1. – Ну, и что вы об этом думаете? – спросил Лепорелло, губы его жирно поблескивали, а глаза лучились сытостью, и от выпитого вина в них играли искорки.
– Ничего особенного, но я обратил внимание на ваш прямо-таки классически правильный язык.
– О! Надеюсь, вы понимаете: в этом нет ничего нарочитого, никакой искусственности. Я ведь уже упоминал, что выучился испанскому в Саламанке в семнадцатом веке, и мне стоит труда изъясняться иначе. Как бы я ни старался, отголоски той поры непременно прорываются, особенно когда я вспоминаю далекие времена. Но я ждал от вас отнюдь не литературной оценки, – добавил он.
– Что ж, хоть я и отношусь к вашему рассказу исключительно как к фантастическому повествованию, позволю себе заметить: присутствие беса…
– …одного из бесов, – поспешно поправил Лепорелло.
– Пусть так. Присутствие беса лишает эту историю оригинальности, делает слишком похожей на историю Фауста. Один мой старый друг, тонкий литературовед, говорил, что нынешние писатели если и выдумывают в очередной раз Дон Жуана, то делают из него либо нового Фауста, либо нового Гамлета. Вы предпочли нового Фауста.
Лепорелло тряхнул головой. Потом отхлебнул вина и вытер рот тыльной стороной ладони, заметив:
– В семнадцатом веке мы к салфеткам-то не слишком приучены были.
– Вы уклоняетесь от темы.
– А зачем ее продолжать, ежели вы не желаете видеть дальше своего носа. Разве можно сравнивать мою роль в истории Дон Хуана с ролью коллеги Мефистофеля – которого, кстати сказать, на самом деле не существовало – в истории Фауста? Я никогда не был искусителем, нет, всего лишь свидетелем, а начиная с определенного момента – и с какого момента, друг мой! – я стал не более чем другом и верным слугой. Признайте хотя бы, что такого беса можно назвать оригинальным. А если вы сами неспособны понять, в чем моя оригинальность, извольте, объясню: я – бес, возмечтавший сделаться подобным человеку, и будь то в моей власти, я бы и вправду превратился в человека – и, само собой, тем самым обрек бы себя на смерть…