Я вышла из кабинета Артура Розенфельда в полной прострации, ноги тряслись, пока я шла по кирпичному тротуару к ресторану, где меня ждала мама. Несмотря на то что это был прекрасный майский день, на моей коже выступал холодный пот.
Хотя я и ожидала, что во время сегодняшней встречи меня захлестнет волна эмоций – гнев, чувство вины, куча сожалений – тревога в планы не входила. Тем не менее густой, заставляющий учащенно биться сердце страх из-за владения Бейнберри Холлом – моя главная эмоция в данный момент. Если бы во мне была хоть капля суеверия, то я бы беспокоилась о призраках, проклятиях и о том, какие опасности могут таиться в этих стенах. Но так как я человек логики, меня мучает другая мысль. И нервов от нее еще больше, чем от сверхъестественного.
Что, собственно, мне делать с этим местом?
Кроме того, что написано в книге, я ничего не знаю о Бейнберри Холл. Ни его состояние. Ни кто там жил в последние двадцать пять лет. Я даже не знаю, сколько он стоит, и теперь я корила себя за то, что была слишком шокирована, чтобы расспросить Артура.
Мой телефон чирикает в кармане как раз в тот момент, когда я сворачиваю за угол на Бикон-стрит. Я проверяю его, в тайне надеясь, что это мама отменила нашу встречу в последнюю минуту. Нет, не повезло. Вместо этого я вижу сообщение от Элли с последними новостями о дуплексе в «Телеграф-Хилл», который мы реконструируем. Дуплекс означает двойную работу, двойную стоимость и двойную головную боль. А еще это значит двойную зарплату, поэтому мы и согласились там работать.
«Нужна плитка в обеих ваннах. Дальше будем ставить ванны на ножках».
«Могу помочь», – пишу я, надеясь на уважительную причину, чтобы отменить встречу.
Элли отвечает, что справится и без меня. Еще одно разочарование.
«Как все прошло?» – пишет она.
«Странно, – пишу я ответ, понимая, что все утренние события в сообщении не опишешь. – Расскажу все после обеда».
«Скажи Джессике, что я все еще согласна на удочерение», – прибавила Элли с подмигивающим смайликом. Одна из наших вечных шуток, что моя мама была бы счастливее, если бы Элли, с ее вечно чистейшими инструментами и улыбкой на сто киловатт, была ее дочерью.
Было бы смешнее, если бы это не было правдой.
Я кладу телефон в карман и иду в ресторан – первоклассное место с окнами в пол, из которых открывается вид на Бостон-Коммон. Я вижу в окне, что мама уже заняла крайний столик. Пунктуальна, как всегда. А я вот опаздываю уже на пять минут. Я знаю наверняка, что моя мать обязательно упомянет об этом, поэтому мнусь у входа, наблюдая, как она делает глоток мартини, смотрит на часы, затем снова делает глоток.
Хотя она родилась и выросла в Бостоне, но, прожив в Палм-Спрингсе уже десять лет, теперь она тут смотрится иностранкой. Когда я была маленькой, у нее был более непринужденный стиль – землистые тона, струящиеся платья, вязаные свитера. Сегодня ее наряд можно охарактеризовать только как «кинозвезда в летах». Белые Капри. Блузка от Лилли Пулитцер. Белокурые волосы, собранные в строгий конский хвост. Завершают образ большие солнцезащитные очки, скрывающие треть лица. Она редко снимает их, поэтому ее эмоции можно определить только по накрашенным коралловой помадой губам. Сейчас, когда я вхожу в ресторан и направляюсь к столику, она неодобрительно хмурится.
– Я почти сделала заказ без тебя, – говорит она, тон такой отточенный, будто она уже отрепетировала эту фразу.
Я оглядываю полупустой бокал с мартини.
– Похоже, ты уже заказала.
– Не ной. Я заказала тебе джин-тоник, – она опускает свои очки, чтобы получше разглядеть мой наряд. – Ты в этом встречалась с Артуром?
– Я была на работе. И у меня не было времени переодеться.
Мама пожимает плечами – ее не убедило мое оправдание.
– Вежливо было бы приодеться.
– Это же просто встреча, – говорю я. – А не поминки.
Они были месяц назад, в похоронном бюро, всего в нескольких кварталах от того места, где мы сейчас сидим. Народу было немного. В последние годы жизни папа стал кем-то вроде отшельника – отрезал себя почти от всех. И несмотря на то, что они были в разводе уже двадцать два года – и также потому, что папа так и не женился – мама послушно сидела со мной в первом ряду. Сзади нас были Элли и мой отчим – добрый, но скучный застройщик по имени Карл.
