Больной ел. Круглый человечек сидел на стуле, кивал и улыбался. За его спиной стояли двадцать мальчиков, которые тоже кивали, улыбались и делали все то, что делал круглый человечек. Почешет себе нос круглый человечек, и все двадцать мальчиков почешут себе носы. Начнет сморкаться толстяк, и тут-то поднимается настоящая музыка, потому что все двадцать мальчиков принимаются сморкаться.
Но вот круглая фигурка протянула руку и погладила по голове больного. В ту же минуту двадцать рук потянулись к золотистым кудрям лежавшего в постели мальчика, силясь проделать то-же.
Тут случилось нечто неожиданное. Видя, что трогают ее маленького хозяина, Кудлашка тявкнула отчаянно и, вскочив на постель, рядом с Миколкой, оскалила зубы.
Это случилось неожиданно. Но еще неожиданнее опрокинулся стул, на котором сидела круглая фигура, и толстенький человечек очутился на полу.
– Ах, ду, либер Готт![1] – произнес кругленький человечек и забарахтался, силясь подняться.
В тот же миг двадцать мальчиков окружили его, громко крича:
– Я вас подниму, Карл Карлович!
– Нет, я!
– Нет, я!
– Бедный Карл Карлович!
– Ужасное падение!
– Вы не очень ушиблись, Карл Карлович?
– Обопритесь на меня!
– Вот вам моя рука, Карл Карлович!
И двадцать пар рук тут же потянулись на помощь упавшему. Но лишь только бедный немец (Карл Карлович был немец, и притом немец самый настоящий, приехавший лишь недавно из Германии и ни слова не говоривший по-русски) опирался на чью-либо руку, как мальчик, протянувший ему ее, моментально падал на пол подле Карла Карловича и, сделав испуганное лицо, кричал:
– Ах, вы меня перетянули, Карл Карлович! Вы ужасно тяжелый!
Один, другой, третий, четвертый… одиннадцатый, пятнадцатый… двадцатый… Вскоре все двадцать мальчуганов лежали вокруг Карла Карловича, точно отряд индейцев, мирно отдыхающих после битвы в самых живописных позах вокруг своего вождя.
Миколка расхохотался. Особенно смешон был Карл Карлович, который дрыгал ногами, желая подняться, и не мог.
Кудлашка вдруг насторожилась. Очевидно, беспомощно дрыгающиеся ноги почтенного немца привлекли собачье внимание. Кудлашке показалось, что с нею заигрывают, и она приготовилась к возне, взвизгнула и подскочила.
– Гоп-ля-ля!
Любой наездник позавидовал бы такому смелому прыжку.
– Ай-ай-ай-ай! – неожиданно закричал немец.
Зубы Кудлашки вцепились в его каблук. Карл Карлович кричал, Кудлашка лаяла, Миколка хохотал. А все двадцать мальчиков шумели, кричали, свистали, пищали на двадцать разных голосов.
Лицо Карла Карловича из белого стало багрово-красным. Жилы напряглись на его лбу и надулись, как веревки. Он кричал что-то по-немецки, чего нельзя было разобрать.
И вдруг все покрыл один громкий возглас:
– Довольно! Молчать! Перестать сию минуту! Что за травля! Рыцари! Сейчас же на ноги, вам говорят! Поняли!
И Алек Хорвадзе вскочил со своего места, подбежал к немцу и помог ему подняться на ноги. И все двадцать мальчиков тоже вскочили, как по команде. Алек Хорвадзе был самый сильный из них, и мальчуганы отлично знали, что тягаться с ним не особенно-то легко.
Лишь только Карл Карлович поднялся на ноги и, отдышавшись, привел в порядок свой костюм, он сердитыми глазами оглядел всех мальчиков и пропищал тоненьким голоском:
– Витик Зон! Komm hier![2]
Из толпы выскочил белокурый, хорошенький мальчик.
Карл Карлович стал что-то оживленно говорить Витику по-немецки. Витик был единственный изо всех мальчиков, который отлично знал немецкий язык, потому что был сам немец по происхождению. Витик отвечал Карлу Карловичу, по-немецки же, очень серьезно и очень тихо, так тихо, что остальные мальчишки не могли ничего расслышать. Потом Карл Карлович еще раз сердито оглядел их всех, покрутил головою, пошевелил своими белокурыми усами и быстро исчез за дверью.
