты; как-то раз Нетаджи одолжил ему тоненький сборник самых знаменитых газелей Мира, и Ман, знавший многие газели наизусть, без труда их прочел.

Иногда он спрашивал себя, чем же люди занимаются в деревне? Они ждут; сидят, разговаривают, готовят, едят, пьют и спят. Просыпаются и идут в поле с кувшином воды. Наверное, все люди по сути своей – Мистер Крекер. Порой они поднимают головы и смотрят на небо. Солнце встает, достигает зенита, садится и прячется за горизонт. В Брахмпуре с наступлением темноты жизнь Мана только начиналась, а здесь ночью делать было нечего. Приходили и уходили гости. На полях что-то росло. Люди просто сидели, спорили о чем-нибудь и ждали сезона дождей.

Ман тоже сидел и разговаривал, поскольку людям нравилось с ним разговаривать. Он устраивался на чарпое и обсуждал с местными их проблемы, обстановку в мире, выращивание мадуки – словом, что угодно. Он никогда не сомневался в том, что нравится людям и они ему доверяют; сам по натуре человек не подозрительный, он не мог представить, что кто-то с подозрением отнесется к нему. Однако он был чужаком, горожанином, индусом и сыном политика – самого министра по налогам и сборам! – и местные в чем только его не подозревали. О нем ходило множество сплетен (пусть и не таких невообразимых, как те, что породила его оранжевая курта). Одни считали, что он приехал изучить избирательный округ, по которому его отец планирует баллотироваться на предстоящих выборах; другие говорили, что Ман устал от городской жизни и решил перебраться сюда навсегда; третьи утверждали, будто он скрывается в деревне от кредиторов. Но вскоре люди привыкли к Ману. Им нравилось, что они нравятся ему, и они не видели ничего дурного в отсутствии у него каких-либо внятных целей. Его взгляды на жизнь казались приятно и забавно беззлобными. В глазах детей он был «бесхвостый лев», плескавшийся под струей воды из колонки, добрый Ман-чача, который тетешкал плачущих младенцев, владел любопытными вещицами вроде часов и фонарика, увлеченно и неумело выводил буквы (и неизменно ошибался с написанием «з» в самых простых словах). Дети быстро приняли его за своего, а там и родители подтянулись. Если Ман и тосковал по женщинам – в деревне он общался только с мужчинами, – ему хватало ума об этом не заикаться. В жаркие споры и конфликты на почве религии и землевладения он не лез. О том, как ловко он увильнул от спора о Боге, в который его пытались втравить Камар и Тивари, вскоре узнала вся деревня. И почти все отнеслись к этому одобрительно. Даже родные Рашида привязались к Ману: он стал для них чем-то вроде исповедальни под открытым небом.

Дни тянулись – одинаковые как две капли воды. Приходивший почтальон редко радовал Мана и в ответ на его полный надежды взгляд обычно скорбно опускал глаза. За несколько недель Ман получил всего два письма: от Прана и от матери. Из письма Прана он узнал, что у Савиты все хорошо, а вот у мамы – не очень, что Бхаскар шлет ему горячий привет, а Вина – ласковые упреки, что брахмпурский обувной рынок наконец проснулся, а кафедра английского по-прежнему крепко спит, что Лата сейчас в Калькутте, а госпожа Рупа Мера – в Дели. Все эти миры теперь представлялись Ману далекими, как пушистые белые облачка, что порой возникали на горизонте и тут же исчезали. Его отец по-прежнему возвращался с работы очень поздно и все дни проводил в подготовке к суду, на котором должна была решиться судьба Закона об отмене системы заминдари. У отца нет времени на письма, оправдывалась за него мама, но он справляется о здоровье Мана и о делах на ферме. Сама она утверждала, что чувствует себя прекрасно; легкие недомогания, которые зачем-то упомянул в письме Пран, она списала на возраст и запретила сыну волноваться по этому поводу. Сезон дождей запаздывал, и это плохо отразилось на саде, однако, по прогнозам, дожди вот-вот начнутся. Когда все опять станет зеленым, писала она, Мана наверняка заинтересуют два небольших нововведения: легкая неровность боковой лужайки и клумба с цинниями прямо под окном его спальни.

Фирозу, должно быть, новый законопроект тоже прибавил работы, решил Ман, пытаясь оправдать молчание друга. Что же до особенно мучительного молчания любимой, больно отзывавшегося в ушах, то трудней всего Ману дались первые дни после отправки его собственного послания; он не мог сделать ни единого вдоха без мысли об этом. Со временем боль притупилась: ее сгладили жара и зыбкость времени. Однако по вечерам, когда он лежал на чарпое и в лучах закатного солнца читал стихи Мира, особенно те, что напоминали ему о первой встрече с Саидой-бай в Прем-Нивасе, воспоминания о любимой оживали и наполняли его душу тоской и растерянностью.

Поговорить об этом было не с кем. На лице Рашида начинала брезжить скупая улыбка Кассия[33], когда он видел Мана за мечтательным разглядыванием томика Мира, но эта улыбка моментально сменилась бы брезгливой гримасой, узнай он, о ком его ученик мечтает на самом деле. Однажды они с Маном говорили о чувствах (в общих чертах, не вдаваясь в подробности), и взгляды Рашида на любовь оказались такими же обстоятельными, глубокими и теоретическими, как и по всем остальным вопросам. Ман понял, что Рашид еще никогда не испытывал этого чувства. Вдумчивость учителя порой его изматывала, и в тот день он пожалел, что вообще поднял эту тему.

