Матрена принесла Нику в избушку, одиноко стоявшую на окраине большого огорода. В избе жил кум Матрены, огородник Вавила, со своею семьей. У них останавливалась Матрена, когда привозила в город на продажу деревенский холст.
Вавила, его жена и дети очень удивились при виде красавчика-барчонка, принесенного кумой к ним в избу.
– В деревню к себе повезу. Заместо сынка, Митюшки моего, – пояснила им Матрена. – Сам Господь, видно, послал мне этого мальчика, не иначе как Он. Под старость кормить нас с Кузьмою будет сыночек мой богоданный!
– А полиции не боишься разве? Небось, это вроде кражи выходит. Чужого ребенка ведь ты украла, Матрена! – заметил куме Вавила, умный, рассудительный мужик.
Но Матрена только рукой махнула.
– Чего украла? Как украла? Что ты говоришь-то? Бог с тобою! Господь послал. Вот и все!
Она тотчас же стала собираться в дорогу.
Переодела Нику в деревенское платье, купленное ею тут же у огородника и принадлежавшее до сих пор его младшему сынишке. Потом строго наказала Нике называть ее «мамкой» и, покормив его досыта молоком с хлебом, попрощалась с семьей огородника и отправилась в путь.
Ехали они долго. Сначала по конке, потом в трамвае, наконец, приехали на вокзал и сели в вагон. И опять ехали весь остаток дня и целую ночь вплоть до утра. Ника ничего не понимал, не видел и не слышал. Он крепко спал, измученный слезами и тоскою по своей маме, которую горячо любил.
Когда поезд подъезжал к станции Псков, Матрена разбудила Нику, связала в узелок вещи и вышла с Никою из вагона.
От станции в Матренину деревню надо было ехать еще на лошадях верст двадцать. На станции Матрену встретил с телегой мужик, с черной бородою и черными же глазами. Он удивленным взором окинул Нику.
– Вот, Кузьма, сыночка нам Господь посылает! – умиленным голосом пояснила мужу Матрена, – глянь-ка, что за красивенький парнишка! Помощником тебе будет! – и она ласково провела своей шершавой рукой по золотистой кудрявой головке мальчика. Но Кузьма не разделял, казалось, восхищения своей жены и угрюмо посматривал на Нику.
– Еще чего! Нашла тоже дармоеда! Пока он вырастет, сколько на него денег уйдет – пропасть! – проговорил он сурово.
Ника заплакал.
Лицо у Кузьмы стало еще сердитее.
– Пореви ты у меня! А это видел?
И он погрозил ему кнутом, которым погонял лошадь. Потом он стал бранить жену за то, что она «навязала» им обоим на шею такую обузу. Матрена тоже плакала и все гладила по головке Нику, крепко прижимая его к себе. Ника затих. Страшный мужик с кнутом приводил его в ужас.
Искали Нику.
Искала мама, няня, искали дворники, полиция, искали, прочитав объявление Екатерины Александровны в газете, добрые чужие люди.
Искали и не нашли.
А на следующее утро, после того как объявление было напечатано в газете, один из дворников, проплутав всю ночь, нашел на берегу реки зацепившуюся за дерево старенькую Никину фуражку и принес ее Екатерине Александровне.
Екатерина Александровна признала фуражку своего Ники. На ней был вышит красным шелком маленький флаг в отличие от Жоржиной фуражки, на которой был голубенький флаг. Едва только заикнулся дворник о том, где нашел фуражку, как Екатериша Александровна без чувств упала на руки подоспевших няни и Фроськи.
Ее долго отливали водой, давали нюхать спирт, стараясь привести в чувство. Оправившись немного, Екатерина Александровна решила, что Ники уже нет в живых, что он утонул.
Теперь у Екатерины Александровны было одно желание – найти бездыханное тельце Ники.
Наняли рыбаков с лодкой. Они ездили по реке, шарили баграми в воде и ничего не находили. Решили, что тело его застряло где-нибудь на дне. После пригласили священников в маленькую квартирку, зажгли свечи и стали молиться за душу погибшего Ники. Екатерина Александровна стояла на панихиде, молилась горячо и неутешно плакала.
Фроську отослали в деревню. Екатерина Александровна не могла ее видеть больше, считая девочку виновницей гибели Ники. С тех пор няня стала ходить за Жоржем.
