Когда я подъезжаю на своем пикапе к кованым воротам, уже темнеет. Небо, темно-фиолетовое, как гигантский синяк, нависает надо мной. Я едва ли могу разглядеть подъем гравийной дороги, которая уходит серпантином в лес. На вершине холма из-за деревьев виднеется кусочек темной крыши, а в окнах тускло отсвечивается сияние луны.
Бейнберри Холл.
Сам дом ужасов.
Предупреждение моего отца эхом отдается в моих мыслях.
Там небезопасно. Особенно для тебя.
Я отгоняю его звонком Элли, чтобы сообщить, что добралась в целости и сохранности.
– Как выглядит это место? – спрашивает она.
– Я не знаю, я пока не открыла ворота.
Элли делает неловкую паузу, а потом отвечает.
– Это нормально, если ты сомневаешься.
– Я знаю.
– И еще не поздно передумать.
Это я тоже знаю. Я могу развернуться, поехать в Бостон и принять предложение мамы по покупке Бейнберри Холл, так и не взглянув на это место. Я могу попытаться смириться с тем, что никогда не узнаю истинной причины, по которой мы уехали той июльской ночью. Я могу притвориться, что мои родители не врали мне большую часть моей жизни и что эта ложь не стала частью того, кем я являюсь.
Но нет, не могу.
И бесполезно даже пытаться.
– Ты же знаешь, что я должна, – говорю я.
– Я знаю, что ты думаешь, что должна, – отвечает Элли. – Но это будет непросто.
Мой план состоит в том, чтобы за лето привести Бейнберри Холл в порядок и потом продать его, надеюсь, с прибылью. Это будет не полная реновация. Уж точно не что-то такое обширное, что обычно мы делаем с Элли. Думаю, в основном нужно просто освежить это место. Новая краска и обои. Полировка дерева и укладка новой плитки. Восстановление того, что еще можно использовать, и замена того, что нельзя. В основном разворачиваться я буду только в тех комнатах, которые в принципе продают дом: ванные, кухня, хозяйская спальня.
– Ты говоришь так, будто я никогда раньше не ремонтировала старый дом.
От этого Элли вздыхает.
– Я не об этом говорю.
Она имеет в виду другую часть моего плана – поиск обрывков правды, которые, возможно, прячутся в каждом укромном уголке. Это главная причина, по которой она не ремонтирует дом со мной. На этот раз, как говорят в кино, это дело личное.
– Я буду в порядке, – говорю ей я.
– Говорит женщина, которая так и не вышла из своей машины, – отвечает Элли, констатируя факт, который я не могу отрицать. – Ты к этому готова? И я не про обои, образцы и всякое оборудование. Я про твое ментальное состояние.
– Думаю, да, – это самый честный ответ, который я могу дать.
– А что, если правда, которую ты ищешь, не там?
– У каждого дома есть история.
– И у Бейнберри Холл уже она есть, – отвечает Элли.
– Которую написал мой папа. И меня тогда никто не спрашивал, но все же она преследует меня каждый день. И я должна хотя бы попытаться выяснить настоящую историю, пока у меня есть такой шанс.
– Ты уверена, что я тебе там не нужна? – мягко спрашивает Элли. – Если не для моральной поддержки, то хотя бы просто из-за того, что старые дома бывают сложной работенкой. Мне было бы спокойнее, если бы у тебя там была помощь.
– Я позвоню, если мне нужен будет совет, – пообещала я.
– Нет, – отвечает Элли, – ты будешь звонить или писать хотя бы раз в день. А иначе я буду думать, что ты умерла в эпичной борьбе с огранкой стола.
Когда звонок заканчивается, я выхожу из пикапа и подхожу к воротам, которые возвышаются надо мной по меньшей мере на пять футов. Такие часто бывают в психиатрической больнице или тюрьме. Их ставят не для того, чтобы не пускать людей, а чтобы держать их взаперти. Я нахожу ключ от замка, вставляю его и поворачиваю. Она отпирается с металлическим лязгом.
Почти сразу же из темноты позади меня раздается мужской голос – настолько же хриплый, насколько неожиданный.
– Если вы ищете неприятностей, то вы их только что нашли. А теперь отойдите от ворот.
Я оборачиваюсь, мои руки подняты, как у грабителя, пойманного за преступлением.
– Простите. Раньше я жила здесь.
Фары грузовика, направленные в центр ворот, чтобы помочь мне лучше видеть, теперь ослепляют меня. Я всматриваюсь в темноту позади грузовика, пока источник голоса не выходит на свет. Он высокий и крепкий – этакий Аполлон в джинсах и черной футболке. Хотя ему можно дать и меньше, я считаю, что ему чуть больше сорока, особенно когда он подходит ближе и я вижу немного седины в его щетине на подбородке.