Рашид радовался, что нашел в Мане человека, с которым можно свободно делиться идеями и чувствами, но монументальная безалаберность, бесцельность молодого собеседника неизменно ставили его в тупик. Сам он вышел из той среды, где высшее образование казалось чем-то далеким и недостижимым, как звезды, и свято верил, что человек может добиться чего угодно, было бы желание и сила воли. Он, как одержимый, отважно и упоенно пытался собрать все: семейную жизнь, учебу, каллиграфию, честь, порядок, традиции, Бога, сельское хозяйство, историю, политику – словом, этот мир и все другие миры в единое связное целое. К себе он был так же строг, как и к другим. Принципиальность и рвение Рашида повергали Мана в восхищенный трепет, но ему казалось, что учитель слишком изнуряет, выматывает самого себя этими глубокими чувствами и страстными разглагольствованиями о тяготах и обязанностях человечества.

– Я умудрился прогневать своего отца, не делая ничего – и даже меньше, чем ничего, – сказал однажды Ман, когда они сидели под сенью нима и разговаривали, – а ты прогневал своего тем, что сделал что-то – и даже больше чем что-то.

Рашид озабоченным тоном добавил, что его отец разозлился бы куда сильнее, если бы узнал, что он недавно провернул. Ман попросил разъяснений, но Рашид лишь помотал головой, и он не стал расспрашивать дальше. К этому времени он привык к скрытности Рашида, которая порой сменялась поразительной откровенностью. На самом деле, когда Ман поведал ему про случай с мунши и старухой, Рашид был на грани того, чтобы рассказать о своем визите к деревенскому патвари. Но что-то ему помешало. В конце концов, никто в деревне, даже сам Качхеру, не знал об этой попытке Рашида восстановить справедливость; пусть так оно и будет. К тому же патвари уже пару недель был в отъезде, и Рашид пока не получил подтверждения, что его просьба выполнена.

Вместо признания он спросил:

– А ты узнал, как звали ту женщину? Откуда ты знаешь, что мунши не отомстит ей за унижение?

Ман, придя в ужас при мысли о возможных последствиях своего бездумного поступка, сокрушенно покачал головой.

Пару раз Рашиду удалось заставить Мана поделиться своими взглядами на систему заминдари – они оказались прискорбно и ожидаемо расплывчатыми. Ману подсознательно претили жестокость и несправедливость, он реагировал на них пылко и бурно, но никаких внятных представлений о достоинствах и недостатках системы у него не было. Конечно, Ман не хотел, чтобы суд отменил закон, над которым его отец трудился столько лет, но и лишать Фироза с Имтиазом большей части владений ему не хотелось. Странно было бы ждать от Мана праведного пролетарского гнева в ответ на замечание Рашида, что крупным землевладельцам не приходится зарабатывать на жизнь: деньги достаются им просто так.

Рашид в самых резких выражениях осуждал свою семью за несправедливое обращение с работниками, однако о навабе-сахибе он дурно отзываться не стал. Еще в поезде, когда они ехали сюда из Брахмпура, Рашид узнал, что Ман дружит с сыновьями наваба-сахиба, и решил не расстраивать его и самого себя воспоминаниями об унижении, которому его подвергли в доме Байтаров, куда он приходил в поисках работы несколько месяцев назад.

Однажды вечером, когда Ман выполнял в тетради упражнения, которые ему задал перед уходом в мечеть Рашид, к нему подошел отец Рашида со спящей Мехер на руках и без обиняков сказал:

– Раз ты один, позволь задать один вопрос… Я уже давно хотел спросить тебя об этом.

– Конечно, спрашивайте, – ответил Ман, откладывая ручку.

Отец Рашида сел.

– Как бы лучше сказать? Если мужчина в твоем возрасте не женат, обе наши веры этого не одобряют. Это считается… – Он умолк, подыскивая нужное слово.

– Адхармой? – подсказал ему Ман. – Чем-то неправедным?

– Да, назовем это адхармой, – с облегчением закивал отец Рашида. – Тебе уже двадцать два, двадцать три…

– Больше.

– Больше? Это очень плохо. Ты должен жениться. Я считаю, мужчина в возрасте от семнадцати до тридцати пяти находится в самом расцвете сил.

– Понятно, – не стал спорить Ман. Дедушка Рашида уже поднимал эту тему, когда Ман только приехал. Видимо, дальше на него натравят самого Рашида.

– Впрочем, моя мужская сила и в сорок пять еще не начала убывать.

– Очень хорошо, – сказал Ман. – В этом возрасте некоторые превращаются в дряхлых стариков.

– Ну а потом погиб мой сын, вскоре умерла жена – и я начал разваливаться на части.

Ман молчал. Подошел Качхеру и поставил неподалеку от них фонарь.

Отец Рашида, пришедший наставлять молодого гостя, плавно погрузился в воспоминания о собственной жизни:

– Мой старший сын был славный парень. Обойди сто деревень – такого не найдешь. Сильный как лев, высокий, ростом больше шести футов! Занимался борьбой и тяжелой атлетикой. Английские упражнения выполнял, запросто тягал по два монда[34]. И у него было чудесное свежее лицо. Он всегда улыбался, шутил… Так тепло и радушно здоровался с людьми, что их сердца сразу наполнялись счастьем. А когда он надевал костюм, который я ему подарил, все кругом говорили, что он вылитый суперинтендант полиции!

Ман скорбно покачал головой. В голосе отца Рашида не было слышно слез, однако говорил он с чувством, как будто вспоминая историю близкого друга.