Мама вернулась на выходные, чтобы, по ее словам, эмоционально меня поддерживать. Это означает джин-тоник, причем такой, где джин преобладает. Когда мне его приносят, от первого глотка у меня кружится голова. Но дело свое коктейль выполнил. Ударная доза джина и шипение тоника – бальзам после сегодняшних сюрпризов.
– Так как все прошло? – спрашивает мама. – Последний раз, когда я говорила с твоим отцом, он сказал мне, что все оставит тебе.
– Так он и сделал, – я наклоняюсь вперед с обвинительным взглядом. – Включая Бейнберри Холл.
– А? – протягивает моя мама, с ужасным успехом парадируя удивление. Она пытается сгладить это, подняв мартини к губам и деля громкий глоток.
– Почему папа не сказал мне, что все еще им владеет? Раз уж на то пошло, почему ты не сказала?
– Я не считала, что должна, – говорит моя мама, как будто это хоть когда-то ее останавливало. – Это был дом твоего отца, а не мой.
– Однажды он принадлежал вам обоим. Почему вы его потом не продали?
Мама уклоняется от ответа, задавая встречный вопрос.
– Ты спишь?
На самом деле она спрашивает, не мучают ли меня кошмары, от которых я не могу избавиться с детства. Ужасные сны о темных фигурах, наблюдающих за мной во сне, сидящих на краю моей кровати, прикасающихся к моей спине. Все мое детство состояло из ночей, когда я просыпалась, задыхаясь или крича. Это была еще одна игра, в которую любили играть эти будущие стервы во время школьных ночевок: смотреть, как Мэгги кричит во сне.
Хотя ночные кошмары мучают меня не так часто с тех пор, как я стала подростком, но до конца они так и не ушли. Мне все еще снится подобное примерно раз в неделю, чем я и заслужила пожизненный рецепт на Валиум.
– В основном, – отвечаю я, решив не упоминать о вчерашней ночи, когда длинная темная рука высунулась из-под кровати и схватила меня за лодыжку.
Доктор Харрис, мой бывший психотерапевт, сказал, что эти сны вызваны неразрешенными чувствами к Книге. Именно по этой причине я и перестала ходить к врачу. Мне не нужно два сеанса в месяц, чтобы понять очевидное.
Мать приписывает ночным кошмарам другую причину, о которой она говорит каждый раз, когда мы видимся, в том числе и сейчас.
– Это стресс, – говорит она. – Ты выматываешь себя на работе.
– Мне так больше нравится.
– Ты с кем-то встречаешься?
– С дуплексом, который мы восстанавливаем, – говорю я. – Это считается?
– Ты слишком молода, чтобы так много работать. Я переживаю за вас, девочки.
Я не могу не заметить, что мама свалила нас с Элли в одну кучу, как будто мы сестры, а не коллегии бизнес партнеры. Я проектирую. Элли строит. Вдвоем мы перепродали четыре дома и восстановили три.
– Мы начинаем бизнес, – сообщаю я маме. – Это просто так не…
Я останавливаю себя, понимая, что сделала именно то, что задумала мама – совсем свернула с темы. Я делаю порядочный глоток джин-тоника, частично из-за раздражения – как на маму, так и на себя – и частично из-за того, что мне предстоит.
Вопросы.
Очень много.
Те, которые мама не захочет слышать и попытается увильнуть от ответа. Я ей этого не позволю. Не в этот раз.
– Мам, – говорю я, – почему мы на самом деле уехали из Бейнберри Холл?
– Ты же знаешь, что мы это не обсуждаем.
В ее голосе слышится предостережение. В последний раз я слышала этот тон, когда мне было тринадцать и я проходила через ряд этапов, специально предназначенных для проверки терпения моей матери. Фаза нелепого макияжа. Саркастическая фаза. Фаза постоянной лжи, в течение которой я три месяца рассказывала серию возмутительных басен в надежде на то, что мои родители расколются и в конце концов признают, что они тоже лгали.
В тот день моя мать узнала, что я прогуляла школу, чтобы весь день бродить по музею изобразительных искусств. Я отпросилась с уроков, сказав школьному секретарю, что заразилась кишечной палочкой из-за испорченного салата. Мама, очевидно, была в ярости.
– У вас серьезные проблемы, юная леди, – сказала она по дороге домой после разговора с директором. – Ты под домашним арестом на месяц.
Я в шоке повернулась к ней со своего сиденья.
– На месяц?
– И если ты еще раз выкинешь подобное, то будет шесть месяцев. Ты не можешь продолжать так врать.
– Но вы с папой врете все время, – сказала я, разозленная такой несправедливостью. – Вы вообще на этом карьеру сделали. Болтаете об этой тупой Книге при любом удобном случае.
От упоминания Книги мама вздрогнула.
– Ты же знаешь, что я не люблю это обсуждать.
– Почему?
– Потому что это – другое.
– Каким образом? Как это отличается от того, что я делаю? Моя ложь хотя бы никому не вредит.
Щеки мамы заалели от злости.
– Потому что не рассказывала все это, просто чтобы позлить родителей. Моей единственной целью не было стать лживой сучкой.
– Ну да, рыбак рыбака, – ответила я.
Правая рука мамы пролетела от руля и ударила меня по левой щеке – такой внезапный и болезненный удар, что у меня вышибло весь воздух из легких.
– Никогда больше не называй меня лгуньей, – сказала она. – И никогда, ни при каких обстоятельствах не спрашивай меня про эту книгу. Тебе ясно?
Я кивнула, прижав ладонь к щеке, кожа там была горячее солнечного ожога. Это был единственный раз, когда меня ударил кто-то из родителей. По крайней мере на моей памяти. Наверное, потому что это оставило след. На два дня синяк от пощечины затмил мой шрам. До сегодняшнего дня я никогда больше не упоминала при ней о Книге.
Мысль о том дне всегда вызывает у меня фантомные боли. Я прикладываю стакан с джин-тоником к щеке и говорю:
– Нам нужно начать говорить об этом, мама.
– Ты читала книгу, – говорит мама. – Ты знаешь, что случилось.
– Я спрашиваю не про папино воображение. Я спрашиваю про правду.
Мама допивает оставшееся мартини.
– Если ты хотела узнать, то надо было спросить твоего отца, когда еще была возможность.
Ох, я спрашивала. Много раз. Поскольку отец никогда не бил меня наотмашь, я продолжала пытаться заставить его признать правду о Бейнберри Холл. Мне нравилось задавать ему вопросы, когда он отвлекался, надеясь, что он ошибется и ответит мне честно. За завтраком, когда он клал на мою тарелку французские тосты. В кино, когда только-только выключали свет. Однажды я попробовала спросить, когда мы были на игре одной из мировых серий, и Дэвид Ортис делал хоумран и со свистом несся к нашему углу внешнего поля.
Каждый раз я получала одинаковый ответ.
– Что было, то было, Мэгз. Я бы не стал врать о чем-то подобном.
Но он врал. Публично. На национальном канале.
Хотя я безоговорочно любила своего отца, это не мешало мне считать его самым бесчестным человеком, которого я когда-либо знала. В подростковом возрасте это было тяжело принять. Это все еще тяжело и во взрослой жизни.
В конце концов я перестала расспрашивать о Книге. Годам к двадцати я вообще перестала задавать вопросы. Больше десяти лет все оставалось невысказанным. Так было проще. К тому времени я уже поняла, что напряженное молчание для моей семьи по каким-то причинам комфортнее, чем возможность обсудить очевидную проблему.
Я попробовала снова за две недели до собственного тридцатилетия. И только потому, что знала – это мой последний шанс получить хоть какой-то ответ.
Мы знали, что отец долго не протянет – знали так давно, что я уже представляла себе этот момент. Была уверена, что он будет таким же, как наши бурные отношения – темные тучи в небе и трещины молний. И все же его последний вдох выдался на ясный апрельский день, когда солнце поднялось высоко в безупречно голубом небе, и его желтое сияние напоминало цветки форзиции за окном хосписа.
В последние часы жизни отца я почти не разговаривала. Не знала, что сказать, и сомневалась, что отец поймет меня, даже если я заговорю. Он едва ли пришел в себя в последние часы и уж точно не был в сознании, когда капельница с морфием погрузила его в сонное оцепенение. Единственный момент ясности наступил для него менее чем за час до смерти – перемена настолько неожиданная, что я подумала, не уснула ли сама.
– Мэгги, – сказал он, поднимая на меня неожиданно ясный взгляд, не обремененный смятением и болью. – Обещай мне, что никогда не вернешься туда. Никогда-никогда.
Мне не надо было спрашивать, о чем он говорил. Я и так знала.
– Почему?
– Там… там небезопасно. Особенно для тебя.
Папа поморщился из-за боли, давая понять, что совсем скоро он снова провалиться в забытье, скорее всего навсегда.
– Я туда не вернусь. Обещаю.
Я сказала это быстро, беспокоясь, что уже слишком поздно и что моего папы больше нет. Но он все еще был со мной. Он даже сумел выдавить из себя слабую от боли улыбку и сказал:
– Вот и умничка.
Я положила руку на его ладонь, удивляясь, какая она маленькая. В детстве его руки казались такими большими и сильными. Теперь же были не больше моих.
– Пора, пап, – сказала я. – Ты уже достаточно молчал. Ты можешь мне сказать, почему мы на самом деле уехали. Я знаю, что все это неправда. Я знаю, что ты все выдумал. Про дом. Про то, что там случилось. Ты можешь это признать. Я не стану тебя винить. И осуждать тоже. Мне просто нужно знать, почему мы это сделали.
Я начала плакать, эмоции переполняли. Мой папа ускользал от меня, и я уже по нему скучала, хотя он был прямо здесь, и я вот-вот могу узнать правду – все мое тело звенело, как струна.
– Скажи мне, – прошептала я. – Пожалуйста.
У отца отвисла челюсть, и два слова вырвались из его затрудненного дыхания. Он выталкивал их одно за другим, и каждое звучало как шипение в тишине комнаты.
– Прости. Меня.
После этого из моего папы ушел весь свет. И хотя технически он оставался жив еще пятьдесят минут, именно этот момент я считаю его смертью. Он был в царстве теней – на земле, из которой точно уже не вернется.
В последующие дни я особо не зацикливалась на этом разговоре.
Я была слишком ошеломлена горем, слишком поглощена приготовлениями к похоронам, чтобы думать об этом. Только после того, как это тяжелое испытание закончилось, до меня дошло, что он так и не дал мне правильного ответа.
– Спрашивать папу я больше не могу, – говорю я маме. – У меня осталась только ты. И пора нам об этом поговорить.
– Не вижу причины, – мама смотрит мне за плечо, отчаянно выискивая официанта, чтобы заказать еще выпить. – Это все давно в прошлом.
В моей груди пузырится раздражение. Оно росло с той самой ночи, когда мы покинули Бейнберри Холл, и с каждым днем раздувалось все больше. Из-за их развода, который, я уверена, был вызван успехом Книги. Из-за каждого вопроса, от которого уклонялся папа. Из-за безжалостных насмешек одноклассников. Из-за каждой неловкой встречи с кем-то вроде Венди Дэвенпорт. В течение двадцати пяти лет оно не ослабевало, а становилось все больше и больше, почти лопаясь.
– Это наши жизни, – говорю я. – Моя жизнь. Меня воспринимали через эту книгу с пяти лет. Люди ее читали и думали, что знают меня, хотя все это ложь. Их восприятие меня – ложь. И я никогда не знала, как с этим справляться, потому что вы с папой никогда не хотели говорить о Книге. Но я тебя умоляю, пожалуйста, расскажи об этом.
Я выпила оставшийся джин-тоник, держа бокал двумя руками, потому что они начали трястись. Когда мимо проходит официант, я тоже заказываю еще.
– Я даже не знаю, с чего начать, – говорит мама.
– Можешь начать с последних слов папы. «Прости меня». Вот, что он сказал, мам. И мне нужно знать почему.
– Откуда ты вообще знаешь, что он говорил о Книге?
Оттуда. Я в этом уверена. Последний разговор казался мне признанием. И теперь единственный человек, который знает, в чем он признавался, сидит прямо передо мной, нервно ожидая очередной шот водки.
– Скажи, что он имел в виду, – говорю я.
Мама снимает очки, ее взгляд светится мягкостью, той, которую так редко вижу теперь. Думаю, это потому, что ей меня жалко. И еще я думаю, это значит, что я вот-вот узнаю правду.
– Твой папа был очень хорошим писателем, – говорит она. – Но у него были свои трудности. Отсутствие вдохновения. И неуверенность в себе. У него было много разочарований, прежде чем мы переехали в Бейнберри Холл. Это была одна из причин, по которой мы его купили. Чтобы начать все заново на новом месте. Он думал, что оно вдохновит его. И какое-то время все так и было. Этот дом со всеми его проблемами и причудами был сокровищницей новых идей для твоего отца. Ему пришла в голову идея написать книгу о доме с привидениями. Роман.