– Жаловаться пошел Макаке! – произнес Витик, – скажет, как на него напала собака и хотела его укусить, и что мальчики уронили его на пол и стукнули ему колено и ляжку.
– Вот так история! Ну, будет нам на орехи, – произнес Миля Своин, бледный, худенький мальчик.
– Да уж здорово влетит от Макаки! – подхватили хором остальные.
– Влетит, конечно, если только Макака поймет нашего Кар-Кара, – лукаво усмехнулся Витик. – Ведь Макака ни в зуб толкнуть по-немецки, а Кар-Кар не знает совсем по-русски, да к тому же я приложил все старания к этому и научил его сказать так: «На меня упал бак и ушиб мне ляжку и каблук». Ну-ка, разбери, что это такое! – со смехом заключил Витик и победоносным взглядом окинул своих друзей.
– Браво! Браво! Витик молодчина! – закричали мальчики, охваченные внезапным восторгом.
И, прежде чем Витик мог опомниться, сорок рук подхватили его на воздух и начали качать.
– Тебя как зовут?
– Какая кличка у твоей собаки?
– Ты деревенский?
– Издалека ты пришел?
– Как ты попал в реку?
– А что, страшно тонуть?
– А собака у тебя давно?
– Ты чувствовал, что умираешь, когда тонул?
– Почему ты такой рваный?
– Ты бедный?
– Ты знаешь, куда попал?
– А драться на кулаках умеешь?
– Прыгать через стулья ты можешь?
– А родители у тебя есть?
Двадцать мальчиков – и двадцать вопросов! Попробуйте-ка отвечать на них сразу! Задача нелегкая!
Миколка отвечал, однако, что его зовут Миколкой, что он из деревни Старая Лесовка, что он сирота, что бежал от дяди Михея, который дерется больно шибко. Затем он рассказал, что сам не понимает, как упал в реку, не знает, кто его вытащил из воды и где он очутился. Вот и все, что он мог ответить.
Тогда заговорили мальчики, все вместе, разом, так что ровно ничего нельзя было разобрать. Наконец Алек Хорвадзе снова возвысил голос.
– Дайте мне сказать. Я буду говорить! – произнес он твердо.
Все стихли.
Алек начал говорить степенно и обстоятельно, как взрослый, обращаясь к Миколке:
– Мы все, мальчики, купались вчера в реке с мосье Шарлем, гувернером, потому что Кар-Кар не купается: он очень толстый и боится, что может умереть в воде. Купаемся и слышим: за кустами шорох, потом крик, потом точно плюхнулось что-то в воду. Собака залаяла и опять плюхнулась. Побежали за кусты. Видим, кто-то тонет. А собака плывет к нему. Вот подплыла, вот схватила зубами, к берегу тянет. Вытащила тебя. Мы тебя на руки и прямо сюда. Здесь тебя качали на простыне. Думали, ты не очнешься. Ты лежал бледный, точно мертвый. А затем очнулся и уснул. Теперь будешь жить – это уж наверное! – убежденно заключил свою речь Алек и похлопал Миколку по плечу.
Остальные мальчики тоже заулыбались, закивали ему радостно головами и тоже похлопывали его по плечу.
– А меня дяде Михею не вернут? – спросил Миколка.
– Ну вот еще! Мы не позволим! – вскричал немчик Зон. – А насильно не посмеют отнять: Алека побоятся. У него кинжал есть.
– Да, у меня кинжал есть! – не без гордости произнес Алек и блеснул своими черными глазами.
– Кинжал-то игрушечный! Тупой! – протянул тоненький высокий мальчик с насмешливым лицом и темными презрительно щурившимися глазами.
– Ну-ну, ты помалкивай, Гога Владин! Трусишка ты, каких мало. Уж молчал бы лучше! Ты с твоим графчиком тараканов и лягушек боитесь, – сердито заметил Алек.
– И мух тоже, – весело прибавил Арся Иванов, некрасивый, смуглый мальчик, но с большими умными глазами.
– Слушай ты, деревенщина, а ты высоко прыгать умеешь? – немного картавя, спросил у Миколки худенький, но чрезвычайно пышно одетый в бархатную куртку и клетчатые штаны, мальчик лет десяти, которого звали графом Никсом Гоптаровым и который очень важничал своим титулом и богатством.