– Ну так вот. После той трагедии на железной дороге со мной что-то случилось. Силы меня покинули, я несколько месяцев не выходил из дома. Целыми днями проводил в каком-то забытьи. Он был так молод! А чуть позже ушла и его мать.

Отец Рашида взглянул на дом, наполовину отвернувшись от Мана, и продолжал:

– В доме никого не осталось, одни призраки. Не знаю, что со мной стряслось. Я был так слаб и полон горя, что хотел умереть. Некому было даже стакан воды мне подать. – Он закрыл глаза. – Где Рашид? – холодно спросил он, вновь повернувшись к Ману.

– В мечети вроде.

– А-а, понятно. Ну так вот, в конце концов Бабá не выдержал и велел мне взять себя в руки. По нашей вере иззат – честь неженатого мужчины – вдвое меньше чести женатого. Бабá настоял, чтобы я женился во второй раз.

– Ну, он явно судил по собственному опыту, – улыбнулся Ман.

– Да. Рашид тебе наверняка рассказывал, что у Бабы́ было три жены. Все его дети – я, мой брат и сестра – все от разных жен. Но имей в виду, что он женился не сразу на трех, а по очереди. «Мартэ гаэ, картэ гаэ» – когда одна умирала, он женился на следующей. Так уж повелось в нашей семье: у моего деда было четыре жены, у отца три, а у меня две.

– Почему бы и нет?

– В самом деле, – с улыбкой ответил отец Рашида. – Вот и я так подумал, когда наконец справился с горем.

– Трудно было найти жену? – с искренним интересом спросил Ман.

– Не очень. По здешним меркам семья у нас зажиточная. Мне посоветовали найти себе молодую женщину, но не девушку. Вдову или разведенную. Так я и сделал – мы женаты уже около года… она моложе меня на пятнадцать лет. Это не очень большая разница. Она, кстати, очень дальняя родственница моей покойной супруги. Хозяйство она ведет исправно, да и здоровье мое пошло на лад. Я могу без посторонней помощи дойти до своих полей в двух милях отсюда. Зрение у меня острое, только вблизи не очень хорошо вижу. Сердце крепкое. Зубы… Ну, зубы и раньше были плохие, лечить их бесполезно. Словом, у мужчины должна быть жена. Это не подлежит сомнению.

Где-то залаяла собака. Тут же забрехали все окрестные псы. Ман попытался сменить тему:

– Она спит? Шум ее не разбудит?

Отец Рашида с нежностью взглянул на внучку:

– Да, спит. Она меня очень любит.

– Я сегодня заметил, когда вы вернулись с полей, что она бегала с вами. По такой жаре!

Он гордо кивнул:

– Да. Когда я ее спрашиваю, где она хочет жить – в Дебарии или Брахмпуре, – она всегда выбирает Дебарию. «Потому что здесь ты, дада-джан». А когда я однажды гостил в деревне ее матери, она забросила своего нану и всюду ходила за мной.

Мысль о соперничестве двух любящих дедушек вызвала у Мана улыбку.

– Может, это потому, что с вами был Рашид?

– Может, но она и без него все равно бегала бы за мной.

– Значит, она вас действительно очень любит! – со смехом сказал Ман.

– Вот именно. Она родилась в этом доме – который люди потом стали называть проклятым и зловещим. Но в те черные дни она стала для меня даром Божьим. В основном я ее и воспитывал. Утром мы садились пить чай… Чай с печеньем! «Дада-джан, – говорила она, – я хочу чай с печеньем. Со сливочным!» Ей подавай сливочное, мягкое, а не сухое. Она просила Биттан, нашу служанку, принести ей сливочное печенье из моей особой банки. Мать заваривала ей чай, но Мехер из ее рук не ела. Кормить ее разрешалось только мне.

– Хорошо, что теперь в доме появился еще ребенок. Будет с кем играть, – заметил Ман.

– Безусловно, – кивнул отец Рашида. – Но Мехер решила, что я принадлежу лишь ей одной. Когда ей говорят, что я прихожусь дадой не только ей, но и малышке, она отказывается верить.

Мехер заворочалась.

– В этой семье другой такой славной девочки быть не может, – однозначно заявил ее дед.

– Да, похоже, она руководствуется этим принципом, – кивнул Ман.

Отец Рашида засмеялся и продолжал:

– Имеет полное право! Помню, в нашей деревне жил один старик. Он поссорился с сыновьями и уехал к своей дочери и зятю. Так вот, у него во дворе росло гранатовое дерево, которое почему-то приносило очень вкусные плоды – вкуснее наших.

– У вас растет гранат?

– Да, конечно. Во дворе. Я тебе как-нибудь покажу.

– Как?

– Что значит «как»? Это мой дом… А, понял, что ты имеешь в виду. Я велю женщинам спрятаться, когда ты зайдешь. Ты славный парень, – вдруг сказал отец Рашида. – Скажи, чем ты занимаешься?

– Чем я занимаюсь?

– Да.

– Особо ничем.

– Это нехорошо.

– Да, мой отец тоже так считает, – кивнул Ман.

– Он прав. Он прав. Молодые люди в наши дни почему-то отказываются работать. Либо учатся, либо в потолок плюют.

– Ну, у меня есть магазин тканей в Варанаси.

– Тогда почему ты здесь? Надо деньги зарабатывать, а не прохлаждаться.

– Мне лучше уехать? – спросил Ман.

– Нет-нет… Что ты, мы тебе рады, – ответил отец Рашида. – Мы очень рады такому гостю! Хотя время ты выбрал жаркое и тоскливое. Приезжай к нам как-нибудь на Бакр-Ид[35] – увидишь деревню во всей красе. Да-да, непременно приезжай… Так о чем это я? Ах да, гранаты. Старик тот был добрый, веселый, и они с Мехер быстро спелись. Она знала, что всегда может поживиться чем-нибудь вкусненьким у него дома, и заставляла меня к нему ходить. Помню, в первый раз он угостил ее гранатом. Он был еще неспелый, но мы его почистили, и она съела аж шесть или семь ложек за раз, а остальное мы приберегли на завтрак.

Мимо прошел пожилой имам местной мечети.

– Заглянете к нам завтра вечером, имам-сахиб? – озабоченно спросил его отец Рашида.

– Да, завтра в это же время. После молитвы, – с мягкой укоризной в голосе отвечал имам.

– Интересно, куда запропастился Рашид, – сказал Ман, поглядев на свое незаконченное задание. – Должен был уже прийти.

– Да ясное дело куда – опять обходит деревню! – с неожиданной злобой и яростью в голосе воскликнул отец Рашида. – Взял привычку – якшаться со всяким отребьем. Ему следует быть разборчивее. Скажи-ка, он брал тебя с собой к нашему патвари?

Ман был так потрясен его злобным тоном, что даже не услышал вопроса.

– Патвари! К деревенскому патвари вы вместе ходили? – В голосе отца Рашида зазвенел металл.

– Нет, – удивленно ответил Ман. – А что случилось?

– Ничего. – Отец Рашида умолк, а потом попросил: – Только не говори ему, что я тебя спрашивал.

– Как скажете. – Ман по-прежнему был озадачен.

– Ладно, я тебе и так помешал заниматься. Больше не буду приставать, учись.

И он пошел в дом с Мехер на руках, хмурясь в свете фонаря.

Обеспокоенный Ман поставил фонарь поближе и попытался вернуться к чтению и переписыванию заданных Рашидом слов, но отец Рашида вскоре опять вышел на улицу, на сей раз без Мехер.

– Что такое гигги? – спросил он.

– Гигги?

– Так ты не знаешь, что такое гигги?.. – с нескрываемым разочарованием сказал отец Рашида.

– Нет. А что это?

– Да я сам не знаю!

Ман недоуменно уставился на собеседника:

– А почему спрашиваете?

– Да просто мне нужен гигги – прямо сейчас.

– Вам нужен гигги, но вы не знаете, что это такое? – изумился Ман.

– Ну да. Мехер попросила. Проснулась и говорит: «Дада, я хочу гигги. Дай гигги!» И теперь она плачет, а я даже не знаю, что такое гигги и где его взять. Придется ждать Рашида. Может, он знает. Ну вот, опять я тебя отвлек, прости.

– Ничего страшного, – заверил его Ман.

Он был даже рад этой возможности отдохнуть от тяжелого умственного труда. Поломав голову над тем, что такое гигги – какая-нибудь еда, игрушка или то, на чем скачут? – он вновь нехотя взялся за перо.

Через минуту его отвлек Бабá: он вернулся из мечети, увидел во дворе одинокого Мана и подошел поздороваться. Откашлявшись и сплюнув на землю, он спросил:

– Зачем такой молодой парень портит зрение над учебниками?

– Да вот, учусь читать и писать на урду.

– Знаю, знаю. Помню твои каракули: син, шин… син, шин… На кой тебе это? – спросил Бабá и вновь откашлялся.

– На кой?

– Да. Зачем тебе урду – помимо непристойных стишков?

– Ну, раз уж я что-то начал, надо довести дело до конца, – ответил Ман.

Это изречение понравилось Бабé. Он одобрительно хмыкнул и добавил:

– Еще выучи арабский, очень хороший язык. Сможешь читать Писание в оригинале. Глядишь, и кафиром быть перестанешь.

– Думаете? – весело спросил Ман.

– Ну да, почти не сомневаюсь. Тебя ведь не оскорбляют мои слова?

Ман улыбнулся.

– Есть у меня друг хороший, тхакур[36], живет в деревне неподалеку, – предался воспоминаниям Бабá. – Летом сорок седьмого, незадолго до Раздела, на дороге к Салимпуру собрался народ. Они хотели напасть на его деревню из-за нас, мусульман. И на Сагал тоже. Я отправил срочное послание своему другу. Он созвал людей, они взяли латхи, ружья, вышли на дорогу и заявили той толпе, что сперва им придется разобраться с ними. Молодцы ребята. Если б не они, я умер бы в той драке. Достойная смерть, но все же смерть, да.

Ману вдруг пришло в голову, что он теперь – универсальное доверенное лицо.

– Рашид говорил, вы в свое время наводили ужас на весь техсил, – сказал он Бабé.

Бабá одобрительно закивал и с жаром ответил:

– Я всегда был строг. Даже вот его, – он ткнул пальцем на крышу, – однажды выставил голого на улицу, когда он отказался учиться. Семь лет ему было.

Ман попытался вообразить, каким был отец Рашида в детстве, с букварем в руках вместо кисета для пана. Баба́ тем временем продолжал:

– При англичанах все было честно. Власть была жесткая. А как иначе управлять народом? Нынче как: стоит полиции поймать преступника, какой-нибудь министр, или депутат, или ЧЗС говорит: «Это мой друг, отпустите его!» – и его отпускают.

– Да уж, скверно, – кивнул Ман.