– Но папа писал нон-фикшн, – говорю я, думая о журнальных обложках, которые висели в его квартире в гордой рамке. «Эсквайр». «Роллинг Стоун». «Нью-Йоркер». В пору своего расцвета он внес свой вклад во все эти журналы.
– За это он был известен, да. И только этого от него и хотели редакции. Факты, а не вымысел. Правду, а не ложь.
Я четко поняла, куда ведет эта история. Раз мой папа не мог заключить сделку на обычный роман, он решил пойти по другому пути. Он заставил их поверить, что все правда.
– Твой папа понял, что для этого мы должны выстроить все правдоподобно. А это значит, надо было уехать из Бейнберри Холл и сказать полиции, почему мы уехали, – мама робко замялась. – Я знаю, что сейчас все это звучит так нелепо. Но мы чувствовали, что все может получиться, если быть осторожными. Я согласилась на это, потому что… ну, потому что любила твоего отца. И верила в него. И, если уж начистоту, я ненавидела этот дом.
– То есть вообще все было выдумкой?
– Нет, какая-то правда есть. История Бейнберри. И все про семью Карверов. И про потолок на кухне, к сожалению. Хотя это все было вызвано лопнувшей трубой, а не… ну, сама понимаешь. А что касается призраков, которых, по словам твоего папы, ты видела, то это были всего лишь твои кошмары.
– У меня были проблемы со сном даже тогда?
– Там-то все и началось, – говорит мама. – Твой папа брал вдохновение из всего подряд, хотя в результате почти все оказалось вымышленным.
Я была права – Книга была ложью. Не вся. Но важные ее части. Те, что описывают нас.
И мистера Тень.
Я всегда думала, что если мне когда-нибудь скажут правду, то гора свалиться с моих плеч. Не похоже. Все облегчение, которое я могла бы испытать, притупилось разочарованием из-за всей этой бесполезной скрытности. Когда я была ребенком, для одних Книга сделала меня объектом любопытства, а для других изгоем. Если бы мне сказали правду, то это, возможно, ничего бы и не изменило, но я чертовски уверена, что смогла бы справиться со всем лучше. Осознание того, что некоторой из этой растущей боли можно было избежать, терзало и выгрызало мое сердце.
– Почему вы мне не сказали?
– Мы хотели, – говорит мама со вздохом. – Когда время придет. Так мы всегда говорили. «Когда придет время, мы скажем Мэгги правду». Но время все как-то не приходило. Особенно после того, как книга стала намного успешнее, чем мы когда-либо предполагали.
– Вы переживали, что я кому-нибудь расскажу?
– Мы переживали, что ты в нас разочаруешься, – говорит она. – Особенно твой папа.
Она полагает, что я и так не разочаровалась годами лжи и всего того, что осталось невысказанным? А так и есть. Мало что в жизни может разочаровать сильнее, чем осознание того, что твои родители тебе врут.
– Все это неважно, – мой голос срывается, и я понимаю, что сдерживаю слезы. – Вы должны были мне сказать.
– Все, что у тебя есть, принесла эта Книга, – говорит мама. – Она обеспечила нам еду и одежду. «Дом ужасов» оплатил все твое образование. Не говоря уже о наследстве, которое ты только что получила. Мы не знали, как ты отреагируешь, если узнаешь, что все это из-за лжи.
– Поэтому вы с папой развелись?
Еще одна вещь, о которой мы не говорим. Когда они расстались, единственное, что родители сказали восьмилетней мне, так это то, что теперь я буду жить в двух квартирах вместо одной. Они не стали упоминать, что мама будет в одной квартире, а папа – в другой, и никогда больше не станут жить под одной крышей. Мне потребовались недели, чтобы самой это понять. И мне потребовались годы, чтобы перестать думать, что развод был каким-то образом моей виной. Еще одна юношеская травма, которой можно было легко избежать.
– В основном, – отвечает мама. – У нас и до этого были проблемы, конечно же. Мы никогда не были идеальной парой. Но после публикации книги я устала от постоянной лжи. И от страха, что правда выйдет наружу. И от всей этой вины.
– Поэтому ты отказалась брать у папы деньги, – поняла я.
– Я просто хотела освободиться от всего этого. Взамен я пообещала твоему отцу, что никогда не скажу тебе правду, – мама снова вздыхает. На этот раз еще печальнее. Такой мягкий выдох поражения. – Думаю, некоторые обещания нужно нарушать.
Темные очки снова на ней – это знак, что я услышала все, что она готова мне рассказать. Неужели это все? Наверное, нет. Но этого достаточно, чтобы наконец-то пришло то чувство облегчения, на которое я так рассчитывала. Наконец-то правда, которая оказалась именно такой, какой я и подозревала.
После этого обед идет нормально. Нам приносят новые напитки. Мама смотрит из-под очков, как я заказываю бургер с беконом. Она берет салат. Я рассказываю ей о дуплексе, который мы с Элли пытаемся перепродать. Она рассказывает мне, как они с Карлом проводят весь июнь на Капри. Когда обед заканчивается, мама удивляет меня еще одним упоминанием о Бейнберри Холл. Она небрежно роняет его, когда расплачивается по счету. Как запоздалую мысль.
– Кстати, мы с Карлом все обсудили и хотели бы купить у тебя Бейнберри Холл. Разумеется, по полной стоимости.
– Серьезно?
– В противном случае я бы и не говорила.
– Это очень мило с вашей стороны, – я делаю паузу, благодарная, но в то же время внезапно встревоженная. Здесь замешано что-то еще. – Но я не могу просто так позволить вам дать мне деньги.
– Мы и не даем, – настаивает мама. – Мы покупаем недвижимость. Этим Карл и занимается.
– Но никто из нас не знает, в каком он состоянии, – говорю я. – И сколько он стоит.
– Просто вызови оценщика, пока нас не будет, за наш счет. Быстро и просто. Тебе даже не нужно будет заходить в Бейнберри Холл.
Я замираю, мое чувство облегчения исчезает в одно мгновение. Потому что, хотя их слова различаются, послание моих родителей сходится.
Никогда не возвращайся туда.
Там небезопасно.
Особенно для тебя.
И это значит, что я все еще не знаю правду о Бейнберри Холл. Может, кое-что из рассказа мамы и правда, но я в этом сомневаюсь. А иначе почему они с папой были так непреклонны в том, чтобы я не возвращалась? Они все еще, после всех этих лет, что-то скрывают. Боль в сердце возвращается, на этот раз острее, будто мама только что воткнула вилку мне в грудь.
– Ты должна признать, что это очень щедрое предложение, – говорит она.
– Да, – отвечаю я слабым голосом.
– Скажи, что ты хотя бы подумаешь над этим.
Я смотрю на затемненные линзы ее очков, жалея, что не могу видеть ее глаза и, следовательно, читать ее мысли. Понимает ли она, что я знаю, что мне снова солгали? Видит ли она боль и разочарование, которые я изо всех сил пытаюсь скрыть?
– Подумаю, – говорю я, хотя все, что я хочу – продолжать умолять ее о правде.
Но я так не делаю, потому что уже знаю – она ничего не скажет. Даже за все просьбы и мольбы мира. Если папа отказался сделать это на смертном одре, я не вижу причин, зачем маме делать это сейчас.
Я снова чувствую себя ребенком. Не той странной и испуганной девочкой из Книги, с которой я никогда не имел дела. И не застенчивой, немой – версия меня в том интервью в «60 минутах» на ютубе. Я чувствую себя так же, как в девять лет, когда впервые прочитала Книгу и жаждала ответов. Единственная разница заключается в том, что теперь у меня есть то, чего не было в девятилетнем возрасте – доступа к Бейнберри Холл.
Я опускаю руку в карман, нащупывая ключи, которые сунула туда после ухода из кабинета Артура Розенфельда.
Есть фраза, которую я люблю говорить потенциальным покупателям до тура по отремонтированной недвижимости. «У каждого дома есть своя история». Бейнберри Холл – не исключение. Его история – настоящая история – все еще может быть там. Почему мы ушли. Почему папа чувствовал обязанность врать мне. То, что я действительно там испытывала. Все это может прятаться там, в стенах, ожидая, пока я приду и все выясню.
– Я рада, – говорит мама. – Ты так занята. Я не хотела бы, чтобы ты нагружала себя каким-то старым домом, который тебе не нужен.
– Я даже думать не буду об этом месте, пока вы с Карлом не вернетесь, – заверяю ее я. – Обещаю.
Я попиваю свой джин-тоник и сияю маме фальшивой улыбкой, понимая, что она сказала мне хотя бы крошечную правду за обедом.
Некоторые обещания нужно нарушать.
Покупка
– Ты должен мне кое-что пообещать, – сказала Джесс, когда мы ехали в Бейнберри Холл сразу же после покупки дома.
– Готов достать луну с неба, – ответил я.
– Мне нужно больше, чем луна. Это обещание связано с домом.
Ну разумеется. В итоге мы потратили большую часть наследства Джесс на покупку Бейнберри Холл. Это казалось более разумным, чем обременять себя ипотекой, которую, учитывая школьную зарплату Джесс и мой скудный заработок фрилансера, мы могли бы однажды и не выплатить. И хотя мы купили дом по дешевке, мои руки дрожали, когда я выписывал подписанный чек на полную сумму.
Они все еще дрожали, когда я свернул с главной дороги, направляясь к нашему новому дому. Хотя мы и не собирались переезжать сюда до следующего дня, мы с Джесс хотели заглянуть туда, в основном просто чтобы осознать, что теперь дом действительно наш.
– Что такое? – спросил я.
– Теперь, раз мы все решили – правда, окончательно и бесповоротно решили – мне нужно, чтобы ты пообещал, что прошлое останется в прошлом.
Джесс замолчала, ожидая, пока до меня дойдет весь смысл ее слов. Как журналисту, мне было свойственно рыскать в поисках историй, которые окружали нас. И мне, конечно же, пришло в голову, что переезд в огромное поместье, где мужчина убил свою дочь, – это чертовски интересная история. Но по каменному выражению лица Джесс я понял, что она не хочет, чтобы я касался этой темы.
– Обещаю, – сказал я.
– Я серьезно, Юэн. Этот человек – и то, что он сделал – это история, которую ты не должен расследовать. Когда завтра мы въедем в этот дом, мы должны притвориться, что этого прошлого не существует.
– В противном случае оно так и будет висеть над нами, – согласился я.
– Именно, – сказала Джесс с коротким кивком. – К тому же у нас есть Мэгги.
Мы уже договорились не рассказывать дочери о судьбах прежних обитателей Бейнберри Холл. Хотя мы понимали, что настанет день, когда Мэгги нужно будет узнать, что случилось, это могло подождать несколько лет. Мы с Джесс избегали говорить на эту тему до тех пор, пока Мэгги не засыпала или, как в тот день, не оставалась с матерью Джесс.
– Клянусь, я никогда не произнесу имени Кертиса Карвера в ее присутствии, – сказал я. – Как и клянусь, что не буду выяснять, что заставило его так сорваться. Я согласен – прошлое должно быть в прошлом.
К этому времени мы уже подъезжали к воротам Бейнберри Холл, которые уже были широко раскрыты. Там нас ждал смотритель – похожий на пугало человек в государственной униформе штата Вермонт – вельветовые брюки и фланелевая рубашка.
– Вы, должно быть, Холты, – сказал он, когда мы вышли из машины. – Джейни Джун предупреждала, что вы сегодня заедете. Меня зовут Хиббетс. Уолт Хиббетс. Но вы можете звать меня Хиббс. Все так и зовут.
Он ухмыльнулся, обнажив, клянусь, золотой зуб. Подтянутый, жилистый, лет семидесяти, он напоминал мне персонажа из романа Стивена Кинга. И все же я был очарован его непринужденными манерами и самобытностью.
– Я тут все для вас прибрал, – сказал он. – А Эльза Дитмер хорошенько вымыла весь дом. Так что все должно быть в порядке. Мы с Эльзой знаем свою работу. Мы оба тут выросли. Наши семьи работали в Бейнберри Холл на протяжении десятилетий. Я просто хотел предупредить вас на случай, если вам понадобится постоянная помощь.
Вообще, так оно и было. Бейнберри Холл был слишком большим, чтобы мы сами могли с ним справиться. Но покупка этого места означала, что у нас почти не осталось денег ни на что больше. Включая наемный труд.
– Кстати об этом, – сказал я. – Нам понадобится помощь время от времени от вас и от миссис Дитмер. Но сейчас…
– Вы сильный молодой человек, который справится и сам, – сказал Хиббс с неожиданной любезностью. – Я это уважаю и восхищаюсь этим. И также завидую. Как вы видите сами, я уже давно не юнец.
– Но я однозначно иногда буду просить вас о помощи, – сказал я.
