В первую очередь мне вспоминаются дни, когда приходилось приглядывать за сестренкой – Шекилой, ее смеющееся чумазое личико, когда я играл с ней в «ку-ку». И долгие теплые вечера в жаркие месяцы, когда наша семья собиралась вместе с соседями по дому во дворе. Кто-то играл на местной разновидности фисгармонии, остальные пели. Мне было так хорошо, я чувствовал себя своим. Женщины выносили лежанки и одеяла, мы укладывались, тесно прижавшись, и перед тем, как закрыть глаза и уснуть, смотрели на звезды.
Так было заведено в нашем первом доме, где я родился. Его мы делили еще с одной семьей. Каждая из семей занимала свою часть большой главной комнаты с кирпичными стенами и полом из коровьего навоза, земли и соломы. Жилище было простым, но это точно не был чоул – типичный трущобный дом в мегаполисах вроде Мумбаи и Дели, разбитый на отдельные клетушки для нищих семей.
Несмотря на тесноту, жили все дружно. Воспоминания о тех днях – для меня одни из самых счастливых. Мама исповедовала индуизм, а папа – ислам. Такой брак – редкость по тем временам, и долго он не продлился. Отец проводил с нами мало времени: потом я узнал, что он взял вторую жену. Так что маме пришлось растить нас одной. Хотя мы не были мусульманами, она перевезла нас в исламскую часть городка, где я и провел большую часть детства. Мама была очень красивой, стройной, с длинными блестящими волосами, мне она запомнилась как самая прекрасная женщина в мире. А кроме мамы и сестренки у меня было двое братьев, я их обожал и на них равнялся.
После переезда мы жили уже одни, но в жилье потеснее – в одной из трех каморок на нижнем этаже здания из красного кирпича. Пол был такой же – из земли и навоза. Правда, в одном углу единственной комнаты стоял небольшой очаг, а в другом – глиняный чан с водой, откуда мы брали воду для питья и иногда – стирки. Полка была всего одна, там мы хранили одеяла. Стены осыпались, так что мы с братьями иногда забавы ради вынимали кирпич и выглядывали на улицу, потом возвращая его на место.
Климат в этой местности был в основном сухим и жарким, не считая сезона дождей, когда шли затяжные ливни. В отдалении виднелась гряда холмов, где брала начало река, протекавшая за старыми городскими стенами. В сезон дождей она выходила из берегов и наводняла окрестные поля, а когда дожди прекращались, постепенно возвращалась в русло, так что мы выходили половить рыбешку на мелководье. В сезон дождей вода заливала и переход под железной дорогой, так что пройти было невозможно. В сухое время мы обожали играть там, даже не обращая внимания на пыль и щебенку, иногда осыпавшие нас при проезде состава.
Наш район считался очень бедным. В те годы, когда я носился по его кривым немощеным улочкам, он служил обиталищем множества железнодорожных рабочих нашего города. В глазах состоятельных и уважаемых горожан мы были во всех смыслах худыми людьми. Там почти ничего не строилось, а некоторые дома того и гляди могли рухнуть. Те, кто жил не в муниципальных домах, ютились в таких же крошечных, как и мы: с узкими извилистыми коридорами, в одной-двух комнатах, обставленных лишь самым необходимым – парой полок, низкой деревянной кроватью и, может, краном над сточным отверстием.
Кроме стаек нас, детей, по всему городу вальяжно бродили коровы, даже в самом центре, где они могли разлечься и спать на самой оживленной улице. По ночам на углах улиц вповалку спали свиньи, которые днем разбредались, ища, чем поживиться. Они будто работали по графику с девяти до пяти, и в урочное время шли домой спать. Никогда нельзя было сказать, был ли у них хозяин, они просто бродили по округе. А мусульманские семьи еще держали коз и кур, вечно возившихся в пыли. Увы, собак тоже бегало много, их я боялся. Некоторые были беззлобными, но многие – злющими и непредсказуемыми. Особенно я стал бояться собак после того, как одна за мной погналась с рычанием и лаем. Убегая, я споткнулся и ударился головой о кусок битой плитки, торчащий из старого тротуара. Повезло, глаз уцелел, но я сильно рассек бровь – сосед наложил мне повязку. Наконец, отправившись домой, я столкнулся с Бабой, человеком, которого мы почитали как местного святого, дервиша, и он сказал мне больше никогда не бояться собак – они кусают, только если чувствуют страх. Совету я старался следовать, но, видя собаку на улице, все же нервничал. От матери я знал, что некоторые еще и разносят смертельные болезни, которые можно подхватить, даже если они лишь слегка цапнут. Собак я не люблю до сих пор, а шрам все еще виден.
После ухода отца маме пришлось работать, чтобы нас прокормить. Вскоре после рождения Шекилы она начала работать на стройках, с рассвета до заката носила на голове тяжести под палящим солнцем шесть дней в неделю. Так что видел я ее не слишком часто. Часто искать работу приходилось в соседних городках, тогда она не возвращалась домой по несколько дней. Случалось, что мы видели ее пару раз в неделю. И все равно ей не удавалось заработать достаточно на себя и четверых детей. Чтобы помочь нам сводить концы с концами, Гудду лет с десяти стал подрабатывать в ресторане посудомойщиком. Но и тогда мы нередко оставались голодными.
Мы жили одним днем. Не раз нам приходилось выпрашивать еду у соседей и попрошайничать на улице у рынка или станции, а все же с трудом, но как-то день за днем выживали. Каждый раз по утрам все покидали дом в поисках хоть чего-нибудь: еды или денег. В конце же дня возвращались, выкладывали на стол, кто что смог достать, и всё делили. Помню, что почти всегда у меня сосало под ложечкой, но странное дело: меня это как будто не особенно волновало. Я просто привык и принимал все как должное. Мы были тощими детьми с распухшими от голода животами. Недоедали, конечно, но так было тогда с детьми бедняков по всей Индии, ничего необычного.
Как и всем детям в округе, нам с братьями приходилось проявлять изобретательность, чтобы добыть себе пропитание. Иногда просто сбивали камнями манго с чьего-нибудь дерева. Но бывало, ввязывались и в авантюру покрупнее.
Однажды, возвращаясь домой, мы решили пойти окольным путем через поля и наткнулись на большой курятник метров 50 в длину. Его охраняли сторожа с ружьями, но Гудду решил, что в него все равно можно безнаказанно запустить лапы. И мы придумали план: посидим в засаде, пока сторожа не пойдут гонять чаи, и тогда я проникну внутрь – я ведь мал ростом, не заметят. А Гудду и Каллу – за мной. Гудду велел нам подвернуть передние края рубашек и набрать как можно больше яиц, потом выскочить и нестись домой.
Из укрытия мы наблюдали за сторожами, выждали, пока они с работниками пойдут обедать лепешками роти, запивая их чаем масала. Нельзя было терять ни минуты. Я прошмыгнул внутрь и стал сгребать яйца. Подоспевшие Гудду и Каллу тоже принялись за работу. Но куры всполошились, раскудахтались и привлекли внимание сторожей. Они ворвались в сарай, оказавшись всего метрах в двадцати, и мы дали стрекача.
– Деру! – крикнул Гудду.
Мы кинулись врассыпную. В скорости охранникам было с нами не тягаться, а они, на наше счастье, не стали стрелять. Спустя несколько минут я понял, что удрать удалось, и спокойным шагом направился к дому. Увы, но забег яйца не перенесли. Из девяти целыми доехали всего пара, остальные только заляпали мою рубашку. Оказалось, братья меня опередили, и мама уже поставила на огонь сковороду. Спасти удалось десяток яиц – достаточно, чтобы всех накормить. Я коршуном наблюдал, как мама положила первую порцию на тарелку Шекилы, и не удержался – схватил кусок и бросился вон, не обращая внимания на оглушительный плач сестры.
В другой раз я рано проснулся от голода, но обнаружил, что дома ни крошки. Вспомнил, что приметил неподалеку поле недозрелых помидоров и отправился туда в надежде утолить голод. Утро было прохладным, и я так и пошел, завернувшись в одеяло. Добравшись до поля, протиснулся в дырку в ограде с колючей проволокой, и спустя мгновение уже срывал помидоры, заодно уплетая часть прямо на месте, впиваясь в терпкую мякоть. Вдруг раздался громкий свист, и я увидел пять-шесть парней, несущихся ко мне через поле. Я стремглав бросился к ограде и юркнул в дыру, понимая, что для них она окажется слишком мала. И тут столь ценное для меня красное одеяло зацепилось за колючую проволоку. Преследователи нагоняли, так что ничего не оставалось, кроме как бросить его. Когда я вернулся, мама обрадовалась принесенным помидорам, но из-за одеяла мне сильно влетело. Однако она не побила меня, как сделали бы большинство родителей на ее месте; она никогда не поднимала руку ни на одного из нас.
А в другой раз попытка достать еду чуть не стоила мне жизни. Я подрядился перетащить по главной улице десять крупных арбузов до развала на городском рынке. Торговец пообещал немного денег, а я надеялся, что он еще и угостит меня кусочком, когда я управлюсь. Но арбузы были большими, а я – маленьким, и на оживленной улице не успел увернуться. И вот я уже лежу на выпачканной смолой дороге, из головы сочится кровь, а валяющийся рядом арбуз превратился в алое месиво. Повезло, что сама голова также не раскололась, – я попал под колеса мчавшегося мотоцикла. Нога тоже болела. Мотоциклист меня пожалел и довез до дома. Я проковылял внутрь. Мама чуть с ума не сошла, тут же отвела к доктору, и меня перебинтовали. Не знаю, как она с ним расплатилась.
Чем старше становились братья, тем меньше времени они проводили в Гинестлее – осваивали новые охотничьи угодья, спали на вокзалах и под мостами. Изредка наш дервиш, Баба, присматривал за мной и Шекилой в мечети или брал меня на реку рыбачить с помощью длинной бамбуковой палки и лески. В остальное время за нами приглядывали соседи либо мы оставались с Гудду в ресторане, где он драил в тазу кастрюли и сковородки.
Рассказ получился невеселый, но, думаю, мы были вполне счастливы, хотя, конечно, мечтали о лучшей жизни. Часто по утрам я первым делом отправлялся к местной школе, слоняясь у ворот, смотрел, как идут ученики в форме, и мечтал стать одним из них. Но семья не могла себе позволить отправить меня в школу. Я немного стыдился своей бросавшейся в глаза неграмотности. Не умел ни читать, ни писать, слов тоже знал мало, а потому говорил односложно и редко.
Больше всего я был привязан к сестренке Шекиле. Когда малость подрос, стал о ней заботиться. В мои обязанности входило присматривать за ней, кормить и купать. Мы спали на одной кровати, а когда просыпались, я приносил все, что только смог раздобыть на завтрак. Мы вместе играли в «ку-ку» и прятки. Шекила была такая маленькая и очаровательная! Ей тоже нравилось проводить со мной время, и она бегала за мной хвостом, а я ее защищал и всегда был готов кинуться на помощь, если кто-то ее обижал. Я ни о ком так не заботился, как о Шекиле, и проявлял всю ответственность, на которую только способен такой маленький ребенок. Хотя старшим был Гудду, Каллу относился к нему примерно так же. Временами Гудду брался за некоторые подработки, чтобы помочь семье, и Каллу заботился о нем, как об одном из наших добытчиков. Младший брат следил за тем, чтобы старшему всегда хватало еды, а если тот не приходил домой – за тем, что он спит в безопасном месте. Отца у нас не было, мама часто была на заработках, так что приходилось заботиться о себе самим.
Большую часть времени я проводил в доме или нашем дворе. Целыми днями сидел на земляном полу в одиночестве, не особенно прислушиваясь к разговорам, наблюдая за жизнью вокруг, а рядышком спала Шекила. Иногда присматривавшие за нами соседи разрешали мне отойти немного подальше, чтобы насобирать хвороста для очага, и тогда я притаскивал охапки и сбрасывал их у стены. Временами удавалось заработать монетку, пайсу, а то и две, на леденец, помогая местному лавочнику перетаскать деревянные рейки. Их следовало складывать за оградой у входа в магазин. Но чаще я просто сидел один во дворе. Телевизора или радио у нас не было. Книг и газет тоже, хотя я, конечно, и прочесть их все равно бы не смог. Вот такое нехитрое существование.
Рацион наш тоже был прост: лепешки роти, рис и похлебка дал, в которую изредка добавляли немного овощей, если получалось их раздобыть. В наших местах фрукты выращивали, но они считались роскошью, и их обычно продавали за наличные. Деревьев же, откуда фрукты можно было стянуть, в округе было немного. Как и городские огороды, их хорошо охраняли. Мы настолько привыкли к голоду, что уже сроднились с ним.
Днем ребята из школы выходили поиграть после уроков, и меня отпускали гулять с ними. Иногда мы играли в крикет на любом свободном клочке земли. Еще мне нравилось ловить бабочек, а когда темнело – светлячков. А кроме того, я обожал запускать воздушных змеев. Их мастерили из того, что было под рукой: бумаги и палочек, – но даже на самого простого нужно было немного денег. Так что, если мне хотелось себе воздушного змея, приходилось высматривать застрявшего на дереве и лезть за ним, насколько опасным бы это ни было. Зато можно было устраивать захватывающие воздушные битвы. Для этого нить облепляли песком, и она могла перерезать нити соперников. Если сделать это удавалось, змей неприятеля улетал. Еще дети играли в шарики, но чтобы купить шарик, нужны были деньги.
По-настоящему близких друзей у меня не было, может, потому что в этот район мы переехали или я сам не спешил доверять незнакомцам. И потому почти все время увязывался за братьями, в которых души не чаял.
По мере того как я подрастал, мне разрешали уходить от дома подальше, и приятелей-сверстников у меня прибавлялось. Иногда я оставлял Шекилу одну, понимая, что какое-то время она спокойно может обойтись и без меня. Уверен, на Западе это даже запрещает закон, но в нашем городишке такое было в порядке вещей, если родители были заняты. Меня и самого нередко оставляли одного, так что совесть меня не мучила.
Как и всякий ребенок, поначалу я боялся далеко отходить: случись что, я пробегу улицу, поворот – вот уже и дома. Однако постепенно стал доходить до центра городка. Иногда мы с братьями спускались к реке за плотиной, а путь был неблизким – за городскую черту. Там мы смотрели, как рыбаки закидывают неводы.
К тому времени Гудду и Каллу было по четырнадцать и двенадцать лет, дома они почти не появлялись. Я их видел не чаще двух-трех раз в неделю. Они жили своим умом, рыскали по улицам в поисках пропитания, а ночевали в основном на вокзалах, где иногда можно было разжиться едой или деньгами, подметая полы. Большую часть времени они проводили в соседнем городке в нескольких остановках к югу от нашего, примерно в часе езды. От них я слышал, что Гинестлей – захудалое местечко, а сами они предпочитали какой-то «Берампур», я потом не мог точно вспомнить название. Там с едой и деньгами было полегче, и там же у них появились друзья, с которыми они вместе ездили туда-сюда зайцем.
Случалось, братья и меня брали в возрасте лет четырех-пяти. Когда кондуктор требовал билет, мы соскакивали, а после запрыгивали на следующий поезд. Мы проезжали пару полустанков – простых платформ посреди полей – и прибывали на вокзал Берампура, который был поменьше нашего в Гинестлее и располагался на окраине города. Но дальше него братья меня не пускали – в город, где я мог потеряться, мне было нельзя. Так что, пока они работали, я ошивался на вокзале, а после мы ехали домой. Пусть еды у нас не хватало, зато свободы было вдоволь, и нам это нравилось.
Однажды вечером – мне тогда было пять – я, уморившись после целого дня беготни и игр, сидел дома в предвкушении ужина, на который соберется почти вся семья. Мама пришла с работы, и даже Гудду на удивление приехал нас проведать. Не хватало только Каллу. В тот раз мы ели все вместе, но Гудду провел с нами всего час. Он был старшим из нас, так что больше всего я подражал ему. Перед тем он какое-то время не появлялся дома, так что мне не хватало наших с ним и Каллу вылазок. Тогда я уже чувствовал себя достаточно взрослым и не хотел оставаться дома, пока они путешествуют.
Когда мама вышла, видимо, хотела достать еще еды, Гудду заявил, что уходит, – возвращается в Берампур. Мысль о том, что снова придется остаться дома, как маленькому, была невыносима.
– Я с тобой! – вскочил я.
Уже вечерело, так что вряд ли бы Гудду успел вернуть меня домой в тот же день. Пришлось бы держаться вместе. На мгновение он замешкался, но согласился. Я был вне себя от нетерпения! Шекилу мы так и оставили сидеть на полу, а сами смылись еще до возвращения мамы. Но она бы, наверное, не слишком волновалась, я ведь был с братом.
И вскоре я уже заливался смехом, сидя перед Гудду на набиравшем скорость арендованном велике. Мы мчались по тихим улицам к вокзалу. Лучше не придумаешь! Я и раньше путешествовал с братьями, но в тот вечер все было по-другому. Мы сорвались, не думая, когда вернемся домой или где придется ночевать, так Гудду прежде делал только с Каллу. Я не знал, сколько Гудду разрешит мне пробыть с ним, но, пока мы неслись по улицам, и не задумывался о том.
До сих пор помню ту поездку во всех подробностях. Я сидел на раме прямо у руля, свесив ноги почти до оси колеса. Дорога была тряская, вся в выбоинах, но это ничуть моей радости не омрачало. В воздухе летало множество светлячков, и мы проехали мимо ловивших их детей.
– Привет, Гудду! – крикнул какой-то мальчик, но мы помчались дальше.
Я гордился тем, что весь город знает Гудду. Однажды я даже слышал, как о нем говорили в поезде, – вот каким он был знаменитым, как мне казалось. Пока мы ехали по темноте, приходилось смотреть во все глаза, чтобы не сбить никого, особенно под низким железнодорожным мостом. Гудду сказал, что остаток пути придется пройти пешком. Может, везти меня ему было тяжеловато. Так что я спрыгнул, а он повез велосипед к вокзалу по главной улице мимо торговцев чаем. Подойдя ко входу, Гудду затолкал арендованный велик в кусты, и мы пошли по переходу ждать ближайшего поезда.
К тому времени, как он со скрежетом подъехал и мы вскочили на подножку, меня уже клонило в сон. Мы постарались поудобнее устроиться на жестких деревянных сиденьях, но запал начал таять. Когда поезд тронулся, я положил голову на плечо Гудду. Было уже довольно поздно, а ехали мы примерно час. Не знаю, пожалел ли Гудду о своем решении взять меня с собой, но я успел раскаяться: обычно, когда мама уходила на работу, я должен был следить за Шекилой, а теперь не знал, когда вернусь.
К тому времени, как мы сошли в Берампуре, меня настолько клонило в сон, что я повалился на деревянную скамейку на платформе и сказал, что никуда не пойду, пока хоть немного не отдохну. Гудду согласился – все равно у него еще были какие-то дела в городе.
– Только сиди здесь, и с места ни шагу. Я скоро вернусь, и тогда вместе поищем ночлег.
Наверное, он собирался раздобыть еды или поискать монеток у платформы. Я улегся, закрыл глаза, и должно быть, тут же провалился в сон. Когда проснулся, вокруг было очень тихо, станция вымерла. С трудом разлепив глаза, я огляделся в поисках Гудду, но не нашел. На том же пути, по которому мы приехали, стоял состав, дверь в вагон была открыта, но я понятия не имел, тот же ли это поезд и сколько времени я проспал.
Потом я не раз пытался вспомнить, о чем же именно думал в тот момент. Я еще не отошел от сна и испугался, оставшись на станции один. Мысли мешались. Гудду не вернулся, но он говорил, что идти ему недалеко, – может, он в поезд вернулся? Я поплелся к вагону и забрался по лестнице, чтобы проверить. Помню, что увидел каких-то спящих людей и попятился – они могли проснуться и позвать кондуктора. Гудду велел сидеть на месте, но он, наверное, просто работал в другом вагоне, выметал грязь из-под сидений. А что, если я снова засну на темной платформе, поезд тронется, а я так и останусь один?
Я заглянул в другой вагон, но там никого не оказалось. Впрочем, идти мимо пустых деревянных сидений было не так страшно, как сидеть на безмолвной станции. Гудду скоро придет, улыбнется и заберет меня, может, даже угостит чем-нибудь, что он нашел во время уборки.
Состав был длинный, обыскать предстояло немало. Иногда я снова сладко засыпал.
И, видимо, в какой-то момент меня сморило надолго. Когда я проснулся, уже наступило утро, солнце вовсю светило мне прямо в глаза. И по тряске я понял, что поезд едет, слышался мерный перестук колес.
Я вскочил. В вагоне по-прежнему никого не было, за зарешеченным окном быстро проносился пейзаж. Брата нигде не было. И никто меня не разбудил – маленького мальчика, в одиночестве спящего в движущемся поезде. Вагоны третьего класса между собой никак не сообщались, чтобы попасть в свой, пассажиры входили и выходили через двери в начале и конце вагона. Я бросился в хвост и попробовал открыть двери с обеих сторон, но обе оказались заперты или, во всяком случае, не поддались. Побежал в другой конец – и там заперто!
До сих пор помню, как душа в пятки ушла, когда я понял, что оказался в ловушке. Бессилие, нервное возбуждение, неверие – я чувствовал все разом. Не могу сказать, что именно я стал тогда делать: кричать, колотить по окнам, плакать, ругаться. Я потерял голову, сердце колотилось как бешеное. Не мог даже прочесть никаких надписей в вагоне, чтобы понять, куда еду или хотя бы как из него выйти. Я метался по вагону, оглядывая все полки в надежде, что там спит еще хоть кто-то. Я был один. Но продолжал бегать туда-сюда, выкрикивая имя брата, умоляя прийти и забрать меня. Звал маму и Каллу, но тщетно. Никто не пришел, и поезд не остановился.
Я потерялся.
И стал оседать от осознания ужаса происходящего, пока наконец не свернулся клубочком. Еще долго я то начинал плакать, то затихал в оцепенении.
Спустя несколько часов бесплодной беготни по вагону я забрался на сиденье у окна – не узнаю ли пейзаж? Виды были похожи на привычные мне дома, но глазу не за что было зацепиться. Я не знал, куда направляюсь, но досюда еще явно никогда не добирался. Дом уже остался далеко позади.
Я впал в какое-то подобие забытья – видимо, психика не выдерживала нагрузки и уже не справлялась. Я хныкал и спал, иногда вглядывался в окна. Есть было нечего, но можно было попить из-под крана в грязных туалетных кабинках в хвосте вагона – того рода, в которых при открытии заслонки все содержимое смывается прямо на пути.
В какой-то момент я проснулся и понял, что состав стоит, мы подъехали к станции. Тут я приободрился – можно же привлечь чье-нибудь внимание на платформе. Но там было ни зги не видно. Входные двери открыть так и не получилось. Я молотил по ним кулаками и кричал, кричал, а поезд дал гудок и тронулся.
В конце концов я окончательно выбился из сил. Невозможно все время пребывать в состоянии паники и ужаса перед неопределенностью, и оно отступило. С тех пор, как мне кажется, я понял, почему мы плачем: тело пытается справиться с тем, перед чем пасуют разум и сердце. Это и стало результатом моих рыданий – я пропустил через себя все эмоции и от этого даже почувствовал себя лучше. Меня сморила усталость, и я то и дело проваливался в беспокойный сон. Оглядываясь назад, я заново переживаю то жуткое чувство, похожее на ночной кошмар: будто попал в западню, остался один-одинешенек, не знаю, где я и куда еду. Помню отдельные эпизоды: вот я у окна, поджилки дрожат; вот свернулся калачиком, поминутно забываюсь тревожным сном. Думаю, поезд где-то останавливался, но двери все равно не открывались, и никто меня не видел.
Впрочем, чем дальше, тем больше во мне просыпалась сметливость, зародившаяся в городских вылазках с братьями. Решил: раз мне не выбраться, дождусь, пока кто-нибудь меня выпустит, а там разберусь, как вернуться домой. Буду поступать, как братья. Они не появлялись дома по нескольку дней, значит, и я смогу. Показали же они мне, как найти ночлег, да я и сам мог о себе позаботиться, раздобыть еду и выпросить немного денег.
А раз поезд меня от дома увез, он же сможет и привезти обратно. Я уселся и стал смотреть в окно, стараясь ни о чем, кроме проплывающих пейзажей, не думать. Поглядим, что из этого выйдет.
Пейзаж, между тем, менялся: столько зелени я сроду не видел. Тучные поля, высокие деревья без веток, но с огромными пучками длинных листьев на верхушках. Когда из-за облаков выглядывало солнце, все озарялось сочно-зеленым светом. Я смотрел на обезьян, скачущих вдоль путей по зарослям подлеска, и птиц с оперением дивной красоты. Повсюду виднелась вода: в реках, озерах, прудах и на полях. Я будто попал на другую планету. Даже люди казались немного чудными.
Постепенно поезд стал чаще заходить в разные городки, и я видел, как играют у путей дети, пока их матери готовят или стирают на ступенях крыльца. Казалось, никто не замечает одинокого ребенка в окне проезжающего поезда. Города становились крупнее и попадались чаще, поля пропали – обширных пустых пространств теперь не было, только все больше и больше домов, выстроившихся длинными рядами, а еще дорог, машин и рикш. Здания становились выше – и намного выше тех, что я видел в своем городе. Вокруг тянулись вереницы машин и грузовиков, а еще составов на других путях, но главное – всюду были люди, великое множество, больше, чем я когда-либо видел, больше, чем мог представить живущими в одном месте.
Поезд стал сбавлять ход, и стало ясно, что он приближается к какой-то станции. Неужели путешествие подходило к концу? Поезд все замедлялся, пока не стал плестись с черепашьей скоростью, потом дал протяжный гудок и наконец остановился. Во все глаза я смотрел в окно на толпящихся на перроне людей, снующих по нему с багажом в руках. Толпа заполонила станцию, сотни, если не тысячи людей сгрудились у поезда, когда вдруг кто-то открыл одну из дверей моего вагона. Ни секунды не раздумывая, я бросился по проходу и выскочил на платформу. Свобода!
Только когда приемные родители в Хобарте указали этот город на карте, я узнал название места, куда приехал. Даже если мне бы кто-нибудь объяснил это раньше, название ни о чем бы мне не говорило – я его никогда не слышал. А прибыл я в Калькутту – разраставшийся невиданными темпами мегаполис, известный перенаселенностью, загазованностью и чудовищной бедностью, один из самых безжалостных и опасных городов в мире.
Я был бос, а одет лишь в пару замызганных черных шорт и белую рубашку без нескольких пуговиц и с короткими рукавами. Кроме этой одежды, у меня не было буквально ничего. Ни денег, ни еды, ни документов. Я немного проголодался, но это состояние было привычным, так что голод особого беспокойства не доставлял. А вот помощь бы не помешала.
Я, конечно, обрадовался свободе от вагонного заточения, но от напирающей толпы на огромной станции не на шутку струхнул. С дикими глазами я озирался вокруг в надежде увидеть продирающегося сквозь вокзальную сутолоку Гудду, спешащего мне на помощь, будто он мог приехать тем же поездом. Но знакомых лиц не было. Я оторопел, понятия не имея, куда идти и что делать, только инстинктивно уворачивался от людей.
– Гинестлей? Берампур? – выкрикивал я, надеясь, что кто-нибудь подскажет мне, как туда добраться. Но никто в этой толкотне не обращал на меня ни малейшего внимания.
Видимо, в какой-то момент поезд, который меня сюда привез, снова поехал, но не помню, чтобы я это заметил. Да и если бы заметил, запрыгивать в него снова не хотелось – и так я слишком долго был в нем заперт. От страха я застыл на месте, боялся, что, если куда пойду, сделаю только хуже. Не покидая платформы, кричал иногда: «Берампур?» Звуки вокруг меня смешались: люди перекрикивались, звали друг друга, говорили, не переставая, – не разберешь даже, кто что говорит. Большинство были настолько погружены в собственные дела, что ничего вокруг не замечали, только протискивались сквозь эту суматоху к нужным поездам, пытаясь поскорее попасть, куда им нужно.
Изредка кто-нибудь все-таки останавливался послушать меня, но я ничего толком не мог сказать кроме: «Поезд, Гинестлей?» Люди качали головами и проходили мимо. Один прохожий спросил:
– А где это, Гинестлей?
Я вопроса не понял: ну как… это дом. Как мне ему объяснить, где это? Мужчина нахмурился и пошел дальше. По вокзалу слонялось немало детей-попрошаек, выискивающих, чем поживиться, совсем как мои братья. И я был всего лишь одним из них: бедный ребенок, что-то выкрикивающий, слишком маленький, чтобы кто-то остановился его выслушать.
От полиции по привычке старался держаться подальше. Боялся, что меня запрут, как Гудду однажды. Его арестовали за продажу наборов для чистки зубов на станции и посадили в тюрьму. Там Гудду провел три дня, прежде чем мы выяснили, где он. Кондукторы, полицейские, любые люди в форме – после того случая мы их всех сторонились. Мне и в голову не пришло, что сейчас они-то как раз могли помочь.
Я остался на платформе, даже когда она обезлюдела, никто мною так и не поинтересовался. Засыпал, просыпался, не мог придумать, куда идти и что делать. На следующий день, устав и потеряв надежду, я бросил попытки попросить о помощи. Те люди были вовсе и не людьми, а необъятной единой стихией, как река или небо, до которой было не докричаться.
Однако я был твердо уверен, что раз приехал сюда на поезде, на нем же можно и уехать обратно. Дома я знал, что, чтобы куда-то вернуться, надо сесть в поезд на противоположных путях. Но эта станция оказалась конечной, поезда приходили и останавливались, а после отправлялись с того же пути. Раз никто мне не может сказать, куда они идут, сам выясню.
И я забрался в первый же подошедший к платформе поезд. Неужели так просто? Когда поезд тронулся, я смог лучше разглядеть станцию: здоровенное красное здание со множеством арок и башенок, никогда такого большого еще не видел. Размер меня восхитил, но уезжал я с надеждой больше никогда не увидеть ни его, ни его толпы. Однако спустя час или около того поезд дошел до конечной где-то в пригороде. Затем состав перевели на другие пути, и он вернулся на исполинскую станцию.
Я пересел на другой, но все повторилось. Может, нужный поезд отходит с другого перрона? Здесь их было намного больше, чем в нашем городе. И с каждого уходили поезда нескольких разных типов: некоторые внутри имели купе, а проводники помогали пассажирам подняться, в других люди теснились на деревянных сиденьях – я приехал как раз на таком. Число их пугало, но один непременно шел туда, откуда приехал я, значит, надо продолжать попытки.
И я продолжал. Каждый день – день за днем – садился на новый поезд, покидающий город. Чтобы снова не попасть в ловушку запертого вагона, путешествовал только днем. В начале каждой поездки я прилипал к окну с обнадеживающей мыслью: вот, вот, этот отвезет домой! Это здание, эти деревья я видел! Иногда поезд доезжал до конечной и возвращался. А иногда оставался на ней стоять, и тогда я мог застрять в пустом незнакомом месте до следующего дня, когда состав начинал обратный путь. На конечных я отваживался выходить только с наступлением ночи. Крался под ряды кресел на станции, чтобы не заметили, и ложился спать, сворачиваясь для тепла. Повезло, что тогда еще не было холодно.
Я выживал за счет подобранных с земли объедков: арахиса, оставшегося в брошенных пассажирами пакетиках, или недоеденных початков кукурузы. К счастью, хотя бы кран с водой найти было несложно. Да это и не слишком отличалось от моей прежней жизни, так что, хотя я нередко пугался и чувствовал себя несчастным, я знал, как выжить, а желудку было не привыкать. И я учился жить один.
Так я и ездил туда-сюда, перепробовал много платформ и путей, порой казалось, что я узнаю места, а бывало, понимал, что уехать на этом поезде уже пробовал, но, в конце концов, всегда приезжал обратно.
За все поездки никто ни разу не спросил у меня билет. Конечно, я и сам не садился в вагон, если сразу видел в нем кондуктора, – так мы делали дома – но, если кондуктор приходил потом, у меня билет никогда не проверял. Если бы какой-нибудь человек в форме остановил меня, может, я бы и набрался смелости попросить о помощи, но никто этого не делал. Однажды проводник сообразил, что я потерялся, но тогда я этого не понял и поспешил отстать. Мир взрослых казался недосягаемым, так что спасать себя решил сам.
Однако постепенно – где-то через пару недель – я стал впадать в отчаяние. Дом остался где-то вдалеке, но, может, ни один поезд оттуда назад не идет. Или была какая-то другая препона, разгадать которой я не мог. О городе за стенами вокзала я знал только то, что видел из окон отправляющихся и прибывающих поездов. Может, там был кто-то, кто мог мне помочь, объяснил бы, как попасть домой, или даже просто дал еды.
Зато красную бурлящую станцию узнавал все лучше. Она казалась единственным связующим звеном с местом, откуда я приехал, хотя по-прежнему трусил перед толчеей. Каждый раз, побывав в новом неизведанном месте, я радовался возвращению на громадную станцию, где уже освоился, знал, где переночевать, а где легче найти еду. Конечно, я больше всего на свете хотел найти маму, но к жизни на станции стал привыкать.
А еще приметил кучку детей, которые, похоже, всегда околачивались в конце одной из платформ, а по ночам сбивались друг к дружке спать под старыми одеялами. Мы были похожи: им тоже некуда было идти, только они под лавками или в поездах не прятались. Я смотрел на них, а они, вероятно, видели меня, но интереса не проявляли. Мне не хватало смелости подойти, но желание попасть домой перевешивало робость. Раз от взрослых помощи не дождешься, может, хоть дети сжалятся? По крайней мере, они могут разрешить остаться с ними, а в компании будет безопаснее.
Радушия дети не проявили, но и не прогнали, когда я устроился рядом с ними на жестком деревянном сиденье и положил голову на руки. Беспризорники здесь не были редкостью, так что на еще одного прибившегося к ним мальчишку никто внимания не обратил. Устав после очередной дневной поездки, я все же ощущал некоторое облегчение и решил, что на следующий день останусь здесь, где чувствовал себя поспокойнее, и моментально заснул.
Однако вскоре что-то меня разбудило – я даже сначала решил, что увидел кошмар. Детские голоса кричали:
– Уйди! Пусти!
Крики не стихали, я различил детские и взрослые голоса, яркий свет фонарей станции слепил. Кажется, какой-то мужчина шипел что-то вроде «пойдешь со мной!».
– Беги-и-и! – истошно крикнул ребенок.
Я вскочил, поняв, что никакой это не сон. В замешательстве смотрел, как взрослые хватают детей, на краю перрона девочка вырывалась из рук мужчины.
Я как рванул! Побежал что есть мочи в слабо освещенную часть платформы, спрыгнул, сиганул через пути и в темноте был таков.
Сломя голову бежал буквально вслепую вдоль большой стены, оглядывался, чтобы посмотреть, гонятся ли за мной, но, даже решив, что никого там нет, ходу не сбавил. Я не знал, что случилось на станции и почему мужчины хватали детей. Зато одно знал наверняка: меня им не сцапать.
Но опасность таилась не только позади, но и впереди. Пути повернули направо, и я увидел, что прямо на меня несется слепящий фарами поезд. Я успел отпрыгнуть в сторону, когда он с оглушительным ревом промчался в опасной близости от меня. Пришлось вжаться в стену, насколько только смог, и, казалось, поезд ехал мимо целую вечность. Голову пришлось повернуть так, чтобы вовремя увидеть: не заденет ли меня что-нибудь, торчащее из вагона.
Когда поезд проехал, я смог отдышаться. Хотя опасности нового города и пугали меня, я достаточно наловчился жить один и теперь сдаваться не собирался. Думаю, одно из преимуществ пятилетнего возраста для меня заключалось в том, что я не особенно задумывался, что случилось с остальными детьми и что вообще там случилось – главное, сам не попался. Что еще было делать, кроме как идти дальше?
Я продолжил идти по путям, только теперь осторожнее. Когда показалась дорога, с путей ушел и так покинул станцию. С тех пор как приехал – впервые пешком. Машин было много, и это успокаивало. Вскоре дорога вывела меня к берегу широченной реки, через которую перекинулся колоссальных размеров мост, темнеющий на фоне серого неба. Я отчетливо помню, как у меня дух захватило. Правда, из окон поездов мне уже доводилось видеть мосты больше того единственного, что был в нашем городе, переброшенного через речушку, у которой мы играли с братьями. Здесь же между вытянувшихся вдоль берега прилавков я видел широкую гладь воды, запруженную лодками. Мост возвышался над нею, на пешеходной части было не протолкнуться от людей, а по дороге медленно, но шумно двигался поток велосипедов, мотоциклов, легковушек и грузовиков. Невероятное зрелище для деревенского мальчишки. Сколько же там людей? Это самое большое строение в мире? Открыв для себя город за стенами станции, я растерялся еще больше.
Какое-то время я остолбенело таращился на мост, но хоть и чувствовал себя невидимкой, начал беспокоиться о том, что могу привлечь внимание людей вроде тех, от кого только что сбежал, а может, и тех же самых – они могли погнаться за мной. Эти размышления придали мне храбрости, чтобы пройти вдоль торговых рядов и между каких-то строений побольше прямо к берегу. Заросшие травой крутые склоны утопали в тени пышных древесных крон. У кромки воды берег становился илистым, и там яблоку было негде упасть от людей. Кто-то купался, кто-то сидел у небольших костров, женщины мыли на мелководье котелки и кастрюли, из длинных лодок с невысокими бортами носильщики перетаскивали вверх по склону товары.
Дома я был очень любопытным ребенком: как только меня стали отпускать из дома одного, я никогда на одном месте не засиживался. Всегда интересно было узнать, что там, за следующим углом. Потому я и стал так охотно подражать образу жизни братьев – легких на подъем, независимых, – и потому в тот вечер ушел с Гудду из дома. Но на многолюдном вокзале этого пугающе огромного города это стремление притупилось – я хотел поскорее на знакомые улицы родного городка. Так что далеко уходить от исследованного уже вокзала передумал. Я разрывался между желанием вернуться на вокзал и прилегающие к нему тесные пугающие улицы и отправиться к неизведанному, но открытому пространству у речного берега. Город тянулся во все стороны, насколько хватало глаз. Я был совсем без сил от приключений этого дня, недоедания и недосыпа, так что отошел с дороги, чтобы не путаться у людей под ногами, а что делать дальше, не представлял. Я потерся у торговых лавочек, высматривая, не угостит ли кто чем-нибудь, но оттуда меня быстро шуганули.
Так что я немного побродил вдоль берега и наткнулся на спящих людей, напоминающих дервишей. Дома у нас тоже такие были. Они не были похожи на нашего Бабу из мечети: как и многие мужчины в наших краях, Баба носил белый сальвар-камиз – длинную рубаху и штаны. У этих же были бороды и шафраново-оранжевые одежды, некоторые имели устрашающий вид из-за оборачивающих голову прядей длинных грязных волос и красно-белой краски на лицах[1]. От жизни на улице вид у них был такой же неряшливый, как у меня. От взрослых я старался держаться подальше, но ведь никто плохой не найдет меня здесь, среди святых людей? Я прилег рядом с ними, свернулся и положил голову на руки, как на подушку.
Утром проснулся уже один. Святые люди ушли, солнце поднялось высоко, мимо спешили прохожие. Так я пережил первую ночь на улицах Калькутты.