– Если раньше полицейские иногда брали маленькие взятки, то теперь берут большие и не краснеют, – сказал Бабá. – А скоро начнут брать огромные. Им закон не писан. Эдак они весь мир развалят, а страну продадут. Теперь вот задумали отобрать у нас земли, политые потом и кровью наших прадедов. Да я им ни единой бигхи[37] не отдам, пусть так и знают!

– Но если закон примут… – начал было Ман, вспомнив про отца.

– Слушай, ты ведь умный законопослушный парень, не пьешь, не куришь, наши обычаи уважаешь. Вот скажи мне: если б приняли закон, что отныне молиться надо не на Мекку, а на Калькутту, ты послушался бы?

Ман помотал головой, изо всех сил сдерживая улыбку. Насмешил его и сам закон, и то, что ему пришлось бы молиться чему бы то ни было.

– Вот и здесь так. Рашид говорит, твой отец – близкий друг наваба-сахиба, а его в наших краях держат в большом почете. Что наваб-сахиб думает об этой попытке отнять у него землю?

– Конечно, ему это не нравится, – сказал Ман. К этому времени он научился как можно мягче высказываться даже о самых очевидных вещах.

– И тебе бы не понравилось. Со временем все будет становиться только хуже, хотя мир и так уже разваливается на части. В нашей деревне, к примеру, есть семья недостойных людей, которые бросили родных отца и мать помирать с голоду. Сами брюхо набивают, а родителей выставили на улицу! Вот тебе и независимость… Политики душат заминдаров, разваливают страну. Раньше, если б кто-то посмел выгнать мать на улицу – мать, которая его кормила-поила, мыла, одевала! – мы всей деревней его побили бы, вправили бы ему и кости, и мозги. Таков был наш долг. А теперь попробуй кого-то побить – тебя тут же по судам затаскают, в тюрьму бросят!

– А нельзя просто с ними поговорить? Вразумить их? – спросил Ман.

Бабá раздраженно пожал плечами.

– Конечно… Только характер лучше всего исправляет латхи, а не болтовня.

– Вы, наверное, железную дисциплину тут поддерживали, – заметил Ман, восхищаясь теми чертами и замашками, которых никогда не простил бы родному отцу.

– Конечно, – согласился дед Рашида. – Дисциплина – ключ ко всему. Человек должен серьезно относиться к тому, что делает, и работать не покладая рук. Вот тебе, например, следует учиться, а не трепаться почем зря со всякими стариками… Скажи-ка мне, тебя сюда отец послал?

– Да.

– Зачем?

– Ну, чтобы я учил урду… и жизни поучиться, наверное, – на ходу сочинил Ман.

– Славно… Славно. Ты ему передай, что избирательный округ у нас хороший. И он пользуется доброй репутацией среди местных… Выучить урду, говоришь? Да, мы должны защищать свой язык… Это наше наследие… Знаешь, ты мог бы стать отменным политиком. Мячик у тебя полетел аккурат в ворота – ловко ты его уделал… Правда, здесь ты в политику не сунешься – Нетаджи не пустит. Ну да ладно, продолжай, продолжай.

Дед Рашида встал и зашагал к своему дому.

Вдруг Ман кое о чем вспомнил.

– А вы случайно не знаете, что такое гигги, Бабá? – спросил он.

Тот остановился:

– Гигги?

– Да.

– Не знаю. Первый раз слышу. Может, ты неправильно прочитал? – Он вернулся и подобрал с чарпоя учебник Мана. – Дай взглянуть. Эх, очки забыл.

– Нет-нет, это Мехер так сказала. Требует у деда гигги.

– А что это такое?

– В том-то и загвоздка, мы не знаем. Она проснулась и плачет, просит у дедушки гигги. Может, приснилось что-то. В доме никто понятия не имеет, что это.

– Хм-м, – протянул Бабá, ломая голову над задачкой. – Пожалуй, без моей помощи им не обойтись. – Он изменил направление и зашагал к дому сына. – Я ведь единственный, кто по-настоящему ее понимает.

Затем к Ману подошел Нетаджи; к тому времени на улице почти стемнело. Нетаджи на несколько дней уезжал по очередному таинственному делу, а теперь вот наведался к Ману, думая расспросить его о ГПА, имении наваба-сахиба в Байтаре, охоте на волков и любви. Увидев, что Ман занимается урду, он решил ограничиться последней темой. В конце концов, он же дал Ману почитать свой сборник Мира.

– Можно присесть? – спросил он.

– Можно, – ответил Ман, подняв голову. – Как дела?

– А, все хорошо, – отмахнулся Нетаджи.

К тому времени он уже почти простил Ману свое унижение на железнодорожной станции, потому как с тех пор в его жизни случилось еще несколько куда более крупных падений и взлетов. В целом он значительно продвинулся на своем пути к покорению мира.

– Можно задать тебе один вопрос? – начал Нетаджи.

– Нельзя. Можешь задать любой, кроме этого.

Нетаджи улыбнулся и все-таки спросил:

– Скажи, ты когда-нибудь влюблялся?

– Разве о таком спрашивают? – Чтобы увильнуть от ответа, Ман сделал вид, что оскорбился.

– Ну, видишь ли… – Нетаджи виновато потупил взгляд. – Я подумал, что жизнь в Брахмпуре… в современной семье…

– А, вот кто мы такие, по-твоему.

– Нет-нет, – тут же пошел на попятную Нетаджи. – Нет, я не… А что, собственно, плохого в моем вопросе? Мне просто любопытно.

– Что ж, раз ты спрашиваешь о таком, то будь готов и сам ответить на свой вопрос. Ты когда-нибудь влюблялся?