С карточки Ники пересняли большой портрет, который Екатерина Александровна повесила в своей спальне. На портрете Ника вышел такой хорошенький, кудрявенький, веселый. Екатерина Александровна целыми ночами не спала, сидела на постели и все глядела на портрет, с которого точно улыбался Ника. Белый Никин барашек лежал тут же под портретом на столике, тут же лежала и Никина фуражка – последнее напоминание.
– Дай!
– Не отдам!
– Дай!
– Не дам, тебе говорят!
Прежде чем Сенька успел опомниться, Миколка торжествующе восседал на его груди и собирался задать врагу порядочную трепку. Не помня себя, Сенька завизжал и отшвырнул картуз, сорванный им шутки ради с головы Миколки.
Миколка шлепнул раза три по спине Сеньку, прежде чем выпустить его из своих цепких ручонок.
– Вот тебе, не таскай чужих картузов! – произнес он.
Сенька заревел. В ту же минуту вдали показалась ватага крестьянских ребятишек. Тут были и Ванька вихрастый, и Степка-козел, и Митяйка рыжий, и два Андрюшки – Андрюшка хромой и просто Андрюшка, и Прошка беззубый, и Ванька маленький, и Санька-толстяк, и другой Санька – обыкновенный. Все они устремились к двум находившимся на лугу мальчуганам, один из которых продолжал реветь во все горло.
– Чего глотку-то дерешь? – обратился к нему Степка-козел, самый большой и сильный из ребят. – Чего глотку-то дерешь, спрашиваю?
– Да все он. Все «чужак» забижает. Взлез, накинулся на меня и прибил! – жаловался Сенька.
– Ты чего, «чужак», дерешься, а?
И Ванька вихрастый, сжав кулаки подступил к Миколке.
Миколка вспыхнул.
– Не ври, Сенька, не я тебя, а ты меня задрал первый, – произнес он, – я мирно лежал тутотка на опушке, стадо стерег, а он с меня, братцы, картуз-то как сдерет. Да на дерево еще грозил закинуть. Ну, я его, значит, и того. Бока ему намял, штоб не баловался!
И Миколка с гордостью оглянулся на ребят.
Он был меньше их ростом и казался стройнее и красивее всех. Ему было лет девять на взгляд. Золотисто-русые кудрявые волосы так и горели на солнце; черные глаза сверкали умом. Тонкое личико дышало удалью и здоровьем. Он был одет беднее всех. На нем была старая, рваная рубашонка, ноги были босые, широкие ситцевые штанишки, все заплатанные, едва держались на узеньком ремешке. Несмотря на нищенский вид, мальчик казался настоящим красавчиком.
Окружающие ребята зло поглядывали на него.
– Эге! Ты драться, брат! – значительно проговорил Андрюшка хромой, выковыливая вперед своей больной ногою, – так ты дра-а-ть-ся! Братцы! – обратился он к товарищам, – «чужак» дерется. Давайте отлупим! Больно зазнался! А?
– Отлупим его! Отлупим! – согласился Митяйка рыжий. – Чего с ним долго хороводиться! Хватай его, ребята! Раз, два, три!
И Митяйка первый подскочил к Миколке. Но тот только и ждал, казалось, этой минуты. Он сжал кулаки, черные глаза сердито сверкнули на смуглом лице.
– Стой! – крикнул он.
И в тот же миг рыжий отскочил от Миколки, отброшенный его крепкими кулачками.
Митяйка взвыл. Это послужило сигналом к началу схватки. Ребята все разом ринулись на Миколку. Одна секунда, и мальчик был бы на земле, сбитый с ног своими врагами. Но Миколка нагнулся, подхватил с земли огромный сук и, приняв боевую позу, произнес сурово:
– А этого хошь? Подойди-ка таперича! А-ну-ка-сь! – Но подойти никто не решался. Сук был огромный, страшный. Но еще страшнее были черные глаза Миколки. Мальчуганы поняли теперь, что им, пожалуй, не справиться с «чужаком». Они выругались и уже намеревались было покинуть поле битвы, как вдруг Прошка беззубый, самый лукавый из них всех, что-то зашептал на ухо Ваньке.
По лицу Ваньки проползла довольная улыбка. Что-то недоброе промелькнуло в его угрюмом лице. И вдруг неожиданно лицо это сделалось испуганным, оробелым, и он заорал на весь луг:
– Глянь-ка, Миколка, глянь-ка! Волк твою Белянку дерет!
Миколка затрепетал. В его глазах отразился ужас. Лицо мальчика стало белее мела. Испустив крик, он ринулся к лесу, где паслось овечье стадо, вверенное его присмотру.
А мальчишки загоготали. Они надули Миколку.
Стадо, тихо позвякивая колокольчиками и пощипывая травку, мирно паслось на опушке леса. Любимая Миколкина овца, Белянка, гуляла тут же. Миколка пенял, что никакого волка и не было и что злые мальчишки хотели только напугать его. Черные глазенки Миколки снова загорелись. Он сжал кулаки и погрозил ими в ту сторону, где еще пестрели на лугу рубашонки его врагов-мальчишек.
Потом он подошел к Белянке, доверчиво потянувшейся к нему навстречу, и произнес ласково:
– Беляночка моя! Добренькая, и вы все овечки да барашки мои милые! Одни вы у меня. Как есть одни вы да Кудлашка! Добрые вы мои, одни вы меня не обижаете, голубчики! Спасибо вам, родненькие. Ввек вас не забудет Миколка, право-слово, не забудет никогда!
И мальчик прижал голову овцы к своему сердцу.
Белянка доверчиво терлась о его грудь и жалобно тянула свое неизменное: «Бэ-бэ-бэ-бэ!» Она точно хотела сказать: «Не горюй, не тоскуй, маленький Миколка, я с тобою – твой друг и приятель, Белянка с тобою!» И мальчику показалось, что он понял блеяние своей любимицы. Он крепко сжал кудрявую шею овцы и, закрыв глаза, опустился на траву рядом с нею. В тот же миг что-то защекотало голую пятку Миколки, что-то шершавое и влажное прикоснулось к ней. Мальчик открыл глаза, оглянулся и рассмеялся:
– Ты, Кудлашка? А и напугала же ты меня!
Черная, кудлатая, вполне оправдывающая свое прозвище собака с визгом отскочила от его ноги, около которой прилегла было тихохонько, и прыгнула на грудь своего друга.
Миколка ласкал Кудлашку, обнимал Белянку и чувствовал себя почти счастливым в эту минуту. Потом он прилег на мягкий мох, вскинул свои черные глаза к небу и стал думать: «Почему они не любят меня? За что обижают постоянно? Что я им сделал такого, что они дразнятся кажинный день да прибить норовят? Неужто всем „чужакам“ так горько на свете живется?»
Миколка был «чужак», то есть чужой мальчик, из другой деревни. «Своя», Миколкина деревня, лежала за добрый десяток верст от этой. Здесь Миколка всего полтора года. Как это случилось, что он очутился здесь, Миколка помнит отлично. Помнит он свое детство, которое мирно и беззаботно протекало в «своей» деревне. Помнит и невеселое, но ласковое, морщинистое лицо «мамки». Мамка его любила крепко. Никогда не била. Кормила пирогами с маком по воскресеньям, покупала медовых пряников в базарные дни. Мамка была добрая. И Миколка ее тоже любил. Он горько плакал, когда умерла мамка. Мамку схоронили, поставили крест на ее могилке. Тятька, и без того сердитый и суровый, сделался еще сердитее со дня мамкиных похорон, стал крепко скучать по мамке, стал пить водку с горя, а под пьяную руку бил Миколку. Вскоре и тятька помер, свезли и его на кладбище и схоронили подле жены. Теперь круглым сиротою остался Миколка. Один на свете. Собрались мужики со всей деревни и решили так: «Кормить Миколку даром нельзя, у самих ребят куча. Надо отдать Миколку в соседнюю деревню в пастушонки – овец пасти. Там требуется такой пастух. В соседней деревне живет к тому же одиноким бобылем отставной солдат Михей. У него изба большая. Больно велика для одного, Михей может взять к себе и Миколку заместо сына. Кормить же Миколку будет деревня за то, что он станет пасти овец».
Так и порешили.
Миколка поселился у Михея в избе, стал пасти баранов и овечек. Михей был злой мужик и частенько колотил Миколку за всякий пустяк. Ребятишки не любили Миколку. Они чувствовали, что он особенный какой-то был, гордый, серьезный, не лгал никогда, не бранился – им не чета. Миколка тоже не любил ребятишек. Любил он только свое стадо, Кудлашку мохнатую, любил поднебесную высь голубую, лесную чащу любил. Радостно и любо ему было лежать так одному на зеленом мху, на мягкой мураве. Колокольчики овец звучат так серебристо и красиво. В лесу медом пахнет, диким левкоем, смолой. Птицы поют. Приветливо, звонко. Под этот звон, под это пение чудится странное что-то Миколке. Всегда одно и то же чудится, постоянно все одна и та же картина представляется ему: будто лежит он в белой мягкой постельке, будто пуховые перинки под ним, а голубое стеганое одеяльце его накрывает. И откуда взялись только перинка эта и это одеяльце? Где он, деревенский парнишка, мог видеть все это? Но не только перинка да одеяльце чудились Миколке. Словно в облаке, тихо, неслышно приближается к нему женщина, молодая, прекрасная, с темными ласковыми глазами, с руками мягкими и нежными, гораздо более нежными, нежели шерсть на спине его Белянки. Женщина эта склоняется над ним, гладит его волосы, целует его глаза, щеки и тихо поет.
И голос у нее нежный-нежный. «Должно быть, у ангелов Божиих на небе бывают такие голоса!» – думается Миколке, и сладко-сладко становится у него на душе. Кто эта женщина, которую он часто видит, точно во сне, Миколка не знает. Но он чувствует какую-то особенную радость, когда она является в его мечтах. Иногда ему кажется, что он когда-то, давно-давно, бывал с нею постоянно и что она все время ласкала, лелеяла его и пела ему ту же сладкую песню:
Утро синеет лучистое
В пышном уборе своем,
Солнце встает золотистое
Там, за зеленым холмом.
Небо безбрежное, ясное
Светится там высоко,
Но и во время ненастное
В сердце светло и легко!
Ты – мое солнышко жаркое,
Ты – мой серебряный луч,
Утро весеннее яркое,
Ясное утро без туч.
Мальчик мой, крошка прелестная,
О, как люблю тебя я!
Пташка моя поднебесная,
Радость, утеха моя!
– Милый мой, хороший мой, родной мой мальчик! – шепчет светлая женщина, лаская золотистые волосы маленького пастушонка.
И сердце мальчика наполняется сладкой тоской, глаза невольно закрываются. Тихий сон сковывает его.
– Бэ-бэ-бэ-бэ! – отчаянным блеянием пронеслось по лесу. – Бэ-бэ-бэ-бэ!
– Гам-гам! – залилась Кудлашка.
– Что это? – Миколка открыл глаза. Сердце так и упало. Холодный пот проступил на лбу. – Господи, помилуй!
Огромный волк стоял, оскалив зубы, в каких-нибудь десяти шагах от него, как бы выжидая чего-то. И вдруг бросился на ближайшую овцу. Новое отчаянное блеяние пронеслось по лесу, и страшный хищник, повалив свою жертву, впился в нее зубами…
Миколка был уже на ногах. Ни светлого виденья, ни чарующей песенки как не бывало. Все исчезло из его мыслей. Страшный серый хищник и несчастная овечка, еще бившаяся в зубах волка предсмертными судорогами, поглотили теперь все внимание маленького пастушонка. Миколка преобразился. Задыхающийся, не помня себя, он рванулся прямо к волку.
– Го-го-го-го! – дико закричал он и замахал на волка уцелевшим в его руках суком.
В тот же миг с воем подскочила к волку и Кудлашка. Ее шерсть топорщилась, глаза горели. Она рвалась к волку. Волк взвыл и, нехотя оставив добычу, стал красться обратно, мимо Миколки, в чащу. Оскалившись, он полз по земле. Глаза хищника горели зеленым огнем. Вот он в двух шагах от мальчика и как будто готовится броситься на него, но неожиданно Кудлашка прыгнула на спину волка и зубами схватила его за шею. Миколка очутился подле них. Он бесстрашно нагнулся и изо всех сил крикнул, чуть ли не в самое ухо волку:
– Го-го-го-го-го!
Волк подскочил, как очумелый, постоял на месте, ничего не понимая, и кинулся в чащу. К месту схватки подоспели крестьяне из деревни.