– Пять лепестков! – девушка-сержант в тёмно-зелёной «горке» прикоснулась к цветку, обхватила всю гроздь рукой в тактической перчатке, притянула к носу. Донецкая сирень напиталась дождём, с неё срывались крупные, холодные капли.
– На, загадай желание и съешь, – отдала на раскрытой ладони пятилепестковую звездочку мальчишке-сержанту. Они курили одну сигарету на двоих у корпуса военного госпиталя в Петровском районе, ждали, когда выйдет дежурный и даст отмашку, чтобы можно было затаскивать внутрь разложенную на ступеньках гуманитарку: бутыли физраствора, бинты, салфетки, воду, сгущенку и что-то ещё, утрамбованное в картонные коробки.
Мальчишка следил, как девушка дышит дымом, как улыбается обветренными губами, как у неё появляется и исчезает ямочка на щеке. Взгляд то и дело привычно убегал вверх, в молочное небо, высматривал беспилотники и возвращался назад, к светлым девичьим локонам, выбившимся из причёски.
Прилетело куда-то совсем рядом, разнеслось протяжно и гулко. Оба вздрогнули, но не двинулись ближе ко входу, только посмотрели на навес крыльца, в дырах которого давно сквозили облака. Под навесом парень в чёрной футболке с белой буквой Z говорил громко и махал тонкой рукой, из второго рукава высовывалась толстая культяпка, обмотанная бинтами. Караульный слушал, скрестив руки под висящим на шее автоматом.
– И что, нам на завтрак стакан чая дали, на обед компот дадут, на ужин чай – и всё. А воды нет, на свои её в магазе покупаем, а ты цены видел? Вообще ничё нет. Меня с передка привезли, одежду разрезали нафиг… Очнулся: ни мобилы, ни связи, ни денег. Ни одного номера наизусть не помню. Командир обещал родным сообщить, где я, да я уж второй месяц тут, а он всё не сообщил, верно…
– Эй, диктуй адрес, я напишу твоим, сегодня возвращаюсь на «Большую землю», – девушка достала из кармана блокнот, карандаш и повернулась, чтобы подойти поближе к раненому. У неё был шеврон с Чипом и Дейлом: «Слабоумие и отвага».
Потом они носили бутыли, упаковки, коробки. Мальчишка старался выбрать потяжелее. Девушка хватала, что придется. И пили в ординаторской чай с мятными пряниками, обнимали ладонями горячие кружки. Два маленьких сержанта. Они казались дежурному врачу братом и сестрой: тени под глазами, тонкие черты лица, у неё – медовые волосы, у него – медные.
Возвращались к машине весело, вдруг почувствовалось, что праздник – День Победы.
– Давно ты ездишь? Часто? – он смотрел и уже не мог отвлечься, даже для того, чтобы взглянуть в небо.
– С самого начала езжу. Когда могу, тогда и еду. Я так-то на оборонке служу, не всегда бывает время, – она улыбалась ямочками на щеках, – а ты откуда такой взялся?
– Да попросили тебе помочь разгрузиться. Я в располагу возвращаюсь. В отпуске был. В Забайкалье, – он ёжился от дождливой прохлады.
– Ого! Как же тебя сюда занесло?
– У меня два брата погибли. И я не мог не пойти… – во дворах зашлась лаем собачья стая и визгливо заматерилась женщина. Бездомные и свихнувшиеся от обстрелов собаки часто нападали на людей.
– А родители?
– Да… Тяжело им, понятно. Я приехал к ним, а на родной улице со мной некоторые соседи даже здороваться не хотят, говорят «оккупант проклятый».
– Мне тоже такое говорили, – она прищурилась и стала похожа на лисицу, – а я отвечаю, типа, да, я оккупант, бойтесь меня, суки, ходите теперь и оглядывайтесь. И боятся ведь. Пусть боятся.
– А у меня всё подразделение погибло, только два трехсотых, да я остались, – мальчишка не ожидал, что так легко произнесется то, что не мог сказать даже родным, – и я такой злой был, мне всё равно было, хоть теперь к вагнерам, хоть куда, только бы мочить укропов побыстрее и туда, где погромче…
– Давай шевронами поменяемся, – всё-таки она была немножко пониже ростом.
– Давай, – согласился мальчишка и принялся отрывать свой, снайперский. Шеврон прилепился намертво. Тогда он снял всю куртку и накинул на девушку, получилось, будто бы обнял, – забирай сразу все. На память. И чтобы не замерзла.
– Правда что-то похолодало, – она шмыгнула носом и не торопилась вылезать из объятий. Пришлёпнула ему на кепку «Слабоумие и отвагу».
Они стояли у машины и смотрели друг на друга. Забыли про войну, прилёты, «оккупантов», госпиталь, про «птичек» и про стаю собак.
У мальчишки вспотели руки и быстро-быстро забилось сердце:
– Можно я тебя поцелую?
Она хихикнула и наклонила голову набок. От нее пахло табаком, железом и почему-то сиренью. Они чуть прикоснулись сухими губами. На поцелуй она отвечала осторожно, напряженно и неумело, и это было хорошо, потому что он тоже, оказывается, не умел. На них из окон смотрели раненые.
– Ты же уезжаешь прямо сейчас?
– Да. И тебе тоже ведь надо в располагу.
– Подбросишь до остановки в центре?
– А давай по городу покатаемся. Праздник же, – она достала с заднего сиденья красное знамя и вручила мальчишке, садись, высуни в окно и держи.
Машина завелась не сразу, но гнала бодро. Полотнище пламенело и трепыхалось, пластиковое древко гнулось и выворачивалось из рук. Встречные машины сигналили. Мальчишка подумал, что если по ним наведутся и прилетит по капоту, то вспыхнет моментально и они не успеют выскочить и сгорят, но всё же никто в Донецке не пристёгивается, надеются – а вдруг. А он даже хотел, чтобы вот сейчас прилетело – и тогда они умерли бы вместе. Потому что ничего другого вместе сделать у них не получится.
Когда он вышел на остановке, то долго смотрел вслед её машине. А потом включил гимн России и высоко поднял руку с телефоном. На него неодобрительно и даже злобно поглядывали люди. Но мальчишка-сержант не отпустил руку, пока гимн не доиграл до конца.