Нетаджи охотно ответил, поскольку много думал об этом в последнее время:

– Видишь ли, в деревне все женятся по договоренности родителей или родственников. Так было всегда. Будь моя воля, я поступил бы иначе, но… что поделать, так уж оно устроено. Сложись все иначе, я наверняка влюбился бы в кого-нибудь, но сейчас это только помешает мне на пути к цели. А у тебя как?

– О, смотри, Рашид идет, – сказал Ман. – Попросим его присоединиться к нашей беседе?

Нетаджи поспешно ретировался, дабы не ронять достоинство перед племянником. Он как-то странно на него посмотрел и исчез в сумерках.

– Кто это был? – спросил Рашид.

– Нетаджи. Хотел побеседовать со мной о любви.

Рашид раздраженно фыркнул.

– Ты где пропадал? – спросил его Ман.

– Заглянул в лавку баньи побеседовать с людьми – устраняю ущерб нашего визита в замшелый Сагал.

– Какой ущерб-то? – удивился Ман. – Ты так пылко разговаривал со старейшинами. Я был восхищен, честное слово! А вот отец по какой-то причине очень зол на тебя.

– Ущерб изрядный, – ответил Рашид. – Согласно последней версии сплетен, я повздорил со славными старейшинами и утверждал, будто имам сагальской мечети – воплощение дьявола. Еще я планирую построить на территории медресе коммуну, для этого и притащил тебя сюда – чтобы ты уговорил отца каким-то образом отнять земли у школы. Впрочем, надо отдать должное народу Дебарии – в это они не верят. – Рашид хохотнул. – Ты произвел хорошее впечатление на местных. Все тебя полюбили – я потрясен!

– А вот у тебя, похоже, неприятности, – заметил Ман.

– Возможно. Но необязательно. Как нормальному человеку бороться с повальным невежеством? Народ ничего не знает и не желает знать.

– Скажи-ка, ты не в курсе, что такое гигги?

– Нет. – Рашид лоб.

– Тогда тебе точно светят неприятности. Очень большие.

– Неужели? – спросил Рашид, и лицо у него почему-то стало испуганное. – Кстати, как твои занятия?

– Замечательно. Просто превосходно. С тех пор как ты ушел, я только и делаю, что занимаюсь.

Когда Рашид скрылся в доме, к Ману подошел почтальон и вручил ему письмо. Они обменялись парой слов, но Ман, сам не свой от волнения, даже не понимал, что говорит.

Конверт бледно-желтого цвета казался прохладным и нежным, как лунный свет. Адрес на урду был написан размашисто, даже небрежно. На марке значилось: «Пасанд-Багх, Брахмпур». Она наконец-то ответила!

Ман, пытаясь поднести конверт к фонарю, едва не упал от обуявшего его влечения. Надо немедленно вернуться к Саиде, немедленно, что бы там ни говорил отец и все остальные. Закончилась его ссылка официально или нет.

Когда почтальон наконец ушел, Ман вскрыл конверт. Едва заметный аромат знакомых духов поднялся от страниц и смешался с ночным воздухом. Ман тут же сообразил, что прочесть это письмо – написанное таким неуловимым размашистым курсивом, сдобренное диакритическими значками и сокращениями – ему не под силу. Слишком зачаточны его познания в урду. Он с трудом прочел приветствие Дагу-сахибу и по внешнему виду строк догадался, что Саида-бай то и дело цитирует стихи, но больше ничего разобрать не смог.

Если в этой деревне человеку нельзя остаться одному, досадливо подумал Ман, то о личном пространстве не может быть и речи. Отец или дед Рашида, проходя мимо и увидев письмо на урду, наверняка возьмут его в руки и тут же, без труда и малейших колебаний прочитают. А Ману, чтобы разобрать хоть строчку, придется часами биться над ее смыслом, разглядывая символы один за другим.

Ман не хотел разглядывать письмо много часов. Он хотел узнать, что ему написала Саида-бай, прямо сейчас. Но кого попросить о помощи? Рашида? Нет. Нетаджи? Нет. Кого позвать в переводчики?

Что же она ему написала? Перед глазами Мана предстала ясная картина: изящные пальцы любимой, унизанные сверкающими кольцами, парят над желтой страничкой. И тут же в голове прозвучала нисходящая гамма на фисгармонии. Он ведь никогда не видел, чтобы Саида-бай писала. Нежные прикосновения ее пальцев к его лицу – и к клавишам – не нуждались в долгом осмыслении или переводе. А тут ее рука скользила над страницей, рождая стремительные и грациозные строки, и Ман понятия не имел, о чем они: о любви или равнодушии, о серьезном или легкомысленном, о радости или гневе, о влечении или душевном покое.

Рашида в самом деле ждали куда более серьезные неприятности, чем он мог представить, но узнал он об этом лишь на следующий вечер.

Когда наутро после бессонной ночи Ман наконец попросил Рашида помочь ему с письмом от Саиды-бай, тот задумчиво поглядел на конверт, потупился (видимо, просьба ученика его смутила) и – надо же, просто невероятно! – согласился.

– После ужина, хорошо? – сказал он.

Хотя до ужина была еще целая вечность, Ман благодарно закивал.

Однако сразу после вечерней молитвы грянула беда. Рашида позвали на крышу, где к тому времени собралось уже пять человек: его дед, отец, Нетаджи, брат матери, пришедший сегодня в деревню один, без гуппи, и дебарийский имам.

Все они сидели на большом ковре посреди крыши. Рашид произнес все полагающиеся адабы.

– Сядь, Рашид, – велел ему отец. Больше никто ничего помимо приветствий не говорил.

Только Медведь был искренне рад видеть племянника, но и на его лице отчетливо читалась тревога.

– Выпей стаканчик шербета, Рашид, – сказал дядя чуть погодя, протянув ему стакан с красной жидкостью. – Его приготовили из рододендронов. Отличная штука. Когда я в прошлом месяце ездил в горы… – Он не закончил и притих.

– В чем дело? – спросил Рашид, поглядев сперва на смущенного Медведя, затем на имама.

Имам дебарийской мечети был хороший человек, глава еще одной большой семьи землевладельцев. Обычно он тепло здоровался с Рашидом, но в последние пару дней тот заметил странную отстраненность в его взгляде. Быть может, его расстроила стычка в Сагале… Рашид не удивился бы, если сплетники все перепутали и рассказывают, что он поносил имама Дебарии, а не Сагала. Однако, даже если допустить, что Рашид был теологически и морально не прав, как унизительно отвечать на обвинения в грубости на таком вот судилище (иначе эту встречу не назовешь)! И зачем они вызвали из такой дали Медведя? Рашид сделал глоток шербета и поглядел на остальных. На лице отца читалось отвращение, дед смотрел очень строго. Нетаджи пытался напустить на себя мудрый и рассудительный вид, но выглядел в лучшем случае самодовольным.

Первым заговорил отец Рашида. Сиплым от пана голосом он сказал:

– Абдур Рашид, как ты посмел воспользоваться родственными связями в своих интересах? На днях к нам заходил патвари, искал тебя. Слава богу, тебя не было, и он поговорил со мной.

Рашид побелел.

Он совершенно потерял дар речи и сразу понял, что произошло. Несчастный старик-патвари, которому было велено дожидаться Рашида, придумал повод и поговорил с его отцом напрямую. Заподозрив неладное – и зная, откуда берется гхи на его роти, – он решил в обход Рашида получить подтверждение от семьи Ханов. Видимо, он пришел тайком во время полуденной молитвы, зная, что Рашид в это время точно будет в мечети, а его отец – точно нет.

Рашид стиснул в руке стакан. Во рту пересохло. Он сделал глоток шербета и этим взбесил отца еще больше. Тот указал пальцем на Рашида:

– Что за дерзость! Отвечай, когда тебя спрашивают. Хоть твои седые волосы и указывают на мудрость, растут они явно на мусоре! Имей в виду, Рашид, ты больше не ребенок, и спрашивать с тебя будут как со взрослого! Никаких поблажек!

– Рашид, это ведь не твоя земля, ты не имел права ею распоряжаться, – добавил Бабá. – Послушанием ты никогда не отличался, но такого коварства от тебя мы не ждали.

– На случай, если ты и дальше собирался строить козни, – продолжал отец Рашида, – имей в виду, что твое имя больше не значится в поземельной книге. Ты не имеешь никакого отношения к нашим землям. А то, что записано у патвари, Верховному суду изменить очень трудно. Твои коммунистические схемы здесь не работают. Нас, в отличие от брахмпурских студентов-умников, не удивишь теориями и россказнями.

В глазах Рашида вспыхнули гнев и протест.

– Ты не можешь просто взять и лишить меня права на наследство. В законе нашей деревни ясно сказано… – Он повернулся к имаму, рассчитывая на поддержку.

– Вижу, все эти годы ты не только религию изучал, – ядовито произнес отец. – Что ж, советую тебе, Абдур Рашид, раз уж ты сослался на закон о наследовании собственности, повременить с получением наследства – сперва похорони нас с дедом на кладбище у озера.

Имам, потрясенный этими речами до глубины души, решил вмешаться:

– Рашид, – тихо молвил он, – что побудило тебя действовать за спиной отца и деда? Ты ведь знаешь, что на правильном примере, который подают людям лучшие семьи нашей деревни, держится весь порядок.

На правильном примере! Лучшие семьи! Что за нелепое лицемерие, подумал Рашид. Правильный пример – это во имя собственных корыстных интересов отбирать у рабов (а батраки, по сути, и есть рабы) наделы, на которых те гнули спину всю жизнь? Рашиду становилось все яснее, что на этом собрании имам отнюдь не в полном объеме выполняет свои обязанности духовного наставника.

А Медведь? При чем тут он? Зачем его притащили? Рашид обратил взгляд на дядю, без слов моля его о поддержке. Уж он-то должен понимать! Но Медведь не выдержал взгляд племянника и опустил глаза.

Отец Рашида словно прочел его мысли. Обнажив гнилые пеньки зубов, он сказал:

– Не жди помощи от маму! Он тебе больше не защитник. Мы обсудили это дело всей семьей – всей семьей, Абдур Рашид! Поэтому он и пришел. Маму имеет полное право здесь присутствовать, и он так же, как и мы, потрясен твоим… твоим поведением. Часть наших земель была приобретена на приданое его покойной сестры. Неужели ты думаешь, что мы так легко отдадим государству все, что возделывалось и преумножалось поколениями нашей семьи? Неужто ты решил навлечь на наши головы саранчу – когда мы и так терпим бедствие из-за позднего сезона дождей? Отдай клочок земли одному чамару, и они все…

Внизу громко заплакал ребенок. Отец Рашида встал, перегнулся через перила и крикнул во двор:

– Мать Мехер! Сколько еще будет орать дитя Рашида? Угомони ее! Дай людям нормально поговорить!

Он повернулся обратно и сказал:

– Запомни, Рашид, наше терпение не бесконечно.

Рашид вдруг пришел в ярость и бездумно закричал:

– А мое, по-твоему, бесконечно? С тех пор как я вернулся из Брахмпура, всюду встречаю только насмешки, издевки и зависть. Тот несчастный старик, который всегда был добр к тебе, абба, и которого ты теперь не замечаешь…

– Не меняй тему, – резко осадил его отец. – И не повышай на меня голос.

– Я не меняю тему! Это его злые, порочные, алчные братья подстерегли меня у мечети и теперь распространяют грязные сплетни…

– А ты у нас, стало быть, герой.

– Будь на свете справедливость, их заковали бы в кандалы, притащили в суд и заставили бы ответить за свои грехи!..

– В суд! Так ты теперь и по судам хочешь нас затаскать, Абдур Рашид…

– Да, если другого выхода не будет. И именно суд в конечном итоге заставит тебя вернуть нажитое чужими трудами…

– Довольно! – крикнул дед, точно кнутом охлестнул.

Рашид этого почти и не заметил.

– А чем тебе не нравятся суды, абба? – продолжал он. – И разве вы не суд мне тут устроили? Что это такое, если не заседание панчаята[38], инквизиционного трибунала, на котором вы впятером свободно поливаете меня грязью…

– Хватит! – вновь раздался окрик деда.

Прежде он никогда не повышал голос на Рашида два раза подряд.

Тот умолк и склонил голову.

Нетаджи сказал:

– Рашид, не надо думать, что это судилище, мы не враги тебе. Мы – твои старшие, твои доброжелатели – собрались, чтобы наставлять тебя в узком семейном кругу, а не прилюдно.

Рашид собрал в кулак всю свою волю и промолчал. Где-то внизу опять заплакала его дочь.

Подобно отцу, Рашид подошел к перилам и крикнул:

– Жена! Жена! Посмотри, что с ребенком!

– А о них-то ты подумал? – спросил его отец, кивнув в сторону двора.

Рашид непонимающе уставился на него.

– И подумал ли ты о Качхеру? – мрачно добавил Бабá.

– О Качхеру?.. Он ничего об этом не знает, Бабá. Он вообще не в курсе. И он не просил меня ему помогать! – Рашид схватился за голову: опять невыносимо застучало в висках.

Бабá вздохнул и, глядя поверх головы внука на деревню, сказал:

– Рано или поздно народ обо всем прознает. Вот в чем беда. Нас здесь пятеро… Шестеро. Мы можем поклясться, что не скажем никому ни слова, но слухи так или иначе поползут. Да, нашему гостю – твоему другу – пока ничего неизвестно, и это хорошо…

– Ману? – недоуменно спросил Рашид. – Ты имеешь в виду Мана?

– …но не забывай о самом патвари, который может и проболтаться, если ему это будет выгодно. Он тот еще плут. – Бабá умолк, обдумывая свои следующие слова. – Итак, рано или поздно все узнают. Многие решат, что Качхеру подбил тебя на этот поступок. А на нашу семью многие равняются, мы подаем людям пример. Боюсь, ты только усложнил старику жизнь.

– Бабá… – попытался возразить Рашид.

Тут вмешался отец. Вне себя от ярости, он прошипел:

– Раньше надо было думать! В худшем случае мы просто каждый год переводили бы его на новое поле. Наша семья по-прежнему поддерживала бы его, он пользовался бы нашим скотом и инструментами… По твоей, по твоей вине будет страдать мой старый чамар!

Рашид спрятал лицо в ладонях.

– Конечно, окончательное решение мы пока не приняли, – сказал Медведь.

– Пока нет, – кивнул Бабá.

Рашид громко дышал, грудь его вздымалась и опадала.

Отец Рашида сказал:

– Вместо того чтобы искать соринки в чужом глазу, советую тебе обратить внимание на бревно в собственном. Надеюсь, этот опыт тебя многому научит. Мы пока не услышали от тебя ни извинений, ни признания неправоты. Поверь, если бы не имам и твой дядя, разговор с тобой был бы другим. Мы разрешаем тебе жить в этом доме, когда пожелаешь. Вероятно, ты унаследуешь часть нашей земли, если сумеешь доказать, что заслуживаешь ее. Но не сомневайся: если ты захлопнешь дверь доверия у нас перед носом, двери этого дома тоже закроются перед тобой. Я не боюсь потерять сына – одного уже потерял. Ступай вниз. Нам еще нужно обсудить, как быть с Качхеру.

Рашид обвел взглядом присутствующих. На некоторых лицах он увидел сочувствие, но не поддержку.

Встав, он вымолвил: «Кхуда хафиз» – и спустился по лестнице во двор. Посмотрел на гранатовое дерево, затем вошел в дом. Малышка и Мехер спали. Жена смотрела на него с тревогой. Он сказал ей, что ужинать не будет, и вышел на улицу.

Увидев Рашида, Ман облегченно улыбнулся:

– Я слышал, что наверху кто-то разговаривает, и думал, что ты уже никогда не спустишься. – Он достал из кармана курты письмо от Саиды-бай.

На мгновение Рашиду захотелось поделиться с Маном своим горем, даже попросить его о помощи. Все-таки он сын министра, который создал этот закон в надежде восстановить справедливость… Но потом он передумал, резко отвернулся и зашагал прочь.

– Погоди, а как же?.. – Ман помахал в воздухе конвертом.

– Потом, потом, – отрешенно проронил Рашид и двинулся на север.