– Ну, ты молчи, графчик картавый, не очень-то заносись! – прикрикнул на него Вова Баринов. – Вы с Гогой и ходить-то как следует не умеете, не то что прыгать.
– А вот и сочиняешь! Я прыгаю отлично! – картавил Никс.
– И я тоже! – вторил ему Гога.
– А вот посмотрим! Так сумеешь?
И Вова быстро отбежал на край комнаты и перешагнул через высокую спинку стоявшего посредине ее кресла.
Миколка даже крякнул от удовольствия при виде этого прыжка. Он сам был большой любитель до всякого рода скачек и вполне оценил Вовино искусство.
– Ага! Ты, небось, тоже так можешь прыгнуть? – торжествующе произнес Вова и взглянул на Миколку.
– Я выше смогу! – отвечал с живостью тот.
– Врешь!
– Не, не вру! Зачем врать? Бог врать не велел. Давайте перепрыгну! – предложил он тут же.
– Нет, тебе прыгать нельзя, – хором вскричали мальчики, – ты болен. Тебя в постель положили.
– Эва! Болен! – рассмеялся Миколка. – Ничего не болен. Был малость уставши, таперича отошел. Тащи сюды что повыше, живо перескочу.
– А через комод перескочишь? – спросил Арся Иванов, недоверчиво взглянув на Миколку.
– Перескочу!
– Ой, не перескочишь!
– Ой, перескочу!
– А ну-ка, братцы, выдвинем комод!
Антоша Горский, Павлик Стоянов, Алек Хорвадзе и Вова Баринов, четыре самые сильные мальчика, подбежали к комоду и попытались подвинуть его на середину комнаты. Комод трещал, скрипел, визжал, но не трогался с места.
Миколке вскоре надоело лежать и смотреть, как четыре «барича» не могут сдвинуть «махину». Он вскочил с постели и, путаясь в длинной до пят ночной сорочке, надетой на него во время обморока, подошел к комоду. Поплевавши на ладони, напряг мышцы, уперся в комод и изо всей силы толкнул его вперед.
Трык! Комод сдвинут с места. На пол вывалена целая куча всевозможных вещей.
Чего-чего тут только нет!
Галстуки розовые, голубые, красные, лиловые, воротнички всех цветов и фасонов, шарфы, манжеты, запонки, бутылки с духами, коробки с зубным порошком, носки белые, носки цветные, жилеты полосатые, жилеты клетчатые и т. д., и т. д. – словом, целый модный магазин.
Комод этот принадлежал m-eur Шарлю, французу-гувернеру мальчиков, прозванному ими Жирафом. И все вещи, находившиеся в комоде, тоже принадлежали Жирафу. Он привез их в трех больших ящиках из Парижа и очень дорожил этими вещами.
– Вот-то скроит физиономию Жираф, когда увидит все свои жилеты и галстуки в таком виде! – вскричал Павлик Стоянов, высокий мальчик, живой как бесенок.
– И поделом ему! Не придирайся к нам и не будь несправедливым! – подхватили остальные проказники на разные голоса.
– Братцы! Я придумал штучку, – вскричал весельчак Витик Зон.
Затем он нагнулся и, пошарив в куче вещей, вынул оттуда огненно-красный галстук, розовый воротничок, четыре разноцветных носка и голубую манишку. Все это он спрятал за спинкой дивана, стоявшего в углу комнаты и как ни в чем не бывало, повернув к товарищам свою смеющуюся рожицу, произнес спокойно:
– Ну, а что же скачки?
– Будут, конечно! – отвечал за всех Павлик и, обратившись к остальным, крикнул:
– Поднимай комод, рыцари!
Мальчики бросились к комоду, втиснули в него кое-как всю груду жилетов, носков, галстуков и воротничков и поставили комод на середину комнаты. Когда все было готово, Миколка, как был, в одной рубашке и босой, отбежал в самый конец комнаты, опять поплевал на руки и весело крикнул:
Раз, два, три, бери!
Коли скажешь, то не ври,
Коли больше, это врешь,
Знамо дело, пропадешь!
И он перескочил через комод.
– Вот так скачок!