– Ты девочка Юэна Холта? – спрашивает он.
По моей шее сзади поднимается холодок раздражения. Я, может, и дочка Юэна Холта, но ничья я не девочка. Я решила не заострять на этом внимание только потому, что этот мужчина, вроде как, знал моего папу.
– Да. Мэгги.
Мужчина шагает ко мне, протягивая руку. Вблизи он очень симпатичный. Определенно лет сорока, но плотный и мускулистый, что заставляет меня думать, что он зарабатывает на жизнь физическим трудом. Я постоянно работаю с похожими парнями. Подтянутые предплечья с выступающими венами, которые венчают выпуклые бицепсы. Под футболкой – широкая грудь и на зависть узкая талия.
– Я смотритель, – говорит он, подтверждая мое первое впечатление. – Зовут Дэйн. Дэйн Хиббетс.
Папа упоминал некого Хиббетса в Книге. Уолта. Не Дэйна.
– Мальчик Хиббса?
– Его внук, вообще-то, – отвечает Дэйн, либо не замечая мой выбор слов, либо игнорируя. – Уолт умер несколько лет назад. И я вроде как теперь заменяю его тут. А это значит, что мне, наверное, надо перестать просто стоять и помочь вам открыть ворота.
Он проходит мимо, чтобы помочь – тянет за одну створку, а я толкаю за другую.
– Кстати, я ужасно расстроился, когда услышал о смерти вашего отца, – говорит он. – Остальные в городе могут и не очень хорошо о нем отзываться. Его книга не очень-то популярна в этих местах. От слова совсем. Но он был хорошим человеком, и я всегда напоминаю об этом здешнему народу. «Мало кто продолжал бы нам платить, – говорю я им. – Особенно спустя двадцать пять лет после того, как уехали».
От удивления я даже икнула.
– Мой папа все еще вам платит?
– Это точно. Сначала дедушке, а потом и мне. А, и миссис Дитмер. Я кошу траву, ухаживаю за территорией, время от времени захожу, чтобы убедиться, что в доме все нормально. Эльза – это миссис Дитмер – каждый месяц приходила и хорошенько все вымывала. Теперь это делает ее дочь, когда Эльза стала не в состоянии, мягко говоря.
– Она заболела?
– Только головой, – Дэйн указательным пальцем стучит по виску. – Альцгеймер. Бедная женщина. Такое и заклятому врагу не пожелаешь. Но ваш отец так нас и не уволил и навещал меня каждый раз, как приезжал.
Очередной сюрприз. От этого я отпускаю свою половину ворот, и она снова закрывается.
– Мой папа сюда приезжал?
– Так и есть.
– Часто?
– Не часто, нет, – отвечает Дэйн. – Только раз в год.
Я стою совершенно неподвижно, чувствуя на себе пристальный взгляд Дэйна, но ничего не могу с этим поделать. Шок не позволяет мне двигаться.
Папа приезжал сюда раз в год.
Несмотря на клятву никогда не возвращаться.
Несмотря на то, что он умолял меня на смертном одре сделать то же самое.
Эти визиты идут вразрез со всем, что мне говорили о Бейнберри Холл. Что это было запрещенное место для моей семьи. Что здесь не осталось ничего хорошего. Что мне нужно держаться подальше.
Там небезопасно. Особенно для тебя.
Почему папа думал, что ему можно возвращаться, а мне нет? Почему он не упомянул – ни одного раза – что он все еще владеет Бейнберри Холл и регулярно сюда возвращается?
Дэйн продолжает на меня странно поглядывать. Частично с любопытством, частично с беспокойством. Первый шок проходит, так что я могу задать следующий вопрос.
– Когда он был тут последний раз?
– Прошлым летом, – говорит Дэйн. – Он всегда возвращался в одну и ту же дату – 15 июля.
Очередной шок. Сильный удар, который толкает меня под пятки. Я хватаюсь за ворота, чтобы не упасть, мои онемевшие пальцы цепляются за кованые завитки.
– Вы там в порядке, Мэгги? – спрашивает Дэйн.
– Да, – бормочу я, хотя совсем не уверена. Ночью 15 июля моя семья уехала из Бейнберри Холл. Это не может быть совпадением, хотя я и понятия не имею, что это значит. Я пытаюсь придумать логичную причину, с чего бы папе возвращаться сюда только в эту знаменитую дату, но на ум ничего не приходит.
– И как долго он тут оставался? – спрашиваю я.
– Всего одну ночь, – говорит Дэйн. – Он поздно приезжал и уезжал рано на следующий день. После первых пары лет я уже как по часам все выучил. Я открывал ворота и ждал, пока он сюда заедет, а потом закрывал их, когда его машина выезжала с утра.
– Он когда-нибудь говорил, что тут делает?