– Да, пожалуйста, – он мотнул головой в сторону двух коттеджей, мимо которых мы проезжали, когда свернули с главной дороги. – Я живу вон там. Зовите, если понадобится помощь. Даже посреди ночи.
– Это очень мило с вашей стороны, но мы не собираемся вас слишком беспокоить.
– Я просто даю вам знать, – Хиббс сделал паузу, которую я мог бы назвать зловещей. – Помощь может понадобиться внезапно.
Я уже шел к машине, но после этого резко остановился.
– В каком это смысле?
Хиббс положил тонкую руку мне на плечо и потащил прочь, пока Джесс не смогла нас слышать.
– Я лишь хочу убедиться, что Джейни Джун рассказала вам все, что нужно знать об этом доме.
– Она сказала, – ответил я.
– Хорошо. Это здорово, что вы понимаете, во что ввязываетесь. Карверы не были готовы к этому месту, и, ну, думаю, чем меньше о них говорить, тем лучше, – Хиббс по-доброму похлопал меня по спине. – Я уже и так вас задерживаю. Ступайте к своей жене и еще раз осмотрите свой новый дом.
И он ушел – повернулся спиной и зашагал к своему домику. Только когда я уже сел в машину и ехал по дороге-штопору, я осознал всю странность этого разговора.
– Хиббс спросил, знаем ли мы, во что ввязываемся, – сказал я Джесс, когда Бейнберри Холл замаячил на горизонте, такой же огромный, каким я его и запомнил. – Сначала я подумал, что он говорит о Карверах.
– Я уверена, что так и есть, – ответила Джесс. – О чем же еще говорить?
– Я тоже так посчитал. Но потом он сказал, что Карверы не были к этому готовы, и теперь я гадаю, что же он имел в виду, – я остановил машину перед домом и посмотрел вверх на пару похожих на глаза окон на третьем этаже. Они смотрели в ответ. – Думаешь, здесь произошло что-то еще? Что-то до того, как сюда переехали Карверы?
Джесс кинула на меня взгляд, в котором однозначно читалось предостережение оставить эту тему.
– Прошлое в прошлом, помнишь? – сказала она. – Начиная с этой минуты мы сосредоточимся только на будущем.
С этой мыслью я вышел из машины, запрыгнул на крыльцо и отпер входную дверь. Затем помог Джесс выйти из машины, поднял ее на руки и перенес через порог. Романтический жест, который мне так и не представился после свадьбы.
У нас был бурный роман. Я был помощником профессора и преподавал курс новой журналистики в университете Вермонта. Там Джесс получала степень магистра в области учителя начальных классов. Мы встретились на вечеринке, устроенной нашим общим другом, и провели ночь, обсуждая «Хладнокровное убийство» Трумена Капоте. Я никогда не встречал такую, как она – беззаботную, яркую и живую. Ее лицо светилось, когда она улыбалась, что случалось часто, а глаза были подобны окнам в ее мысли. К концу той ночи я понял, что Джесс – именно та женщина, с которой я хотел бы провести остаток своей жизни.
Мы поженились спустя полгода. А спустя еще полгода родилась Мэгги.
– Ты хочешь официально окрестить это место сейчас или завтра? – спросил я, поставив ее на ноги в прихожей.
– Сейчас, – подмигнула Джесс. – Определенно сейчас.
Взявшись за руки, мы пошли глубже в дом. Секунду спустя я остановился, застигнутый врасплох видом свисающей с потолка люстры.
Она ярко горела.
Джесс тоже это заметила и сказала:
– Может, Хиббс ее нам включил.
Я надеялся, что так и было. В противном случае это означало, что проблема с проводкой, которую обещала решить Джейни Джун, так и осталась без внимания. Я не слишком волновался, потому что к тому времени Джесс уже тащила меня к изогнутой лестнице с игривой улыбка, в ее глазах сиял шаловливый огонек.
– Так много комнат, – сказала она. – Пожалуй, нам нужно окрестить каждую.
Я охотно последовал за ней вверх по лестнице, абсолютно забыв о люстре. Все, о чем я думал – это моя жена, моя дочь и чудесная новая жизнь, которую мы будем вести в этом доме.
Я и понятия не имел, что на самом деле готовит нам Бейнберри Холл. Как, несмотря на все наши усилия, его история в конечном итоге чуть нас не задушила. Как двадцать дней в его стенах превратятся в кошмар наяву.
Если бы я хоть что-то из этого знал, то мы бы развернулись, ушли из Бейнберри Холл и никогда бы не возвращались.