– Ну, это – мое поживаешь!
– Здорово, брат!
– Будем друзьями?
– Нет, его в рыцари в эту же ночь посвятить надо!
– В рыцари! В рыцари! Непременно!
– Штукенция, я вам скажу!
– Браво! Браво!
– Ей-богу же, молодчага!
Возгласы восторга посыпались на Миколку. Миколка, довольный и торжествующий, сидел на комоде, с победоносным видом поглядывал на своих новых друзей и от удовольствия болтал босыми ногами. Мальчики окружали его теперь, как верные рыцари своего короля. Их возбужденные, разрумяненные лица обратились к нему. Миколка оглядывал новых приятелей дружеским взором и вдруг насторожился разом. Улыбка сбежала с его лица. На него в упор смотрели два черные, сердитые глаза. Насмешливая улыбка кривила тонкие губы бледного высокого мальчика, стоявшего в стороне от других. Казалось, он хотел сказать этой улыбкой: «Ну, вот еще, нашли чем восхищаться тоже».
Алек Хорвадзе тоже заметил насмешливое, бледное лицо со злыми глазами.
– Ты чего ехидничаешь, Гога? – обратился Алек к мальчику.
– Молчи, Хорвадзе! – отвечал презрительно Гога. – Ты такой же глупый, как и остальные! Нашли чем восхищаться тоже! Мужик умеет прыгать! Удивительно, подумаешь! Да он только и делал, что скакал и прыгал у себя в деревне. Нет, вы посмотрите лучше, как барин, настоящий барин может прыгать, как может быть ловок и грациозен даже в такую минуту!
– Это кто же, настоящий-то барин? Ты?
– А хотя бы я!
– Ха-ха-ха-ха-ха! Барин! Гога Владин – барин! – захохотали мальчики. Ну, прыгай, барин, покажи свое искусство!
Гога отступил несколько шагов назад, отсчитал раз, два, три и бросился вперед. Прыжок и… отчаянный визг Кудлашки. Какая-то темная куча, хохот мальчиков… и сконфуженный Гога встал с пола или, вернее, с Кудлашки, о которую он запнулся по дороге и, прихрамывая на одну ногу, поплелся в угол.
– Барин посрамлен! Провалился барин! Ай, да Гога! Ай, да хвастун! Один только графчик Никс не смеялся. Они были приятелями с Гогой и всегда стояли друг за друга горой. Никс подхватил под руку Гогу. Гога, жаловался товарищу на «злых мальчишек» и собирался неистово зареветь. Реветь, однако, ему не пришлось.
Дверь распахнулась. Вошли трое. Один был уже знакомый Миколке Карл Карлович, или просто Кар-Кар, как его звали мальчики; другой – высокого роста, щеголеватый, смуглый человек в белом костюме, с ярко-красным галстуком и в высоком-превысоком воротничке. Это был учитель-француз m-r Шарль. Шея у француза была длинная-предлинная. За эту-то шею мальчики и прозвали m-r Шарля Жирафом. Но больше всего привлек внимание Миколки третий человек, вошедший с двумя остальными. У этого человека были чрезвычайно длинные руки, покрытые волосами, и коротенькие ноги с огромными ступнями. Мальчики нередко говорили, что в сапогах этого странного волосатого человека можно было с успехом кататься как в яликах по реке. Но что было удивительнее всего, так это лицо длиннорукого. Оно все сплошь заросло огромною, густою бородою. Борода эта шла чуть ли не от самых глаз, маленьких, зорких и добрых-добрых. Кроме глаз, на лице этого человека, сплошь покрытого волосами, красовался еще нос, немного сплющенный на конце, с очень широкой переносицей. Доброго волосатого человека прозвали Макакой, по названию обезьяны, на которую он будто бы походил. Это был директор пансиона для мальчиков, Александр Васильевич Макаров, чудеснейшее по доброте и чуткости существо в мире.
Лишь только он вошел в комнату, как мальчики все столпились на середине ее и незаметно подтянулись в один миг. Только Миколка по-прежнему продолжал восседать на комоде, болтать ногами и самым спокойным образом заниматься чисткою своего носа.
Александр Васильевич удивленно взглянул на мальчика, потом обвел всех пансионеров пристальным взглядом и строгим голосом спросил: