Дом из парафина - читать онлайн

Судороги

– Она точно не умерла? – шептались испуганные люди, окружившие ее криво замершее на асфальте тело.

– Она не умерла, – подтвердили позже врачи и подключили к аппарату искусственного дыхания.

Грузия впала в глубокую кому. Неспособная ходить на собственных ногах, она свалилась, едва сделав несколько самостоятельных шагов, сломала себе позвоночник, расколола голову и застыла, скрученная так неизящно, что голливудский кинематограф подобный кадр не одобрил бы: там у них грация, легкость, там нужно правильно ногу под себя поджать и согнуть руку в локте. Голову набок и по возможности вздернуть подбородок, как на полотнах Возрождения.

У смерти был запах сырости, скрип полуоткрытой двери и маячащий свет керосиновый лампы. Подползающая смерть мерцала безразмерной и бесформенной жалостью умирающих к себе самим. Жалостью к себе тех, кто остались живы.

Сандрик впервые пожалеет себя, когда Миша, отец, уйдет из семьи, а потом – когда не станет Инги. В юности, когда он останется один, ему будет казаться, что луна смотрит на него глазами матери. Уже больной раком. Уже ускользающей. Что нет ничего более очевидного, чем этот полуоткрытый рот, распахнутые навстречу беде глаза и свет. Желтый, скачущий свет, который источала Инга, утекая в смерть из-под мятой простыни и затягивая за собой лакуну.

А пока, возвращаясь по вечерам домой, Миша мечтал о кресле-качалке. Так всем и рассказывал при любом удобном случае: во время застолий, кухонных посиделок, встреч с одноклассниками. Или когда сосед поднимался одолжить до получки. В те годы мечтать о кресле-качалке было чудачеством, мало кто решался проявлять любовь к греховному миру комфорта, растлевающему жесткое и натруженное до мозолей тело. И Миша, только и ждавший печального итога всемирного заговора и вынужденного переселения людей в пещеры, упивался этой маленькой прихотью, которую мог себе позволить: помечтать о чем-то столь прекрасном и в его случае финансово неподъемном, лишь бы всех удивить. Объявив о своей неизменной мечте в очередной раз, он обычно откидывался на спинку стула и горящими глазами оглядывал слушателей. Миша с наслаждением вбирал в себя их недоумение и прощение маленькой слабости человеку, готовому в любой момент начать добывать еду копьем, потому что «к этому все идет». Но, озвучив мечту, он ею пресыщался. Она серела, теряла тепло, как мертвеющее тело, пока он снова не вдыхал в нее жизнь на очередных посиделках. Миша так и жил – от озвучки до озвучки. Это помогало ему ждать великого, печального и уже неизбежного переселения народов обратно в пещеры.

Рассказывая о кресле-качалке, Миша будто отрывался от собственного тела и, как художник, отходящий на обзорное расстояние от своей картины, смотрел на себя и свою несбыточную мечту как бы со стороны, примеряясь с карандашом меж пальцев, упоенно щурясь. В эти минуты он подпитывался жалостью к самому себе, обреченному любить то, чего не имеет, и ждать того, что не случится. Самосострадание, постсоветская чума, обживалось в панельных квартирах, подминая под себя целые семьи.

Инга, прихватив Сандрика, регулярно ходила на районную АТС, чтобы оплатить городской телефон: месяц пустых разговоров, молчания в трубку и голосовой тоски, передаваемой не воздушнокапельным. Там в окошках сидели женщины с синими веками, алыми губами и лаком цвета ржавчины на ногтях. Они и заправляли медно-кабельными механизмами передачи инфекции: захотят, отключат тебя от очага болезни, захотят, вернут к связи. На АТС всегда пахло краской, сыростью, карболкой и агрессивным женским парфюмом. Тусклый свет падал мимо людей, а звуки носили канцелярно-фанерный характер.

Но в тот морозный предновогодний день все было иначе. К наглухо закрытой двери АТС стеклась бесформенная очередь. Из двери периодические выпады в толпу совершала широкая ладонь. Промышленный район, намертво заглушивший все свои индустриальные трубы, ссутулился и скис в ожидании заокеанской руки дающей и должного внимания к своей затравленности. Все хотели должного внимания. Тбилисцам было мало рассказывать о жалости к себе друг другу. Нужно было, чтобы их признали и пожалели. Чтобы о них говорили те, кому повезло гораздо больше.

– Представляете, вчера поднимаю трубку, чтобы набрать номер, а там дочь моя с парнем каким-то о сексе болтает! – Женщина в толпе на секунду вдавила голову в плечи, и заимствованное слово глухо зашипело, как аспирин в стакане воды. – И не с дому, а, видимо, от подруги. Вот уж телефонные линии пересеклись!

В те времена все начали постепенно понимать, что за пределами блочно-панельной аркадии есть не только «секс», но и другая жизнь. Что там по земле ступают богачи, не придуманные сценаристами мыльных опер, что у женщин там есть домработницы и даже оргазм (это потому, что климат другой, мягкий, уверяли себя наши). И что за все это им не обязательно покаяние. Осознание того, что прекрасный, беззаботный мир по ту сторону безбожия обязан здешним людям, снискавшим у судьбы чуть меньше удачи, пришло очень быстро, и все по эту сторону примерили на себя защитные комбинезоны жертв.

– Так, очередь соблюдайте! Назад, говорю! – Широкая ладонь, выглядывающая из толстого серого рукава куртки, обозначила границу толпы взвинченных женщин и перепуганных детей.

– Что за отношение к людям? Кошмар, кошмар! Второй час держат на холоде, как собак!

– На днях поставили елку, а он просыпается ночью, садится на кровати, бороду нервно чешет. Что, спрашиваю, случилось? Елка, отвечает, в углу на двух человечьих ногах притаилась, убери. Говорит мне такое, представляешь, и пальцем у виска крутит! Что, вскипаю я, дыру сверлишь? Нет, говорит, пулю вкручиваю.

– Говорят, в коробках можно доллары найти. Нас потому тут и держат.

– Как это?

– Коробки они там у себя открывают, смотрят, что внутри.

– Доллары? – Высокая женщина в черной затертой дубленке едва не опрокинулась на собеседниц, замкнув круг доверия. – Вот прямо в коробках?

– Ну да, между карандашами и шарфиками. У моей подруги мать в Америке, так она доллары оттуда каждый месяц присылает. Я слышала, у них там всё теперь чеками какими-то оплачивают, а бумажные деньги остались не у дел. Вот и сбывают в наши страны.

Не прошло и двух минут, как подозрительная толпа стала неистово ломиться в закрытую железную дверь АТС и угрожать ее выломать, если там, внутри, не перестанут вскрывать коробки. Разревелись дети, хватаясь за пальто матерей, потянули их домой. От поднявшейся суеты Инга потеряла место в очереди, и толпа вытолкнула ее на самый край огороженной территории. У Сандрика сводило челюсти от мороза, а под шапкой вспотели волосы. В горле пересохло, и язык натирал нёбо. Колючий свитер окольцевал шею, и поворачивать ее совсем не хотелось, поэтому Сандрик смотрел в землю, изучая узоры обледенелого асфальта.

– Разве ты не хочешь подарка? У нас, сынок, в этом году другого не будет.

– Пошли, мам. Я хочу пить. И есть.

– В коробках точно будут «Сникерсы», подождем немного еще.

– Тогда не стучи и не кричи, как они.

– Ты что, зачем мне это? Стыд какой! Просто дождемся нашей коробки.

– А вдруг на всех не хватит?

– Ну, как получится… – Инга тяжело выдохнула и огляделась по сторонам в поисках спокойной компании, в которой можно было бы постоять и как бы примкнуть к общему ожиданию, но только чтобы никто не подстегивал выкрикивать угрозы.

Рядом жалась к забору женщина, крепко ухватившись за хрупкую ручку маленькой девочки. Обе они отстраненно наблюдали за буйством толпы, но никуда не уходили. Инга потянула Сандрика за собой и аккуратно придвинулась к незнакомке, которая этого будто и не заметила.

– Я каждую неделю посещаю церковь, – начала вдруг она, явно обращаясь к Инге, и Инга, желая проявить внимание, доверительно склонилась к женщине. – Про свадебное платье у священника вот спрашивала. Мы с мужем развелись, а я боюсь, что развод – это грех. Ведь мы венчались. И я просила у священника разрешения.

– На что? – С каждым вяло и медленно произнесенным женщиной словом Инге становилось скучнее и тоскливее, но железная дверь АТС была все еще наглухо закрыта, а слово «доллар», выкрикиваемое толпой, зазвучало с маниакальной хрипотцой.

– Платье свадебное сжечь.

– Ой, – смогла лишь выдавить Инга.

– У меня вообще очень много вопросов к Богу. Вот, например, что мне делать с бутылочками, в которых я воду святую хранила? Ну не выбрасывать же! – И незнакомка стыдливо приложила два пальца к губам. – Или вот брат мой в деревне коз пасет и потому не успевает молиться. Это грех?

Инга втянула голову в плечи, оглянулась в сторону беснующейся толпы.

– Так это грех? – переспросила женщина.

– А… Это вы меня спрашивали? Извините, я не сразу поняла, что меня. Не знаю. – смутилась Инга.

– Вот потому я и хожу в церковь. Все ответы там, – благоговейно заключила женщина и, не сказав больше ни слова, потерялась в густой толпе, уйдя в самое ее пекло и затянув туда дочь. Сандрик успел разглядеть маленькую, тонкую ручку девочки, которую уже через секунду проглотила мутная гуща толпы.

– Мам, у меня идет кровь, – решил Сандрик, просунув руку под воротник куртки на загривке.

– Как кровь?! – встрепенулась Инга и, оттянув воротник, заглянула внутрь. – Болит?

– Нет, мокро и липко. Как тогда, когда я разодрал колено.

– Это пот, сынок, – с облегчением выдохнула Инга, когда вытянула мокрую ладонь из-под куртки сына. – Ты просто вспотел. Потерпи еще немного. У тебя же ничего не болит?

– Я не знаю.

– Ну как так?

– Я не могу понять, болит или нет. Я не чувствую.

– Просто потерпи. Дома чай горячий попьешь.

Сандрик снова просунул руку под воротник, потом достал и внимательно оглядел.

–. я историю с елкой как-то заела, запила. Да забыла уже. А он мне вчера очередное выдает: темнота, мол, по-другому пахнет. Закроешь глаза в темноте, представляешь, что не знаешь, как сейчас на самом деле темно, и вдыхаешь через нос. Темно. А я устала слушать этот бред. Он же еще год назад нормальным был. С ним теперь уже и не выпьешь. Свое толкает.

– Он же у тебя раньше медбратом работал.

– Ах, какая теперь разница?! – Женщина в толпе устало махнула рукой. – Ну работал. Пока крыша не съехала. А сейчас только и рассказывает сказки. Помню, говорит, тело мертвое привезли ночью. Все ушли, на меня труп оставили и на студента одного, недоучку. А тело стонет и скрипит. Пальцами дергает. Студент как в угол забьется, в стену вжался. Бога зовет, крестик из-под халата достал и целует.

– Кошмар какой!

– Стоны и скрипы умерших людей – это у них там в порядке вещей. На голосовых связках, говорит, тоже есть мышцы, и они не сразу окоченевают. А я все равно думаю: это от нечистого. Неспроста же мой свихнулся.

Толпа исторгла из своего чрева неусваиваемую ширококостную вербовщицу, которая пошла на кучку малоактивных женщин, сосредоточившихся у самого края и готовых сбежать.

– А в коробках-то приглашения! – начала вербовщица, щелкнув пальцами.

– Какие еще приглашения?

– Да на рабочие места грин-карты! Там свои, американцы, отказываются в гостиницах постели заправлять и автобусы водить. В стране паника – рабочие места пропадают, граждане все этим их «бизмесом» заняты. Это не нам помощь в коробках, ми-лы-е-эээ, это они о помощи просят! А бланки приглашений нужно просто заполнить и нести в посольство. Им нужны наши руки, а эти сволочи, – и вербовщица медленно и натужно подняла указательный палец в сторону железной двери, – они всё себе захапать хотят!

Кучкующиеся с краю моментально втянулись в общее облако, чернеющее на фоне наступающей темноты. Нервное напряжение обросло домыслами и догадками. Уверенность в заговоре работников АТС не покидала теперь даже Ингу, еще минуту назад готовую сбежать.

– Как думаете потратить доллары? – спросили Ингу сбоку.

– Сыну, наверно, одежду куплю. Зимнюю, – ответила не оглядываясь Инга. Все голоса теперь казались ей из одного рта. Большого, гневного и голодного. – Ну и мужу-кресло-качалку, о которой мечтает.

– О кресле-качалке! Чушь какая-то. Зачем оно ему?

– Да вот, куплю, поставлю в самом центре зала. Пусть садится, – Инга сжала губы и впечатала остекленевший взгляд в качающуюся толпу. – Может, мечты должны сбываться, чтобы сбыться и наконец издохнуть.

– Но вы не обольщайтесь, – выступила из кучки молодая женщина с красными волосами. – У меня вот подруга в Германии. Там, в ихних европах и америках, рассказывает, сплошь и рядом даже велосипеды крадут. Ве-ло-си-пе-ды! Представьте только! Кто-нибудь у нас велосипеды крадет? Ну кто? Есть хоть один пример?

– Никто у нас велосипедов не крадет. Ужас какой, – возмущенно забубнила толпа.

– Вот! А там – сплошь и рядом.

– У них или крупный «бизмес», или воровство велосипедов. Никто не хочет просто трудиться. Официантом, там, или водителем.

– Что за мелочный народ! – снова разразилась толпа.

– Дура твоя подруга! – бросила девушка неподалеку.

– Это почему? – обиделась рассказчица.

– Дура, потому что никому здесь у нас велосипеды не нужны. Ну украли велосипед. А куда его после сбыть? Здесь золото из квартир выносят, чтобы нажиться. Машины угоняют.

– То есть давайте все сейчас по головкам наших дорогих американцев и европейцев гладить станем? Наговаривает, мол, моя подруга на них, бедных. Нас бы кто пожалел! Кровь из нас все вокруг пьют. За собак считают. А все блага достанутся им, там, за дверью! Вот они в Америку полетят, а мы будем всё еще стоять здесь и ждать, пока дверь откроется. Мы этого хотим? Это мы заслужили?

– Так подарки же детям!

– Посмотрите на детей: голодные, холодные, ждут чуда. Жестокость! Вот что движет этими свиньями в АТС. Жрут «Сникерсы» наших детей, небось, попивая свой кофе.

– Мам, а что бывает, если вся кровь вытечет? – Сандрик натирал пальцами глаза, всматриваясь в красные пятна под веками.

– Без крови человек не выживет.

– А человек может умереть, даже если кровь не вытекла?

– Конечно. Человек от разного умирает.

– А от чего еще?

– Зачем тебе это знать, Сандрик? Ты меня лучше про животных спроси или… не знаю там… про планеты.

– Об этом я сам прочту. Мне про кровь интересно. И про умирание.

– Рано тебе о смерти задумываться.

– Не смерть, а умирание. Мне интересно, как это происходит.

– Господи, Сандрик, где ты этого всего нахватался?

Из толпы снова истошно завопили. Люди наступали друг другу на сапоги, толкались плечами и ждали свершения.

Инга, потеряв терпение, решительно схватила Сандрика на руки и пошла прочь. Вербовщица догнала ее и перегородила путь, тяжело сопя.

– Куда это собралась? – процедила она.

– Домой. Отойдите по-хорошему.

– Мы здесь за общую цель боремся, а ты свалить решила? Это вот твое соучастие и сострадание?

– Слушайте, мне ребенка кормить надо. Мне на вашем сострадании супа не сварить.

– Это у нее продукты для супа есть дома, вот почему она сваливает! – выкрикнула вербовщица в толпу. – Зажралась! Вы только на нее посмотрите! Назад иди давай, ко всем!

– Не пойду, руки убери! – Инга долго и тщетно отбивалась от вербовщицы, как вдруг все оглянулись в сторону железной двери: та медленно отворилась, издав истошный звук. Свершилось!

Толпа замерла. Из-за двери высунулась та самая широкая ладонь, потом исчезла, а после в толпу стали без разбору выдавать освобожденные от подарочных упаковок коробки. Женщины отпустили детей и обеими руками потянулись через головы ближе к цели. Уже спустя минуту множество рук изнутри АТС нетерпеливо скидывало коробки в толпу, даже не целясь. От происходившего веяло мертвостью, мышечными рефлексами тела перед полным окоченением.

– Гс-спди… Ты только на это смотри! – возмутилась женщина, вынув из коробки шапку ручной вязки.

– Америка! Еще богачами зовутся! Ну а фотографию-то свою зачем вкладывать? И записка фломастерами какая-то. Постыдились бы!

А когда подарки закончились и закончилась толпа, Инга скромно подошла к двери и заглянула внутрь.

– Мама, ничего не хочу, пошли! – Сандрик тщетно тянул мать назад.

Внутри уже охранник перебирал связку ключей, готовясь к дежурству.

– Извините, а где работники? Мы пришли за подарком.

– Все ушли. Нет никого. Вы тоже идите.

Инга постояла с минуту у двери.

– Зачем вам это все? Вот зачем? – охранник обвел рукой пустое помещение, еще совсем недавно заполненное коробками. – Куда ни ткни, все елки свои наряжают, гирляндами завешивают. Это же всё – чтобы тоску свою замазать. Чтобы тьму свою осветить. Чтобы она горела, как будто живая. Но мне в стакан воды что-то не то подмешали. Оттуда на меня трещина смотрит. Дым испускает. А я ей: дай мне знак! Нет ответа.

– Что ж, с наступающим, – осторожно заключила Инга. Мысленно втолкнула огромное кресло-качалку в самый центр зала, ткнула его, чтобы то закачалось. Ухмыльнулась, дернув коченеющими губами, и покинула территорию АТС, чтобы прийти сюда снова и обязательно оплатить все телефонные звонки, пустые разговоры и молчание в трубку.

А охранник вышел на холод, присел на ступени у железной двери, вытащил из кармана куртки пачку сигарет и зажигалку. Зажигалка в его руках свистнула, распугав последних воробьев, и вскоре наступила полная тишина. Он закрыл глаза, и темнота мгновенно запахла. Стоп-сигнал его сигареты на секунду загорелся и снова потух.

Рука дающего

Следующие несколько лет Грузия выживала на одном лишь ожидании перемен. Миша тогда еще был с семьей. Это через полгода он встанет и выйдет из дома. Но в тот самый день он сидел в зале, там же – Сандрик, и оба они смотрели на Ельцина. Ельцин пропитыми глазами смотрел на них и, соскакивая на фальцет, что-то обещал. Мишу страшно раздражали чужие обещания. Он всего хотел сразу: понимания, участия, свежей заварки в чайнике. Сам он во все это никогда не вкладывался. Он хотел всего наперед. Чтобы разглядеть, как товар, и решить-а стоит ли вкладываться вообще. Но никто не давал ему взаймы ни понимания, ни сочувствия. Чайник слишком часто был пуст. Никто не хотел рисковать, бросать на ветер свои усилия.

Это делало Мише больно. Так больно, что только боль, причиняемая в ответ, могла заглушить его собственную.

Они втроем – Сандрик и родители – варились в этом котле. Никто не хотел уступать. Так и жили, пока отец в один из дней, похожих на все предыдущие, не рванул с дивана во время очередной долгой рекламы и не взялся за ботинки в прихожей. Сандрик не встал. Мать не вышла из кухни. Они еще долго ничего не предпринимали, когда дверь за отцом захлопнулась.

Все настолько резко и очевидно изменилось, что первым желанием было закрыться в себе, поставить на паузу рекламу, Ельцина, время. Изничтожить этот самый момент, который уже случился. Как будто его не было вовсе. И отца не было. И его запаха. И одежда его, только что навсегда выбежавшего из квартиры, не сложена все еще в шкафу.

И вот, месяцами ранее, они еще сидят и слушают обещания с экрана, а Миша хмыкает, качая головой. Одна его рука вытянута вдоль спинки дивана, другая легла на подлокотник. Сандрик в старом кресле перебирает импортные журналы с яркими картинками игровых приставок, машин на дистанционном управлении и роликовых коньков.

– Возьми в руки книгу! Хватит уже листать эти пустые страницы! – едва шевеля губами и не отводя глаз от экрана, бросил Миша. – Идиотом вырастешь на этих журналах. Ничего дельного Вовчику из Турции не привозят. А ты падок на этот мусор, – и отец хмыкнул так же, как делал это в адрес сытых чиновников с экрана. На слове «мусор» он уже смотрел на Сандрика, и взгляд его застыл на пару секунд.

– Я сегодня уже читал.

– Значит, почитаешь еще.

– Больше не лезет! – огрызнулся Сандрик.

Однажды он подрался с отцом.

Сандрик, едва шагнувший в подростки, уступал ему в размерах и силе, и отец тогда прижал его к стене и долго держал так, ухватив за подбородок, пока Сандрик не перестал пыхтеть и сопротивляться. В первый момент глаза Миши горели торжеством и превосходством. Но потом он с отвращением к себе отпустил сына и кинул стакан в стену. А сейчас он оставался угрожающе сдержанным.

– Больше не лезет, говоришь? – спокойно повторил он, потирая щетину. Слишком спокойно, с подвохом.

Сандрик напрягся в ожидании продолжения. Именно отец научил его обращаться с людьми особым способом: к новым знакомым Сандрик поначалу оборачивался с агрессивным оскалом, заранее очерчивая их отношения и границы дозволенного. Как бы обороняясь от возможных претензий и нападок с их стороны. А лучшая оборона – это нападение. Сандрик так и делал.

– Зря ты вот так дерзишь. Знаешь, почему Дато после школы в тюрьму загремел, а не в университет поступил? Потому что дозу не рассчитал, а потом у него крыша съехала. Он целый год гонялся с топором за родным отцом. Клялся, что зарубит. А потом у отца от горя крыша съехала. И весь следующий год уже он гонялся с топором за сыном. Буйный мужик был – сразу в полицию забрали. Мол, такие нам и нужны, – Миша хлопнул ладонью по колену и покачал головой. – Он сына в тюрьму и посадил. Сжалился в итоге, конечно, раньше времени вызволил. Всему району на радость.

– А я вообще при чем?

– При том, что Дато докатился до этой жизни. И у тебя все шансы с годами пойти по его стопам. А брат его младший, Ника, с финкой по району ходит и хаты берет. Я тебя от такого будущего огородить хочу, а ты туда лезешь руками и ногами.

– Миша, он же просто на ролики смотрел. Не сгущай красок, – Инга робко вошла в зал, встала на защиту сына.

Мишу это только раззадорило.

– Ролики?! На наших-то дорогах? Лучше пусть танк себе присматривает. На ролики он таращится! Ты смотри, а… Это ты его против меня настраиваешь. День за днем, день за днем, – Миша хлопал тыльной стороной ладони о другую ладонь. – Что же вы никак не уйметесь? «На ролики»! Вот так всю жизнь и будет смотреть на ролики, которые на наши дорожные выбоины не рассчитаны. Все это мечты, витание в облаках!

В этот момент Сандрик представил, как Дато врывается в их квартиру и засаживает топор Мише в спину, и топор застревает там. Отец падает на колени, истекая кровью. Вокруг него уже целая лужа. Когда крови становится слишком много, она выглядит густой, смоляной. Чернющая такая: только по красным прозрачным краешкам себя и выдает. И вот отец тянется за топором в своей спине, но там его больше нет, потому что кровавый топор в Сандриковых руках. И это Сандрик, у которого поехала крыша. Это все он.

– Ты слышал, что у Инессы Альбертовны ограбили ночью квартиру? – начал в ажиотаже Вовчик, когда они с Сандриком встретились в школе. – Догадайся кто.

– И так понятно, – Сандрик не поменялся в лице.

– Я видел ее сейчас в классе географички, когда проходил мимо. Там дверь приоткрыта была, и Инесса плакала. Вся школа теперь только об этом и говорит. И знаешь почему?

– Ну?

– У нее в диване три тысячи долларов были запрятаны. Все забрали.

– Откуда ты знаешь?

– А она так и говорила сквозь слезы географичке: «Все три тысячи, все до доллара».

– Слушай, Вовчик, не рассказывай никому. Может, она не хочет, чтобы люди знали. Особенно старшеклассники. Особенно Никин класс.

– Да все уже знают, – бросил Вовчик и виновато отвернулся.

Позже в тот же день Сандрику поручили отнести Инессе Альбертовне кипу контрольных работ, забытых ею в школе. Не особо хотелось заходить в квартиру, где еще ночью парни в масках связали женщину, чтобы вынести все ценное. Прийти – значит, смотреть в глаза своей учительнице. Сандрику было стыдно за то, что он знал больше, чем должен. Ему было невыносимо понимать, что она ищет преступника, а все знают, кто это. И он знает, но не может сказать. Потому что страшно.

Схватив огромный сверток с тетрадями, Сандрик все же пошел и по пути думал, что Вовчик сольется на первом же повороте, потому что ему, должно быть, так же неловко смотреть в глаза Инессе Альбертовне. Да и конкретно Вовчику ничего не поручали: он может идти домой. Вовчик тем не менее напросился в попутчики.

– Хочу увидеть, – едва сдерживая возбуждение, заявил он.

– Увидеть что?

– Ее глаза. Квартиру. Это же так интересно. Представь, как она осторожно подкрадется к двери, когда мы постучимся, – и Вовчик подавил смешок. – Подумает, вдруг снова?

– Ты придурок, Вовчик. Просто придурок! – бросил Сандрик и тут же вспомнил, как у них в подъезде умер сосед, а сам он несколько раз нарочно пробегал по чужому этажу, чтобы заглянуть в открытую дверь и посмотреть на труп.

– А, это вы… Точно, я же забыла… – безучастно заговорила Инесса Альбертовна, увидев ребят у порога.

Высокая, с короткими черными кудрями, она всегда привносила атмосферу собранности и готовности, стоило ей появиться в школьном коридоре. А сейчас она стояла сутулая, волосы поблекли, под глазами мешки. Она вяло потянулась к свертку с тетрадями и уже собралась закрыть дверь, испуганно косясь на лестничную площадку.

– Инесса Альбертовна! – вдруг вырвалось у Сандрика. Он решительно посмотрел ей в глаза.

– Да?… Как?… – учительница русского языка и литературы путалась в словах.

– Нам очень жаль, что все так вышло. Вы знаете, где искать то, что у вас забрали?

– Мальчики, идите домой! – Она сменила тон и насупила брови.

– Мы можем помочь с поисками, – снова ляпнул Сандрик, и Вовчик с опаской глянул на него.

– Этого еще не хватало! Не лезьте во взрослые дела. Сами разберемся.

– Ну а если воры – тоже не совсем взрослые? Может, это школьники?

Вовчик прижался к Сандрику плечом и незаметно потянул его за рукав. Послышалось, как лопнули нитки.

– Кто знает… – добавил Сандрик, почувствовав, что слишком далеко зашел.

– Всё. Домой и точка.

– До свидания, Инесса Альбертовна, – бросил Вовчик и повернулся, чтобы спуститься по лестнице.

– До завтра, – замял разговор Сандрик и тоже стал уходить.

Инесса Альбертовна не спешила закрывать дверь. Она нерешительно смотрела ребятам вслед.

– Я знаю, кто это был. Но все не так просто, – решилась сказать она напоследок.

– Почему? – обернулся Сандрик.

– Пошли уже, Сандрик! – Вовчик суетился на ступенях, не находя себе места.

– Не просто, и все, – Инесса Альбертовна скрестила руки на груди и сжала губы.

– Сколько можно все этой семье прощать? – не сдержался Сандрик.

– А никто и не прощает. Всё. До завтра.

Уже через пару секунд ребята оказались этажом ниже, а хлопка двери так и не было.

– Мальчики, – вдруг послышалось сверху. Инесса Альбертовна робко выглянула в пролет. – Может, чаю с печеньем? В благодарность. – неуверенно предложила она.

Сандрик знал Инессу Альбертовну совсем не такой: непреклонная, не терпящая возражений. А сегодня это был другой, сломленный человек.

– Я все же домой, но спасибо, – Вовчик прижался к стене, чтобы в узком пролете его не было видно, и настойчиво качал головой, подавая Сандрику знаки смываться.

Инесса Альбертовна была с недавних пор вдовой. Муж владел маленькой стоматологической клиникой в районе, по местным меркам считался человеком успешным, но с ним случился инсульт. Жене оставил сбережения. Детей у них не было. Ученики не особо любили Инессу Альбертовну, потому что она проводила уроки даже в лютый мороз в необогреваемой классной комнате. А когда там со временем установили печку, она стала чаще устраивать диктанты. Одной рукой она закидывала щепки и шишки в огонь, другой держала толстую палку и перемешивала все внутри. И увлеченно диктовала текст, который знала наизусть.

– А я, пожалуй, попью чаю, – решился Сандрик.

– Предатель! – прошептал напоследок Вовчик и сбежал.

– Послушай, ты не вмешивайся во все эти дела, ладно?

– Я никому ничего не говорил, Инесса Альбертовна, честное слово. Но вас слышали люди…

Учительница устало повела плечами, залила чайный пакетик кипятком и подвинула стакан Сандрику. Они сидели в зале, хотя Сандрик больше привык к кухням. Ему там свободнее пилось и елось. Он не боялся бы накрошить на ковер, потому что ковров в кухнях не бывало. Да и зал Инессы Альбертовны все еще источал роскошь, которая казалась Сандрику избыточной. Например, мерцающие виниловые обои и статуэтка балерины.

– Вот ее не забрали, и знаешь почему? – начала учительница, проследив за взглядом Сандрика. – У нее пятка отколота, если обратишь внимание. А другое просто не успели забрать. Да и приходили они за конкретными вещами. Тбилисские старшеклассники сейчас – полный мрак. Не становись таким, когда вырастешь.

– Вы боитесь, что они снова придут?

– Немного. Но это скорее так… со временем пройдет. Им больше нечего забирать. Не обои же отдирать.

– Инесса Альбертовна, вы совсем одна?

И в этот момент она посмотрела на Сандрика как будто немного с жалостью. Будто совсем один – это Сандрик. Смотрела и молчала.

– Как дела дома? – спросила она вдруг.

– Нормально.

– Не хочешь об этом говорить?

– Да не о чем. Дом как дом. Все чем-то заняты.

– А у мамы с папой как?

– А почему вы спрашиваете?

– Это я так, просто. – Инесса Альбертовна потерла плечо, оглянулась к окну. – Кстати, Миша – мой одноклассник. Ты не знал?

– Он никогда не рассказывал, – признался Сандрик и сам удивился этому факту. – Ни разу. Странно.

– Ты любишь отца?

– Нормально, – Сандрик часто представлял себе, как отец умирает. Например, как он засыпает и больше не просыпается. Но еще чаще он представлял, как умирает сам, в отместку отцу.

– Ну что за дурацкий ответ! Я как-никак учительница русского языка. «Нормально»!

– Люблю, не люблю. Какая разница? Он весь в делах. Моя любовь больше нужна маме.

– Почему?

– Маме ее не хватает.

Инесса Альбертовна неспокойно заерзала на стуле. Встала, схватила пачку сигарет, неумело закурила у окна.

– Утром купила. Впервые в жизни, представляешь? Ну, в смысле, впервые для себя. Раньше только мужу брала. От них и умер.

Спускаясь по лестнице от Инессы Альбертовны, Сандрик разогнался и перешагивал через три ступеньки, а с последних шести решил спрыгнуть. Так он и влетел в отца, который едва удержался на ногах. Они недолго смотрели друг на друга. Сандрик попятился, уткнулся глазами в пол, почему-то разглядывая отцовские ботинки, а Миша так и остался держать расставленными руки, в которые влетел сын.

Не перекинувшись и словом, они разошлись. Отец стал нерешительно подниматься по ступеням, а Сандрик выбежал из подъезда и пустился наутек. Самое важное – бежать не оглядываясь. Тогда все мысли вмазываются друг в друга. Главное – бежать. И придумать себе цель, которая как можно дальше от точки старта. Сандрик жил за несколько кварталов отсюда. Он спешил к матери. Ему показалось, что в точке «Б» она падает в пропасть и никто не успевает ее спасти. Рядом нет ни его, ни отца. В точке «А» вырисовывалась Инесса Альбертовна, нервно курящая у окна. И вот в ее дверь стучат. Она испуганно тушит сигарету и крадется в коридор. Припадает к глазку. И там он: как обычно, деловито прислонившись локтем к двери, смотрит себе под ноги.

Таким Сандрик помнит отца из глазка в двери. Бывало, постучится Миша или позвонит в звонок, если врубили электричество, а Сандрик и так уже в коридоре. И вот стоит Сандрик, выжидает, представляет себя идущим к двери из самой дальней комнаты. И отец нетерпеливо стучит снова. Сандрик никогда не ждал отца домой. А она, у совсем другой двери, ждала.

Добежав до поля, где начинался недостроенный и заброшенный микрорайон, Сандрик не сбавил скорости. Из травы торчали прутья и врытые глубоко в землю блоки. Он споткнулся, и его выбросило метра на два вперед. Сандрик ударился головой о землю, и темнота выжгла на небе пятна, как огонь, разъедающий кинопленку. И потом больше не было ничего.

Сандрик очнулся часа через два, привстал, держась за травмированную голову, в которой не стихал заведенный двигатель какого-то списанного КамАЗа, заправленного мочой. Боль настигала волнами, одна сильнее другой. Сандрик залез на бетонные перегородки, которые должны были стать первым этажом панельки, точно такой же, как их дом. Едва справляясь с болью, он гнал мысли, которые обретали все более четкие контуры. Ему снова захотелось их смазать, но бежать он больше не мог.

Приложив к карману брюк ладонь, Сандрик едва не подпрыгнул. Не было ключей! Всей связки: от гаража, от подвала, от склада, где работал отец. Не было ключей от их собственной квартиры. Это была не его связка, а отца. Схватил ее утром не глядя, а свою оставил в прихожей. Хуже того: на отцовской связке висел его армейский жетон с личным номером. «Мой медальон смерти», – любил повторять Миша. А что, если отца вычислят по номеру? Узнают адрес? Будут с финкой хату брать?

Сандрик бросился искать ключи по всему полю и за ним, почти добрался назад к дому Инессы Альбертовны. Там он вспомнил, что ключи еще звенели в кармане, когда он выбегал из подъезда. Отчаявшись, Сандрик вернулся на прежнее место, сел на блок и расплакался, закрывшись руками и уткнувшись в колени. День прошел, почти полностью стемнело, а он не спешил возвращаться домой.

– Что уселся тут и рыдаешь, сосунок?

Грубый и бесцеремонный вброс в адрес Сандрика был вполне ожидаем. Дато называл сосунками всех, кто ниже ростом. В их дворе жил парень, года на два старше Дато, но заметно ниже: он тоже получил это прозвище. Только младшего брата, старшеклассника Нику, Дато и боялся.

– Потерял кое-что, – неуверенно ответил злой и голодный Сандрик, вытирая грязными руками слезы.

– Что?

– Миллион долларов.

– Прям миллион-миллион?

– Да!

– Ты сейчас сказал мне «иди в жопу»? – И Дато нарочито придвинул ухо к лицу Сандрика.

Тот отпрянул – от Дато несло перегаром, и Сандрик решил не шутить с ним дальше.

– Просто дай мне тут сидеть. Я тебя не трогал.

Дато не отставал. Он запрыгнул на блочный выступ и присел рядом с Сандриком. Что, думал Сандрик тем временем, если связка попадет в руки Ники? Что, если ее давно нашел Дато? Он же, тупица, побежал, небось, сразу к брату, чтобы тот все порешал. Они вычислили, что квартира наша, и за бутылкой водки обсудили свой план.

– И как выглядит твой миллион?

– Зеленого цвета.

– Странно. Я думал, он звенит. И совсем не зеленый…

– Почему ты так сказал?! – Сандрик решительно повернулся всем телом к Дато.

– А почему ты так занервничал? – полюбопытствовал тот.

– Так, просто. – Сандрик с опаской покосился на Дато. – А что?…

– Ничего, – Дато сорвал высокую тростинку и стал ломать ее на мелкие клочки. Движения его были нервными и неточными. – Знаешь, папа всегда любил Нику сильнее меня. «Мой Никуша» – так и называет его всегда. Даже когда брат попадает в серьезные передряги. А меня он никогда не зовет Датуной.

– Так не судят о любви, – осторожно поддержал беседу Сандрик.

– Но я же чувствую: вот не любит, и все. Говорит: ты – мой позор. Вот так: Никуша всех обокрал, а позор – я.

– Не принимай близко к сердцу, – повторил Сандрик слова, которые мать часто говорила ему самому. Повторил и сам себе усмехнулся.

А потом Дато вдруг резко сменил тон:

– Знаешь, на во-он том кладбище, что на горе, не все так просто, – начал он загадочно.

– Что ты имеешь в виду?

– Сразу за кладбищем… Ты вообще бывал там?

– Нет еще.

– Сразу за ним пригорок, и там закопаны никому не известные люди – ну те, у кого не нашлась родня, когда обнаружился сам труп. То есть, может, родня и есть, но не объявилась, когда сообщили о трупе. И знаешь, я там был. Из пригорка торчат кисти рук, ступни, даже головы, так их наплевательски закапывали. А совсем рядом течет ручей. Туда, короче, смывает тела. Поэтому там не купаются местные, деревенские.

– Бред какой-то! – По спине Сандрика пробежали мурашки, едва он вспомнил, как Дато бегал с топором за отцом.

– Это ты так думаешь. А вот на Пасху исчезают все крашеные яйца, оставленные на могилах. Это, если верить местным, те самые трупы с пригорка и утаскивают, когда их смывает ручьем ближе к могилам.

– Почему ты мне это все рассказываешь? – не вытерпел Сандрик. – Какое вообще отношение имеет это к.

– Ну? К чему? К миллиону? – азартно подался вперед Дато.

– Ах, отстань! – Сандрик безнадежно махнул рукой, а Дато тем временем снова заладил:

– Ящериц когда-нибудь ловил?

– Ну, пару раз. Их здесь много.

– А животы им резал? – Вкрадчивый тон Дато стал постепенно раздражать Сандрика.

– Да, резал! Что ты пристал вообще?! – Сандрик закрылся руками, сдавливая нескончаемую боль в голове, и уткнулся в колени, качаясь из стороны в сторону. Сейчас, подумал, спросит Дато напрямую.

– Я узнал, что если намазать слизь из живота ящерицы на окно, то через эту слизь можно увидеть голую женщину.

– Уже проверял? – безразлично пробубнил Сандрик.

– Само собой, не базар. Красотка!.. Ты слышал, что Гоча научил свою собаку спускать за собой воду?

Сандрик от неизбежности завыл. Дато нервно потирал руки, шею, затылок. Сильнее засопел.

– Свежепохороненные выделяют фосфор…

– Все, хватит! – не сдержался наконец Сандрик.

–. Прямо из земли. – Дато поежился. Мешки под его красными глазами стали еще темнее. – Че ты, расслабься? Я же просто поговорить пришел. Вот, хочешь, бери. – Он вытащил из кармана потерянную Сандриком связку ключей и бросил ему на колени. Сандрик хотел было схватить связку, но рука Дато ловко упала на ключи и оттащила их снова к себе. – Куда спешишь, вдруг не твой это миллион?

– Это мои! Мои ключи! Мои, отдай! – взревел Сандрик.

– Номер на жетоне? – деловито начал Дато и покосился на Сандрика.

Сандрик знал номер наизусть. Что Дато еще нужно?

– А что мне будет, если верну?

– Ты и так сделал уже все, что хотел! Тебе эти ключи больше не нужны, – Сандрик осторожно предположил, что если не дубликат, так слепок уже готов.

– То есть я такой болван, что верну тебе ключи и таким образом спалю себя и Нику? А вдруг я возвращаю их, потому что Ника о ключах еще не узнал?

Это ловушка. Сандрик ему не верил.

– Во мне что, человеческого мало? А знаешь, как Ника расправляется с непослушными? Он в Глдани[1] парню лицо кислотой облил. Да-да, слышал же? Это сделал наш Никуша.

– Отдай ключи! – почти шепотом взмолился Сандрик и закрыл глаза.

– На, бери, – Дато небрежно бросил связку ему в полураскрытую ладонь. Сандрик мгновенно опомнился и даже попятился назад, на безопасное расстояние.

– Если убить лягушку, начинает идти дождь, – едва слышно проговорил в пустоту Дато, нестерпимо потирая плечи.

И Сандрику вдруг стало его жаль. Дато мало кто любил. Его даже не боялись, как Нику. Он был как будто никому не нужен.

После случая с ключами Сандрик не спал еще три ночи, со страхом подозревая, что Ника все же сделал слепок. Он прислушивался к любому ночному шороху в подъезде, обливался холодным потом от звука шагов поздно возвращавшихся домой соседей. Никому ничего не рассказав, Сандрик, как ему казалось, доживал с этой тайной свои последние дни. Ему теперь хотелось умереть не в отместку отцу, а из стыда, что он всех подвел. Что к горлу ни в чем не повинной матери приставят нож или – того хуже – обольют кислотой, что заберут ее любимые украшения, доставшиеся от бабушки, что вынесут ее жалкие сбережения, которые она скрывала от отца, чтобы вовремя покупать сыну одежду и учебники.

Но уже через три дня Нику посадили в колонию для несовершеннолетних, и совсем не по делу Инессы Альбертовны: он по неосторожности грабанул местную «шишку», перед которой власть Никиного отца не имела силы. А еще через неделю Дато умер от передозировки. Его обнаружили на втором этаже недостроенной панельки на окраине микрорайона. Он лежал, скорчившись на бетонном полу, а на стене перед телом было намазано кровью из носа: «Только не на пригорке».

Пробоины

Миша постучал в дверь, и Сандрик упал головой на подушку.

Стук отца было невозможно спутать с чьим-либо еще. Сандрику одновременно захотелось и спать, и приковаться к инвалидной коляске, и вылезти через окно шестого этажа.

– Сынок, может, откроешь? – окликнула его Инга. – У меня руки мокрые.

Сандрик вдруг ясно почувствовал, что голова непривычно отяжелела: он пытался поднять ее с подушки и повторял свои попытки до боли в спине. Миша застучал настойчивее и ритмичнее, ворча себе под нос.

– Не могу… – прошептал Сандрик. Он смотрел в белый пустой потолок, в котором растворялись все мысли, как в кислоте. – Мам, открой! Не могу, – повторил он в себя.

Послышался всплеск воды, падение мокрой тяжелой тряпки на пол, и мать, с укором заглянув в зал, где Сандрик лежал на диване, вздыхая пошла к двери.

Отец не входил. Родители застыли друг против друга. Сандрик и сам не понял, как успел подняться и вот уже стоит в проеме между залом и прихожей. Инга начала первой:

– Миша, что не так? Заходи, меня дела ждут.

Миша продолжал стоять у порога как вкопанный. Его руки были прижаты к куртке, а глазами он так и поедал Ингу. И молчал.

Уже через пару секунд она все поняла, нервно махнула на мужа рукой и ушла в кухню.

– Как же ты мне надоел! Ты все равно это сделал! Все равно! Зная, что я против! – жаловалась она уже оттуда, а Миша осторожно перешагнул через порог и, не отнимая рук от груди, медленно разулся с виноватой улыбкой.

– Ну, че стоишь? – шепотом, едва скрывая волнение, начал он. – Иди сюда! – Он слегка оторвал от груди руку и неловко поманил ею к себе.

Сандрик медленно и тихо шагнул в сторону отца, вглядываясь в его полураспахнутую куртку из кожзаменителя: оттуда на него смотрели два сверкающих глаза. Отец полностью распахнул куртку и опустился на корточки. Полосатый, с серыми переливами котенок с дрожащими лапками выкатился на паркет и, шатаясь, посеменил к Сандрику, который нагнулся, осторожно взял его на руки и прижал к груди. Котенок, зацепившись когтями за шею Сандрика, испуганно запищал.

– Дай ему привыкнуть! – Мишины глаза горели. – Нужно еще подумать, чем его кормить будем.

– Так, значит, он здесь задержится?! – Инга вбежала в прихожую и, увидев котенка в Сандриковых руках, с обидой выпятила нижнюю губу. – После всех моих просьб? В квартире животным не место!

– Ингуль, угомонись! Ты даже не почувствуешь присутствия котенка. Беру его на себя, – уверил Миша жену и повесил куртку.

Утром следующего дня Инга на коленях в прихожей отмывала мочу под входной дверью и почти плакала. Сандрика она принципиально не подпускала помочь, а Миша спешно ушел на работу, перешагнув через лужу.

– Только этого мне не хватало! – с одышкой повторяла Инга и вытирала потный лоб о предплечье. – Вот все было хорошо, и для полного счастья привел кошку!

– Мам, мы научим его ходить на лоток. Он пока еще котенок.

– Который вырастет в дрянную кошку.

– Кота. Мы смотрели.

– Ой, да какая разница! Они все потом стоят у двери и воют, наружу просятся. Будет на улице заразу цеплять и домой носить. Ужас, ужас… Кошмар какой-то, – Инга нагнулась и понюхала взбухший паркет. – Фу. Мочу так просто не отмыть. Это же теперь на всю жизнь останется.

На следующий день Сандрик тыкал котенка мордой в то место, куда тот повадился мочиться, пока никто не видит. Тыкал и угрожал ему, что выбросит на улицу, если так продолжится. Котенок сопротивлялся, отворачиваясь от лужи, и истошно мяукал. Отец качал головой, курсируя из комнаты в комнату, а мать лежала без сил на диване, закрыв лицо руками.

Спустя минуту она встала и потухшими глазами уставилась в прихожую, на взбухший паркет.

– Ну что, навоспитывались? Дайте теперь все убрать, – и Инга вдруг сильно закашлялась, достала из кармана юбки платок и утерла мокрый лоб.

Инга всегда хотела второго ребенка. А Миша был против. Они много спорили по этому поводу, дело доходило до ругани. В других семьях мужчинам вообще было невдомек, что можно выбирать, сколько детей рожать. И заводить ли вообще. Детей в семьях просто «клепали», долго не задумываясь. Женщины брали все обязанности на себя, не спали ночами, нянчась с младенцами, а мужчины зарабатывали на хлеб. Но со временем что-то произошло с Мишей. Он вдруг понял, что второго ребенка просто не должно быть. «Время дурное», – любил повторять дед Сандрика, оправдывая сына.

– Это потому, что ты нас оставить собрался! Вот и не хочешь второго, – как-то заявила Инга и расплакалась.

– Дура ты! – только и нашел что ответить Миша.

В тот раз они сильно поругались, и несколько дней Инга не готовила ему, а он пропадал вечерами, не приходил вовремя домой.

– Ты думаешь, что этой твоей однокласснице Инессе тяжелее всех, потому что у нее детей нет? – заладила Инга снова уже через месяц. Миша тогда повернулся к ней спиной и стал копаться в коробке со старыми электродеталями. – Все жалеют ее, мол, бездетная, несчастная! А что ей терять? Нечего. Ну нет детей, значит, не успела ни к кому привязаться. А вон у Саркисян трое. И знаешь, кому тяжелее? Знаешь, кого одолевают кошмары по ночам?

– Саркисянам, – с ухмылкой ответил Миша через плечо. – Потому что целыми днями с тремя носятся и себя перестали уже замечать.

– Нет, – Инга снисходительно покачала головой. – Сложнее всего матерям, у которых всего один ребенок! – И она заговорила тише, а Сандрик, подглядывающий через щелочку, сильнее вжался в дверь. – Думаешь, мне не страшно от мысли, что я могу пережить своего единственного ребенка? Смотри, сколько поножовщины в школах! И знаешь, в чем разница между мной и Гаяне Саркисян? Если она потеряет одного ребенка, у нее все еще будет смысл жить дальше, ради двух других. А что останется мне? Что останется мне, Миша?

– Да ты же просто эгоистка! – Миша медленно повернулся к жене и недобро прищурился. – Только о себе и думаешь. Ты же сейчас мысленно похоронила Сандрика, ты это понимаешь?

– А что с того, что другие боятся представить такое о своих детях? Чем они лучше меня?

– Тем, что все их переживания не сосредоточены вокруг их самих. Хватит страдать о себе! Всё о себе да о себе. Опомнись! Делай и дальше для сына все, что можешь. А там как жизнь распорядится, так и будет. Задвинь себя и свое «я» подальше! Ты не одна!

Инга, как женщина изворотливая, все же забеременела от Миши. Она все рассказала ему, не затягивая с новостью. Думала, что он смирится с фактом, и все пойдет по накатанной.

С котенком же дело не ладилось и дальше. Он облюбовал еще пару новых мест, и Инга теперь гнула спину в углу за телевизором и в проеме между кроватью и шкафом в спальне. Запах мочи в спальне окончательно сломил Ингу.

Это были самые непростые месяцы для семьи. Миша чаще выпивал, а то и просто не ночевал дома. Близилась зима, не хватало денег на керосин для обогрева, днем вырубали электричество и воду, а подросший кот так и не приучился к лотку. Никто не понимал, что не так с Ингой. Она задыхалась, поднимаясь на шестой этаж, и, стуча в дверь, приваливалась к ней всем телом, жадно вбирая едва поступающий кислород. По вискам постоянно струился пот, конечности ослабевали. Она все чаще ложилась в кровать днем, потому что ночного сна ей просто не хватало. И этот сухой, непрерывный, раздирающий материнскую гортань и отцовские нервы кашель…

В итоге врачи диагностировали у нее астму. Инга повсюду ходила с карманным ингалятором. Когда она забывала его дома, ее одолевали приступы паники, и волны удушья становились еще сильнее.

Цвет ее лица поблек, она утратила молодость кожи и веру в хорошее. Беременность, протекающая на фоне болезни, давала все больше сбоев, пока однажды Инга не подняла тревогу: ребенок перестал толкать ее в живот. Все внутри нее затихло. Она чаще пропадала в ванной и однажды вышла оттуда с кровавыми тряпками и полными слез глазами. А потом Миша отвез ее в больницу, и оттуда она вернулась домой совершенно подавленная. Миша в прихожей глянул на Сандрика виноватыми глазами и ушел на балкон курить. Он не возвращался оттуда час.

– Я присмотрю за тобой, мам, – начал неуверенно Сандрик, хоть и не знал, что делают в таких случаях.

Инга посмотрела на сына потерянным, совершенно опустошенным взглядом и улыбнулась какой-то затравленной улыбкой. Сандрику хотелось быть хорошим сыном: единственным, потому что Инга больше не могла иметь детей. Так и открылась она ребенку, зная, что он один готов ей посочувствовать.

– Не бойся, мам, ты не переживешь меня, – не нашел более утешительных слов Сандрик, но, сказав их, понял, как они ему не нравятся.

– Ах, оставь… Ну что за разговоры! – Ингу снова одолел сильный кашель, началась одышка.

– Я сейчас принесу таблетки от астмы. Они остались в кухне, – Сандрик уже бежал за ними, как вдруг Инга остановила его тихим и безразличным тоном:

– Выбрось их в мусорное ведро. Все упаковки. А ингалятор принеси.

– Что значит «выбрось»? – не понял Сандрик.

– Говорит мать «выбрось», значит, выбрось, – тем же тоном добавил с балкона Миша.

Сандрик не знал, что делать.

Постучали в дверь. На пороге стоял Мишин дальний знакомый. Они обменялись парой незначительных фраз, потом Миша поймал кота, который тут же истошно завопил, чуя неладное. Кота он передал в руки своему знакомому. Тот что-то коротко сказал о своих дочерях и уже через минуту спешно спускался по лестнице.

Сандрик стоял в прихожей, не в силах собрать слова в вопрос. Миша молча прошел мимо, сел на диван и уставился в телевизор. Сандрик успел привязаться к злополучному полосатому коту, привык его кормить, наказывать, тыкая носом в лужу.

– Подними челюсть и принеси маме ингалятор. Видишь ведь, задыхается! – сухо бросил Миша.

Сандрик машинально отправился в кухню и вернулся с ингалятором.

– А что, лекарства просроченные?… – неуверенно предположил он.

Инга присела на кровать, запрокинула голову, сделала глубокий вдох и одновременно сильно нажала на дно баллончика, обхватив его губами.

– Нет, – ответила она уже после. – Просто эти лекарства от астмы. А вчера врачи сказали, что нет у меня никакой астмы. У меня теперь ни ребенка, ни астмы.

– Тогда что это? – спросил с опаской Сандрик.

– Скоро закончатся ваши бессонные от моих приступов кашля ночи. Нужно только дом проветрить и хорошо отмыть. Уже встаю, хватит лежать. – Инга говорила обнадеживающие вещи, но голос ее звучал глухо и безжизненно.

Всю неделю она тщательно отмывала квартиру, и с каждым днем ей действительно становилось лучше. Болезнь отступила, ингалятор она тоже выбросила. К ней вернулись цвет лица, энергия и сила. Она походила на мертвеца, в которого влили кровь, и та отчего-то потекла по венам с пущей скоростью.

Миша стал реже выходить на работу, чаще засиживался на диване у экрана. Почти все время молчал. Сандрику хотелось кого-то обнять, но родители казались неприступными, монолитными скалами. Кота забрали. «Ну и хорошо!» – думал Сандрик, вспоминая о матери. И все же скучал по нему.

Миша кота тоже любил. Тот подползал к нему и терся боком о его ноги. Он даже к Инге приходил – и оставлял на ней немало своей шерсти. Она панически стряхивала ее, заходясь кашлем и хватаясь за ингалятор.

Миша был уверен, что Инга делает это нарочно громко и жалобно. Он же демонстративно закрывал уши своими огромными ладонями, чтобы ее не слышать. Даже Сандрик стал невольно жмурить глаза во время маминых приступов, потому что нервная система уже не выдерживала. А кот мстил. За непонимание, за нелюбовь, повисшую, как облако, под потолком. Мутное облако, которое люди выдыхали в свои комнаты.

В один из дней новой семейной жизни без кота Миша сидел на диване в зале как-то совсем иначе, чем обычно: держал осанку и все время молчал, с каменным лицом провожая пестрый видеоряд на экране. Инга готовила в кухне, выздоровевшая, воспрявшая, окаменевшая. А Сандрик сидел в спальне и листал очередной одолженный у Вовчика каталог с игровыми приставками, вид которых кружил голову.

«Папа купит мне вот эту приставку!» – заладил повторять Вовчик, пока отец не привез ему из Турции ту самую приставку. Ребята на районе не особо любили Вовчика, потому что он обладал игровой приставкой, мечтой любого мальчишки, а родители запрещали ему звать на игры «всякую шпану со двора». Вовчик жаждал признания, но получал только угрозы от хулиганов. Однажды он перестал ловить мячи в воротах: вдруг необъяснимо быстро разучился играть. Первую неделю ребята думали, что он не в форме. На вторую неделю они перестали брать его вратарем в игру. А играли они обычно против той самой «шпаны со двора»: те приходили на поле с ножами и стеклянными бутылками, которые могли в любой момент, если случится необходимость, превратиться в «розочки».

– Что не так, Вовчик? – взъелась на него команда, устав проигрывать.

– Если поймаешь, выебем! – обещала шпана из команды постоянных соперников.

Сандрик вспомнил, как услышал эту угрозу на одной из игр, когда Вовчик по тайному принуждению соперников вернулся в игру. И еще вспомнил его испуганные глаза: взгляд мальчика, у которого самая современная приставка, но страх, который чуют хулиганы.

В Сандрике росла ярость: игра в тот день не заладилась с самого начала. Вместо того чтобы следить за мячом, он сбивал с ног соперников, а потом наступал на лежачих или на бегу пинал их. Поднялась высокая желтая пыль, из которой, внезапно появляясь на пути, Сандрик выскакивал и сносил противника. Хотелось крови, спекающейся на горячем песке. Хотелось показать Вовчику, как справляться со своими страхами. В итоге на Сандрика, а заодно и на всю команду, ополчилась команда соперников. Их окружили со всех сторон рослые старшеклассники и, дико сопя, накинулись с битыми бутылками. Ребята не отделались бы легкими порезами, не выгляни из окон близстоящих панелек соседи. Отец Вовчика прокричал со своего этажа:

– Сука, сына не трогай! – И, напоказ размахивая беспроводным домашним телефоном, добавил: – Звоню в милицию! Подонки!

И подонки сразу рассосались по углам, незаметно выбираясь из квартала окольными путями.

– А ты – домой! – скомандовал Вовчику отец.

– Получи напоследок! – тихо процедил сквозь зубы Сандрик и съездил Вовчику по челюсти.

Ярости в нем не убавлялось, и он едва себя сдержал, чтобы не продолжить бить друга, упавшего на землю и на миг оторопевшего. Вовчик держался обеими руками за подбородок, ребята непонимающе уставились на Сандрика. Тот вытер рукой рассеченную бровь, стряхнул кисть, и кровь брызнула на желтый песок…

– … Соб-баки! – бросил Миша в экран телевизора, где крупным планом проступали сальные поры очередного чиновника, и осанка его стала еще прямее. Как будто он сейчас встанет, вот только досмотрит новостной эфир.

Голос отца вернул Сандрика в спальню. Под ним скрипел старый деревянный стул, в запотевших руках пошли волной тонкие страницы каталога. Он хотел и не решался что-нибудь сказать отцу. С каждым новым днем ему все чаще казалось, что между ними все же возможен мир. Что дело в нем самом, в Сандрике. Он тогда набирался смелости, пытался сосредоточиться на этом ощущении, но смелость постоянно куда-то утекала, как керосин из ржавой, разъеденной до дыр канистры. И в этот момент нужно было, насколько возможно, усилить напор, чтобы утекало всегда меньше, чем прибывало, а потом поймать этот временной зазор, пока канистра полна, и действовать, идти напролом, ни о чем не думая. Как в тот день, когда их били на футбольном поле: в баке Сандрика было тогда столько керосина, что жидкость пробилась через все ржавые дыры и выплеснулась из горловины.

Сандрик смотрел из спальни на отца, и сердце колотилось как перед прыжком. Глотая воздух, словно через забитый фильтр в гортани, он сжал страницы каталога, выгибая и сминая его, и ржавые пробоины в его животе стали нещадно пропускать керосин. Больше напора, больше! Сейчас он спросит отца о каком-нибудь фильме. Миша любил обсуждать фильмы. В эти моменты он чувствовал себя непризнанным сценаристом или режиссером. Или просто – непризнанным.

– На Западе меня оторвали бы с руками и ногами! – уверял он, когда они с Сержем, мужем Ингиной сестры, обсуждали какую-нибудь сцену из кино. – Нет, ты посмотри: дешевая игра. Постгорбачевское кино – ну ни в какие ворота! Пусть берут пример с Голливуда.

– Ты что, в кинокритики туда, в Голливуд, подался бы? – любил иронизировать Серж.

– Да нет, не обязательно.

– Но кто-то конкретный должен ведь тебя с руками и ногами рвать?

– Да я хоть в кинокритики, хоть в политические советники сгодился бы. Эх, Серж, это здесь не ценят людей… – Тут Миша обычно небрежно махал рукой и уходил в другую комнату, чтобы тем самым закончить спор и остаться победителем.

И вот Сандрик сидит: его осанка стала прямой, как у отца. Они будто на пару готовятся к чему-то очень важному, судьбоносному. И Сандрик поймал себя на мысли о том, как они сейчас похожи: спина, плечи, руки. Словно он вглядывается через проем двери в зеркало. Сандрик только открыл было рот, набрал воздуха для слов, как сердце его забарабанило, отбивая ритм в голове. Он опустил голову, а под ногами шел рябью багровый песок.

В этот момент его живот треснул, и оттуда бесконтрольно полилось мутное горючее. Миша рванул с места, одним решительным движением расправил мятые свои спортивки и ушел в прихожую. Не прошло и десяти секунд, как за ним навсегда захлопнулась входная дверь и послышались Мишины спешные шаги вниз по лестнице.

По-мужски

– Сандрик мой, он ведь совсем не смыслит в керосиновых лампах. Зря поехал. Возьмет да не ту купит. А они же, знаешь, те еще торгаши: окинут его своим матерым взглядом, раскусят и всучат бракованную. Или вообще без фитиля. Перетерпим. Оклемаюсь, а там небось и свет дадут, – Инга коснулась рукой лба, чтобы стереть пот, и вместе с ним прихватила целый клок липких волос. У кровати сидела Жанна, сестра, смиренно скрестив руки на коленях. Впрочем, больше никто в комнате не заговорил до самого наступления вечера. В воздухе взбухало ожидание, заполняя собой все большее пространство, почти до самых обоев. Становилось тесно и душно.

Спальные районы Тбилиси уже вторые сутки не получали новостей о жизни привилегированных бразильских семей, отчего возникало очевидное сходство Тбилиси с фавелой: такой же уголок на склоне гор и отсутствует развитая инфраструктура. Ощущение обвала земли между своим и чужим, внешним миром усугублялось с каждым часом. Нет электричества – не включишь свет. Нужно искупаться, значит, воду на керогазе грей, кастрюлями и чайниками кипяток в ванную тащи, разбавляй.

Это был ускользающий временной отрезок, когда многие в городе из любопытства уже побывали в «Макдоналдсе», но туда еще не успел зайти Данила Багров. Время было и вправду особое: некогда запретный заокеанский мир стал теперь всего лишь труднодоступным. Его можно было уже слышать, видеть и даже пробовать на вкус. Красивый, непринужденный, свободный, хоть и не свой.

Не то чтобы кастрюли из кухни в ванную таскать приятно было. Но роднее, что ли. По-заправски взял так обеими руками и солидно пошел. А тут сиди, ешь этот пластиковый хлеб с ровной котлетой, да еще после себя сам поднос выноси. В Тбилиси негоже так себя в кафе вести. Гнилая Европа – она же скоро вымрет, подносы за собой вынося…

Чтобы не врезаться в такси, маршрутка экстренно затормозила, и Сандрика сильно подало вперед. Полдюжины пассажиров завалились на него по принципу домино, и он крепче ухватился за поручень. Когда таксист впереди словил своих пассажиров и лениво двинулся дальше, за ним покатилась и маршрутка, прижатая слева плотным потоком. У тбилисских маршруточников самый изощренный мат: пестрая смесь русского и грузинского с искусным внедрением лишних гласных звуков между согласными.

Как только опасность миновала, маршруточник почти безотчетно дотронулся до маленькой наклейки-иконы Богоматери на приборной панели. Вокруг нее нежились полуголые фотомодели на фоне пышных пальм, с не менее жертвенным взглядом. Сандрик всматривался в эпизодическую прелесть этого женского ансамбля, пока не сошел у огромного крытого рынка, где жизнь казалась живее, чем где-либо еще.

Вдоль лавок толпились медлительные покупатели. С сомнением скоблили антикварные ложки, сбрасывали цену фаянсу. По ходу вспоминали своих дедов и бабок: те, мол, серебро в специальных футлярах хранили. Что же вы тогда по наши ложки сюда пришли? – интересовались лавочники. – Ну, пришли поглядеть, нельзя? – А вы их не скоблите – серебро нежное.

Но в Тбилиси ценились не только серебро и золото. Куртка из настоящей кожи считалась новой качественной ступенью жизни. Это через два десятка лет все станут носить «кожзам», лишь бы модный покрой был. А раньше мода была на качество. Оставайся нищим или набирайся хватки и богатей, а куртка твоя должна быть из кожи: кожанка впечатляет, слегка пугает. Человек в кожанке вызывает тревожный переполох. И для этого не нужно обходить бутики со штучным товаром. Достаточно выйти на крытый рынок, который простирается в длину параллельными рядами. Крайние ряды никто не воспринимает всерьез: там проворные цыгане и нехваткие старики продают старые предметы роскоши или под нее халтурный новодел. А вот черные кожанки всегда располагаются в самом конце злачного центрального ряда. Ты как бы проходишь все уровни, где тебе по мере возрастания предлагают способы самоутверждения: все начинается с ажурных женских трусов, сложенных друг за другом, как канцелярские папки.

Далее обычно идут прилавки с кофточками в горошек или полоску и свитерами с обязательным роскошным вырезом на груди и мудреной вязкой. Что бы здесь ни примерила женщина, ей обязательно скажут, что теперь она выглядит очень импортно. Выглядеть «импортно» в Тбилиси – это залог успеха. В те годы в Тбилиси было так мало туристов, что никто из наших даже не догадывался, что там, «в европах и америках ихних», носят сплошь функциональную одежду, а «импортность», почерпнутая из нескончаемого потока сериалов, где женщины ходят по дому на шпильках, а мужчины мажут волосы гелем и садятся обедать за огромный семейный стол, – это не та будничная импортность, которой на самом деле обложился среднестатистический иностранец.

И ты продвигаешься дальше, вдавливаясь в проемы меж крепких плеч и бедер, а здесь очередной прилавок теперь уже мужских футболок, на которых Дольче и Габбана написали свои имена шрифтом «Баухаус», а «Абидас»… «Абидас» тоже все написал, и вполне себе. Три полосочки наискосок. И здесь самое важное – ни за что не задаваться вопросом подлинности, чтобы не портить настроение в первую очередь себе. Правила игры просты, и если им незатейливо следовать, то жизнь кажется куда проще, и Dolce amp; Gabbana на всю спину – это теперь не столько ярлык и фирменный знак характерного стиля и качества, сколько упоминание прекрасного, хоть «Баухаусом», хоть с одной «Ь», ощущение своей хотя бы косвенной, пусть совсем не подлинной причастности к прекрасному.

Вот с джинсами все обстоит сложнее, особенно у девушек, потому что все продавцы джинсов в Тбилиси девяностых – молодые мужчины, которые нарочно не обустраивают свои примерочные кабинки насущными условиями для примерки. Все они будто сговорились между собой не вешать в кабинках зеркал, чтобы периодически заглядывать через занавес или, слегка приподнимая его, спрашивать: «Ну как, сестричка, зеркало заносить?» Обращение «сестричка» придает неловкой ситуации ненавязчивые доверительные нотки. А «сестричка» стоит босыми ногами на пыльной картонке и вспоминает семейный обед мужчин с лакированными волосами и женщин с ослепительными ожерельями на загорелой груди. Потому что в темную фанерную кабинку сейчас войдет «братишка» с куском зеркала и голодными глазами.

По пути к кожанкам обязательно наткнешься на стенку, полную бумажников, упирающихся рядами в самое небо. Тот же «Баухаус» и опечатки, но кожа, главное, натуральная. И кожей пахнет все сильнее. Вот пошли сапоги, один кожанее другого. Тут же отдел всевозможных средств для полировки обуви, чтобы кожа блестела. Еще несколько шагов, и вот они: счастье и предвкушение пахнут кожей, все окунаются носами в ряды курток, чтобы надышаться жизнью. Черные, совершенно квадратные, кожанки оцепили тебя со всех сторон, а мимо них расхаживает гордый хозяин-перекупщик, вертя зажигалку меж пальцев. Оскорби его: спроси, не дерматин ли у него на прилавке? И вот он подзывает тебя, чиркает зажигалкой и подносит ее к кожаному рукаву. Не горит, не плавится: кожа. Фирма! И ты просишь потушить огонек, потому что все еще думаешь купить этот черный квадрат, чтобы припадать подбородком к плечу в душной маршрутке и вбирать ноздрями ощущение кожаной жизни, чтобы оно в тебе задерживалось, растворялось и преломлялось, пока снова не померкнет.

Сандрик протиснулся глубже в ряд. Показались дешевые лампы, светильники, свечи. Здесь обычно располагается товар, который хорошо идет после намозолившей глаза дорогой кожи: ты ее или покупаешь, или нет, но у тебя точно остается ощущение опустошенности: в кошельке или в душе. И тогда важно показать тебе что-то утешительное, ненакладное.

– Лампы керосиновые продаете? – Сандрик склонился к лавочнику через набитый утварью стол.

– Зачем лампы? Что за прок с них? Только керосин жрут. Смотри, какие свечи у меня! Купи десять – на всю зиму хватит.

– Шутите, батоно?[2] Десять нам и на неделю не хватит. Вы мне зубы заговариваете, – Сандрик машинально потянулся рукой к карману куртки: прохожие протискивались между рядами, выталкивая его вместе с собой вперед. Молния на кармане была закрыта, и Сандрик снова отвлекся на владельца лавки. Тот расхохотался, а потом мельком посмотрел Сандрику за спину, дернул бровью и стал вдруг бойко завоевывать его внимание:

– Вот смотри: горит свеча, парафин стекает. И огарки можно всегда переплавить в новую свечу. Чему только тебя твой отец учил? Ученого из тебя лепил? Нам ученые не нужны! Нам руки умелые погоду делают!

Сандрик раздражался, но не желал отступать и хотел поддержать взрослый мужской разговор.

– Руки руками, а лампа светит лучше. Ваши свечи небось уже несколько раз переплавленные.

– А керосин твой будто не разбавленный продается на каждом углу? – укоризненно заметил лавочник. Беседа принимала громкую тональность.

– Нет у вас лампы, вот вы и привязались. – Сандрик собрался идти дальше, как вдруг, коснувшись кармана куртки, обнаружил, что он распорот. – «Деньги! Мама!» – мгновенно пронеслось в голове. Дырявый карман был уже пуст.

Лихорадочно оглядываясь, Сандрик старался узнать вора – по жесту, по спешке, по хитрому взгляду, бегающим глазам. В толпе мелькало осунувшееся лицо низкорослого типа в пальто на три размера больше. Он опасливо осматривался и что-то кому-то из рук в руки передавал. А потом встретился глазами с Сандриком, который немедля бросился в его сторону. Схватив мужчину за воротник пальто, Сандрик что есть силы тряс его, как будто именно так можно было вытрясти ворованные деньги.

– Отдай, слышишь? Гони, сука, назад! Не ты их заработал! Не ты потел из последних сил! – Голос его сорвался.

– Что тебе от меня нужно?! – Мужчина пытался гневно оттолкнуть прыткого юнца, оглядываясь по сторонам в поисках правосудия. Никто не вмешивался, только обступили по кругу и ждали.

Кто-то осторожно подошел к мужчине и шепнул пару коротких неразборчивых слов, искоса поглядывая на Сандрика.

– Что он тебе сказал, тварь? Отдай мои деньги назад!

– Да не брал я ничего! Обыщи меня. Смотрите все, пусть он меня обыскивает! – объявил толпе мужчина и нарочито вывернул карманы.

Он оказался на удивление чист: ни чужого, ни даже своего бумажника при себе. Как будто не на рынок пришел, а в кухне своей чай заваривает.

– Чист как трубочист, – иронично бросил кто-то из толпы.

– Заткни пасть! – угрожающе процедил в толпу мужчина, не отводя прямого взгляда от Сандрика.

Сандрик не стерпел: интуиция не давала покоя, он бессознательно сжал кулаки и ударил подозреваемого в лицо. Началась потасовка, угрозы. «Мальчика бьют… Жаль парня!» Слухи за минуту разлетелись по всей ярмарке.

– Не тронь мальчика! – послышалось вскоре издалека.

Кто-то добежал до толпы, протиснулся сквозь нее, увидел драку и со всей силы растолкал обоих в стороны, встав между ними.

– Мальчика не трогай, сука! – Мужчина средних лет проследил, как «трубочист», остервенело ругаясь, отступает вглубь толпы, и оглянулся на Сандрика. Выдохнул и уже тихо сказал, смотря ему в глаза: – Иди домой, слышишь?…

Сандрик резко поднял голову. Вытирая кровь с губы, он крикнул:

– Иди к черту! Чего пришел?! Откуда вообще взялся?!

– Лампу он керосиновую пришел покупать. А деньги в толпе украли. Кто ж его, вора, теперь отыщет? – сообщил мужчине кто-то из зевак.

– Лампа, значит, нужна? Идем со мной. Груз развезу и куплю тебе.

– Да иди ты к черту, повторяю! Не хочу я с тобой. И лампу твою не хочу! – прошипел Сандрик, вытирая мокрые глаза.

– Пошли, дурак, куплю и отдам! Понесешь домой.

Сандрик отвернулся и стал уходить, стиснув зубы. «Никогда! – повторял он сам себе. – Больше никогда!»

– Даром не хочешь, гордый, так отработай ее! – не унимался грузчик. – Есть тут дело немудрое, но попотеть придется.

На мгновение Сандрик засомневался и приостановился. Перед глазами плыла кровать, на ней мать поводит головой из стороны в сторону. А потом достает из кошелька последние деньги на лампу.

Приехала Жанна подменить его у кровати. Надел ботинки, вышел…

Сандрик помешкал. Но кровь внезапно снова ударила в лицо, и он продолжил уверенно шагать прочь, вытаптывая пыльную землю.

– Да стой же ты! Дело тебе дома доверили. Небось за старшего в семье. С пустыми руками, что ли, вернешься?

Сандрик сломался.

В конце ярмарки был припаркован грузовик. До него дошли молча. Грузчик снял куртку и забросил ее в кабину.

– И ты сними, сейчас разогреешься, – обратился он к Сандрику, стараясь на него не смотреть.

Выносили груз, разносили по лавкам. Кровь на губе спеклась, а в венах вскипела. Тем не менее, думал Сандрик, брать лампу просто так – не мужской поступок. Так часа два-три, без остановки. Разгружай, нагружай. Спина трещала.

Грузчик, незаметно поглядывая на мальчика, выкурил всю пачку.

– Дай сигарету! – грубо бросил Сандрик во время передышки.

– Ничего себе! – оглянулся грузчик. – Дай костям вырасти, а потом делай что хочешь. – Затягивается, молчит некоторое время. – Куришь уже, что ли? – осторожно спросил он, снова искоса посмотрев на мальчика.

– Курю. И ширяюсь. Осторожно, конечно, без повторных шприцов, – Сандрик нагло уставился на грузчика, тот отвел глаза.

– Байки одноклассникам рассказывай.

– Засосало как-то. Вчера выпили, до подъезда еле добрел. Там и ночевал.

– Да что ты?! – иронично переспросил грузчик. – А мешочков под глазами не вижу. В школе-то как дела? Учеба идет?

– Бьет ключом.

– А чего так?

Сандрик молчит, царапая веткой восьмибитные танчики[3]на рыхлой земле.

– Ну не расшевелить тебя на нормальный разговор! Скажи хотя бы, кто твой любимый учитель?

– Ница.

– Че?

– Учитель-ница. Инесса Альбертовна.

Грузчик хмыкнул и отвернулся.

– Прогуливать позволяет, потому?

– Часто посылает нас за дровами и сухими ветками в местный парк. Весело же. У нее руки всегда в саже: она в школе печку топит целыми днями. Так увлеклась этим делом, что утерла бы нос любому кочегару.

– И за это вы ее любите?

– Вполне себе повод. Да и в промежутках между топкой она репетирует с нами разные литературные вечера для целой школы: то на юбилей Лермонтова, то на день рождения Пушкина. Вовчик, хоть и кудрявый сам, по-настоящему вжился в роль Пушкина, когда Инесса Альбертовна ему той самой сажей лицо загримировала. – Сандрик выцарапал усатого персонажа Супер Марио, победоносно стоящего на одном из танчиков. Тот держал в руках, как трофей, огромную керосиновую лампу. – Вот только уже полгода как Инесса Альбертовна в школе не появлялась. Говорят, ребенка ждет. Слышали, что родила на днях.

Ловким щелчком указательного пальца грузчик стрельнул окурком, проводил взглядом дугу потухающего огонька.

– Больно он тебе вломил?

– Нормально. – Сандрик поспешно встал. – Я отдохнул. Пошли работать. Мало осталось.

– Миша! – издалека к ним бежал сутулый старик. Добежал и, едва справившись с одышкой, протянул маленькую коробочку. – Вот, возьми. Вырастет, волосы закалывать будет. Ручной работы. Поздравляю тебя, дорогой!

Грузчик открыл коробку и бережно достал из нее маленькую металлическую заколку в форме бабочки. Обнял старика за плечо. Смутился. Отвернулся от Сандрика и спрятал коробку в карман.

По окончании работы Миша отыскал лампу на рынке, покрутил, проверил. Расплатился. Но Сандрику отдавать не спешит, время тянет, рядом на бетонный выступ присел.

– Мама как? – Ловким щелчком зажег очередную сигарету и сразу затянулся, пряча в карман зажигалку.

– Слегла опять, – неохотно ответил Сандрик.

– Хуже ей?

– Может быть.

– В больницу чего не ложится?

– На этот раз отказывается. Тебе-то чего?

– Ишь какой! – грузчик ухмыльнулся, оглянувшись через плечо. – Пушок над губой повылазил, так уже думаешь, что вырос? Мало пожил.

– Лампу отдай, как договорились, и больше ни меня, ни маму не увидишь. Живи как знаешь, – Сандрик решительно собрался уходить.

– Послушай… – грузчик вдруг замешкался. – Постой. Я тут подумал… – Он неуклюже достал из кармана тощий бумажник, выпотрошил содержимое в мозолистую ладонь и спешно пересчитал. – Вот. Возьми. Там, знаешь, на лекарства, на хлеб. Маме отдай.

Сандрик улыбнулся впервые за день. Горькой такой, не по возрасту, улыбкой. Он долго смотрел грузчику в глаза, а потом произнес, сбавив тон:

– А помнишь, я ни один рисунок в детстве не доводил до конца? Начну, что-то не понравится, устану, отложу. На следующий день за чистый лист брался. А ты злился. Говорил: ничего не дорисовываешь, всё только заново начинаешь.

– Ты хочешь мне что-то сказать? – Грузчик вытянул руку с мятой горсткой мелких купюр и монет. То ли дающего рука, то ли просящего.

– Я вот подумал: а какая она, твоя новая семья? По душе?

Вечерело, но в окнах не загоралось электричество. Надо было спешить. Еще бы воды набрать. Небось и ее перекроют. Беда не приходит одна. Сандрик выхватил лампу, отвернулся и не прощаясь поспешил к остановке.

«Не иди за мной. Только не иди. Не хочу. Не хочу!»

На широкой улице стало тесно и жутко. Прошлое обросло щупальцами и огромным всепожирающим чудищем поплелось за Сандриком, выдыхая жар ему в затылок. Сгусток обиды и гнева застрял в горле, и Сандрик нарастающими волнами завыл себе под нос, стиснув зубы и едва разомкнув губы. Так хотелось быть мужчиной именно в этот мерзкий момент!

В маршрутке снова пришлось стоять, хотя тянуло просто забраться на заднее сиденье и уткнуться в окно. Позади безликое чудище догоняло маршрутку, присасывалось щупальцами к жести. Это был не отец, а она, пришедшая на его место, – развороченная пустота. Рыхлая, как будто там что-то есть. Горькая, как если бы ложилась на язык. Скорее бы… Не сбавляй! Гони!

В салоне было душно. Сандрик достал маленький кассетник и подключил наушники, свисавшие вдоль шеи. «Закрой за мной дверь, я ухожу»[4]. Больше никогда. «Закрой за мной дверь, я ухожу». Никогда. Мысли мешались с музыкой. Хотелось чиркнуть зажигалкой и поднести к коже. К той, под которой набухли вены. «Посмотри на часы, посмотри на портрет на стене».

Шум дороги и скрип маршрутки слились в общий гул. Водитель исполнял немаршруточные маневры, переходя из ряда в ряд. На повороте его занесло, и в салоне едва не покатились пассажиры. Одна из женщин едва удержалась на ногах. В какой-то момент она ухватилась за ближайший спасительный выступ. Им оказался руль.

– Дура! Нашла за что держаться! Убери руки! – водитель сопротивлялся, выравнивая руль, пока женщина по инерции снова тянула его на себя, качаясь из стороны в сторону.

– Что мне сделать, если я падаю?! Води нормально! До чего докатились… Кому не лень права покупают!

Сандрик едва ли слышал их. Только рассматривал удивительные картинки на приборной панели. А потом водитель безотчетно дотронулся до маленькой наклейки-иконы Богоматери.

На одном дыхании поднялся Сандрик по лестнице: лифт застыл, как свинец, кнопка не реагирует. Значит, без перемен. Нетерпеливо повертев ключами в замочной скважине, он вошел. Дома было привычно тихо, пахло копотью от печки и некачественным парафином. Такой себе заповедный край: всем причастным мир да уют. Припаяли к его земле, пригвоздили к его стенам. Впечатали. Стерпится, сказали, слюбится. Стерпелось, свыклось. Только ссадины и остались. Сандрик сразу подумал: всё позади, я внутри.

– Ма-ам? Я лампу купил! Хорошую. Проверил. Поем и выйду воды набирать. Керосин куплю.

В прихожую вышла Жанна.

– Уснула?… – Сандрик сжал виновато губы. Не стоило на радостях так кричать.

– Сандрик, родной. Сейчас кое-кто приедет, – Жанна припала обессиленная к стене.

– Врача вызвали? Маме хуже? – Ноги распухли, и ботинки будто приварило к ним. Сандрик с силой выдернул их и шлепнулся на пол. Усталость только теперь навалила со всей сдерживаемой до этого силой. – Сейчас. Иду. Скажи, зайду сейчас. Отдышусь.

– Да, «скорая помощь» едет уже.

– Встаю…

– Сандрик, нет Инги больше. Все закончилось, – Жанна нервно вдохнула воздух и выдохнула его с беззвучным судорожным плачем.

– Что ты вообще несешь?! «Скорая» зачем тогда? – Сандрик начал машинально распаковывать керосиновую лампу, но взгляд его медленно стекленел.

– Так ведь. смерть зафиксировать.

То ли дошел, то ли дополз Сандрик до спальни. За окном-сырой ужас, в комнате – тучный мрак. В углу в печке тлели поленья.

– Я помогу тебе во всем, слышишь? – Жанна отчаянно схватила его за руку. Всегда живая, бойкая, сейчас она показалась Сандрику совершенно потерянной.

– Я обмою ее, – исступленно произнес Сандрик.

– Тебе не обязательно это делать. У Инги есть я!

– Я обмою ее сам. Смотри, как она, бедняга, взмокла, – Сандрик дрожащими пальцами коснулся лба матери. На ощупь кожа была мягкая и еще не остыла.

– Воду перекрыли час назад.

– Спущусь, наберу неподалеку. Вскипячу. Достань кастрюли. С остальным я справлюсь, – Сандрик встал и шатаясь отправился вглубь комнаты, к печке. Внутри так живо затрещали поленья, будто сейчас человеческим языком заговорят.

Паром накрыло большое окно, и за ним расплылись очертания белых панелек, как будто это вовсе не они там, а высокие отвесные айсберги на пути, и корабль сейчас врежется в один из них. А может, корабль Сандрика – это ледокол, и есть еще шанс на спасение? Но пар на стекле свертывался в капли и быстро стекал вниз, оголяя подлинное лицо «айсбергов». Внизу напротив дома рабочий демонтировал огромное, вбитое в фасад полезное слово «канцтовары», еще задолго до этого съеденное ржавчиной. Сопротивлялись только голуби, отчаянно оборонявшие свое жилье между выпуклыми буквами.

Медведица в ванной

– Вонища!

По лестнице неровным шагом поднимался пьяный сосед. В подъезде было настолько темно, что казалось, будто следующая ступень – это уже открытый космос.

– Вонища, еб твою мать!

Сандрик не любил ночи в Тбилиси. По ночам часто обкрадывали квартиры. Поэтому он всегда держал на тумбочке у кровати нож, а к входной двери прислонял заполненный старым железным конструктором шуршащий целлофановый пакет. Это служило сигнализацией в случае, если дверь уже открыли. Сандрик гордился своей изобретательностью, но что делать, если воры уже в доме, он и понятия не имел.

С этими непростыми мыслями он встал с кровати и ушел в ванную.

– Свиньи, ба-лять! – снова послышалось в подъезде.

– Да задолбал. Чертов алкаш, – совсем не раздраженно и уже привычно бросил Сандрик, закрываясь в ванной.

Воду отключили. Сливной бачок был пуст и издавал хриплый звук, будто сейчас задохнется. Сандрик зажег свечу, взял ковшик и зачерпнул им из тазика.

Черное пятно ковша с длинной ручкой заблестело созвездием капель. Оно напомнило Сандрику созвездие Большой Медведицы. В отблесках тусклого, короткого света ковш перестал быть атрибутом ванной, и сама ванная, погрузившаяся в темноту, уже не была такой обшарпанной и убогой, а раздвигала свои пространства до бесконечности.

И в момент, когда не осталось стен, а кафельные плитки, раковину, тазик и прочую утварь, медленно вращавшуюся по общей оси, начало уносить в разные стороны, все вдруг выстроилось обратно в одном идеальном, слаженном рывке; кто-то тихо поскреб входную дверь, и это повторилось снова секунд через пять.

Сандрик замер. Поначалу хотелось забиться в черный угол ванной. Все эти истории с ограблением квартир – реальные. Но с тобой-то ведь этого не случится! С тобой вообще ничего не случится. Сандрик тряхнул тазик в надежде, что он издаст тот самый скрежет. Чтобы потом посмеяться над своими страхами и пойти спать.

Скрежет тазика был тоньше и громче. Прозвучал совсем под ухом. А тот, издалека, больше не повторялся.

Когда Миша, отец, еще возвращался домой после работы, а мать была жива, Сандрик часто надевал наушники с огромными плотными подушками и подолгу слушал западную музыку, которая вдруг накатила на все постсоветское пространство одной сокрушительной волной, подминая под себя подростков и молодежь, голодную до музыки улиц. Сандрик мог часами выписывать незнакомые слова и искать их в англо-русском словаре. Отец входил в комнату, и вид Сандрика в наушниках страшно его раздражал. Миша часто нависал глыбой прямо над сыном и упрекал его в том, что тот нашел легкий способ уходить в себя, потому что не хочет видеть отца. Инга всегда вставала на защиту сына. Говорила, что так ребенок изучает английский, что это очень важно. На самом деле он уходил в себя, чтобы меньше контактировать с отцом. Сандрик и не помнил, с чего все началось, кто первым задал этот неизменный напряженный тон между ними.

По старой привычке запершийся в ванной Сандрик аккуратно выдвинул крючок, приоткрыл дверь и бесшумно вышел в прихожую. Тусклый лунный свет падал на неровный вздутый пол, на комод, на ручку входной двери.

Трудно жить одному. Но никого больше не хочется рядом. Отделу опеки над несовершеннолетними тоже по большому счету не было до Сандрика никакого дела. Пришли формально разок, сделали вид, что поверили байкам Сержа и Жанны об уже полученном опекунстве и ушли: топить печки в своих отделах, подбрасывая архивные папки в огонь. Всем хорошо. И Сандрику хорошо – просто совсем никого не хочется рядом.

До чего же неожиданно было увидеть, как намертво примороженная ручка, будто по маслу, совершила пол-оборота вниз. Потом поднялась и снова беззвучно опустилась. Сердце Сандрика заколотилось. Некоторое время он так и стоял в проеме между прихожей и залой.

«Нож», – вспомнилось ему, и он сделал было шаг в сторону спальни, но ранее вдавленный ногой паркет со скрипом вздулся обратно. В такт этому звуку ручка двери мгновенно замерла на полпути вверх. Там, в подъезде, кто-то оставил на ней ладонь и не отпускал. Ни голосов, ни топота. Ничего.

Когда отец ушел, все разом изменилось.

А потом как-то из Германии прилетела подруга Инги и привезла с собой подарков и сладостей. Вытащила из чемодана завернутый фрукт, развернула: один в один похож на привычный всем в Тбилиси королек. Инга еще посмеялась над подругой: нашла, мол, чем удивить.

– Это я так, что в кухне осталось, то и сунула в чемодан, – оправдалась та и продолжила доставать другие гораздо более чудные фрукты. А королек протянула Сандрику: – Вот тебе шарон.

– Это королек.

– Нет, дорогой, это шарон. Ну, или «каки» для немцев.

– А в чем разница? – иронично заметил Сандрик, осматривая фрукт.

– Это, милый, гибрид с яблоком.

– Значит, и по вкусу немного яблоко напоминает?

– Да я бы не сказала. Просто косточек нет. Не любят наши немцы косточек.

Сандрик вышел из кухни, понемногу откусывая от шарона. Действительно, совсем как королек. Уткнувшись в окно, стал наблюдать за мусороуборочной машиной, въехавшей в квартал после трехмесячного отсутствия: мусорщики растерянно смотрели на гору, под которой утонули контейнеры, и озадаченно переговаривались друг с другом, важно делая замеры руками: должны, мол, где-то там быть контейнеры. Сто процентов они там. У одного за ухом даже торчал карандаш. А потом они просто сели в грузовик и уехали. Отвлекшись на эту идиллическую картину, Сандрик и не заметил, как дошел до сердцевины фрукта. Косточек там и вправду не было.

Выведенный в лабораториях новый вид королька можно было считать практически совершенным-нет жестких косточек, значит, меньше суеты. Ешь и наслаждайся. Только вот память фрукта о том, что в нем должны быть косточки, смутила Сандрика.

Он всмотрелся в сердцевину и насчитал шесть аккуратных полостей. Их внутренние стенки прилегали друг к другу, но не срастались. Как будто косточки там быть должны.

Так ушел отец, оставив Сандрика с матерью одних. Он просто исчез из самой сердцевины, но после него навсегда остались несрастающиеся лакуны. Как будто отец там быть должен.

Спрятавшись в своих воспоминаниях, Сандрик так и остался стоять на месте, а ручка вернулась в привычное положение. Некоторое время ничего не происходило. Синева из окна легла повсюду. Вены на запястьях казались в этом свете черными.

Грабя квартиры, в Тбилиси зачастую и убивали. Никто не хотел свидетелей. Чаще всего грабители пользовались ножами, чтобы сделать все по-тихому. По утрам жильцы находили трупы соседей, чьи квартиры после налета напоминали «белый каркас». Но никто ничего не слышал.

Сандрик решительно вдохнул и убежал в спальню. Одним рывком он схватил с тумбочки нож и вернулся на место, стараясь не наступать на взбухшие участки паркета. Ручка двери была снова опущена. От ее вида Сандрика затошнило. В ушах непрерывно звенело.

Миша, отец, всегда мечтал о каком-нибудь апокалипсисе. Чтобы что-то влетело в землю, но чтобы все выжили. Или хотя бы самые близкие. Он тогда ушел бы с ними жить в пещеры, о которых так часто говорил. Его привлекал пещерный образ жизни, где все просто. Когда днем вырубали электричество или воду, а часто и то и другое, все впадали в панику (хотя было уже, казалось, не привыкать). Все падали духом. А Миша набирался сил, возбужденно носился по квартире, уговаривал всех играть в города. Без электричества и воды жизнь обретала новые краски, новые возможности: ничего лишнего не нужно было достигать, ни к чему не нужно стремиться: поесть бы только, запить еду, шкурку добыть. Даже самые навязчивые мысли о предназначении человека (а Миша был раздираемым изнутри человеком) отступали, когда потухал свет и из крана ничего не текло. Все становилось проще. Торжествовала мысль о пещере. Вот сейчас завернешь из кухни в зал, а там – она, обетованная.

«А что, если припасть к двери и, когда они ее взломают, резко всадить нож в одного, потом в другого? Сколько бы их ни было. Главное, сделать это мгновенно, пока они не опомнились», – строил планы Сандрик. Глаза его загорелись: если хотя бы немного перестать трусить, можно все хорошо спланировать.

«То есть просто взять и убить», – уточнил он для себя самого и прислушался к собственной реакции. Ничего. Просто взять и убить. Нормально.

«Насколько сложно вынимать нож из живого мяса?»

Деревянная рукоять ножа впитала пот с ладони Сандрика.

«Нужно ли его внутри проворачивать?»

«Стоит вонзить в горло или в живот?»

«Я хочу убить? Или сильно ранить, но сохранить жизнь?»

«А что мне за это будет?»

Резкий глухой удар в дверь. То ли кулаком, то ли коленом. Сандрик попятился, колени подкосились, под ногами все поплыло.

Новый сильный удар.

«Почему они шумят?! Что они планируют?»

«Может, это чья-то месть? И не грабить вовсе пришли они, если им все равно, что их все услышат?…»

… Запах жареной картошки ударил в нос, как только Сандрик открыл дверь и вошел. Инга картошку почему-то всегда недожаривала. Но это еще полбеды. Картошка, не переносившая холодную, неотапливаемую зиму, становилась к началу весны противно сладкая и местами синела.

– Руки помой. И не смотри так. У нас не ресторан.

Сандрик разулся, опрыскал руки из хрипящего крана, вытер о брюки и пошел на сладковатый запах картошки.

– Что по физике?

– Ничего.

– Ну-ка дыхни.

– Мам, оставь!

– Дыхни, говорю!

Сандрик закатил глаза.

– Ешь теперь. И смотри у меня.

Недожаренную картошку едва можно было прожевать, и она упорно не лезла в горло.

– Папа с работы звонил. Деньги, говорит, выдадут только в следующем месяце. Ну, что молчишь?

Инга резкими движениями скоблила подгоревшую сковородку, и невыносимый скрип отдавался в зубах, в спине, в затылке.

– Мам, нужно на медленном огне. Так и дожаришь, и ничего не сгорит.

– А ты мать не учи тут давай. Волосы в подмышках не делают тебя мужчиной в доме. Так что по физике? – не отставала Инга.

– Ничего, говорю же.

Сандрик нанизал пару ломтиков картошки на вилку. Было ощущение, что вонзаешься в мясо остывшего мертвеца.

– Мне еще за электричество платить. Как уложусь, не знаю.

– Мам, я хочу ходить на футбол.

– Так, вот чай, – Инга грохнула стаканом по столу, налила кипяток, достала из другого стакана мокрый пакетик и, поморщившись, переложила его в стакан Сандрика.

– Ребята уже записались. Там за полгода совсем немного надо. Ну и кеды…

– Ты где рубашку порвал? – мать потянула воротник Сандрика вверх, показательно, чтобы он хорошо видел разошедшийся на вороте шов. Потом резко убрала руку и отошла к плите.

– Тренер собирает хороших ребят. Просто у меня нет кед.

Замоченная сковородка свалилась с плиты на пол, расплескивая мыльную воду.

Сандрик проглотил очередной ломтик картошки и посмотрел на календарь, вяло повисший на стене. Тысяча девятьсот девяносто, и дальше оторванный уголок. А на огромной фотографии над цифрами поместились нереальная женщина и нереальный остров.

Все крепче сжимая нож, Сандрик начал невольно сопеть. Он уже привык к поворотам дверной ручки. Еще возникало ощущение, что люди снаружи что-то скребут. Так прошло двадцать жутких минут без перемен.

«А что бы сделал отец? – голова Сандрика кружилась, и комната качалась из стороны в сторону. – А сделал бы я то же самое?»

«Неужели умирать и правда так страшно? Умирать самому?»

Сандрик вспомнил, как однажды Данечка, сын Жанны и Сержа, поранился, упав с забора. Весь ужас пришелся на три секунды спазматической тишины между его первым криком и еще более сильной волной второго. В этот самый момент время зажевало как пленку: ребенок застыл в непонятной позе с открытым ртом. Ты не знаешь, чего ждать. Ты не понимаешь, насколько сильна травма. Ты свалился в темную глубокую яму и еще не решил, как выбираться, а зверь притаился в темном углу.

Так неужели самому умирать страшнее? Нет. Сандрик тихо усмехнулся. Самому умирать просто. И перед глазами снова всплыла сцена с Данечкой, когда Серж и Жанна бросились с разных сторон к сыну, схватили его на руки и осторожно встряхнули. Трясли до тех пор, пока из Данечки не вырвался новый долгожданный крик, а затянувшемуся спазму пришел конец.

Лучше умереть самому, чем видеть смерть родных, заключил Сандрик, засопел еще сильнее, поднял руку с ножом и всверлил взгляд в дверь. Он уже не смотрел на ручку: она жила своей подвижной жизнью. Послышались очередные глухие удары, до того дикие, что казалось – дверь вот-вот сорвется с петель.

– Убью, – впервые за все время произнес Сандрик вслух и улыбнулся. А потом и вовсе расхохотался во все горло, запрокидывая голову, захлебываясь собственным смехом, упиваясь принятым решением. – Убью, мать вашу! – И упал.

«Это все ты. Смотри, что ты наделал…» – голос покойной матери повторял одну и ту же фразу, пока Сандрик не очнулся. Обнаружив себя на том же месте в прихожей, он огляделся: никого вокруг, все вещи на месте. Он бросил быстрый взгляд на дверь, и она была закрыта. Пакет с железным конструктором лежал нетронутый, прислоненный к двери. Рука все еще крепко сжимала нож. Голова страшно болела. Сандрик приподнялся и снова огляделся. Стараясь ступать медленно и бесшумно, он подкрался к двери и всмотрелся в глазок. Никого. Да и рассвело-то еще не до конца. В подъезде не было ни единого движения. Только неровный храп под самой дверью.

Сердце снова заколотилось, но Сандрик решительно открыл дверь. На рваном коврике у двери лежал съежившийся сосед. Покраснев от злости, Сандрик ткнул его ногой. Тот не отзывался. Сандрик ткнул снова.

– Вонища! – только и нашел что ответить сосед сквозь прерванный сон.

– Убирайтесь на свой этаж и проспитесь!

– Ты чего меня не впускала, идиотка?! – выпалил сосед.

– Убирайся, слышишь, давай! – И Сандрик тщетно попытался оттащить мужика от двери. Руки дрожали. Сандрик повернулся, решительно зашел в ванную. Электричества все еще не было. Он схватил ковш, зачерпнул им из тазика, и в темной ванной снова засверкала Медведица. Как будто не было этой ночи, не было ожидания смерти – своей, чужой. Не было ничего.

Сандрик вернулся в подъезд и не без омерзения окатил мужика водой из ковша, но сосед едва двинулся. Хотелось снова схватить нож и засадить его как можно глубже в эту огромную бесформенную тушу. Хотя страх уже давно отступил.

Вовчик

Глаза привыкают к темноте, если дать им время. Просто уткнись и жди: черная гуща станет медленно отступать, задвигаясь в углы, вползая в щели. По крайней мере, тебе кажется, что ты берешь над ней верх. А посмотри опять на свет: ты слепнешь, ты выцветаешь. Тлеешь от краев к самому центру. Ты теперь – темнота.

Сандрик скатывался по перилам аварийной лестницы до первого этажа школы. Так проще: на ступенях могло укачать, и потом хоть блюй в пролет. А качало, как на лодке, даже от самого легкого шага. Это еще ладно. После шестибалльного землетрясения и не такое бывает. Вот девятиэтажка по соседству накренилась: Сандрик не ходил туда к однокласснику Вовчику с тех пор, как у того на Сандриковых глазах выпал из рук теннисный мячик и поскакал из кухни по длинному коридору, набирая скорость, а потом завернул в зал и там ткнулся в закрытую дверь спальни. Мать Вовчика отворила дверь изнутри, подумав, что кто-то стучит, а мячик коварно нырнул в прощелину, споткнулся на скорости о косую ножку тумбочки и вылетел в открытое окно.

Это ладно еще. Родители Вовчика накануне закатили грандиозный ремонт, накупили мебели из-за границы, и всю эту роскошь дружно теперь кренило к открытому окну спальни. Крен переиначил все перпендикуляры внутри здания. А жизнь проходила по большей части внутри, по кухням, – такая себе местами креновая жизнь. Короче, бухать в этом доме было категорически нельзя – принял, встал из-за стола, и тебя моментально понесло к окну.

Это ладно еще. Как-то раз Сандрик встретил Вовкиного отца в очереди в пекарню. Так тот, накренившийся, совсем как в своей квартире, склонился к впередистоящей женщине и вперил в нее пустой стеклянный взгляд. Та, себе на уме, даже подумала, что Вовкин отец намекает ей придвинуться в ответ: мало ли что он хочет ей нашептать, а она, возможно, как раз одинока. Вот и приблизилась, ушко аккуратно подставила, а Вовкин отец от неожиданности как отпрянет резко! Но уклона не меняет. Она хмыкнула оскорбленно. Оттолкнула его. Он – гордый и злой – вышел из очереди, повернулся и пошел прочь, отклонившись всем телом назад, будто на скате. Ну, как привык.

Сандрик спрыгнул с перил. В коридор первого этажа школы попадало меньше всего дневного света. К подошвам липли серые мокрые опилки, насыпанные поверх паркета, пахло керосином и плесенью, но в нос изредка пробивался запах свежей краски из кабинета директора. В самом конце жутко маячило перекрытое кривыми досками восточное крыло школы, где при шестибалльной тряске провалилась лестница четвертого этажа, пробила собой лестницу третьего, и дружно они сорвали наполовину лестницу второго. Первый этаж держался. В мутном, вязком ожидании.

Выйдя с платного дополнительного занятия по физике, Сандрик размеренно шагал по пустому коридору. Все уже давно разбрелись по домам, а ему нужна была четверка в году. Так раньше считала мама. Можно было, конечно, сразу купить эту четверку, но физичка была женщиной интеллигентной, хороших манер: оценку нужно было «отмыть» получением дополнительных знаний, которыми учителя не делились на основных занятиях. Ведь запасом знаний не разбрасываются там, где в одном ряду сидят будущие безработные инженеры тбилисских нулевых и уже вполне состоявшиеся торчки девяностых.

– Ноги убери!

Сандрик прищурился, стараясь через стекло разглядеть ребят в школьном дворе. Заляпанное окно мешало узнать их сразу. Те суетились: то забегали за угол, то снова появлялись, будто на шухере.

– Так, ноги убрал!

– Что?… А да, – опомнился Сандрик и учтиво отошел.

Уборщица баба Таня крутыми рывками замазала освободившееся пространство пола мокрой вонючей тряпкой мутно-оранжевого цвета, сильно напомнившей Сандрику кофту, в которой старуха проходила весь прошлый год. И позапрошлый.

– Что встал, господи? Иди вон!

– Да я так. Чем мешаю-то?

Старуха молчит, упорно трет прогнивший паркет.

– Почему вы меня так не любите? – не унимается Сандрик. – Нет, ну правда? Сбивает с ног вас Омарик, а не любите вы меня.

– А что мне тебя любить? Внук ты мне, что ли?

– Можно подумать, Омарик вам внук!

Уборщица уставилась на Сандрика с диким блеском в глазах и засопела.

– А ты меня что, не толкаешь, только чтобы я тебя больше любила? Или, может, чтобы от Омарика отличаться?

– Я не толкаюсь, потому что не хочу, – едва нашел что ответить Сандрик и потупил взгляд.

– Ну вот иди отсюда и дальше не хоти… хотей. А благодарности моей не требуй. Двигайся давай! Развелись тут самовыдвиженцы на доску почета!

Это уж слишком! Сандрик вскипел и грубо толкнул ногой ведро грязной воды. Оно звонко упало набок, и по паркету потекла чернота с мерзкими сгустками, собранными со всего этажа. Баба Таня беззвучно склонилась над ведром, подняла его и стала упорно собирать огромную лужу. Сандрик стоял и ждал: гнева ли ее, проклятий. Голыми руками старуха выжимала муть обратно в ведро и снова принималась тереть. И молчала. Сандрик хотел подойти, помочь. Еще немного, и он бы отнял тряпку. Знак бы, сигнал… Он в едином порыве сдвинул перекинутую через плечо сумку, мешающую нагибаться, засучил рукава, подвернул брюки, чтобы не промочить их во время работы, и, так и не набравшись духу на то, к чему последовательно готовился, рванул к выходу из школы.

Обойдя здание снаружи, он, едва не плача, завернул во внутренний школьный двор. На коже выступили красные пятна, по спине тек холодный пот. Сердце билось так сильно, что это вызвало тошноту. Сандрик упивался моментом чистого, девственного зла, настолько прекрасного, что накрывало с головой. Настолько, как ему казалось, зрелого, что хотелось сейчас же бежать к самой гордой и неприступной однокласснице и жадно всосаться в ее губы. Виски пульсировали, уши горели. В животе будто выросли горы, а потом их растрясло, и случился камнепад. Упоение росло, поднимая планку, и новые горизонты давались юному открывателю непросто: в глазах то и дело мерк свет и наступала никем ранее не описанная темнота. Хотелось в нее опрокинуться и ждать: сейчас проявятся невидимые прежде возможности.

Сандрик набрал разбег и помчался на голоса в заросшем углу школьного двора.

Вовчика беспощадно били. Он безучастно валялся на земле и не сопротивлялся. Даже голову не прикрыл. Почему-то заливался смехом.

Шайка Омарика была известна на весь район, не то что на всю школу. Их любимым занятием было решать вопросы чести. Все обычно начиналось так: у тебя вымогают деньги, и ты их должен обязательно отдать. Если они у тебя есть – лучше просто отдать. Самое неверное решение – врать, что их нет, потому что после убедительной просьбы следовало унизительное повеление подпрыгнуть на месте. Не прыгнуть нельзя было тоже. С тобой говорили спокойно, но ты знал, чего ждать, если ослушаешься. Поэтому прыгать нужно было только будучи «чистым»: не зазвенят монетки – идешь себе дальше. Зазвенят – и тебя за вранье «оттаскают» в несколько приемов. В итоге ты лишаешься и денег, и уважения. Да потому что ты просто жалкий врун!

Но сейчас все зашло слишком далеко. Сандрик вырвал Омарика из шайки и вмазал ему кулаком в лицо. Повалил на землю, закатил ногами в бока. Двое других оставили Вовчика и принялись за Сандрика. Снова упоение, снова накрывает с головой. Камнепад!

– Суки! Пиздить вас надо! Оставьте Вовчика! Больно, тварь? На, получай еще! Жри! Вовчик, ты чего, вставай! Я один тут долго не продержусь!

Вовчик приподнялся и, вцепившись в сумку на плече Сандрика, дергал ее и тянул на себя. Замок у сумки щелкнул. А потом Вовчик резко отпрянул. Снова упал. Омарик, следивший за каждым движением Вовчика, разинул рот и хотел было злобно расхохотаться, но после очередного удара схватился за бок и скорчился от боли.

Двое побитых братков Омарика тоже теперь лежали на земле, схватившись за головы. Сандрик держал одного за волосы и, стиснув до скрежета зубы, съездил окровавленным, сжатым до дрожи кулаком ему по носу: до звона в ушах хотелось ломать кости, давить хрящевые ткани. Тем временем привстал, покачиваясь, Омарик, и Сандрик пошел на него. Хотел было замахнуться, как тот неожиданно выставил вперед руку с ножом. Во двор забежала остальная Омарикова шайка. Через них было не прорваться домой. Сандрик немедля развернулся, одним рывком поднял Вовчика за воротник, и они понеслись в другом направлении, перелезли через изгородь. Впереди были только горы и старое заросшее кладбище.

– Бегите, дружки! – кричала вслед школьная шайка. – Поосторожнее там с волками, суки! Мы вас ждем внизу! И ночью не уйдем, так и знайте!

– Папа меня убьет, черт, он меня убьет! – завывал Вовчик.

– Что это было с тобой, чувак?

– Я это… Да они долго, блять, били! Мне было уже все равно. Пусть, думаю, бьют, твари, – Вовчик засуетился, поднимаясь в гору. Споткнулся, пробурчал что-то себе под нос. А потом снова заладил: – Точно убьет отец!

– Да не ссы ты! Переждем и вернемся. Че, думаешь, они и вправду там ждать будут? Делать им нечего!

– Им не впервой околачиваться ночами.

– Вот поднимемся еще выше, и весь район как на ладони будет. Мы их выследим. Как уйдут, спустимся.

– А если не уйдут? – Вовчик оглянулся и различил в сумерках внизу Омарика, который немедленно поднял вверх средний палец.

– Да не оглядывайся ты, придурок! Идем дальше!

– Тебе-то легко вот так, дома никто не ждет. Пускаешь только пыль в глаза, что с дедом живешь. А он у тебя всего лишь прописан.

Сандрик резко обернулся, схватил обеими руками Вовчика за куртку и засопел.

– Я тебя выручал, тупица! Я бы уже давно дома был! Один, не один, ждут, не ждут: я был бы дома! – сказал он и гневно толкнул Вовчика вперед. – Идем. Вон там холм, за ним скроемся и проследим.

За холмом развернулась небольшая равнина. Там паслись коровы, неподалеку мирно лежала собака и пастух грыз семечки, сидя рядом с ней на большом валуне. Сандрик подумал было все рассказать и просить о помощи, но в мышцах рук и ног снова забурлила кровь: хотелось быть сильным до конца. Сильным одиночкой.

Холодало, легкие куртки уже не спасали. Солнце давно скрылось за горой, и ровный умирающий свет накрыл равнину. Вовчик ткнул локтем Сандрика:

– Слушай, давай спросим о волках.

– А что спрашивать?

– Ну, спросим, часто ли он видел их здесь?

– Иди, Вовчик, спроси. Мне как-то пофиг. Объявятся волки, голыми руками придушу. Выхода все равно нет.

Вовчик нетвердым шагом добрался до пастуха. Сандрик последовал за ним. Хорошо, думал «сильный одиночка» в глубине души, что хотя бы кто-то здесь есть. Не так жутко.

– Извините… ээм, – Вовчик почесал затылок, а пастух, смуглый худощавый мужчина средних лет, медленно повернул голову и равнодушно уставился на него. – Мы тут с другом поход устроили. А волки здесь часто бывают?

– Да, бывают, – безучастно ответил мужчина и снова защелкал семечками.

– Та-ак… – Вовчик старался не потерять и без того вялого темпа общения. Постоял, подумал. Подбирая слова, поднял руку, взглянул на часы. – А не подскажете, во сколько здесь выходят волки?

Пастух снова равнодушно уставился на Вовчика и Сандрика, потом на свои часы, потом опустил руку и молча осмотрелся по сторонам.

– Что ты несешь, Вов? – шепнул Сандрик. – Что за на хер «во сколько»?! На работу, что ли? Добрый вечер! – обратился Сандрик к пастуху, налаживая беседу.

Оказалось, что того зовут Кхличбе, а его собаку – Соломон. Пару минут спустя Сандрик случайно оговорился, назвав пастуха Соломоном. Тот оскорбился, окинул Сандрика презрительным взглядом и, не прощаясь, ушел, увел стадо далеко за холмы. Ребята снова остались одни. Тем временем почти стемнело.

– Вот думаю, спуститься сейчас и пойти под ножи или все же переждать? – Сандрик с холма следил за шайкой. Те даже с места не сдвинулись.

– Папа хочет пристроить меня в немецкую школу после девятого.

– Пристроить?

– Ну да. По-другому туда не попасть. Там только дети «шишек» учатся.

– Молодец твой папа. А ты-то сам хочешь?

Вовчик не сразу ответил, а Сандрик надеялся услышать, что Вовчик просто не может ослушаться, что Вовчик сам не желает по окончании учебного года покидать родные стены аварийной школы или скажет еще какую-нибудь убедительную ерунду в оправдание своего перехода в новую школу.

– Я-то хочу. Да вот справлюсь ли? Там занятия. Нужно впахивать. Как ты думаешь, я потяну?

Сандрик тоскливо улыбнулся.

– Конечно, потянешь! Ты умница. Только навещай иногда. На физкультуру приходи, что ли.

– Что?… А, да. Хотя нет, во время занятий не получится. Ну, во дворе видеться будем.

– Странный ты, Вовчик. Сам не свой.

– Почему это?

– Да так, – Сандрик укутался глубже в куртку, оперся спиной о врытый в землю валун и закрыл глаза.

– Эй, вставай. Слышишь? Поднимайся, парень… Окоченел он, что ли?

Сандрик медленно открыл глаза, но едва мог сфокусироваться. Была глубокая ночь. Послышалось сразу несколько взрослых голосов. Вскоре Сандрик узнал отца Вовчика. Тот обнимал самого Вовчика, потирающего спросонья голову. Отец утешал его, злобно озирался на Сандрика, которого тряс районный милиционер, часто захаживавший в школу. Имени его никто не помнил, а прозвали его просто: Ментол. «Шухер, Ментол!» Или: «Ментол снова торчит в директорской». Или: «Переждем в туалете, пока Ментол не свалит».

– Проснулся? Ну так вставай! В отделение идем.

– Какое отделение? Мы с Вовчиком ничего не сделали. Нас вообще-то пытались зарезать! Вон, вон они! – Сандрик указал пальцем на Омарика, который чудным образом стоял неподалеку, изображая испуг.

– Верю я тебе лишь наполовину. Вовчик, бедняга, по глупости своей и наивности в беде оказался. Не в той компании. Проблема в тебе, сынок. Идем! Мне твой одноклассник Омарик обо всем уже доложил.

– Никуда я не пойду!

– Вот пусть тогда волки и жрут тебя здесь! – вспылил Ментол и с омерзением добавил: – Вставай!

– Вовчик, о чем они вообще? Что произошло, пока я спал?! – недоумевал Сандрик.

И тут Вовчик расплакался.

– Он сказал, что волков покажет! Говорил, «не бойся»! – выдавил он, всхлипывая.

– Что-о?! – взревел Сандрик и дернулся с места. Вовчик неумолимо врал, но плакал большими, настоящими слезами.

– Спокойно, парень! – Ментол поднял Сандрика за воротник, заломил ему руки за спину и нацепил наручники. Покопавшись в его сумке, он вытащил за поршень использованный шприц с влажными разводами внутри и демонстративно поднял вверх, как трофей.

– Ты посмотри-ка на это! – возликовал Омарик и оглянулся на Вовчика.

– Все за мной вниз! Смотрим по сторонам! – коротко заключил Ментол.

В отделении глубокой ночью было тихо и безлюдно. По крайней мере, в коридорах. В камерах постукивали, харкали и вяло ныли.

У Омарика, Сандрика и Вовчика поочередно снимали отпечатки. В пакете на столе лежал тот самый шприц. Отец ждал Вовчика снаружи.

– А отпечатки зачем? – испугался Вовчик.

– Для протокола, идиот! Обязательная процедура. Скажи еще спасибо, что так отделался. А дружка твоего сразу в колонию отправим. – Ментол вдавил палец Вовчика в чернила.

– А может, пока с уликами разберетесь, прежде чем Сандрика сажать? – осторожно поинтересовался Вовчик и покосился на Ментола, стараясь прощупать ход его дальнейших мыслей на этот счет.

– А что с ними разбираться-то? Есть шприц, есть мера наказания. Что делу висеть, а? И так висяков по горло уже, – небрежно бросил Ментол.

Сандрика отправили в отдельную камеру, остальных отпустили. В камере Сандрик проспал до вечера. Разбудил его скрип отворяемого замка.

– Выходи, есть разговор! – на лице Ментола было сложно что-либо прочитать.

Сандрик встал и последовал за ним в кабинет. Там он сел на жесткий холодный стул, а Ментол грузно развалился в своем рабочем кресле.

– Я вот все же решил снять отпечатки со шприца, знаешь? Хотя зачем, казалось бы? Все улики налицо, – начал он и замолк, уставившись на белую стену. Немного погодя продолжил: – Чего один-то живешь?

– Не один, – буркнул Сандрик. – С дедом.

– А соседи уверяют, один. Отец бросил вас с матерью. Мать померла. За дедом смотрит родственник. Да и в шкафах только твоя одежда, ну и матери покойной. Сам проверил. Короче, тут дело такое… Отпечатки-то на шприце – не твои.

– Оно и понятно, – безучастно заметил Сандрик. – Мне его Омарик подбросил.

– Во время драки, значит?

– Откуда вы знаете про драку?

– Утром уборщица из вашей школы приходила в отделение. Видела, говорит, из окна, как ты бежал в школьный двор друга своего, Вовчика, выручать.

У Сандрика на душе заскребли кошки. Навалилась щемящая тоска.

– А чего она приходила? Вызвали, что ли? – спросил он.

– Да нет, сама пришла. Говорит, Омарик домой вернулся под утро, и спрашивала, всех ли отпустили или только его.

– Как домой? К ней домой?

– К себе, дурак! Баба Таня опекает его с тех пор, как родителей пацана убили. Тоже, кстати, за наркотики. Родня отняла квартиру. Мальчик практически на улице остался.

– Бабушка, значит, она ему?

– Нет, соседкой просто была. К себе забрала, опекунство оформила. Так вот, на чем это я остановился?… – Ментол подался вперед и сцепил пальцы на рабочем столе. – Отпечатки-то не твои. Подбросили, получается.

– Теперь Омарика посадят?

– Омарика?… Нет пока. Но тебя отпустим. – Ментол не сводил с Сандрика глаз.

– А че это вы добрый такой, дядя? Вам же таких, как я, ловить и ловить – милое дело!

Ментол снова откинулся в кресле и залился смехом.

– А что с тебя взять? Вот с шайки Омарика соберешь дай бог. И с дружка твоего тоже. В колонию забирать не будем, но сдерем три шкуры. А ты иди-иди, покуда я добр!

– Но с Вовчика зачем сдирать? За глупое, наивное вранье про волков? Он же просто испугался. Оставьте его, слышите!

Нарочитое молчание. Ментол потянулся в кресле и, ухмыляясь, покачал головой.

– Я бы оставил, да вот только… Вот хорошо ведь, что взял я отпечатки у пацана. Эти богатенькие, они как «киндер-сюрпризы», – сладко шепнул Ментол, склонившись к Сандрику. – Откроешь, а там – негаданный подарок.

– Нет! Врете! – Сандрик замотал головой, заерзал на стуле. – Но его били! – ухватился он за последнюю ниточку, которая тоже рвалась от натяжения.

– Мало ли что они там не поделили, наширявшись? Мальчик, опомнись! Тебя кинули! Свои же кинули.

Сандрик молча опустил голову. Губы дрожали. Ладони обмякли.

– Иди, иди уже! Но знай, я тебя все равно запомнил. Свободен! – жестко завершил Ментол.

Сандрик встал и разбитый поплелся к двери.

– Значит, Вовчика все-таки сажать будете? – спросил Сандрик, обернувшись уже у самой двери.

– Сейчас? Нет. Сейчас сдерем бабла, семья небедная. А посадить всегда успеем. Таких, как Вовчик, можно подловить в любой момент. Еще не раз послужит.

– Каких «таких»? – не понял Сандрик.

– Начинающих, – с ухмылкой ответил Ментол и подмигнул на прощание.

Выйдя от Ментола, Сандрик наткнулся на отца.

– Чего пришел? – негодующе спросил он, едва завидев Мишу у порога.

– Тебя забрать пришел.

– Я звал Сержа.

– Он с ребенком. А ты, если не желаешь меня видеть, лучше не попадай в такие ситуации. Или хотя бы не попадайся.

– Легко сказать.

– Я в этой же школе учился. Опозорил меня перед старыми учителями! Чего ты вообще полез спасать неблагодарных? – возмутился Миша, нагнувшись над Сандриком, который без сил свалился на жесткий стул в коридоре. – Это их личные разборки! Не поладили сегодня – поладят завтра.

Обычно на вопросы отца: «Почему?», «Ради какой цели?» – Сандрик всегда отвечал: «Просто». Это Мишу всегда злило. И Сандрика тоже. И теперь Миша снова ждал этого короткого, раздражающего ответа.

– Ну? Чего совался? Я уважаемый человек, между прочим. А ты, мать твою, загремел сюда!

– Следи за словами, слышишь! – Сандрик вскочил со стула. – Грузчик с высшим образованием!

– Так, собирайся давай! Меня дома ждут. Вот твоя сумка. Вот ключи, – последовал холодный, немного надрывный ответ Миши.

– За поворотом разойдемся, – поставил условие Сандрик.

– Не вопрос. Походишь, поразмыслишь.

«Вот так всегда», – подумал Сандрик и не затеял нового спора.

Вдвоем они вышли из отделения милиции и побрели до первого поворота. Холодный вечерний воздух покалывал лица, пробирался под воротники, мерзко скользил по спинам. Поблизости двое парней расклеивали агитационные плакаты одной из политических партий: в несколько рядов уместили штук двадцать одинаковых листовок на гнилой стене заброшенной лачуги. Косые электрические столбы вдоль автострады, что расположилась неподалеку, поддерживали друг друга одним лишь натяжением проводов между собой: сколько, казалось бы, проявления воли и взаимовыручки! Сбоку моргала кривая вывеска кафе, носившего гордое название «Парадиз». Впрочем, таких названий попадалось на один квартал по два или три. Был еще, помнится, где-то в подвальном помещении публичный дом «Престиж» с полуокном из-под земли. Обычно над всеми этими зданиями нависали деревья со вздутыми, как тугие паруса, целлофановыми пакетами на ветках.

Миша и Сандрик дошагали до поворота и неловко остановились.

– Между прочим, у тебя есть теперь сестра. А ты даже не поинтересуешься о ней.

Сандрик молчит, уставившись в серый туман позади отца.

– Даже не спросишь, как ее зовут?

– А я должен? – следует невозмутимый вопрос.

Миша сердито качает головой.

– Ну а как ты думаешь? Можешь прийти, навестить ее. Дорогу знаешь.

– Понимаешь, Миша…

– Отец.

– Да. Так вот, Миша, понимаешь, эти твои мосты – они вот зачем тебе: затем, что не на кого, видимо, сваливать все свои неудачи. Женушка новая твоя, небось, прыткая, спуску не дает. А нужно, чтобы рядом был козел отпущения.

– Ах ты сволоченок, снова привязался к моей жене!.. – И они сцепились. Миша со всей силы прижал сына к ближайшей стене.

– Давай! – орет Сандрик. – Поднял руку и вмазал!

– Как ты вообще с отцом разговариваешь?!

– Поднял руку и вмазал! – глотая слезы, завопил Сандрик. Утробный и необычно низкий голос исходил с самой глубины горла, вызывая спазмы. – Я жду! Никуда не ухожу!

– Да что это я? – вдруг спохватился Миша, отпустил руки и растерянно оглянулся по сторонам. – Ты перенервничал сегодня, иди домой, слышишь? Все, иди! – И коротко указал пальцем прочь. – А тогда мы все здорово налажали.

– Да. И поэтому ты просто сорвался с дивана и трусливо смотал! – Сандрик помешкал, расправляя свою смятую куртку, но вскоре стал уверенным шагом уходить. Пройдя метров сто, он вдруг встал как вкопанный и нервно подтянул ремешок сумки. Оглянулся на отца: в темноте было не понять, там он или уже нет. Хотелось кричать в черную, вязкую гущу пустоты.

Вернувшись домой, Сандрик устало разулся и стал разгружать вещи. Всю дорогу по пути назад сумка казалась тяжелее, чем вчера. Под спортивной сменкой лежал небольшой мешочек. Вытащив его на свет, Сандрик пренебрежительно хмыкнул: это была картошка. Еще он достал по пачке сахара и макарон. А уже под ними оказался совсем маленький сверток: в нем звенели монетки. Раскрыв сверток, Сандрик обнаружил и пару мятых купюр, которых хватило бы на месяц или даже на два месяца пропитания – это смотря как растянуть. Разгневанный Сандрик в первую очередь принялся за продукты: он вышел в подъезд, спустился во двор, сделал несколько шагов и, размахнувшись со всей силы, закинул продукты на мусорную горку, которая в ночи выглядела как сторожевая башня. Просто, чтобы не расширять территорию мусорной горки, люди увеличивали горку в высоту: замахивались от души полными целлофанами. Дети даже устраивали соревнования по метанию мусорных пакетов.

Поднявшись домой, Сандрик принялся за сверток с деньгами. Взял купюры и, уже готовый их разорвать, вдруг замешкался. Деньги сладко захрустели меж пальцев. В этот самый момент желудок издал глухие тоскливые звуки, и резко подступил голод, а у продуваемого из щелей окна тряслась и скрипела пустая ржавая канистра для керосина.

Отложив деньги, чтобы собраться с мыслями, Сандрик открыл спальню матери, в которую не заходил с момента похорон, молча подошел к шкафу и распахнул его. Одну за другой перебирал он ее вещи. Материнский запах все еще узнавался в них. Или это был запах стирального порошка, которым она пользовалась? Какая разница. Все напоминало о маме. Даже то, как падал в комнату свет. Как он ложился на заправленную кровать. Одежда была сложена ее рукой. Никто к ней после не прикасался. Сандрик вытащил из глубины полки мягкий бежевый свитер и, развернув его, прижался щекой. Мама любила именно этот свитер и боялась его износить. Надела всего-то два раза: на юбилей отца и когда после очередной химиотерапии волосы повыпадали. В те дни ей сильнее всего хотелось быть красивой.

Сандрик снова сложил свитер и вынес из комнаты. Наутро баба Таня обнаружила его аккуратно упакованным и оставленным без единой записки в кладовой школы, откуда она обычно забирала ведро и тряпки.

Мешок в клетку

Серж когда-то любил цирк и был ему предан. Жанна так и познакомилась с ним – после одного из выступлений не уходила домой, околачивалась вокруг Тбилисского цирка в поисках «черного хода», как она его называла. Серж вышел из парадных дверей: красавец с густыми кудрями и стеснительной улыбкой.

– Я просто должна их потрогать! – С этого Жанна и начала знакомство, даже не представившись, нетерпеливо встав ступенькой ниже. И не успел Серж опомниться, как она уже перебирала его блестящие локоны волнообразными движениями пальцев.

Жанну он полюбил сразу – наивно и честно. А она еще долго после этого им просто восхищалась, не более. Это гораздо позже Жанна призналась самой себе, что любит Сержа: любовь пришла на смену обожествлению Сержа, примешанная к чувству вины по отношению к нему, к чувству обиды. Чем проще становился Серж, тем сильнее она его любила: с него неприглядно слезала божественная кожа, а из-под нее стал проглядывать нескладный, не всегда везучий, вполне обычный человек. И хотя он оставался таким же красивым, в глазах его гас сверхчеловеческий блеск. Теперь его можно было любить. Без всяких обожаний.

После травмы Серж больше не мог выступать, но всегда приходил поддержать друзей-акробатов. Да что там, он едва мог усидеть на месте при виде махового сальто. Это было время, когда еще никто не проснулся, но все уже рухнуло, и людям казалось, что вот завтра снова откроются заводы, на прилавки вернется хлеб в должных количествах. Что это все понарошку, маленький сбой. И Серж был по привычке исполнен нескончаемой любви и какой-то неоправданной признательности в глазах.

– Почему ты не доверяешь их мне? Не понимаю. У меня вот шелковое платье, и, поверь, ткань подороже, чем у твоих брюк. Тонкая – лишнее движение, и ей конец. Так вот, знаешь, сколько лет у меня это платье? – И Жанна так близко показала Сержу три пальца, что он едва сфокусировался на них. – А как будто вчера купила.

– Осторожно, у меня утюг! – стал отбиваться Серж. – Сожгу ведь случайно.

– Ты хотел сказать «обожгу»?

– Обжигают обычно кожу. А ткань-сжигают, – колко заметил Серж, поймав досадливый взгляд Жанны. – Летел он из морских глубин в надежде робкой поцелуя-а-а…

На выпуклом экране Игорь Николаев горячо дергал рукой мимо струн, а Наташа Королева извлекала невероятно ровные ноты и при этом причудливо выгибала грудную клетку то вперед, то внутрь.

Серж любил легкую музыку, легкое настроение, приятные ритуалы, по-детски трепетное предвкушение какого-либо события. Это с годами он оброс грубой, негнущейся щетиной и усвоил циничный оскал. А тогда, в день премьеры новой программы друзей-акробатов, он собирался по традиции надеть свои широкие клетчатые штаны на подтяжках. Выключив громкий телевизор, они вышли из дома и отправились в цирк.

– Скоро не смогу носить свою привычную одежду, – начала в троллейбусе Жанна, осторожно трогая живот. – Думаешь, мы потянем? Всё так странно вокруг. – И она припала лбом к запотевшему стеклу.

– Жанн, ушибешь голову. А чего вдруг не потянем? Глупости какие!

– Ну, не знаю. Ребенку вон столько всего нужно.

– Да скоро все снова наладится, – легко бросил Серж. – Без паники! По мере поступления.

Сойдя у самого цирка, Серж, переполняемый светлыми чувствами, и Жанна, уже не так сильно любящая цирк, направились к кассам. Серж с упоением вслушивался в перешептывание толпы у касс.

– Наверно, с цирковым прошлым, – замечали одни.

– Небось на сцену выйдет, запомни его лицо! – говорили другие.

– Почему тогда он здесь, а не с труппой?

Серж любил навести легкую сумятицу вокруг, а потом оглядывался и признательно улыбался.

– Перестань их уже надевать! – просила Жанна с нескрываемым раздражением, когда они возвращались из цирка. – Отпусти. Что было – то было. Только народ смешишь. Еще не хватало, чтобы ты их на заводе носил, когда его снова откроют. Лучше бы переквалифицировался в кого-нибудь. Вон, погляди, что творится в стране. В нашей новой, независимой стране, – с горькой иронией добавила Жанна.

Но Серж смотрел на Жанну с ласковым укором в глазах, а брюки ей гладить и дальше не доверял. Все делал сам и потом подвешивал их в шкафу, аккуратно проводя ладонями по отглаженным складкам.

– Я ж не из тоски, а так, – оправдывался он.

– Ты все время смотришь назад, назад… – не унималась Жанна. – Счастлив прошлым, которого нет. Которого больше не будет. Тебе наобещали, что все будет навсегда. Навсегда, пока этому не пришел однажды конец. Поражаюсь, такой доверчивый.

– Я просто оптимист. Разве это плохо?

– Да что я, и вправду, заладила… – и Жанна устало отмахнулась. – Ты ведь и так счастлив.

Сержу действительно так мало было нужно для счастья, что, когда все рухнуло не только на самом деле, но и в сознании людей, он даже тогда не сразу прозрел. И только с опозданием обнаружил, что совсем не знает, как держаться за узду, когда потрясывает. Как перестроиться на этот новый незнакомый лад. Все эти вопросы были ему чужды: на что жить, как сводить концы с концами? А тут еще нога после старой травмы заныла невыносимо. Беда не приходит одна, любил повторять Серж, постепенно привыкая не бриться и развивая мышечную память лица на оскал. А потом все как-то сразу устаканилось – и нытье в ноге, и негнущаяся щетина, и оскал: все само по себе вошло в ритм, получалось на автомате.

– Вот думаю, где я себя потерял, в какой момент? Я, знаешь, стал слабее чувствовать вкус еды. Больше всего в сыре мне теперь нравится парафиновая корочка. Это у тех, импортных, пару раз пробовал. И даже не на вкус, а на ощупь, когда жую, нравится. Крепкая такая корочка. Жуешь, и есть сопротивление. Отвлекает, сука, – Серж грубо придавил сигарету к хрустальной рифленой пепельнице времен непристойной роскоши, и пепельница, хоть и тяжелая, скосилась, осыпав пеплом пожелтевшую клеенку.

– А цирк они закрывают, сволочи. Говорят, временное решение и все дела, – Вадик, старый друг-акробат, хотел было сплюнуть, но вспомнил, что находится в квартире. Плевок будто так и застыл на кончике языка, и Вадик, давясь, сглотнул. – Эх, ну что сказать. – Он поднял рюмку и, стараясь не создавать много шума, стукнулся с протянутой рюмкой Сержа. – Давай за наших! За наших, пусть держатся.

Вбежала Жанна с плачущим ребенком на руках.

– Ну-ка тише, Данечка. У Рамзадзе сегодня был? – последнее слово произнесено, как гвоздь вбит.

– Че ты пристала, господи?! Пойду я. Не был, но пойду же.

– Как пойдешь, вот так? – Жанна небрежным жестом указала на стол. – Ты ему там не раковину починишь, а что-нибудь не глядя случайно разберешь. Нам еще туда платить придется. Мозги хоть иногда включай!

Серж скроил издевательский взгляд исподлобья, слегка склонившись вперед.

– Выговорилась? Ну?

– Нет! – Жанна мстительно сжала губы.

– Ну выговорись, че ты!

– Я прощаю тебя, Сержик. Ты протрезвеешь, и все поймешь, – совсем непрощающе прошипела Жанна и вышла из кухни.

– Да я и так уже по самое горло прощен! – крикнул ей вслед Серж. – Разве ты не видишь? Нет больше смысла просить прощения и давать его. Грош цена нашему прощению!

– Сколько пафоса, господи! И кто бы говорил! – выкрикнула Жанна из спальни под неустанный плач Дани.

К Рамзадзе Серж в тот вечер так и не пошел. Просто проводил Вадика, свалился на кушетку и уснул до самого утра.

– Живем в стране, где все на лапу дают, – рассуждал Серж на следующий день на той же табуретке в кухне, как будто и не вставал с нее со вчерашнего дня. Серж умел развалиться на табуретке так, будто у нее мягкая спинка и подушки по бокам. – Так и буду всегда бегать по району сантехником, пока бездари получают места на оставшихся заводах. Да еще как армянскую фамилию мою увидят, сразу вежливо на дверь показывают.

– Эту страну уже не исправить! – Вадик разочарованно вздохнул и потянулся к соленьям на столе. – Да и нас, русскоязычных, осталось здесь совсем никого. Знаешь, что мне утром хозяин одного нового автосервиса говорит? Ну, пошел я туда проситься. Он, короче, с понтами, а боксы-то у него задрипанные, узкие, машины едва заезжают. Говорит: свечи менять умеешь? Ну, тогда прекрасно. Я могу тебе нотариуса посоветовать. Я и спрашиваю, опешив, какого на хуй нотариуса? А он мне: ну так Петришвили чтобы стать! Я же Петров, огрызаюсь. А он мне: нам нужен Петришвили.

– Короче… А на днях тип мне фильтр под мойку протягивает, говорит: вот его нужно установить. – Серж резко припал к столу. – А фильтр его – полная харахура[5]. Я говорю, мол, не пойдет. Нужен новый, а этот – в мусор. Упирается. ни в какую. Я встал и ушел.

– Вот и очень зря. Установил бы этот фильтр, заплатили бы тебе. А там со временем он и сам убедился бы во всем, – показалась из-за двери Жанна.

– Здрасть, умница тут нашлась, – радостно завелся Серж. – Завтра накроется там у него что-нибудь под мойкой, скажет: у Сержа руки из жопы росли, так и установил. Я или хорошо делаю, или посылаю куда подальше.

– Перфекционист, елки-палки, – Жанна вдруг устремила орлиный взгляд на примолкшего Вадика, который Жанны как будто немного побаивался. Да и Жанна, хоть с годами и привыкла к Вадику, где-то в глубине души не особо его любила. У Вадика была удивительная черта заливаться смехом от собственных несмешных фраз, а потом случайно пошутить и совсем не заметить. Это раздражало Жанну. – Вадик, а жена твоя не злится из-за того, что ты у нас вот разве только не ночуешь, а так обычно у себя дома и не бываешь?

– Ну че ты. как не своя, – Вадик уставил глаза под стол, развел в стороны ладони. – Я ж вам не мешаю. Неудобно даже.

– Нормально, – одним беспечным словом замазал Серж, и они в который раз стукнулись рюмками.

Субботним утром Серж встал в паршивом настроении. Нужно было идти на вызов в другой квартал. А там полная неразбериха с водопроводом. Серж наспех умылся, посидел с Данькой, пока Жанна ушла мыть голову.

– Серж?! – угрожающе окликнула его Жанна из ванной.

– Ну что опять?

– Не понимаю, как… Как, как, как ты заходишь на тридцать секунд, но тратишь полтаза горячей воды?! Я ее разбавила, чтобы хватило для головы! Да мне тут на три головы хватало, а после тебя. – Дальше в ушах Сержа начали звенеть разные ударные инструменты, и как будто кто-то без особого ритма бил в огромную тарелку.

– Три головы! Горыныч, – Серж хмыкнул. – Эх, Данюш, пошли в кухню греть новый чайник воды, – отрешенно добавил он и взял ребенка на руки.

Когда Жанна вышла из ванной, Серж протянул ей брюки, те самые, в клетку.

– Что? – Жанна дернула плечами, вытирая волосы полотенцем.

– Скрои, как предлагала.

Жанна закатила глаза, игнорируя протянутые Сержем брюки, и прошла мимо, нарочито отмахнувшись от них.

– Блин, ходила полгода по дому, ныла, мол, че хранить как реликвию? А теперь ломаешься не по делу.

– То есть ты сейчас серьезно решил? – Жанна резко повернулась и встала как вкопанная.

– Я тебя умоляю, только без сцен! Брюки как брюки. Просто лень было дать. А потом и совсем забыл.

Жанна сменила скептический тон, вдохнула полной грудью и пошла на брюки.

– Смотри, сумка получится незаменимая: вот здесь я могу выкроить три узких кармана – это для отверток и плоскогубцев. А тут, – и Жанна по привычке бережно развернула брюки, но вскоре движения ее стали более цепкими, деловитыми, – да, вот именно здесь я пройдусь оверлоком. Шов будет прочный и надежный, поверь. Ничего не выпадет.

Серж смотрел на нее с тоской. И даже как-то с любовью. Жанна готовилась убить священного оленя. Ей это было важно. Она верила, что все непременно изменится. Жанна любила символы и знаки, частично придуманные ею самой. «Боевое крещение» – так называла она это событие, в ажиотаже перебегая из комнаты в комнату в поисках ножниц и ниток.

Первый выход на дело, только уже с новым мешком для инструментов, чем-то походил на инаугурацию, некое посвящение. Жанна выгладила Сержу всю одежду, даже трусы. Уже у порога она причесала его, слегка смочив расческу. Кудри, как всегда, не особо слушались. А Серж продолжал смотреть на Жанну как тогда, когда протянул ей брюки, будто и не отводил с тех пор глаз.

– Ну все, готов. Иди, – подогнала она мужа, неумело скрывая волнение. – Только не опаздывай, я готовлю суп. И купи на обратном пути хлеба. Надеюсь, найдешь.

Серж с перекинутым через плечо клетчатым мешком медленно спускался по ступенькам, но вскоре набрал скорость и вниз почти летел. Вырвавшись из подъезда, он вдохнул воздух, едва не захлебнувшись им, и на секунду приостановился, но взял себя в руки и пошел мимо выбоин и сколов в асфальте вперед.

– Говорю же, дайте мне двадцать тысяч рублей, и я вернусь через два часа с новым клапаном, – предложил Серж, выглядывая из шкафчика под мойкой.

– Знаю я вас! – грубо бросил высокий лысый хозяин квартиры в белоснежном халате и сплюнул в раковину. – Половину прикарманиваете. Я сам поеду и привезу. А ты пока дальше разбирайся.

– Так поехали вместе. Я же посоветую хороший. А то купите китайское говно.

– Нет уж, спасибо! – Хозяин резко вытянул огромную ладонь перед привставшим с пола Сержем. – К своим потащишь, втридорога продадут мне свою харахуру, а ты потом у них долю заберешь. Дорогой мой, – с отвращением добавил он, – знаю я ваши трюки!

Когда хозяин уехал, Серж повозился с краном, потом с трубой и вскоре понял, что без нового клапана дальше в починке не продвинуться. Оставалось ждать.

Перед глазами юлила нервная жена хозяина, и двое мальчишек дрались прямо над головой присевшего на холодном и жестком кухонном кафеле Сержа.

Снова подошла жена и схватила единственную табуретку. Серж было вытянул вперед руку и хотел вежливо отказаться, как она, не глядя на него, унесла табуретку на лоджию и поставила на нее швейную машинку. Закатные лучи влетели во все комнаты, когда женщина отодвинула занавески.

А потом в тусклое помещение вбежали друзья Сержа и без колебаний исполнили маховое сальто, и вдруг – бац! – коронный номер исполняет Серж на пару с Вадиком. Помощники выкатывают огромное, тяжелое «колесо смерти», а нарядные Серж и Вадик взбираются на разные концы конструкции, которая постоянно вращается. Во время очередного вращения Серж едва удерживается в колесе и чуть не срывается с огромной высоты. А потом он засыпает, но продолжает вращаться.

Серж проспал так часа два, пока не услышал тихий женский голос прямо над собой:

– Да не знаю я, может, он вообще умер. Я сидела себе, шила.

– Ты б ему хоть стул предложила. Обозлится же. Скажет сейчас: платите больше.

Вернувшийся хозяин квартиры никакого клапана так и не нашел. Он выложил Сержу двадцать тысяч рублей на новый клапан и велел, чтобы Серж приехал на следующий день.

Через месяц полило как из ведра. Две недели не прекращались дожди. И вызовы не прекращались тоже. Ну и слава богу, вторила Жанна: не хватало еще, чтобы вызовы прекратились.

Так однажды Серж вышел в дождь чинить сантехнику на районе, и клетчатый мешок намок, а старые инструменты оставили на нем несмываемые пятна ржавчины. Стоя на холоде, промокший до нитки, Серж потеребил мешок, пытаясь разбудить в себе старые воспоминания. Воспоминания не то чтобы стерлись. Но исчезли сопровождавшие их запахи и голоса. Исчез тот магический свет, как в диафильмах из детства, когда мир будто слегка подсвечен. Все исчезло. Только голые воспоминания и остались.

Возвращаясь в кромешной темноте домой, Серж остановился у захламленной мусорки, выпотрошил содержимое мешка на асфальт, переложил инструменты по карманам куртки и брюк, достал сигарету, закурил. Потом он замахнулся, выкинул непотребный мешок за мусорную горку, сплюнул в лужу и пошел себе прочь. А на следующий день он дал Жанне перешить что-то другое, черное и неприметное, чтобы очередных пятен не было видно.

Прыжок веры

Жанна вышла на балкон и закурила.

– Смотри. Опять. Дважды уже за сегодня, – небрежно бросила она и указала подбородком вниз, в сторону длинного темного пятна, медленно ползущего по улице.

Серж вышел на балкон, прикурил от Жанниной сигареты, и вместе они затянулись, довольно щурясь.

– Вчера заняла гречку у нас в магазине. Еле дала, представляешь?! Дико так посмотрела и грубо бросила пачку под нос.

– Кто? Натела, что ли?

– Ну вот представь себе.

Черное пятно окончательно выползло из-за угла и полностью растянулось под балконом.

– Стыда нет. Сколько мы ее выручали! – фыркнул Серж и стряхнул пепел.

– Да. Жаловалась еще, мол, болеет и постоянно деньги нужны на лекарства. Но она та еще живучая дрянь, – заключила Жанна, ткнув пальцем в сторону воображенной Нателы где-то между балконом пятого этажа и черным пятном на асфальте.

Тем временем пятно сгустилось, завыло, закачалось. Но вскоре снова двинулось дальше.

– Ну что, сварить гречку эту злосчастную? Сука! Отбила желание ее готовить.

– Ну свари. Мне все равно. Полезет.

– Не поняла? – Жанна нарочито мягко положила ладонь на перила балкона и с деланным любопытством уставилась на Сержа.

– Свари, говорю. Валяй.

Жанна вскипела и выкинула недокуренную сигарету за бортик, прямо на черное пятно.

– Дура, не в толпу же! – Серж с вызовом посмотрел на жену, но быстро сдулся.

– Прежде чем на что-то намекать, иди и начни что-то делать сам. И будет тебе мясное рагу на стол, – бросила Жанна, грубо оттолкнула Сержа и зашла обратно в комнату.

Серж облокотился о перила и уставился на второе за день черное пятно, изучая каждое лицо по отдельности и оставив напоследок самое интересное – лицо в центре пятна. Оно было покрыто мертвой белизной и слегка покачивалось от неуклюжих движений мужчин, несущих гроб.

– Мам, а почему острова не уплывают? Их же ничего не держит.

Услышав свою фамилию, произнесенную бархатным голосом и с американским акцентом, Жанна встрепенулась.

– Данечка, ты посиди спокойно. Я мигом. Моя очередь.

– Но ты не ответила!

– Я сейчас, солнце! Никуда не уходи! – Она подбежала к окошку, где ее приветствовал молодой, красивый, холеный мужчина. Жанна ему бесконечно улыбалась, даже тогда, когда он с прилежанием гимназиста погрузился в штудирование фиктивных документов, протянутых ею, и единственного подлинного приглашения от подруги. На золотое колье Жанны он не посмотрел ни разу, хотя именно на эту фишку она и ставила. Еще у Жанны была шубка с отчаянно распахнутым меховым воротником на груди и экспресс-курс английского за спиной. Шубка была в годах и ушита, но, высланная подругой из недосягаемой Америки, она все еще могла «задать жару». В ней Жанна чувствовала себя сошедшей с экрана. Просто в Тбилиси такой второй больше ни у кого не было, а значит, и сама Жанна в ней обретала альтер эго: у женщины в такой шубе дома никогда не сыпется штукатурка, а по щелям не рыскают тараканы.

– Цель поездки? – Красавец-мужчина отложил бумаги и, сцепив между собой пальцы обеих рук, склонился ближе к окошку. Жанна с удивлением заметила, что придавленный его локтями костюм даже не помялся. А сама она, дура, в утренней суете не успела выгладить блузку! И, кажется, он обратил внимание как раз на этот неприятный факт. Там, конечно, неподалеку трепетали гладкие груди и, как могли, спасали ее альтер эго, но мысль о невыглаженной блузке бесстыдно телепатировала сама себя.

– Навестить подругу («Но рубашку я обязательно поглажу, вы не думайте…»). – И тут Жанна решительно сделала то, чего не готовила вообще: она наклонилась навстречу красавцу, так же сцепила пальцы рук и вкрадчиво шепнула: – Мне очень важно уговорить ее приехать назад. Понимаете, у нее здесь жених, а там личная жизнь не клеится, – английский дал трещину в парочке оборотов, но в целом звучал убедительно.

– Это ваш сын лет пяти там машет?

Жанна растерянно оглянулась на Даню, и тот сразу расплылся в наивной детской улыбке.

– Да. – Она махнула ребенку в ответ и постаралась так же легко и просто улыбнуться, но мышцы лица будто застыли: получалось или слишком слабо, или рот до ушей. Стали сдавать нервы, но было важно продержаться до конца.

– Хороший сынок. Ждет маму назад, – заметил красавец-мужчина за окошком.

Следующие пять минут прошли более предсказуемо. Подобных рискованных выпадов, как о неустроенной подруге, Жанна больше не делала. Единственное, кажется, что она запомнила, отходя от окошка, это были ободряющие слова американского красавца: «Ну что ж, уговаривайте. У вас на это ровно десять дней!» Ловкий удар печати. В то же время что-то новое, неопределенное в голосе мужчины и его прищур заставили Жанну снова посмотреть в протянутый документ, чтобы убедиться в положительном ответе. Он был.

– Отвернись, – Жанна ловкими движениями покрутила Даню, остановила спиной к себе. – А теперь закрой глаза и расставь руки.

Даня доверчиво зажмурил глаза и открыл рот в гримасе ожидания.

– Но только верь мне до конца, хорошо? Ты же мне веришь?

Даня кивнул, и мурашки от предвкушения неведомого охватили его.

– Ну тогда… падай!

Данька не решался. Мотал головой, не открывая глаз.

– Дурачок мой, не бойся! – Жанна смеялась, раскрыв наготове руки. Дул слабый, но морозный ветерок. В парке почти никого. Неожиданно Даня сделал решительный глубокий вдох и откинулся назад.

Жанна подставила руки у самой земли, поймав ребенка почти одновременно с его выкриком.

– Мама! Это страшно! Давай еще! – Даня подскочил на месте, завороженно глядя на Жанну.

– В следующий раз, солнце. Пошли теперь домой. А знаешь, как называется этот трюк? – Жанна нежно обняла сына, испытывая глухое чувство вины. – Прыжок веры.

– Потому что я падаю и не знаю, что будет?

– Потому что ты падаешь и знаешь, что я тебя поймаю.

– Не знаю, а верю.

– Умница. Веришь. – Жанна достала из сумки увесистый «Полароид». – Ну-ка, не шевелись. Улыбайся.

Даня скорчил очередную гримасу, почти похожую на улыбку. Да что там гримасу-голова съехала на плечо, зачесался лоб, стало жать в рукавах. Острее всего ощущаешь мир в тот самый момент, когда он должен застыть, а ты вместе с ним. Один щелчок, и свежая фотография медленно выползла из камеры.

– Вот таким теперь тебя и запомню…

Зверь, откормленный чувством вины, мертвой хваткой вцепился в затылок Жанны. Так и залег всей тушей ей на спину, выпуская горячий пар из застывшей пасти.

– Сандрик, это я. Как ты там? – Жанна нервно сдавливает в ладони телефонную трубку. В голосе – горький, сухой остаток последних часов.

– Жанн, всё в порядке?

– Да-да, конечно. А у тебя? Справляешься один? Еду приготовить?

– Нормально. Живу себе. Что нового?

– Визу дали. Я не думала, что дадут. Всем отказывали. Я же только играючи, понимаешь?… – стала оправдываться Жанна, вытирая слезы.

– Играючи не заверяют поддельных документов, – голос Сандрика по ту сторону телефона обрел не по возрасту строгие нотки.

– Не кори меня. Серж третий месяц не работает. Больше никто не дает в долг. Сандрик, мы в полной жопе! Я сестрой клянусь, Ингулей моей бедной: я все исправлю! Я устрою Данечке будущее. Я тебя отсюда вытащу!

И Жанна разрыдалась в трубку. Из-за себя, из-за Сержа. Отчасти потому, что все они пригвождены к безысходности, потому что вышли из первобытной пещеры, выстроили вполне приличное общество, а потом – раз, – и грубой наждачкой им ошкурили кожу. На людей стало жутко смотреть: губы сжаты, остекленел взгляд. Они теперь многое стерпят, кроманьонцы современности, – и пещеру в скале прорубят, и слона забьют, и костром обогреются. Ходят такие-мешки из мяса и крови. Хочется докопаться, чтобы выкопать: себя, вклинившегося в это неразборчивое месиво. Себя, забытого там навеки. И страшно ведь. До тошноты. Хоть склоняйся над толчком и жди, когда отпустит.

– Вчера пришел под вечер и повторяет такой, прям трепещет: «Они сказали, что я – Бог». Бог, понимаешь? Бог! Починивший кому-то задарма очередной телевизор или магнитофон.

– Мне приехать с утра?

– Да. Займи Даньку, отвлеки его. Мне нужно собраться с мыслями.

– Когда вылет?

– В следующий понедельник. Я… я не знаю…

– Жанка, ну ты даешь.

По ночам осознаешь все самое важное. Все то, что днем кажется вздором. Ночью ты можешь прослезиться от масштаба навалившегося на тебя в темноте. Например, вспомнишь, что вычитал днем: кроличья нора оказалась входом в храм тамплиеров. Чем не масштаб? А наступит утро, и все забудется, и пойдешь ты сторожить свою пустоту. Много-много пустот.

И вот ты, универсальный солдат, уже в пути – от пустоты к пустоте. Но бывает, когда в ушах – постоянный, едва слышимый свист. Как будто внешний слой получил пробоину, и со сверхзвуковой частоты потекли перешептывания в твою слуховую коробку. В твою огороженную пустоту. Они, те самые вздорные ночные образы.

Сандрик не решался нажать на дверной звонок, потому что в квартире шумно ругались, и очень не хотелось становиться участником семейных склок. Но мысль о Даньке, который ни в чем не виноват, вдавила палец Сандрика в кнопку. У порога нарисовалась Жанна в обтрепанном халате Сержа и с собственными уложенными волосами. Жанне как-то всегда удавалось выглядеть импортно, экранно, даже когда повседневность подводила.

– Заходи, Сандрик. Данька заждался тебя.

– Угу. Оно и понятно, – пробурчал Сандрик, снимая в прихожей ботинки. Он любил тетю, но чаще был на нее зол. Как-то не получалось гневаться и питать к ней любовь одновременно. Приходилось постоянно балансировать. Сандрику не нравились отношения Сержа и Жанны: уж больно сильно напоминали они былые будни отца с матерью.

– Я каждый день выхожу из зоны комфорта! А ты спроси: почему я это делаю? А? Спроси! Я каждый день выхожу из зоны комфорта, только чтобы эту зону расширить – для вас! Сандрик, заходи. Сейчас будем пить чай. – Выпад Сержа, вбежавшего в прихожую с жутким серым дымом от сигареты в пальцах, восстановил гармонию сцены, прерванной звонком в дверь.

– И где они, милый, результаты? Знаешь, кури в окно! – потребовала Жанна тоном, каким обычно посылают к черту.

Сандрик протиснулся между ними, игнорируя обоих, и поспешил к Дане. Мальчик сидел в зале и отстраненно собирал конструктор.

– Сандрик, а почему острова не уплывают? Их же ничего не держит.

– Потому что острова – это выдумка, – Сандрик приобнял двоюродного брата. – Нет никаких островов. Просто там, где очень-очень низко, все залило водой. А под ней – та же земля. Большая земля соединена с маленькой, хоть этого и не видно.

– Значит, можно надеть скафандр, спуститься под воду и долго шагать, а потом подняться на острове?

– Хватит и акваланга, – рассмеялся Сандрик. – Ты же не в космос летишь.

– Сандрик, а тетя Инга умерла, потому что долго болела? – спросил мальчик, упорно разглядывая пластмассовые детали в руках.

– Мама долго болела, это правда.

– А моя мама тоже умрет?

– Нет, конечно. Жанна не болеет. А почему ты спрашиваешь?

– А я умру?

– Ты не умрешь, Даня. Ты – супермен.

– А мама говорит, что каждый раз, когда она меня целует, у меня прибавляется пять секунд жизни. Если мама умрет, значит, и моя жизнь останется короткой.

Даня умолк и стал усердно разбирать построенный дом. Сандрик хотел ворваться в кухню и встряхнуть там обоих, чтобы в квартире замолчали все. Словно возникла острая необходимость вслушаться в тишину. В ней что-то происходило, но все это пропускали.

– Папа сегодня сказал маме, что она как будто уже не с нами. Это потому что она остров, а мы – большая земля?

Удар по кухонному столу. Обвинения, припрятанные козыри в рукаве. Перечень обид, перечень счастливых моментов. Такая себе любовь по списку. Сандрик мягко положил ладонь Дане на голову.

– Просто там, где очень-очень низко, все сплошь залило водой.

– С тобой, говорит, как в борьбе за коммунизм: жил обещанным будущим, а оно так и не наступило. Дура! – с обидой в голосе бросил Серж, зная, что Жанна не услышит, и одним глотком опустошил рюмку, даже не поморщившись. – Жили взаймы у будущего, но жили ведь. А потом пришло настоящее и свернуло нам шею.

– Хочется назад? – с иронией спросил Сандрик.

Для Сандрика Грузия, которую он запомнил хорошо, была страной свободных скитаний по руинам недостроенных панелек, где можно было частенько напороться на поножовщину, страной ковыряний в парафине рыхлой свечи по ночам, страной купаний в холодной воде в непрогретой ванной. И этот незабываемый привкус «другой» жизни, которую теперь открыто транслировали на экранах, – разве это твердое доказательство собственной причастности ко всему живому могло не нравиться подростку, решившему, что взрослеть можно только так?

– Назад… Назад. Да, нас кормили иллюзией. Но ее порции были, черт возьми, больше! А что сейчас? Из иллюзии счастья нас перебросили в иллюзию свободы. И мы совсем не стали свободными. Вольными – да. Вольными делать что угодно. Где угодно и как угодно, лишь бы выжить. А хочется, чтобы все было как раньше: «копейка» в гараже, копейка в кошельке. Пикники у озера. Праздники на сто человек. Но чем дольше мы хотим оставаться прежними, тем сильнее выпадаем из нового времени, – Серж нервно заерзал, услышав Жаннины приближающиеся шаги.

Жанна вошла в кухню и устало опустилась на стул. Все втроем прислушались: в тишине умирала маленькая семья.

– Уснул наконец, – утомленно протянула Жанна и потерла руками колени. Потом развернула ладони и бессмысленно уставилась на линии жизни. – Я так ему ничего и не сказала. А может, и не надо?

Сандрик и Серж удивленно обернулись на нее.

– Зачем рассказывать, если я так никуда и не решусь улететь? – продолжила она. – А Данька – он такой, запомнит надолго. Часто еще вспоминать будет, как мама хотела. его бросить, – Жанна опустила лицо на линии жизни и тихо заплакала. От нехватки воздуха ладонь присосало ко рту, и Жанна съежилась. Спазмы между тяжелыми вдохами стали продолжительными и звучали теперь глуше.

Серж отвернулся к окну, а потом и подавно скрылся за занавеской. Теперь виднелись только его спина и плечи, на которых тонкая футболка пошла рябью. Сандрик потянулся к Жанне, и они от безысходности обнялись.

– Я сожгу билеты, вот прямо сейчас сожгу! И золота больше в доме не осталось, чтобы сдать и купить новые. Сожгу… сожгу, – Жанна впилась зубами в свитер Сандрика на плече. От нескончаемого потока мыслей ее стало мутить. В затылок снова вцепился невидимый зверь.

Неоднородная тишина продолжалась минуты две: скрипел чей-то стул, кто-то время от времени сопел. За окном на фоне общей черноты синими пятнами проступали девятиэтажки, а в окнах потухали желтые огоньки.

– Не улечу. Ну ее, сытую Америку! – Жанна вдруг решительно отстранилась от Сандрика и прикоснулась пальцами к своим подрагивающим губам, будто нечто важное осознала. – Нельзя так.

Мужчины в комнате поняли, что это черта. Та самая, когда вот-вот будет принято решение. И ни в коем случае нельзя вмешиваться: поддержать Жанну в ее новом векторе непреклонных мыслей было опаснее, чем молча выжидать. Сложнее было Сандрику, чем Сержу: хотелось по-детски плакать, по-юношески учить жизни. Но было важно по-мужски выстоять. Переждать бурю. Присмотреться, прислушаться.

– Не улечу, – Жанна отняла пальцы от губ и уставилась на потрескавшийся кухонный кафель.

Даня цепко обхватил руками Жаннины ноги, в которых непрерывно то рождались, то глохли мелкие судороги.

– Хорошо быть маленьким и прижаться к маменьке, – Жанна опустила руки на плечи сына и глотнула порцию воздуха, который мгновенно застрял в горле.

– Здесь так шумно. Хочу тихоту! Мама, ты же тихолог. Сделай что-то!

– Глупенький мой, никак не запомнишь. Да и кому теперь интересно, что я «тихолог». Им руки нужны. Не советы. Потерпи, мой хороший.

– А когда ты прилетишь назад?

Жанна опустилась к Дане и укрыла его щеки своими ладонями.

– Не больше месяца. Я буду звонить каждый день. Каждый божий день. Мы будем разговаривать. Я пришлю тебе огромного динозавра. Скажи, чего еще ты хотел бы?

– Зачем присылать? Ты же сама прилетишь. С динозавром!

Руки Жанны обессиленно сползли на Данины плечи. Она встала, мрачно вытащила из сумки папку с бумагами, достала обратный билет и протянула Сандрику:

– Вот он. Свою функцию в посольстве билет уже выполнил. Мне-то он зачем через десять дней. Просто порви его.

– Умница такая, а вдруг в аэропорту снова потребуют предъявить обратный? – Сандрик выхватил билет и сам вложил его назад в папку. – Не живи одними эмоциями. Решила – делай. Передумала – никого не вини.

– Я никого не виню.

– Зато мы вокруг только того и боимся, что ты передумаешь и потом всю жизнь будешь это нам в укор ставить: мол, убедили остаться, не лететь!

– Успокойся, малыш! – бросила язвительно Жанна.

– Да что ты! Я тебе даже в сыновья не гожусь, младшенькая.

На табло высветился Жаннин рейс. Она машинально бросила сумку на пол и обняла Даню.

– А теперь отвернись, – шепнула она ребенку.

Даня послушно отвернулся. Всё как прежде. Любимая с некоторых пор игра.

– Ну же, падай!

Даня уже не думал. Он теперь верил как никогда. Если закрыть глаза, никто никуда не исчезнет. Все не то, чем кажется на первый взгляд. Даже кроличья нора может быть входом в храм тамплиеров. Мальчик откинулся назад и у самой земли упал в мамины руки.

– Храбрец! И как это называется? – Жанна опустилась на колени.

– Прыжок веры!

– Точно! Потому что я тебя всегда поймаю. Иначе никак.

Даня уложил свои маленькие ладони на щеки матери, совсем как это делала она.

– Мам, ты не думай, что ты – остров и тебя унесет. Просто на самом деле там, где очень низко, все залило водой. И тебя совсем никуда не унесет, потому что под водой ты все равно соединена с нами.

В громкоговоритель равнодушно объявили о начале регистрации. Жанна решительно посмотрела Сандрику в глаза.

– Обними Сержа. Скажи, что я его люблю, даже если он так не думает. Мне жаль, что он не захотел… – Жанна сделала глубокий тяжелый вдох, чтобы восполнить нехватку кислорода.

И впервые Сандрик почувствовал к Жанне гнев вперемешку с любовью. Это удалось тогда, когда не осталось больше ничего, кроме прощения. Которое не нуждается в словах. Которое ни к чему не обязывает. За которое даже не ухватиться, потому что оно не спасет. Не прокрутит пленку назад. Но за которым стоит новое, чужое время и попытка не выпасть в бездну, потому что ты просто хотел остаться прежним.

Без головы

Иногда важно залечь на дно. Как будто тебя и вовсе нет. Обязательное условие – продолжающийся дикий ритм жизни вокруг выпавшего, несуществующего тебя.

– Никто из нас не выберется отсюда живым.

– Откуда? – Сандрик поднес ложку с кашеобразной смесью к губам старика и ждал.

Тот сжал губы и вздернул подбородок. Есть отказывается, а курить – курит. Руку вытянул, пальцами сигарету к дряблым губам поднес. Сидит почти боком.

– Откуда? – повторил Сандрик с налетом небрежности, перемешанной с состраданием.

– Отсюда, мальчик. Отсюда.

– Из города? Из страны? Откуда? Нужно есть. Вот упрямец!

– Александр Гарегинович я.

– Александр Гарегинович? Александр… Надо же, мы с вами тезки. Ешьте теперь. – Сандрик приложил край ложки к упрямо сомкнутым губам старика, надеясь на их соответствующий рефлекс. Тот лишь отвернулся и снова затянулся сигаретой.

Кормить насильно, пока старик разговаривал, не хотелось, иначе слетела бы последняя видимость того, что все нормально. Обычная встреча в обычной комнате. Старик тем временем охотно продолжил говорить:

– Меня отец назвал так в честь своего брата, которого турки маленьким зарезали. Тот под кровать спрятался и плакал. Нашли. А отец в большой кастрюле уместился. Так и сидел в ней, накрывшись крышкой. Много слышал нехорошего. Все вопили, пока все не стихло. Целая деревня тогда полегла, а он выжил. Ну а тебя?

– Что меня?

– В честь кого-то назвали или так?

– В честь деда, – коротко бросил Сандрик и нервно потер щеку о плечо.

Дед открыл рот и принял вязкое содержимое ложки. А потом еще и еще. Будто осенило, что это вполне себе нормальный процесс.

– У моего сына, говорят, теперь другая семья. Женщина там, мол, хваткая. Вот и забрала. А у него сын от прошлого брака один остался. Перебивается как может. Школьник еще. Не твой ли одноклассник?

– Хм. Сложно сказать. А звать его как? – спросил Сандрик, чувствуя, что вскипает.

Дед молчит. Сомкнул губы. За ними – скрежет зубов.

– Никто из нас не выберется отсюда живым, – как-то машинально процедил он опять, уставившись в стену.

– Кстати, о смерти, – Сандрик постарался остыть, набраться терпения. – Я как-то бегал по двору. Лет шесть было мне, наверно. Слышу – курица из гаража хрипло горло надрывает. Там мужики возятся, держат ее со всех сторон, а она, как человек, помощи просит, вырывается, во всю горланит. Деревенские бы давно управились, а эти суетятся. Я заглянул в ворота, а они перетянули тонкую ее шейку через бревно, один топором замахнулся и как закатил по бревну! Аж топор в дереве застрял. Кровь куриная по мужикам брызнула, они опешили, руки отпустили. А курица с бревна соскочила и понеслась вон из гаража, прямо по моим ногам. Я закричал, разревелся. Помню как сейчас через широкие отверстия своих босоножек прикосновение ее лапок. Мужики, ругаясь, выбежали из гаража, и дети, разинув рты, побежали вдогонку, а курица-то без головы – и мчится дальше, мчится. Весь двор перепугала. Девятиэтажку нашу панельную обежала и вернулась назад, а останавливаться и не думает. Да и думать ей теперь нечем – голова-то в гараже валяется! Я как завороженный на нее смотрю. Страх ушел, хочу поймать ее и, как щенка, прижать к себе… – Сандрик выдыхает, раз за разом активно набирая ложкой кашу. – Снится мне она до сих пор. Как будто я и есть эта курица. По двору бегаю, ничего не вижу – головы-то нет. А вы ешьте, Александр Гарегинович, ешьте. Молодец!