– Он никогда не заводил такой разговор, а я и не спрашивал, – говорит Дэйн. – Не мое это было дело. И хотя сейчас тоже, но я все же спрошу…
– Какого черта я тут забыла?
– Я хотел спросить как-то повежливей, но раз уж вы сами так сказали, то правда, какого черта вы тут забыли?
Дэйн бросает взгляд на заднюю часть моего пикапа. Под брезентом спрятаны коробки с оборудованием, несколько наборов инструментов и достаточно электроинструментов, чтобы обеспечить небольшую строительную площадку. Настольная пила. Электропила. Дрель. Шлифовальный станок. Не хватает только отбойного молотка, хотя я знаю, где его взять, если возникнет такая необходимость.
– Я хотела проверить дом, обновить то, что нужно, и подготовить к продаже.
– Дом в хорошей форме, – говорит Дэйн. – Фундамент крепкий, сама конструкция хорошая. У него крепкие кости, как говорится. Его можно принарядить, конечно же. Ну, как и меня, например.
Он одаривает меня лукавой, самоироничной улыбкой, давая понять, что знает, насколько красив. Держу пари, он привык доводить женщин Бартлби до обморока. К несчастью для него, я не из этих мест.
– Как думаете, дом можно продать? – по-деловому спрашиваю я.
– Такое-то место? И со всеми его загадками? Оно точно продастся. Хотя вам надо быть осторожной с теми, кому вы хотите продать. Большинство местных будут не очень-то счастливы, если это место превратится в туристическое.
– Горожане Бартлби так сильно ненавидели папину книгу, да?
– Они ее презирали, – говорит Дэйн, выплюнув это слово так, будто хотел избавиться от кислого вкуса на языке. – Большая часть хотели бы, чтобы она никогда не была написана.
Не могу сказать, что виню их. Однажды я сказала Элли, что жить в тени Книги – все равно что иметь родителя, совершившего убийство. Я виновна просто по дефолту. Теперь представьте себе, что такое внимание может сделать с целым городом, его репутацией, стоимостью его недвижимости. «Дом ужасов» выделил Бартлби, штат Вермонт, на карту по совершенно неправильным причинам.
– А что насчет вас? – спрашиваю я Дэйна. – Что вы думаете о книге моего папы?
– Ничего не думаю. Я ее никогда не читал.
– Так вы тот единственный, – говорю я. – Приятно наконец-то с вами познакомиться.
Дэйн снова ухмыляется. На этот раз искренне, отчего улыбка становится намного приятнее, чем предыдущее ее подобие. От нее у него появляется ямочка на правой щеке, прямо над краем щетины.
– Вы не фанатка, насколько я понимаю, – говорит он.
– Скажу так – я не очень-то люблю чушь собачью. Особенно если я там главная героиня.
Дэйн прислонился к каменной стене рядом с воротами, скрестив руки на груди и склонив голову в сторону Бейнберри Холл.
– Тогда, я думаю, вы не боитесь остаться одной в этом большом доме.
– Вы были там намного больше, – говорю я. – Стоит мне бояться?
– Только если вас пугают клубки пыли, – отвечает Дэйн. – Вы сказали, что хотите обновить дом. У вас есть опыт в подобной работе?
Раздраженный холодок возвращается, завладевая задней частью моей шеи.
– Да. Немного.
– Там много работы.
За этой фразой кроется кое-что еще, эта невысказанная часть осталась висеть, как осенний лист. Но я знаю, что это. Что-то смутно сексистское и покровительственное. Я слышу это все время. Постоянные вопросы, которые никогда не будут заданы мужчине. Достаточно ли я опытна? Достаточно сильна? Достаточно способна?
Однако продолжение фразы оказывается куда более эгалитарным.
– Для одного человека, в смысле, – говорит он.
– Я справлюсь.
Дэйн почесывает подбородок.
– Там внутри полно работы. Особенно если вы решили подготовить там все для перепродажи.
Тогда-то я и понимаю, что он не придурок-сексист. Он таким окольным путем спрашивает о работе.
– У вас есть опыт по реновации домов? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает Дэйн. – Немного.
Слышать свой же ответ, брошенный назад, скорее смешно, чем раздражающе. Очевидно, мы с Дэйном Хиббетсом понимаем друг друга.
– Это моя основная работа, – говорит он. – Главный подрядчик. Ремонт домов, всякое такое. Но бизнес в последнее время не особо процветает.
Я делаю паузу, пытаясь оценить, не принесет ли найм Дэйна больше проблем, чем пользы. Но Элли была права – несмотря на мои знания и умения, мне понадобится помощь. Дэйн был в Бейнберри Холл. Он знает это место лучше, чем я. И если мой отец считал его достаточно хорошим, чтобы продолжать платить ему, было бы разумно сделать то же самое.
– Вы наняты, – говорю я. – Я заплачу приличное жалованье. И когда я его продам, можете рассказывать, что выполняли большую часть работы. Возможно, это поможет вам найти новых клиентов. Договорились?
– Договорились, – отвечает Дэйн.
Мы пожимаем руки.
– Хорошо. Начинаем завтра. В восемь утра.
Дэйн шутливо отдает мне честь.
– Есть, босс.
Дорога от ворот до самого дома – это череда ожиданий, либо оправданных, либо нет. Я предполагала, что серпантин будет похож на подъем на американскую горку – сплошной нарастающий страх и уколы сожаления. Но вместо этого он оказывается спокойной поездкой через лес. Без происшествий. Спокойный, ровный, с сумерками, добавляющими туманную мягкость окружающему лесу.
Единственное, что заставляет меня остановиться – это обилие колючих растений вдоль дороги. Из них торчат плотные сгустки чего-то ярко-красного, как сценическая кровь, в свете фар пикапа.
Волчьи ягоды.
Они повсюду.
Уходят в глубь леса. Роются вокруг стволов деревьев. Бегут вверх по склону холма. Единственное место, где они не растут – это самая вершина холма, как будто их пугает присутствие Бейнберри Холл.
И снова я готовлюсь к тому моменту, когда он появился в поле зрения. Поскольку у меня нет никаких реальных воспоминаний о нем, я ожидала, что сердце будет сжиматься от страха перед домом, который я знала только через призму творчества моего папы. Фотографии в Книге делают Бейнберри Холл похожим на что-то из фильма ужасов «Хаммера». Сплошные темные окна и грозовые тучи, несущиеся мимо остроконечной крыши.
Но на первый взгляд Бейнберри Холл не похож на место, которого следует бояться. Это просто большой дом, который нуждается в небольшом ремонте. Даже в сгущающихся сумерках ясно, что его забросили. С подоконников свисают полоски краски, а крыша покрыта мхом. В одном из окон второго этажа есть трещина, ползущая из угла в угол. Другое полностью сломано и теперь покрыто фанерой.
И все же это место не лишено привлекательности. Оно выглядит достаточно прочно и надежно. Ступеньки крыльца не прогибаются, а в фундаменте не видно трещин.
Дэйн был прав. У дома хорошие кости.
Перед отъездом из Бостона я убедилась, что дом все еще подключен к необходимым коммуникациям. Мне сказали, что все в порядке, и это, оглядываясь назад, должно было подсказать мне, что папа не просто владел домом. В Бейнберри Холл есть все коммунальные услуги среднестатистического дома. Проточная вода. Газ. Электричество. Единственное, чего там нет – это телефонной линии, поэтому я остаюсь в пикапе и звоню маме на мобильный. Я специально ждала их с отчимом отъезда на Капри, чтобы приехать сюда. К тому времени как мама прослушает голосовую почту, она будет уже за полмира отсюда.
– Привет, мам. Это я. Я просто хотела тебе сказать, что, хоть я и очень ценю твое предложение купить Бейнберри Холл, я решила сама его отремонтировать и продать, – неуверенность так и проскальзывает в моем голосе, когда я на цыпочках подхожу к той части, которая ей действительно не понравится. – Вообще-то, я уже тут. Просто хотела, чтобы ты знала. Хорошей тебе поездки.
Я жму на отбой, засовываю телефон в карман и достаю свой багаж с пассажирского сиденья пикапа. С двумя чемоданами в руках и большой спортивной сумкой за спиной я направляюсь к парадной двери Бейнберри Холл. Через мгновение, потраченное на возню с ключами, дверь отпирается и открывается с возбужденным скрипом петель.
Я заглядываю внутрь и вижу неосвещенный интерьер, окрашенный в серый цвет сумерками. Ноздри щекочет странный запах – смесь затхлого воздуха, пыли и чего-то еще. Чего-то более неприятного.
Гниения.
Пока я стою там, вдыхая неприятный запах Бейнберри Холл, мне приходит в голову, что, возможно, мне следует испугаться. Поклонники этой Книги так и сделали бы. Венди Дэвенпорт и десятки тысяч других. Прямо сейчас они были бы в ужасе, беспокоясь обо всех кошмарах, подстерегающих их за этой дверью.
Но я не боюсь.
Любая моя тревога связана с более приземленными вещами. В основном с тем, откуда пахнет гнилью. Это дерево гниет? Здесь есть термиты? Какой-то лесной зверь, который зимой смог сюда пробраться и умер?
Или, может, это мое воображение. Остаток моих ожиданий найти дом в полном запустении. А не место, где все еще есть смотритель и уборщица. Определенно не место, где папа оставался на одну ночь в году.
Я захожу в вестибюль, бросаю сумки и щелкаю выключателем у двери. Лампа над моей головой загорается. Внутри мечется пойманный мотылек. Силуэты крыльев бьются о стекло.
Я не уверена, чего жду, когда углубляюсь в дом. Какое-нибудь убожество, наверное. Двадцать пять лет забвения. Паутину, свисающую с углов, как знамена. Дыры в потолке. Птичий помет на полу. Но здесь чисто, хотя и не безукоризненно. Тонкий слой пыли покрывает пол вестибюля. Когда я оборачиваюсь, то вижу следы, оставленные на моем пути.
Я продолжаю идти, движимая любопытством. Я думала, что когда снова окажусь здесь, это пробудит хоть какие-то воспоминания, пусть даже самые слабые. Блеклые обрывки о том, как я сидела на крыльце или на кухне, поднималась по лестнице перед сном.
Ничего.
Все мои воспоминания связаны только с чтением подобного в Книге.
Я повторяю путь, который прошли мои родители во время их первого тура. Тот самый, о котором подробно писал мой отец. Мимо лестницы. Под люстрой, с «щупалец» которой свисают несколько зигзагов паутины. В большую комнату. Стою у камина, откуда на меня должно было бы смотреть мрачное лицо Уильяма Гарсона.
Но картины там нет. Все, что находится над камином, – это камень, выкрашенный в серый цвет. А это значит, что либо портрет мистера Гарсона никогда и не существовал, либо папа закрасил его во время одного из своих тайных визитов.
Дальше – столовая и кухня со стеной из колокольчиков, которые когда-то, должно быть, блестели, но теперь потускнели от налета. Я дотрагиваюсь до одного, подписанного как «гостиная», и он издает жестяной, невеселый звук.
Я иду в другой конец кухни, поглядывая на потолок. Его участок над рабочим столом явно не относится к первоначальному потолку. Краска не совсем соответствует остальной части кухни, и есть видимый шов вокруг пятна, которое было заменено. В центре – сероватый овал, где потолок начал проседать.
Пятно от воды.
Несмотря на то что оно выглядит десятилетней давности, пятно означает, что в потолке в какой-то момент что-то начало протекать. Это совсем не здорово.
В дальнем конце кухни я не утруждаюсь и даже не спускаюсь в подвал с каменными стенами. Шепот холода и сильный запах плесени, доносящийся от двери, говорят мне, что это место лучше исследовать днем с защитным снаряжением.
Итак, обратно на первый этаж, в круглую гостиную, которая оказалась меньше, чем я себе представляла. Как и весь дом. По описаниям моего отца, Бейнберри Холл казался больше – похожее на пещеру место, которое обычно встречается только в готической литературе. Этакий замок Мандерли на стероидах. Реальность не так грандиозна. Да, он большой, если сравнивать с обычными домами, но тесный, чего я никак не ожидала, и он кажется еще теснее из-за темной деревянной отделки и пыльных обоев.
Гостиная загромождена мебелью, покрытой тряпками, отчего она похожа на комнату с привидениями. Я сдергиваю чехлы, создавая клубы пыли, и когда они оседают, я вижу настолько тонко отделанную мебель, что ей место только в музее.
Наверное, это мебель семьи Гарсон. Такие вещи мои родители точно не смогли бы себе позволить в то время. Особенно секретарский стол из вишневого дерева, стоящий у изогнутой стены с окнами в передней части комнаты.
Он выше меня и вдвое шире, нижняя половина стола состоит из полки, которую можно опустить, чтобы подстроить ее для письма, и нескольких ящиков. На верхней половине есть дверцы, которые, распахнувшись, как крылья, открывают аптекарские ящички для чернильниц и ручек, маленькое овальное зеркало и деревянные щели для писем – этим папа точно не пользовался. Он просто сложил письма на опущенной полке. Просматривая пыльную кучу, я нахожу нераспечатанные счета, старые листовки и выцветшие рекламные проспекты продуктовых магазинов, некоторые из которых датируются прошлым десятилетием.
Рядом с ними лежит золотая рамка. Я поднимаю ее и вижу фотографию нашей семьи. Пожалуй, это было до того, как мы переехали в Бейнберри Холл, потому что мы все кажемся счастливыми. Особенно мои родители. Они были красивой парой. Мама, изящная и бойкая, прекрасно контрастировала с неряшливой красотой папы. На фотографии рука отца обвилась вокруг талии мамы, притягивая ее к себе. Она смотрит на него, а не в камеру, и улыбается такой улыбкой, какую я не видела уже много лет.
Не очень-то большая счастливая семья.
Вот только недолго.
На фотографии я стою перед родителями с косичками и без переднего зуба, что портит мою широкую ухмылку. Я выгляжу такой юной и беззаботной, что едва узнаю себя. Я поднимаю взгляд к овальному зеркалу стола и на мгновение сравниваю эту женщину с девочкой, которой была раньше. Мои волосы – теперь чуть темнее – свободно падают на плечи. Когда я широко улыбаюсь, копируя выражение лица на фотографии, это кажется мне натянутым и неестественным. Мои карие глаза почти не изменились, хотя теперь в них появилась жесткость, которой не было в юности.
Я ставлю рамку, поворачивая ее так, чтобы фотография была не видна. Мне не нравится смотреть на эту более молодую и счастливую версию себя. Это напоминает мне о том, кем я когда-то была и кем могла бы стать сейчас, если бы не Книга.
Может, Элли была права. Может, я к этому не готова.
Я стряхиваю с себя эту мысль. Я здесь, и у меня много дел, включая дальнейший осмотр стола. Среди стопок почты лежит серебряный нож для писем, такой же старый и богато украшенный, как и сам стол. Это подтверждается, когда я беру его и вижу инициалы, витиевато выгравированные на ручке.
У.Г.
Мистер Уильям Гарсон, судя по всему.
Я кладу нож обратно на стол, а моя рука тянется к бумаге возле него. Когда-то сложенный пополам, теперь он лежит лицом вниз. Когда я переворачиваю листок, то вижу одно слово, написанное чернилами – буквы широкие, заглавные и жирные.
ГДЕ??
Такой немногословный вопрос, который вызывает несколько других. Где что? Почему кто-то это ищет? И, главное, кто это написал? Потому что это определенно не почерк моего папы.
Я подношу бумажку ближе к лицу, как будто это поможет лучше понять ее смысл. Я все еще смотрю на эти выразительные вопросительные знаки, когда слышу шум.
Скрип.
Доносящийся из соседней комнаты.
Комната Индиго.
Я резко поворачиваюсь к двери, отделяющей ее от гостиной, и на долю секунды ожидаю увидеть там мистера Тень. Глупо, я знаю. Но когда я росла с Книгой, то научилась думать, что он настоящий, хотя это и не так. Этого не может быть.
Мистера Тень там, конечно, нет. Ничего нет. Сразу за дверью, в Комнате Индиго, темно, тихо и спокойно.
Только когда я снова поворачиваюсь к столу, я слышу еще один скрип.
Громче, чем первый.
Я бросаю взгляд на овальное зеркало стола. Прямо за моим плечом в стекле отражается дверь в Комнату Индиго. Внутри все еще темно, все еще тихо.
А потом что-то движется.
Бледное пятно мелькнуло в дверном проеме.
Раз – и исчезло в одно мгновение.
Я бросаюсь в Комнату Индиго, стараясь не думать о мистере Тень, хотя все, что я могу делать, так это о нем думать, и три слова эхом отдаются в моей голове.
Он. Не. Существует.
А значит, это что-то другое. Скорее всего, животное. Кто-то, кто знает, что это место пустует 364 дня в году. Что-то, чего мне определенно тут не надо, раз уж я приехала.
Войдя в Комнату Индиго, я щелкнула выключателем у двери. С люстрой, свисающей с потолка, ничего не происходит. Либо проводка перегорела, либо лампочки. Тем не менее свет, льющийся из гостиной, позволяет мне разглядеть некоторые детали комнаты. Я замечаю ярко-зеленые стены, паркетный пол, мебель, одетую, как призраки.
Чего я не вижу, так это портрета Индиго Гарсон над камином. Как и в большой комнате, камень окрашен в серый цвет.
Я отворачиваюсь от камина, и что-то бросается на меня из черного, как смоль, угла комнаты.
Не животное.
Не мистер Тень.
Старая женщина, ужасная и бледная в тусклом свете.
Крик вырывается из моего горла, когда женщина приближается. Она ковыляет ко мне, раскинув руки, ноги в тапочках грозят затоптать подол ночной рубашки. Вскоре она уже на мне, ее руки на моем лице, ладони крепко прижаты к моим щекам, носу и рту. Сначала я думаю, что она пытается задушить меня, но потом ее руки опускаются мне на плечи, и она заключает меня в отчаянные объятия.
– Петра, детка, – говорит она. – Ты вернулась ко мне.
День 1
Переехать из квартиры в Берлингтоне в Бейнберри Холл было легко, главным образом потому, что в квартире не было ничего, кроме моих многочисленных книг, нашей одежды и нескольких безделушек, которых мы накопили за эти годы. Мы решили использовать бо́льшую часть мебели, которая шла с домом – больше из соображений экономии, чем каких-либо еще. Единственной мебелью, которую мы не оставили, были кровати.
– Я не позволю своей дочери спать в постели мертвой девочки, – настаивала Джесс. – И я определенно не буду спать в постели человека, который ее убил.
Еще она настояла на том, чтобы сжечь пучок шалфея, который должен был очистить дом от негативной энергии. Поэтому, пока Джесс бродила вокруг с горстью тлеющих трав, оставляя за собой дымящийся след, словно ходящая палочка благовоний, я остался на кухне и распаковал обширный набор посуды, который она также унаследовала от своего деда.
Мне помогала Эльза Дитмер, которая жила в коттедже за воротами, не занятом Хиббсом и его женой. Как ее мать, а до этого бабушка, она зарабатывала уборкой домов, включая и Бейнберри Холл. И хоть мы с Джесс и не могли позволить себе нанять ее на полную ставку, мы с радостью оплатили ей пару дней, чтобы она помогла нам въехать.
Эльза была крепкой женщиной лет сорока с мягким голосом и широким, дружелюбным лицом. Она принесла подарок на новоселье – буханку хлеба и деревянный коробок с солью.
– Это традиция, – объяснила она. – Чтобы в новом доме вы никогда не голодали.
Пока мы работали, она почти не говорила, только если я к ней обращался. Когда Джесс прошла через кухню в облаке дыма шалфея, я сказал:
– Уверяю вас, мы не всегда такие странные. Вы, наверное, считаете нас самыми суеверными людьми на земле.
– Вовсе нет. Там, откуда родом моя семья, все суеверные, – Эльза подняла десертную тарелку, которую только-только развернула из газеты. – Были бы мы в Германии, я бы должна была ее разбить. Осколки приносят удачу. Так говорят приметы.
– И что, приносят?
– По своему опыту не скажу, – она задумчиво улыбнулась. – Возможно, я разбила недостаточно тарелок.
Эльза осторожно поставила тарелку на стол. Когда она это сделала, я заметил обручальное кольцо на ее правом безымянном пальце. Ей едва за сорок, а она уже вдова.
– Возьмите ее обратно, – сказал я, а потом быстро развернул такую же тарелку и чокнулся ей с тарелкой Эльзы. – Ну что?
– Я не могу, – сказала она, слегка покраснев. – Это же такие красивые тарелки.
Они действительно были красивыми. И их было много. От двух разбитых ничего не будет.
– Оно того стоит, если они принесут хоть немного удачи этому месту.
Эльза Дитмер неохотно согласилась. Мы вместе бросили тарелки на пол, и они разлетелись на мелкие кусочки.
– Я уже чувствую себя счастливым, – сказал я, взяв щетку и совок, и начал подметать осколки. – По крайней мере счастливее, чем Кертис Карвер.
Улыбка на лице Эльзы померкла.
– Простите, – сказал я. – Это было жестоко с моей стороны. Вы, наверное, их знали.
– Да, немного, – сказала Эльза, кивнув. – Я здесь прибиралась, когда им это было нужно.
– А какими они были?
– Сначала они казались счастливыми. Дружелюбными.
– А Кертис Карвер? Он был?..
Я замолчал, тщательно подбирая слова. Эльза Дитмер знала этого человека. Возможно, он ей даже нравился, и я не хотел ее обидеть. Я удивился, когда она закончила фразу за меня.
– Монстром? – спросила она с нескрываемой злобой. – А кем еще он может быть? Человек, способный сотворить такое со своим ребенком – с любым ребенком – и есть монстр. Но он очень хорошо умел это скрывать. По крайней мере сначала.
Как послушный муж, которым я пытался быть, я хотел проигнорировать это замечание. В конце концов, я обещал Джесс не тащить прошлое в настоящее. Но журналист во мне победил.
– Что случилось? – спросил я, говоря тихо на тот случай, если Джесс пряталась где-то за клубами дыма.
– Он изменился, – сказала Эльза. – А может, он всегда был таким и мне просто потребовалось время, чтобы это рассмотреть. Но вначале он был очень милым. Очаровательным. Потом, когда я видела его в последний раз, он явно нервничал. Боялся. Он даже выглядел по-другому. Усталый и очень бледный. Тогда я думала, что это из-за его дочери. Она болела.
– Чем-то серьезным?
– Я знаю только то, что говорил мистер Карвер. Что она больна и ей надо оставаться в своей комнате. Мои девочки очень расстроились. Им нравилось тут играть.
– У вас есть дочери?
– Да. Две. Петре шестнадцать, а Ханне шесть, – глаза Эльзы загорелись, когда она упоминала их имена. – Они хорошие. Я ими очень горжусь.
Я закончил подметать разбитые тарелки и выбросил осколки в ближайшую мусорку.
– Должно быть, им было тяжело потерять друга в таком ужасном происшествии.
– Мне кажется, Ханна не совсем понимает, что произошло. Она слишком маленькая. Она знает, что Кэти больше нет, но не знает почему. И как. Но вот Петра, она знает все подробности. И она все еще этим потрясена. Она очень заботливая. И сильная, как и ее отец. Я думаю, она считала Кэти второй младшей сестренкой. И Петре больно осознавать, что она не смогла защитить Кэти.
Я рискнула задать еще один вопрос, зная, что Джесс рассердится, если узнает. Я решил, что не скажу ей ничего из того, что узнаю.
– А что именно сделал Кертис Карвер? Нам не сообщили никаких подробностей.
Эльза заколебалась, решив вместо этого сосредоточиться на аккуратной укладке оставшихся тарелок.
– Пожалуйста, – сказал я. – Теперь это наш дом, и я хотел бы знать, что здесь произошло.
– Это было ужасно, – сказала Эльза с большой неохотой. – Он задушил Кэти подушкой, пока она спала. Я молюсь, что она так и не проснулась. Что она так и не осознала, что с ней делал собственный отец.
Она дотронулась до крестика, свисающего с шеи, как будто убеждая себя, что такой маловероятный сценарий действительно произошел.
– После этого Кертис – мистер Карвер – поднялся в кабинет, надел на голову мусорный мешок и затянул его ремнем на шее. Он умер от асфиксии.
Я обдумывал это, не в силах ничего понять. Откровенно говоря, мне было совершенно непонятно, как человек может быть способен на оба этих поступка. И на затягивание ремня на шее в ожидании, когда воздух закончится, и, конечно, на убийство дочери во сне. Для меня самым вероятным виновником было безумие. Что-то сломалось в мозгу Кертиса Карвера, приведя его к смерти и самоубийству.
Либо так, либо Эльза Дитмер была права – он был чудовищем.
– Это ужасно печально, – сказал я просто потому, что мне нужно было сказать хоть что-то.
– Да, – ответила Эльза, еще раз мягко дотронувшись до крестика. – Это небольшое утешение – знать, что милая Кэти теперь в лучшем месте. «Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное».
Позади нас один из колокольчиков на стене издал одинокий звон. Удивительно, учитывая их возраст и запустение. Я не думал, что они все еще звенят. Эльза тоже казалась шокированной. Она продолжала поглаживать крестик, и на ее лице появилось озабоченное выражение. Это выражение стало еще отчетливее, когда колокольчик зазвенел снова. На этот раз он продолжал звенеть – слабый, дрожащий звон, который, тем не менее, заполнил тихую кухню.
– Наверное, это Мэгги, – сказал я. – Я знал, что рано или поздно она найдет эти колокольчики. Я пойду наверх и попрошу ее прекратить.
Я проверил медную табличку над все еще звенящим колокольчиком – Комната Индиго – и поспешил вверх по лестнице. Воздух на первом этаже был густым от горящего шалфея, от чего мне стало понятно, что Джесс только что проходила мимо. Возможно, я слишком поспешил обвинить свою дочь, и звонила не она, а жена.
Я направился к передней части дома, ожидая увидеть Джесс, бродящую по гостиной и Комнате Индиго, дергая за случайные колокольчики, всю в клубах дыма. Но гостиная была пуста. Как и Комната Индиго.
Все, что я видел – это мебель, которую еще не освободили от чехлов, и чудесная картина Индиго Гарсон над камином. Единственным логичным объяснением звона, которое пришло мне в голову, был ветер, хотя даже это казалось маловероятным, учитывая, что в комнате не было заметного сквозняка.
Я уже собирался выйти из комнаты, когда заметил какое-то движение в глубине камина.
Через секунду что-то появилось.
Змея.
Серая, с параллельными полосками цвета ржавчины на спине, она соскользнула из камина и быстро поползла по полу.
Мгновенно среагировав, я схватил ближайший чехол с мебели и бросил его на змею. В ткани образовалась шипящая, извивающаяся выпуклость. С колотящимся в горле сердцем я схватил края ткани и собрал их в импровизированный мешок. Внутри змея металась и извивалась. Я держал мешок на расстоянии вытянутой руки, пока он дико раскачивался, и поспешил к входной двери.
Как только я сошел с крыльца, я бросил тряпку на подъездную дорожку. Ткань распахнулась, обнажив змею. Она лежала на спине, сверкнув кроваво-красным брюшком, прежде чем перевернуться и уползти в лес. Последнее, что я увидел, был взмах ее хвоста, когда она исчезла в подлеске.
Когда я повернулся к дому, то увидел Эльзу Дитмер на крыльце с рукой на сердце.
– В доме была змея? – спросила она с явной тревогой.
– Да, – я изучал ее лицо, которое сохранило то же самое напряженное выражение, которое я заметил еще на кухне. – Это плохая примета?
– Может, я слишком суеверна, мистер Холт, – сказала она, – но на вашем месте я бы разбила еще пару тарелок.